Текст книги "Песни"

Автор книги: Евгений Клячкин

Колыбельная

 
Не лампадка здесь чадит
трехгрошовая,
и не лампочка горит
стосвечовая —
 
 
колыбель в углу стоит —
легче перышка,
по ночам она горит
ярче солнышка,
 
 
жарче жаркого огня —
баю-баюшки! —
а задел-то ты меня
только краешком.
 
 
Голосок твой, говорят,
тише мышьего,
только мне он как набат —
гром Всевышнего.
 
 
Баю-баюшки-баю,
спи, мой сладенький,
Не ложися на краю —
край покатенький.
 
 
Стебелечек мой растет,
не надышится.
Вот и весь тут мой расчет —
пусть колышется.
 
 
Боже, Боже, погляди
на него любя.
Доктор, доктор, не ходи —
здесь не ждут тебя!
 

13 сентября 1965

Колыбельная

Степану Степановичу Балакину (младшему)

 
Слышишь, милый, все в порядке —
это вовсе и не боль.
Просто ты представь, что в прятки
поиграла я с тобой.
Будем думать, будто шутка
нас с тобою развела:
я ли вышла на минутку
или у тебя дела.
 
 
Видишь, милый, все как надо:
я с тобой, а ты со мной.
Ну а если все же падать,
то уж лучше мне одной.
Где-то за горами ветер,
заметает души снег.
Мы за это не в ответе —
что за дело нам до всех!
 
 
Знаешь, милый, я в ответе,
только ты здесь ни при чем.
Вижу я, как солнце светит,
над твоим взойдя плечом.
Пусть в груди колдует кто-то —
мне ничуть себя не жаль.
Это все – моя забота,
это все – моя печаль.
Это не твоя печаль.
 

28 февраля 1976

«Колыбельная» написана в Ташкенте. Я увидел пару, понравились мне оба. Там какие-то сложности были… Ему с женой разводиться, ей – с мужем. И оба любят. И муж любит эту, и жена любит его, и тут любовь, и как-то жалко мне всех их было, больно они мне понравились. И вот я написал такую песенку, не про себя совсем.

1989

Колыбельная домов

 
Антенны поют колыбельную нам.
Кончается день.
Хотя бы ночами нам надо согреться.
Волна фонарей, как морская волна,
качнет нашу тень.
Пульсирует тень, словно черное сердце
(как сердце домов
в ночных городах).
 
 
Сугробы на крыше, сугробы внизу.
Часы на столе.
Рисунок луны на стекле полусонном.
Дома-корабли пассажиров везут
по белой земле,
сквозь белые сны и земные законы
(по белой земле
дома-корабли).
 
 
Прислушайтесь к нам, но не слушайте слов.
Откройте окно,
ловите мотив – то простой, то капризный.
И вот, ударяясь о стены домов,
последнее «но»
последнею нотой взлетит над карнизом
(и голос наш тих,
но песня верна).
 

7-21 декабря 1965

Колыбельная слоненку

Посвящается Анечке

 
Топот слона. Шепот слона.
Зимнею ночью слону не до сна.
 
 
«Холодно жить, холодно спать.
Может быть, хоботом нос обмотать?
 
 
Холодно ножкам стоять босиком.
Толстые ножки согреть нелегко.
 
 
Ухо под щечку себе подложу.
Ухо другое на глаз положу.
 
 
Солнце и пальмы увижу сквозь снег —
холодно, холодно даже во сне».
 
 
Маленький слон с детской душой —
тоже ребенок, хотя и большой.
 
 
Он не учился, и где ему знать:
хоботом хобот нельзя обмотать.
 
 
К маме-слонихе пристройся бочком,
теплым согрейся ее молочком.
 
 
Там, где зима, засыпают слоны,
чтобы проснуться с приходом весны.
 
