Текст книги "Великое сидение"

Автор книги: Евгений Люфанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 60 страниц)

– Перехитрил его, папу энтого!

– Перехитрил.

– Молодец! – одобряюще смеялись слушатели. – Так ему, еретику, и надо.

– Предивны дела твои, господи!..

Старый московский боярин повел носом, учуял отвратный дух и поежился, как от озноба. Настороженно сказал сидевшему рядом земляку:

– Похоже, кофий станут давать. Муторная горечь, а не питье.

– Табачному зелью под стать.

– Ты пивал?

– Молчи лучше… Не знал потом, чем рот прополоснуть. Так и отрыгивало духом поганым.

Земляк-собеседник согласно кивал и продолжал бередить душу.

– Ежели нам, привыкшим к разным квасам, сбитням, бражкам, противно сей кофей глотать, то каково же людям древлего благочестия?.. Для них чай – греховный напиток, а что же тогда про кофий сказать?.. Вот и бегут от такой скверны люди в леса дремучие, чтобы только не опоганить себя. Кофий, табачище, картофь еще, трехперстная щепоть, крыж заместо истинного креста, и ни тебе одежи пригожей, ни бороды… Только и знай, что отплевывайся. Понятно, что к последним временам движемся.

– Слышь, лучше крепче помалкивай, а то уши-то…

– Молчу, молчу…

Но не мог старый боярин стерпеть, смолчать, – выдохнул гулко, с тоской и горечью:

– О-ох, бедная матушка Русь!.. И чего это тебе захотелось чужестранные обычаи у себя заводить? К чему они нам? Худо ли допрежь наше боярство жило?.. А теперь, думаешь, перед тобой болярин, воевода, ан оказывается, что он ерцог. Ерцог!.. Да у нас на Руси никаких этих ерцогов и в заводе не было. И кто только придумал их?

– Немец на немце. И лопочут меж собой по-собачьи.

– Я слышал: иные так изъясняются, как, примерно, у нас куры кричат. И к чему нам такой говор их изучать? Зачем по-ихнему жить, когда испокон веков ни деды наши, ни прадеды ничем у них не заимствовались.

– Государь хлопочет, дабы русские люди в иные страны ездили и другим обычаям подражали, а ведь есть государства, кои не гораздо добры и столь плохое у себя завели, что дети от отца воровать, а от матери распутничать научаются. Или вот в Литве город Вилия есть, так там по все недели три дня подряд празднуются: христиане, хоша они и не православные, а все-таки христиане, празднуют в воскресенье, жиды – в субботу, а которые турки – в пятницу. Такое, что ли, перенимать у них?.. Вовсе в басурманов из русских оборотимся.

– Скоро самое слово «боярство» забудется.

– Стало уж так, что лучше не поминать про него, не то на смех подымут. Пришло, видишь, время – знатность не по роду считать, а по годности.

– Еще с времен царя Ивана Васильевича Грозного все перепуталось. У того опричнина в почете жила, и не разобрать было, кто из знатных оставался фамилен, а кто – нет.

Старинное родовое дворянство со злобствующим презрением смотрело на дворянство новое, молодое – жалованное и выслуженное. И – тихо-тихо, совсем на ухо, едва разобрать:

– Величают Меншикова, простого мужика, смерда, светлейшим князем. А ведь срамно выговорить, какого он роду-племени. Одно бесстыдство для нас наравне с ним быть, а он – выше всех. И другие, глядя на него, хотят так возвыситься. Научились перед начальством держать голову наклону, сердце покорно, а уста велеречивы.

– От кого чают, того и величают.

– Видимо это по бесстыжей их резвости. Первыми метят стать, а вот думается, что заместо желанного первого не потеряют ли последнего своего. Больно уж высоко заносятся.

– Дал бы бог… Высоко-то станешь глядеть – глаза запорошишь. Нет уж, не в пример лучше по-нашему: лежи низенько, ползи помаленьку, и упасть тебе некуда, а хоть и упадешь, так не зашибешься.

– А я, други, слыхал, что Меншиков из дворян белорусских. Он сам отыскал близко к Орше имение свое родовое.

– Отыскал?.. Получил его, вот и называется – отыскал. Из дворян… Из дворовых скорей всего, а не из дворян.

