Текст книги "Великое сидение"

Автор книги: Евгений Люфанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 60 страниц)

На вопрос о казни Петр отвечал: «Не иною, что какою ни есть только смертью, хотя головы отсечь, или повесить».

В восьми милях от Белой Церкви, в местечке Борщаговке, где стоял гетман обозом, 14 июля 1708 года Василий Кочубей и Иван Искра были казнены «при многом собрании всего малороссийского народа».

X

Прошло три месяца после казни Кочубея и Искры, менее трех недель после разгрома войск Левенгаупта под деревней Лесной. Меншиков намеревался пополнить свои силы малороссийскими полками и хотел повидать Мазепу, чтобы договориться с ним об этом.

Мазепа испугался, подумав, что предлог к встрече – ловушка; что его хотят захватить и начать снова розыск по доносу Кочубея: из Польши поступали известия, что там упорно говорят о сговоре его, Мазепы, с королем Станиславом. Боясь встречи с Меншиковым, Мазепа послал к нему своего племянника Войнаровского, чтобы тот сообщил о будто бы тяжелом, предсмертном состоянии дяди.

С унылым видом явился Войнаровский к Меншикову и торжественно-скорбным голосом передал ему нижайший поклон от умирающего гетмана, который, находясь при кончине своей, приехать никак не мог, а отправился к Борзну к киевскому архиерею для соборования и освещения елеем.

– Что такое с ним приключилось? – с большим огорчением принял эту весть Ментиков.

– Занемог от подагрической и хирогрической болезни, – тяжело вздохнул Войнаровский.

– Жаль такого доброго человека, ежели бог его не облегчит, – сочувственно пожимал Меншиков руку гетманского племянника. – Я завтра в Борзне навещу его.

Ночью, с нетерпением дождавшись подходящей минуты, Войнаровский тайно ускакал и, едва не запалив коня, примчался к Мазепе с сообщением о намерении Меншикова приехать в Борзну для свидания с умирающим гетманом. Словно молодецкую силу вселила эта весть в старческое тело Мазепы, – он тут же вскочил на коня и поскакал в свой укрепленный Батурин, Теперь медлить было нельзя. Оставив своих единомышленников с наказным атаманом Чечелем, Мазепа с войском переправился через Сейм и, переночевав в Короне, на другой день стал переправляться через Десну. К вечеру он достиг первого шведского драгунского полка и на виду у него выстроил свое войско, ожидавшее команды гетмана для начала сражения. Вместо этого Мазепа обратился к своим малороссиянам с призывом отколоться от русского царя и стать под шведские знамена. Никак не ожидая такого оборота дела, многие воины кинулись бежать, и при гетмане осталось лишь около двух тысяч наемных сердюков, с которыми он и явился в Бахмаче к Карлу XII.

А на следующий день после приезда Войнаровского с печальной вестью Меншиков, как обещал, отправился навестить тяжело занемогшего гетмана. Нисколько не удивился, что Войнаровский исчез, – значит, поспешил к умирающему дяде, чтобы успеть застать его еще в живых.

По дороге в Борзну Меншикову повстречался полковник Анненков. Тяжело болен гетман? Даже при смерти?.. Как так?.. Он, Анненков, едет как раз из Борзны, откуда гетман в полном здравии недавно ускакал в Батурин.

Теперь следовало удивляться Меншикову: ускакал? И вовсе не соборовался у архиерея?.. А ну, Анненков, едем вместе в Батурин. Там как раз твой полк стоит.

Гетмана не оказалось и в Батурине, – отправился с войском в Короп. Удивило Меншикова еще и то, что на месте оказался лишь один великорусский полк Анненкова, а оставшиеся в Батурине сердюки и городские жители перебрались в гетманский замок, перед которым мост был разведен, а по стенам стояли вооруженные люди.

– Что такое? Почему встречают как неприятеля?

В ответ было услышано, что поступают так по приказу гетмана.

Разгневанный Меншиков погнал коня в Короп, думая застать Мазепу там и потребовать объяснений, но узнал, что Мазепа уже за Десною у шведов. С Мокашинской пристани на реке Десне Меншиков и отправил донесение царю об измене гетмана.

Раздумывая о случившемся, Петр винил себя за неколебимое доверие к Мазепе. Правда, прежде он выдерживал все искушения, и доносы на него оказывались ложными, но тогда ведь и время было иное, Карл еще не проявлял себя так и не был столь близко. Значит, и поражение шведов под Лесной не поколебало убеждения Мазепы в их непобедимости.

Но бедный загубленный Кочубей, несчастный Искра…

Петр повелел архиереям – киевскому, черниговскому и переяславскому – быть в Глухове, чтобы предать изменника анафеме.

На военном совете в Погребках решено было немедленно отправить Меншикова для овладения гетманской столицей Батурином.

День прошел в приготовлении к приступу, а уже 2 ноября Петр, находившийся в местечке Воронеже на Черниговщине, получил от Меншикова сообщение: «Доношу вашей милости, что мы сего числа о шести часах пополуночи здешнюю фортецию с двух сторон штурмовали и по двучасном огню оную взяли».

Люди, проявлявшие верность Мазепе, были побиты, а уцелевшие, вместе с атаманом Чечелем, схвачены для дальнейшей расправы; в руках русских оказалась богатая гетманская казна, более трехсот орудий, большие запасы хлеба, а все остальное в городе истреблено и сожжено. Полное уничтожение Батурина было страшным ударом для Мазепы: как же могло случиться такое дело дерзостной смелости и силы, что почти в виду грозно-непобедимых шведских войск оказалась столь жестоко порушенной гетманская его столица?