 
Шепот слона…
Топот слона…
Ропот слона…
Хобот слона…
Крепкого сна…
 

17–18 февраля 1980

«Колыбельная слоненку» – это первый плод совместного творчества моего и моей дочери Анечки. У меня была написана мелодия. Я сидел как-то, насвистывал ее. Анечка немножко напевала. Я прислушался, она, оказывается, поет под эту музыку: «Хобот слона, топот слона». Главное было сделано – найдена тема. Появилась песня.

1989

Конкурс песни

 
Популярные,
поп-ударные —
подымаются
из болот —
под – тасованные,
под – гитарные —
с прежнерусского
перевод.
 
 
Мне не мериться
с ними силами! —
Да лучше резаться
без ножа!
Ну, что мне делать,
такому красивому
среди этих монстров
и жаб?!
 

5 апреля 1967

Концертный автобус Сочи-Мукопсе

 
В наш автобус фирмы «пазик»
по размеру точно влазит
усилитель, две колонки,
вся бригада и радист.
Мы несем искусство в массы,
мы работаем на кассу.
Кто последний? Я за вами.
Все? Не все? Тогда – садись.
 
 
Мы – концертная бригада,
представляться нам не надо —
все для всех на всякий случай,
здесь работа и семья:
вот певица с баянистом,
куклы, чтец, эквилибристка,
вечный жанр оригинальный
и ведущий – это я.
 
 
Наши лица очень скоро
стали цвета местной флоры,
сел я умным – помню точно,
а сижу – как пробка глуп.
А автобус наш при этом
знай все крутит пируэты —
фигурист, а не автобус —
о! опять «двойной тулуп».
 
 
Магазинчик в Головинке
делит на две половинки
расстоянье между Сочи
и далеким Мукопсе.
Я сижу и в ус не дую
и нарзан из горла дую
под колбаску за два десять:
все – как я, а я – как все.
 
 
Рассказать вам? Так о чем бы?
Мы – не Алла Пугачева, —
нет, мы даже не Леонтьев:
ставка «восемь» – потолок.
Не подумайте – не ропщем,
разговариваем в общем —
то да се, длинна дорога
в этот райский уголок.
 
 
И билетов слишком мало
для желающих на Аллу,
и цена не всех устроит,
большинству – далек проезд.
Мы туда сегодня едем,
где по стенам – «Три медведя»,
деревянный зал с экраном,
в этом зале – 200 мест.
 
 
Ну рассаживайтесь, что ли!
Да поближе – вы не в школе.
Ты сними-ка, дядя, шапку,
бабка, шубу расстегни.
С ними мы давно знакомы,
и они, считай, как дома:
мы – искусство для народа,
а народ как раз – они.
 
 
Мы, конечно, знаем сами:
не как дома, а как в храме,
но в сарае, согласитесь,
созидать неловко храм.
Впрочем, можно и в сарае,
но у нас игра другая:
посмешить, согреть, утешить —
дальше всяк решает сам.
 
 
Все прошло, и даже очень!
Разворачивайся в Сочи!
А хандра – январь с дождями —
что ж, не бархатный сезон.
И вообще – уже Мамайка,
Слава, ящик принимай-ка!
Выгружаемся. Мы дома.
До утра вам – легкий сон.
 
 
«Арлекино, Арлекино, —
тирирьям-пам-пам-пам-пам!»
 

10–17 января 1985

Концы и начала

 
Начинается с немногого:
с мягких губ, закрытых глаз.
А дорога, сердце трогая,
Вдруг под горку понеслась.
И всего-то – физзарядочка:
ножки вместе – ножки врозь.
А две души в обнимку рядышком, —
все-то в них переплелось
(все насквозь переплелось).
 
 
Невозможней невозможного,
чтоб вот эти вот прыжки
в нашем теле растревоженном
так пустили корешки,
так проник балет немыслимый,
будто вовсе не балет,
будто в нем сокрыта истина,
без которой жизни нет
(без нее и жизни нет).
 