– Будто подовыми пирогами вовсе не торговал, а все такое шутейно боярами о нем говорилось. Для ради издевки да смеху.

– Ой, да кто же доподлинно все может знать! Одно только верно, что выскочка он, – сплетничали, злословили старые, родовитые.

– Прежние звания не в уважении, И сам государь проходил военную службу свою с бомбардирского чина, – надо же было до такого додуматься, напрочь умалить, унизить себя! – осуждающе качал головой боярин. – Родовитую свою фамилию словно напрочь откинул, Петром Михайловым себя прозывал. Словно царское звание постыдным считал.

– Тогда и началось падение лучших наших фамилий потому, что все нонешние вельможные господа – Нарышкины, Стрешневы, Головкины, Меншиков – были домов самых низких и государю внушали с молодых его лет быть противу знатных.

– Похоже, не возвернется к тому, что прежняя знатность станет в большом почтении, а безродная подлость – в страхе.

– А еще такое добавь, – все так же шепотливо подсказывал другой раздосадованный ревнитель попираемой теперь прежней знати, – что рядом с выслужившимися новиками получили первейшие места в государстве множество чужаков, иноземцев да инородцев. Барон Шафиров – кто он, какого звания? Сын пленного крещеного еврея, служившего во дворе боярина Хитрова, а потом ставшего сидельцем в лавке московского купца… Ягужинский Павел – слыхал про такого?.. Сын выехавшего из Литвы церковного органиста, в детстве был свинопасом. Теперешний петербургский генерал-полицмейстер Девьер – матросским учеником на корабле из милости содержался. Барон Остерман – сын вестфальского пастора; графы Брюсы, генерал Теннин, – не перечислить всех, немец на немце сидит. Все того же гнезда сверчки, сидят в своих щелях да посвистывают. Дал бы бог выморозить их от нас, этих пруссаков-тараканов.

– Он, немец-то, гуляет по Петербургу да посмеивается, сам себе говорит: царь Петр для того тут город построил, чтобы мне, Гансу, привольно жить в нем. Очень, мол, хорошо это!

– А царицу возьми – из каких она?.. Немец Монс при ней держится… Она, государыня, сказывают люди, милостива, да только женское сердце пуще мужского: зайдется, не удержишь ничем. Потому и Монс оказался… Вся надежда была на погубленного царевича Алекс…

– Ныть ты!.. Язык прикуси. Не только на слове, а и на уме его не держи. Не было такого человека на белом свете… Вспоминать его – строжайший запрет, и не поминай его имени никогда, – внушал не воздержанному на язык боярину его собеседник. – Тут к каждой стене невидимо уши приставлены.

– Ну, ин так… Молчу, молчу…

VI

На ассамблее в ожидании дальнейших увеселений неторопливо велись разные разговоры, а карета царицы Прасковьи все дальше и дальше отъезжала от апраксинского дома к вящему огорчению Катеринки и явному озлоблению Анны. Ну, приедут они сейчас во дворец и что делать будут? Спать завалятся? За ночь до ломоты бока отлежишь.

– Маменька, давай мы тебя с Парашкой до дворца довезем, а сами с Анюткой в обрат поедем, – сказала Катеринка.

– Куда в обрат?

– А на ассамблею туда.

– Как же вы возвернетесь, когда сказано, что уехали?

– Так и скажем, что вас отвозили. Федор Матвеич рад будет нам.

Немного подумала мать, – может, и правда зазря девок… дочерей от тамошнего веселья оторвала, пускай бы средь людей красовались. Герцогини, чать! И к тому же в столицу приехали.

Не стала перечить и, вылезая с Парашкой у самого Летнего дворца, сказала кучеру:

– В обрат царевен вези и жди там, покуда они нагуляются.

– Прощевай, маменька. Спокойного сна тебе, – пожелала ей Катеринка.

Повернул кучер лошадь, в обрат поехали.

И без того было темное небо, а тут еще черная туча надвинулась – доподлинно стало ни зги не видать, и ни тебе земного огонечка нигде, ни небесного светлячка. Его величество государь обещает вскорости кое-где столбы с фонарями поставить, но еще срок к тому не пришел. В зимнее время от снега хоть малость отсвечивает, весной да летом ночи короткие и даже почти совсем темноты не бывает, а вот в такую черноосеннюю пору – беда из бед. Только и стерегись, как бы не перепрокинуться либо мимо мостика колесом в речную воду не угодить. Мья-река на пути.