 
И уж вовсе незаметные
ни в длину, ни в ширину,
две малюсенькие клеточки
там сливаются в одну.
И с нее-то, клетки-шельмочки,
начинается рассказ
не про каждого в отдельности,
а про нас с тобой, про нас
(да, теперь уже про нас).
 
 
Что природою назначено —
достигается шутя.
Это после уж оплачено
будет жизнями дитя.
На руках, до неба выросших, —
вот он – Боже, сохрани! —
стебелек, свеча, пупырышек,
но и ночи в нем, и дни
(наши ночи, наши дни).
 
 
И чем дальше – удивительно! —
меньше дела до себя.
И не так чтобы стремительно,
но вращается Земля.
От весны к зиме вращается —
хоть успеть поплакать всласть.
Это жизнь моя кончается,
а сыночка – началась
(это жизнь во мне кончается,
а в сыночке – началась).
 

4 июля – 9 октября 1985

Красноярск

 
Дождик, хватит поливать! Слышь, не сей!
За окошком не Нева – Енисей!
Видишь, кедры поднялись по краям,
вон и трубы тянет ввысь Красноярск.
 
 
Дымный город на могучей реке,
что зажата, точно древко в руке,
и полощется на нем целый край
от Игарки до Тувы – выбирай!
 
 
Работяга-город, что говорить!
Даже песне он диктует свой ритм.
В этом ритме ходят поршни машин
и вращаются колеса турбин.
 
 
Разделен рекой на две стороны,
хорошо они друг другу видны:
справа – трубы, корпуса, корпуса,
слева – белых этажей пояса.
 
 
Здесь – работа, слева – отдых и дом.
Все поставлено умом и трудом,
все оплачено единой ценой,
и гордится сторона стороной.
 
 
Я на левом берегу – я здесь гость.
Всем по ягодке, а мне, значит, горсть.
Я спасибо не скажу – промолчу.
По-другому я ответить хочу.
 
 
Город твердых рук, внимательных глаз,
я вернусь к тебе, поверь, и не раз.
И ни разу – в это тоже поверь! —
ты не скажешь: зря открыл ему дверь.
 
 
Ладно – двери, мне важнее сердца,
что раскрылись для меня до конца.
Я доверье обмануть не смогу
и ни в слове, ни в строке не солгу.
 
 
А погодка, между прочим, права:
серый дождик – ну Нева и Нева!
Прокатиться бы за часик по всей!
Нет, товарищ, это все ж Енисей!
 

25–30 октября 1985

Лед шатается…

 
Лед шатается,
потом растает сам, —
вместо твердого – вдруг вода.
А во что верится —
то перемелется,
Остальное все – ерунда.
 
 
Намечается
вроде разница
между «надо бы» и «пора»,
но качается,
словно дразнится,
липа черная у двора.
 
 
У одних кричат
в песнях вороны,
у других поют соловьи.
А у меня одни
ветки черные
все царапают изнутри.
 
 
Но когда же все
образуется,
переменится моя жизнь?!
А у моей жены
дочка-умница
мне советует: «Воздержись!»
 
 
Ах, у моей жены
дочка-умница
мне советует: «Эх, воздержись!»
Наш костер уже
не раздуется,
ты, постылая, отвяжись!
 

Около 7 марта 1970

Лето

 
Чей стебелек
согнул травинку,
и тяжелый муравей
не мог взобраться?
 
 
А кто потом
травинку поднял,
и трусливый муравей
уполз обратно?
 
 
Плывет листок,
плывет по небу,
обгоняет облака —
куда плывет он?
 
 
Плывет земля,
струится воздух,
начинается у ног
земле круженье.
 
 
Плывет трава.
Плывет трава…
 

8 марта – 15 апреля 1968

Любовь

 
Кто-то когда-то так о любви
выдал примерно:
«Пламень сжигающий, ад в крови», —
очень верно!
 
 
Мы же, будь белый ты, будь ты желт —
лишь бы скорее.
И забываем про то, что жжет, —
помним, что греет.
 
 
И понапрасну, поверьте,
с утра прошлое лепим:
все, что так ярко пылало вчера,
нынче – лишь пепел.
 
 
Нет благодарности ни на грош,
памяти – и в помине.
Это не топливо, сам поймешь, —
все это – мимо!
 
 
Завтрашний день ей не обещай —
нет у ней завтра.
Только сегодня, только сейчас!
Промах здесь – за три!
 
 
Зренье острее, чем у орла,
взгляд – беспощадней.
Только до донышка, только дотла!
Помни. Будь счастлив.
 

6-26 ноября 1982

Маленький гимн Гименею

 
Когда смыкаются уста,
когда слова невнятны,
и ночь, как истина, проста,
и вместо глаз – лишь пятна, —
 
 
тогда несет дежурный блеск
и высшее значенье
технологический процесс
добычи наслажденья.
 
 
Чадит ли там или горит —
все это жалкий прах,
но если у тебя стоит —
всегда ты будешь прав.
 
 
Да здравствует единый бог
пути и постиженья,
ложь обращающий в любовь,
в победу – пораженье.
 

22 апреля 1970

Маме

 
Как все помнится – так и было,
хотя лучше б то было во сне:
ты не поровну хлеб делила,
отдавая большее мне.
 
 
И выхватывает коптилка
или памяти тонкий луч
с кожей смерзшиеся ботинки
и алмазный иней в углу.
 
 
В свете пляшущем тени пляшут:
мальчик, женщина… (В горле ком.
Осторожно, никто не плачет.)
Мальчик мучается с чулком.
 
 
Ну конечно – ни к черту память!
Вон же валенка уголок.
Но до ужаса не отлипает
насмерть вросший в ступню чулок.
 
 
«Ты согреешься – он оттает.
Ну не бойся так, не дрожи.
Вон конфетка тебе осталась».
– А твоя где? – «А я уже».
 
 
Ту конфету, батончик, мама,
я теперь бы… Ах, нет, не то.
И лежит поверх одеяла
ватой стеганное пальто.
 
 
Все подробности, все детали —
четко так, что сойти с ума.
Как под вспышкою моментальной:
лица белы – в глазницах – тьма…
 
 
…Пискаревских костей ступени…
У которой – перед тобой
опуститься мне на колени?
«У любой, сынок… у любой».
 

1974 – 27 января 1984

Из того же ряда, что «Возвращение», спустя десять лет. Здесь просто воспроизведено то, что в жизни было на самом деле. Почему я жив, почему она – нет? Тем более, что этажом выше, на чердаке жили Курочкины, где все было наоборот, где пайку ребенка съедала мать, а ребенок умер. Я не обвиняю. Надо быть великим человеком, человеком великого мужества, чтобы пойти на такое. И те, кто думает, что какая мать поступит иначе, очень ошибаются. По-разному поступит каждая мать.

1989

Мелодия в ритме лодки

 
Ночью вода вертикальна, как лес,
лес подошел к воде.
Весла роняют задумчивый всплеск,
вторящий тишине.
Ночью камыш вырастает звеня,
водоросли смелей.
Небо уходит и тени огня
прячет среди теней.
 
 
Ночью острее встают камыши,
весла – как два крыла —
капли роняют на выгнутый щит —
маленькие тела.
Ночью звезда, опускаясь к ногам,
зябко дрожит в воде.
Лес остывающий движется к нам,
полный чужих надежд.
 
 
Ночью деревья отдельны, как мы, —
каждому по звезде.
Сонные блики лежат у кормы,
к сонной припав воде.
Лодка уютная, как колыбель, —
как колыбель, чиста,
в лилиях белых и в звездах с небес —
как колыбель в цветах.
 