Не так далеко от Летнего царского дворца до Адмиралтейства, но половины пути еще не проехали. Шагом, точно слепая, лошадь идет. Только миновали Царицын луг и начали ковылять по буерачному бездорожью, сбившись с наезженной колеи, да либо на пень либо на большой камень колесом карета наехала. Ни туда ни сюда.

– Н-но, шалава!.. – хлестнул кучер лошадь. – Куда тебя лешак затащил?.. Н-но!..

Поднатужившись, лошадь рванула с места, – герцогини-царевны едва не попадали, а под каретой что-то хрустнуло, хряпнуло, и она, словно припав на коленки, передом осела к земле.

– Матерь родная!.. Ахтися… Должно, ось обломилась, – ахнул кучер.

Должно… Анна хотела напуститься на него с отменной руганью, да Катеринка опередила ее, разразившись заливистым смехом. Развеселилась, обрадовалась, что, ткнувшись в стенку кареты, чуть было нос себе не расквасила.

Не разглядеть, на что наткнулась карета, да и не к чему было о том дознаваться, все равно ничем не поможешь.

– Вахлак скудоумный! – обругала кучера Анна. – Сиди теперь тут…

– Чего ж сидеть, пойдем пешком, – сказала Катеринка. – Не так далече осталось.

Анна озлобленно плюнула в сторону кучера, и они, герцогини, пошли.

Через минуту-другую глаза в темноте пригляделись и хотя с трудом, но можно было различить, что под ногами. Катеринка вовремя сумела лужицу обойти И ноги не промочила. Черная туча на сторону отвалилась, и в небесной выси заискрилась звездочка. Вспомнила Катеринка приключение, свершившееся с их каретой, и зашлась в безудержном смехе. Анна хотела было на нее рассердиться, то тоже прыснула, и обе они посмеялись.

– Ишь, какие веселые! – послышался им чей-то голос.

– С такими навряд заскучаешь, – добавил, другой.

– Ну-кось, какие они?..

Заслышав приближающиеся шаги, Катеринка с Анной насторожилась. Подошли двое. То ли партия, то ли мужики – не понять.

– Вон они какие гулены! – словно определяя, какие они, подошедший начал ощупывать Анну.

– Не замай, – ударила она его по руке.

– Как так не замать?.. А почто гулять вышли в ночь? – насмешливо проговорил мужик и обратился к своему приятелю: – Глянь, иные шлюшки со своей рогожкою ходят, а эти в платы закутались.

– Мы вам не шлюшки, – разгневанно заявила Анна.

– А кто ж вы такие?

– Герцогини, вот кто.

– Кто?.. Герец… Герцоги?.. Ври больше, – засмеялся один. – Такая еще у меня не была.

– Смерд ты поганый! – выкрикнула Анна.

А смерд, угрожающе, ей:

– Поверещи еще… Как сучонку во Мье утоплю.

– Анна, пойдем, – потянула Катеринка сестру за рукав.

– Куда потянула?.. Не тронь ее. Лучше скажи, чтоб не рыпалась, а то обе воды нахлебаетесь.

– Погоди-кось… – подошел к мужику его приятель и тихо сказал: – Похоже, взаправду из знатных они. Вон на них шали какие. Ну, как следом стража… Уйдем от греха… – и отвел дружка, что-то еще говоря ему.

Анна с Катеринкой припустились бежать. Вот так приключение произошло! Похлеще, нежели с их царской каретой.

– Не хохочи больше, а то накличешь еще кого, – предупредила Анна сестру.

Слава богу, больше ничего не случилось, и на ассамблею они явились, когда там веселье было в полном разгаре. Гости заздравно чокались, выпивали; музыка разносилась по всем ассамблейным залам.

Приехавший к Апраксину царь Петр находился в мужской разговорной комнате в окружении своих клевретов и других гостей, а царица с царевнами Анной и Лисаветой сидели в фантной комнате, где Вилим Иванович Монс на правах судьи объявлял приговоры – что надлежало неукоснительно исполнить владелицам того или иного фанта.

– Этому фанту, – показывая вынутый из шляпы фант, обводил он взглядом чинно сидевших дам и девиц, – этому фанту, – повторял он, испытывая их терпение, – этому фанту пропеть петушком… А этому – промяукать кошечкой…

– Ах, Вилим Иванович, какой вы, право…

Но ничего иного не оставалось, как одной даме прокукарекать, а другой – промяукать. И все были очень довольны, что с ними играет Вилим Иванович. Царице Екатерине он повелел пропеть какую-нибудь песенку, и она должна была это исполнить, и царевны Анна и Лисавета не остались без его внимания.

Ах, какой любезный, бесподобный Вилим Иванович! – можно было читать на улыбающихся лицах дам и девиц.

А потом, слегка отдохнув, они опять танцевали.

Петр не хотел, чтобы его дочери были похожи на племянниц, не научившихся как следует танцевать и плохо знавших французский язык. Анну и Лисавету ежедневно обучал француз Рамбур всем тонкостям обхождения, и они охотно показывали свое умение, танцуя всегда с легкостью и весельем.

Первое время на ассамблее знатные дамы чувствовали себя весьма стесненно в своих модных одеждах: затянуты они в тугие корсеты, в юбках с широченными фижмами, растопыренными на китовых усах, в башмаках на высоких, чуть ли не в два вершка, каблуках, с пышно взбитыми напудренными волосами, похожими на поднявшуюся мыльную пену, да еще с зело длинным шлепом, сиречь шлейфом, словно хвостом волочащимся позади, – в этих нарядах не могли дамы грациозно поворачиваться в танцах и затруднялись даже присесть. Стой недвижно, чтобы вся амуниция не порушилась. Но спустя некоторое время, освоившись со всем, что их окружало, да откушав чарку-другую забористого вина, начинали держать себя посвободнее и уже не обращали внимания на непогрешимость своего наряда. Можно было ослабить корсет, а если мешал, путался под ногами шлейф, то подоткнуть его да высвободить ноги, – вот и вся недолга.

Угадала Катеринка, что их возвращению Федор Матвеевич будет рад. Так оно и случилось. Увидел он их без строгой маменьки и повел скорей угощать самыми изысканными фряжскими винами. Выпили герцогини по чарке-другой – и сразу повеселели, начисто позабыв о недавних своих злоключениях. Обе почувствовали себя так легко, что в самую пору бы в море ступить да и доказать всем и каждому, что оно им по колено. Не в такт музыке в танцах да в пляске каблучки откаблучивали, так от нескладности еще веселей. Даже Анна, скупая на смех, от души хохотала, а Катеринка – тем более. И самой ей все время было смешно и у других смех вызывала, отвечая впопад и невпопад на разные шутки и замечания. Звонкий колоколец ее непрестанного смеха оглашал прокопченную трубокурами и пропахшую пивом да винами ассамблейную мужскую разговорную залу.

Царь Петр в этот день с утра был на адмиралтейском дворе, прикидывал, какие парусиновые полотнища употребить на оснастку новой шхуны «Лиска», и назначил быть начальным лицом при раскрое полотнищ мичмана Михаила Пропотеева, хорошо сведущего в парусном деле. Работа предстояла немалая, и мичману следовало выполнить ее наилучшим образом, дабы оправдать царское поручение и доверие.

Петру захотелось поощрить и приблизить к себе молодого и расторопного унтер-офицера, может, потом, во время морских походов, взять его себе денщиком, и сказал ему:

– Ввечеру приходи на ассамблею к генерал-адмиралу Апраксину.

Обрадовался молодой мичман такому почетному приглашению и в то же время смутился:

– Пустят ли?..

– Пустят, – засмеялся Петр. – Скажешь, я позволил. А чтобы одному не робко было, возьми с собой кого-нибудь из товарищей.

И Михаил позвал своего друга, тоже мичмана Дмитрия Шорникова.

– На ассамблею?.. К генерал-адмиралу?.. Ух, надраить нужно, Мишка, себя, чтобы блестеть с головы до ног.