20–23 августа 1966

Это был самый урожайный месяц в моей жизни. Виноват, наверное, отпуск, проведенный именно так, а не иначе. В этой песне основное – ощущение от пушкинских мест. Сначала пришла мелодия.

1967

Моим друзьям

Памяти Юрия Визбора

 
Бежит под горку жизнь моя,
ее все меньше остается.
И если нам еще поется, —
спасибо вам, мои друзья.
 
 
Спасибо милым голосам,
нам приносившим утешенье
и ясность посреди сомнений,
которой не находишь сам.
 
 
Неразделимы вы и я —
что чье в душе моей и в теле?
Пускай кто хочет, тот и делит,
Вы – плоть моя, мои друзья.
 
 
Кому еще мне доверять?!
Кто не солжет ни в ту, ни в эту?
Ах, сколько кружит над планетой
ветров попутных, чтобы врать!
 
 
Нас Бог избавил от вранья,
а вот годков отмерил скупо.
Но жаловаться тоже глупо,
любимые мои друзья!
 
 
И слова нет для нас «потом», —
нам в лица дует черный ветер.
Тем меньше мы на этом свете,
чем больше вас – увы! – на том.
 
 
Пока на чашечках кривых
весы удерживают гири, —
мы сохранимся в этом мире —
живые среди вас – живых…
 
 
Бежит под горку жизнь моя —
ее все меньше…
А вас все больше…
Ее все меньше…
А там все больше…
 

24 октября – 7 ноября 1984

Посыпались мои друзья за черту… Вернувшись из Москвы после похорон Юры, я написал песню, которая стала прощальным подарком ему. Когда писал, я все время помнил, что он ее – слышит…Тускнеют огоньки уходящего поезда, и остается серебристое сияние Творчества, и, твердея на глазах, из него вырастает профиль, в котором ничего уже ни изменить, ни добавить нельзя. Рождается Легенда.

1989

Моим ровесникам

В. Молоту – в день 33-летия – с любовью.

 
«Идет бычок, качается…»
О чем ему мечтается?
Наверно, позабыли мы слова.
Уже полжизни прожито
и оглянуться можно бы,
но так, чтоб не кружилась голова —
холодной оставалась голова.
 
 
Себя тащили волоком,
и под ногою облако
нарочно принимали за туман.
Хоть годы шли спиралями,
друзей не растеряли мы,
зато теряли теплые дома —
уютные и зыбкие дома.
 
 
Девчонки наши катятся,
одергивая платьица,
на саночках, на саночках с горы.
И все идет, как водится —
встречаются, расходятся,
как маленькие теплые миры —
далекие и пестрые миры.
 
 
А нам грустить не хочется,
что появилось отчество,
а имя лишь осталось для друзей.
И пусть доска качается,
но только не кончается,
и пусть бычок не падает на ней!
И пусть бычок не падает на ней!
 
 
И пусть бычок не падает на ней!
И пусть бычок не падает на ней…
 

20 сентября 1973

Моим ровесницам

 
Как наши девочки спешат —
послевоенный бурный старт
(ах, эти равные возможности для всех!).
Вот пионерская труба,
а вот помада на губах,
и робкий взгляд наш натыкается на смех.
 
 
Как наши девочки спешат —
не приравнять к полету шаг —
мы безнадежно и бездарно отстаем.
И ослепительный моряк —
тот победительный варяг,
и эти ленты сумасшедшие на нем.
 
 
А наши девочки спешат,
и нам уже не помешать,
и силуэты их теряются вдали.
И только эхо, как в горах,
повторит медленное «ах»,
и дрожь прокатится по темечку Земли.
 
 
И когда мы войдем в игру,
у них к исходу первый круг,
и ничего нет удивительного в том,
что наш букетик из надежд
подходит мало для одежд,
окрашенных в страдания лиловый тон.
 
 
И снова девочки спешат,
не завершив, уже начать,
и век смыкается над ними, как вода,
и от движения руки
бегут прощальные круги,
и слово «наши» отплывает навсегда.
 