Не они одни из морских офицеров оказались на ассамблее и, попав в круг своих людей, скоро освоились с непривычным провождением времени. И танцевали изрядно, чему способствовала заграничная выучка, и легко могли с иноземцами вступить в разговор, зная их язык, и уж конечно умели перекинуться жгучими взглядами с молодыми дамами и девицами, как то подобало кавалерам-галантам. Взглянул так Дмитрий Шорников на одну – и в глазах у него зарябило: она, герцогиня курляндская! Сразу все сплелось, спуталось в памяти: митавский замок, петербургский гостиный двор, отброшенный пузыречек «Вздохов амура», перстенечки, примеряемые на девичьи пальцы… А она смотрела на него и улыбалась с явным ожиданием, что он подойдет и заговорит. В глазах и в памяти молодого мичмана верх взял ее прежний девичий образ, оттеснив напрочь озлобленную курляндскую герцогиню. И Митька учтиво, именно как галант, поклонился, приложив руку к сердцу.

Анна поднесла платочек к лицу, чтобы от духоты обмахнуться, а он выпал из рук. Галант-офицер тут как тут – подскочил, ловко поднял, подал.

– Благодарствую, – улыбнувшись, молвила герцогиня и поинтересовалась: – Вы, наверно, недавно из плаванья?

– Точно так. В недавнем времени прибыл.

– Ужель не боязно, ежель море волной в корабль бьет?

– Впервости, когда непривычно было, то…

Вот и завязалась беседа. А тут как раз вином обносили. Выпили по небольшой чарочке, смочили язык, чтобы он во рту не заскорузнул, а еще ловчее беседу вел.

Ни единым словом Мичман Шорников не обмолвился, что у герцогини в Митаве был, а она, похоже, и совсем об этом не помнила, – приятные разговоры велись о гостинодворской встрече в отошедшую уже теперь пору их обоюдной юности.

«С кем это Анютка там разговаривает?» – заинтересовалась Катеринка и подошла к ним.

– Моя сестра Екатерина Ивановна, герцогиня мекленбургская, – с должным достоинством представила ее Анна.

А Дмитрий Шорников через минуту представил им своего сотоварища мичмана Михаила Пропотеева, и они сидели, образовав свой тесный кружок. Мекленбургская герцогиня только что была в фантной комнате и хотела рассказать, что там видела, да по своему веселому обыкновению с первого же слова залилась-закатилась в смехе. Мичманы даже обеспокоились: не над ними ли ее смех? Нет.

– Вы только представьте, послушайте… – едва отдышавшись и подавив в себе очередной приступ смеха, стала было она рассказывать. – Там, в комнате… Ой, нет, не могу…

Едва добились узнать, что же такое произошло в фантной комнате. Оказалось, сидел там молодой князь Юрий Трубецкой, и некоторые дамы знали, что он до смерти боится щекотки. По знаку царицы Екатерины к нему подкралась любившая поозорничать княгиня Черкасская и давай щекотать его под мышками, а князь, корчась, ревел, как теленок, что очень потешало гостей.

Все дружно посмеялись этому, и молодым морским унтер-офицерам было чем развлечь герцогинь, рассказывая им о своих приключениях и о примечательностях, кои довелось увидеть у иноземцев. До того оживленный был у них разговор, что некоторые персоны женского пола, скучавшие без своих кавалеров, завистливо поглядывали на герцогинь и на их разбитных собеседников.

Московским боярам, продолжавшим придерживаться у себя стародавних обычаев, все же любопытно было побывать на ассамблее и понаблюдать, как ведет себя царь-государь, заведя в новой столице порядок на манер иноземных.

Беседы царя с его приближенными касались разных вопросов. Говорили о прошлом, о текущих и предстоящих делах, сравнивали одно с другим, и разительным было боярину, к примеру, такое сопоставление: закурил вот царь немецкую трубку, набитую мерзопакостным зельем, еже есть табак, за что при отце его, царе Алексее Михайловиче, нещадно били кнутом и вырывали ноздри, а унаследовавший его царство сынок видит в поганом курении заграничный форс жизни. Тьфу, окаянство какое!.. Напрочь перевели былую одежду – долгополый охабень с прорехами под рукавами, в коем и тепло и удобно было, а чем его заменили? Вон – хотя бы у того царедворца – короткий кафтан из белого атласа на собольих пупках: и зябко, и марко в нем, и срамно. В Петербурге, в гости едучи, пришлось грех на душу взять – и лик оголить, и в кургузое обрядиться, благо что это временно, а дома можно будет снова в охабень закутаться и бороду отрастить.

Кажись, что-то про царя Алексея Михайловича говорят, – вострил уши боярин, ожидая, чему еще предстоит удивляться.

Иван Алексеевич Мусин-Пушкин сказал, что, в отличие от царя Петра, царь Алексей мало что делал сам, позволяя больше министрам государскими делами вершить, все у них в руках было. Потому, мол, и можно судить – каковы министры у государя, таковы и дела его. (Выходило, что как бы сам себя восхвалял Мусин-Пушкин, будучи министром по церковным делам.) А царь Петр ему возразил, сказав, что отцу во многом патриарх Никон деятельность затруднял, и похоже было, что раздосадовался царь Петр.

– В твоем, Иван, порицании дел отца и в похвале моим больше брани на меня, чем то можно терпеть, – выговорил он Мусину-Пушкину, и обратился к князю Якову Долгорукому: – Вот ты, князь Яков, иной раз в Сенате больше всех высказываешь недовольство мною и так, бывает, досаждаешь своими спорами, что я едва терплю, а как рассужу, то и увижу, что ты со всей искренностью меня и государство наше любишь, а потому всю правду и говоришь, не боясь, что она глаза мне колет, и за то я бываю тебе благодарен. Вот я и спрошу тебя, как ты думаешь о делах отца моего и моих, и уверен, что нелицеприятно скажешь.

– Дай, государь, малость подумать, – отвечал князь Яков и стал разглаживать свои длинные усы.

Московский боярин сидел с полураскрытым ртом от изумления. Где же такое видано, чтобы царю перечили и с ним спорили, когда принято понимать, что его устами сам бог говорит?.. А царь Петр даже хвалит человека за то, что перечит ему, не соглашается с ним, великим государем. Да такого, чай, и у заморских властителей не бывает… Что же князь Яков на его вопрос скажет?..

Человек двадцать вокруг сидело, и все смотрели на Долгорукова в ожидании его ответа.

– На вопрос твой, государь, нельзя ответить коротко потому, что у тебя с отцом дела разные, – начал князь. – В одном деле отец твой больше заслуживает похвалы и благодарности, в другом – ты. Для ради упорядочения своего государства у отца твоего было больше досуга, а тебе из-за военных забот подумать о том было некогда. Но когда ты займешься этим, то, может, больше, чем отец, сделаешь. Да и пора уже о том подумать, народ в ожидании истомился. В военных делах отец твой много хвалы заслужил и большую пользу государству принес, учредив регулярные войска, да и тебе путь указал, как то дело вести, но после него неразумные люди все расстроили, так что тебе пришлось вновь начинать, и ты в еще более лучшее состояние военное дело привел. Однако, хотя я и много думал о том, но еще не знаю, кому из вас отдать предпочтение. Конец войны прямо на это покажет. А вот по строительству флота и его оснащению, по связям с иностранными государствами ты себе несравненно больше чести заслужил и пользы принес, нежели твой отец, с чем, надеюсь, ты и сам согласишься. Ежели же сказать – каковы министры у государя, таковы и его дела, то мне думается, что умные государи умеют и умных советников себе выбирать и верность их наблюдать. У мудрого государя не может быть глупых министров, ибо он может о достоинстве каждого рассудить и правые советы от неправых отличить. Думаю, так, государь.

Царь Петр внимательно его выслушал, обнял, расцеловал и сказал:

– Благий рабе верный! В мале был мне верен – над многими тя поставлю.

Светлейшему князю Меншикову и некоторым другим царедворцам было завидно слышать такое с явным прискорбием для себя.

– Закрепим сказанное князем Яковом, – весело предложил Петр и, налив в самый большой кубок хорошо очищенного хмельнику, первым отпил из него и пустил кубок по кругу.

Пришлось и московскому боярину пригубить того хмельника и тем самым приобщиться к избранникам царя.

– Что касается военных дел, – говорил Петр, – то печально известно, как от небрежения к войне великое бедствие может последовать, что как раз случилось с преславной Грецией. Явный пример видим, как пропало государство потому, что, оружие оставив, единым словесным миролюбством оборонялись и были неприятелем побеждены. Желая жить без войны в покое, уступали всегда и во всем, а тот мнимый покой всех в рабство тиранам отдал.