 
Пересекаются пути —
чужая женщина сидит,
и где в ней спрятана та первая, одна?
Она печальна и добра…
Но, милые, признать пора —
мы так отстали, что и вам нас не догнать.
 

3–7 мая 1978

Песня «Моим ровесницам» написана сразу после встречи выпускников ЛИСИ, посвященной 20-летию окончания института. Через денек позвонили мне: «Женя! Мы тут собрались, подходи и ты». – «Что же вы мне раньше не сказали! Я жену как раз отпустил, маленький ребенок дома один, оставить не с кем». – «Ну что ты, с ума сошел! Мы, может быть, никогда больше не встретимся». – «Сказали бы раньше, я бы придумал что-нибудь. А много вас собралось?» – «Человек десять». – «А кто? – А так, одни девчата…»

Нам было по 43 года. «Одни девчата» меня как стегануло. Пойти я не смог. А девчат своих я решил увековечить…

1978

Мой выбор

 
Развернуты стяги – в какой уже раз! —
и каждый кричит: «Голосую!»
Но снова похлебку готовят из нас,
вот только неясно – какую.
Смешно препираться гороху с лапшой —
кому быть для супа заправкой.
Но повар попробовал нас: «Хорошо!
И перчик сгодится, и травка!»
 
 
И разный доход, и в аренду завод,
и выборы – все понарошку,
пока ты не можешь влиять на того,
кто крутит в котле поварешкой.
Едок ты мой милый! А кто же – еда?
Да ты же – все снова и снова…
Я буду за выборы! Но лишь тогда,
когда выбирается Повар!
 

26 февраля – 3 марта 1989

Мокрый вальс

Валерию Молоту

 
Как непрочны двери
у страны доверья
для того, кто верит только в замки.
Значит, неизбежно
гасит нашу нежность,
нашу нежность – тяжесть чьей-то руки.
 
 
Что нас больше учит:
время или случай, —
вряд ли важно, если даже поймешь.
Но когда нас давит
сон страшнее яви,
выйди ночью под мерцающий дождь.
 
 
Все надежды, слышишь? —
он тебе надышит —
дождь бессонный, шелестящий в ночи,
плеск оваций в зале
или губ касанье,
губ касанье можно в нем различить.
 
 
И пока над нами
голубое пламя
неизвестной, нас хранящей звезды, —
будет, как и прежде,
сердце греть надежда,
унося нас далеко от беды.
 

3–5 сентября 1972

Я сочинял моему другу песню «Мокрый вальс» и думал, что у них еще что-то может склеиться, вернуться. В общем-то вернулось, склеилось, но ненадолго. Черепки вообще склеиваются плохо.

1989

Молитва

 
Ты сказал мне, Господи, – «выбирай».
Не давай мне, Господи, власть на пробу.
Длинную, о Господи, память дай
и лиши, о Господи, длинной злобы.
 
 
Господи, не дай мне забыть друзей.
Радостью, о Господи, можно ранить.
Сам решу я, Господи, что сильней,
ты на их предательства – дай мне память.
 
 
Мне прости, о Господи, слово «месть»,
им не дай, о Господи, слово «грустно».
Господи, оставь их как они есть —
пусть им будет, Господи, только гнусно.
 
 
Голыми лопатками на углях, —
Господи, тебе, я знаю, хуже.
Имя твое треплют на всех углах, —
Господи, прости, что ты мне нужен.
 

23 августа 1965

Москва-Ленинград скорый

 
Под ногами мостик ахнет, охнет,
капля на окне,
капля на окне дрожит и сохнет —
вот ее и нет.
 
 
Перебор колес на ксилофоне —
шпалы, как в бреду.
Что ни оборот – я понял, понял —
не могу, бегу!
 
 
Я бы мог чему-то научиться,
но сперва – успеть!
Впереди и позади – столица! —
некогда смотреть.
 