Простота и непринужденность Петра в обращении с приближенными, откровенные и даже спорные суждения о делах, общие застолья, однако, не переходили у него в неразборчивое панибратство. Петр был все-таки царь во всех своих проявлениях, и забываться при нем, особо вольничать никому неповадно было. Казалось, шло бесшабашное веселье, бой с «Ивашкой Хмельницким», ан у него потеха была потехой, а дело – делом, и перемешивать одно с другим он не любил, унаследовав отцовскую поговорку, ставшую жизненным правилом: делу – время, а потехе – час.

Мысленно заглядывая в будущее, Петр говорил, сидя в кругу своих приближенных:

– Предвижу, что россияне когда-нибудь, а может, еще и при моей жизни, удивят самые просвещенные народы своими успехами и неутомимостью в трудах, всем величием громкой славы. Военную победу мы, считай, уже одержали, и победим еще во многом другом, и все лучшее, что пока имеет место в Европе, неотъемлемо будет у нас. Государство Российское перед иными странами изобилует металлами и минералами, кои до сей поры обретаются втуне или без должного применения исканы.

По его приказам велись поиски разной руды и минералов; во множестве находили железо, горный хрусталь, камень сердолик, селитру, каменный уголь, о котором Петр говорил:

– Сей минерал ежели не нам, то нашим потомкам весьма полезен будет. В Рязанской губернии старатели братья Рюмины уже добывают сей уголь, являющий собой подобие камня. И в донецкой земле такой угольный камень есть.

– Надо, государь, пригласить к нам на службу еще некоторых иноземцев, – советовал Борис Куракин. – Итальянская нация достойна похвалы того ради, что итальяне и в музыке, и в архитектуре, и в живописи, и в прочих художествах перед другими народами выделяются.

– Разные умельцы имеются и в других странах, – дополнял слова Куракина Петр. – А при найме иноземцев нужно в расчет принимать их разные склонности. Французу всегда можно давать больше жалованья потому, что он весельчак и все, что получит, скоро здесь же и потратит, так что деньги назад возвернутся. И немцу также должно платить изрядно, ибо он любит хорошо поесть и попить и у него мало при себе из заслуженного остается. Англичанину можно давать еще больше, потому как он любит жить всегда в большом достатке и к полученному жалованью станет добавлять еще из собственного имения. А вот голландцам должно платить менее для того, что они едва досыта наедаются, стараясь накопить себе денег. Итальянам же – еще меньше, ибо они во всех тратах бывают весьма скупыми. Да и не скрывают, что только ради денег нанимаются служить в чужих землях и живут весьма бережливо, дабы, побольше накопив, спокойно потом поживать в своем благодатном краю. В самой же Италии в деньгах всегда недостаток и скопить их там трудно.

– Хорошо, государь, распознал чужеземцев, – весело говорили его сподвижники.

– Я же не в коротких наездах бывал у них, когда различным ремеслам обучался.

– Сколько их, государь, изучил?

– Сколько?.. А вот давай считать. Начнем с плотницкого…

Петр насчитал, что знал он четырнадцать ремесел.

– Пятнадцать. Про одно забыл, – заметил Меншиков.

– Какое же?

– А то еще, что царь. Искусным стал в таком ремесле, можно смело сказать, что не всякому дано.

Дружно все посмеялись, и больше всех смеялся сам Петр.

– И еще одному, очень важному у иноземцев я обучился, – сказал он. – Особенно у французов. Научился остерегаться такой роскоши, какая при их дворе. Все стерегитесь роскоши, яко заразной болезни, хотя и немало укоров слышал, что веду себя неподобающе званию. Но, – развел Петр руками, – ничего не поделать. Видно, уж таким уродился, а в кого? – пожал он плечами. – Не ведаю… Этот вот, – указал он на Мусина-Пушкина, – знает, что он сын моего отца. Его родительница про то ему сказывала. А от какого отца я?.. – обвел он взглядом сидевших около него стариков и задержался на Стрешневе. – Уж не от тебя ли я, Тихон Никитич? Ну! Говори, не бойся. Говори, не то задушу! – шутливо угрожал Петр.

– Государь, смилуйся, – приподнял руки Стрешнев. – Не один я был…