 
Низкая поземка цвета стали —
все же тоже след,
черные леса горизонтальны —
вертикалей нет.
 
 
Голые пригорки – как спортсмены.
Я и сам спортсмен!
Шпалы, переезды, перемены —
все без перемен…
 

4–5 марта 1968

Моя современница

 
Ты небо рисуешь – синим
и серым рисуешь – скалы,
потом —
мужчин – обязательно сильными,
а женщин – конечно, слабыми.
 
 
Но небо – лишь изредка синее,
а серое – вовсе не скалы,
и вот —
приходится быть – сильной,
а хочется быть – слабой.
 

Середина августа 1965

Моя страна

 
Рощи Хермона[19]19
  Хермон – самая высокая гора в Израиле.


[Закрыть] зеленые —
это моя страна.
Камни, войной опаленные, —
тоже моя страна.
Крошечная горсточка земли,
но зато воистину – «цели»[20]20
  Цели – моя (иврит).


[Закрыть].
Капелькой на континенте,
точкою на глобусе,
но места хватит всем, поверьте,
и попробуйте, попробуйте приехать.
 
 
Посох Моше, меч Иосифа —
это моя страна.
Летчики в небе проносятся —
тоже моя страна.
Сотни поколений стерегут
память на священном берегу.
Капелькой на континенте,
точкою на глобусе,
но места хватит всем, поверьте,
и попробуйте, попробуйте приехать.
 
 
Тора и законы субботние —
это моя страна.
Гордые люди свободные —
тоже моя страна.
Родина «гдола»[21]21
  Гдола – большая (иврит).


[Закрыть], земля «ктана»[22]22
  Ктана – маленькая (иврит).


[Закрыть] —
сколько лет ждала меня она.
Капелькой на континенте,
точкою на глобусе,
но места хватит всем, поверьте,
и попробуйте, попробуйте приехать
к нам.
 

30 января – 3 февраля 1990

Написана в Союзе. Ожидание. Мечта. Последняя песня на земле России.

Мужская цыганочка

 
Белый иней лег на стих,
музыкой обвит.
Все твердим о легкости,
а требуем любви.
 
 
Боремся за целое —
не желаем часть, но! —
что угодно сделаем,
чтоб не отвечать.
 
 
Чему бы ни случиться и
что бы ни стряслось —
надо выйти чистыми —
чистыми насквозь,
 
 
никому не должными —
каждый при своих, эх!
Все, как и положено,
делим на двоих.
 
 
Разве что обещано,
разве кто соврал?!
Дорогая женщина,
ты во всем права.
 
 
Не тянули силою —
знала, что почем, а?
Ты ошиблась, милая, —
я-то здесь при чем?
 
 
Белый иней лег на стих,
музыкой обвит.
Все твердим о легкости,
а требуем любви.
 
 
Боремся за целое —
не желаем часть, но! —
что угодно сделаем,
чтоб не отвечать.
 

27 сентября – 26 ноября 1982

На берегу Смоленки…

 
На берегу Смоленки
по нашим с тобой доходам
подъемной была квартира
с окнами на залив.
Но нас припирало к стенке,
выдавливая оттуда,
что-то во внешнем мире
или же в нас самих.
 
 
Уверен – если захочешь,
вспомнятся и причины,
тем более – сколько было
говорено и везде.
Как мы объясняли прочим,
как прочие – нас учили.
Вот так вот и пишут вилы —
те самые, по воде.
 
 
И вооружившись всеми
словами, что нам пропеты,
а также – что мы пропели,
и песню, как компас, взяв,
из гнезд вылетали семьи,
роняя на землю беды,
туда, где земля теплее
и теплота в глазах.
 
 
Без всякой натужной фальши
мы грели в себе простое
и ясное чувство дома,
что ждет всех – до одного.
А что с нами было дальше —
об этом писать не стоит:
прекраснее ожиданья
не может быть ничего.
 

22–23 октября 1991