Приехал в Глухов киевский митрополит с черниговским и переяславским архиереями, и в глуховском соборе они гневно предали Мазепу проклятью. Была вынесена всем на обозрение «персона оного изменника», сделанная в виде большой, в человеческий рост, куклы. Прикрепленную на ее груди кавалерию с бантом сорвали, и «оную персону бросили в палачевские руки, которую палач взял и, прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы, и потом повесил». Там же, рядом с «персоной» Мазепы, на следующий день казнили Чечеля и других приверженцев изменника, схваченных в Батурине.

Остановка на осень, а может быть, и на зиму в местах, опустошенных длительным пребыванием обеих армий, предрекала большие лишения, и Карл XII решил переправиться на левый берег Десны, а оттуда продвигаться дальше. Он спустился вниз по реке, где она протекала в глубокой долине и ее правый берег был значительно выше левого. На этой высоте шведы установили батарею из двадцати восьми орудий и, хотя налеты русского отряда генерала Гордона часто мешали им, все же под артиллерийским охранением соорудили два парома.

Трудной была переправа. На береговой крутизне не удалось устроить сколько-нибудь сносных спусков, и, кто как мог, скатывались шведы к паромам, движение которых было очень медленным. На каждом пароме могло находиться не более восемнадцати – двадцати человек, и в продолжение нескольких часов успели переправить лишь человек шестьсот, а предстояло переместить на левый берег тридцатитысячную армию. Усилив огонь своей батареи, шведам удалось отогнать отряд Гордона, и, воспользовавшись этим, Карл приказал навести через Десну несколько наплавных мостов, по которым и была переправлена вся армия.

Прошли шведы мимо развалин Батурина, и Мазепа увидел поверженную в прах свою столицу; переправились через реку Сейм и устремились к Ромнам и Гадячу, – в этих городах имелись большие запасы провианта, заготовленного Мазепой.

Одновременно с началом движения шведов русская армия выступила из окрестностей Новгорода-Северского и следовала дальше через Глухов и Путивль к Лебедину, куда и пришла в конце ноября. Там, на военном совете, в присутствии Петра, решено было большей части войска идти добывать Гадяч, а остальным, под командованием генерала Алларта, двигаться к Ромнам. План был такой: если шведский король выйдет защищать Гадяч, то главной части русских войск от этого города отступить, а в это время Алларту постараться захватить Ромны. И план этот удался, словно разыгранный на шахматной доске. Карл действительно вышел из Ромен к Гадячу, полагая, что русские станут штурмовать этот город и тогда он, Карл, устроит им вторую Нарву, но русские отступили к Лебедину, а в то время, когда Карл мечтал о повторении Нарвы, Алларт занял Ромны. Эта передвижка армий происходила во время жестоких морозов, свирепствовавших в те дни по всей Европе. Птицы замерзали на лету и падали мертвыми. Около ста человек из русской армии отморозили себе руки и ноги, а шведы потеряли от морозов почти четыре тысячи человек: Карл продержал их двое суток в степи, ожидая, что русские снова пойдут к Гадячу, но так и не дождался.

Войска Карла нуждались в отдыхе, и король, решив отложить свой поход на Москву до весны, занял в окрестных селениях зимние квартиры. Русская армия разместила свои главные силы в окрестностях Лебедина; драгуны генерала Ренне – у ветряка, укрепленного передового поста; пять батальонов под начальством полковника Келина составили гарнизон Полтавы, где были главные провиантские магазины; остальные части занимали Миргород и Нежин. Расположенные на зимних квартирах русские войска с трех сторон огибали шведов, стесняли их действия по отражению набегов легких, подвижных отрядов. Помогали русским и местные жители, затруднявшие доставку шведам съестных припасов. Русская армия усиливалась с каждым днем и, благодаря предусмотрительности Петра, не терпела особой нужды.

Длиннолицый, бледный и похудевший Карл ежедневно муштровал своих солдат. Ходил он быстро, почти бегом, и его тонкие ноги торчали как палки в сапогах с широкими ботфортами. Доставалось от него Мазепе: завел старик в такие места, где не было ему, Карлу, пива! Переход гетмана на сторону шведов не принес почти никакой выгоды, и Карл не очень-то церемонился с ним.

Зима слывет долгой, но проходит и она. Уже значительно длиннее становились дни, и на солнечном пригреве стали появляться проталины. Солнце поворачивало на лето.

Глава пятая

I

На боярском подворье смятение. И хозяин, и хозяйка с ног сбились, кидаясь то к одним, то к другим из вельможных людей, но никакие просьбы и подарки не помогали изжить беду, а сын ревмя ревел, грозя удавиться, если его не женят, – Климушка, единственный сын, возлюбленный и взлелеянный.

В допрежние времена не так парни были охочи на женитьбу, может, потому, что невесту жениху не показывали, как и жениха невесте, и у каждой половины могли быть свои сомнения – сколь ладной окажется та, другая, его или ее половина, – впервые виделись, стоя под венцом. А тут Климушка как увидел в церкви у обедни Фетиньюшку, так сразу и обомлел от статной ее красоты. И он тоже, как выяснилось, приглянулся ей. Вот бы им совет да любовь, ан Климушке жениться нельзя. Строго-настрого царь-государь запретил, и любому попу чуть ли не голову с плеч долой, если он преступит царев запрет. Ни коем разе не велит царь венчать неграмотных женихов, не имеющих «свидетельских писем» из школ. И никакими посулами ни один поп не прельщался: нельзя – и весь сказ!

– Господи! Да неужто он без грамоты не знает, как ему с женой надо быть?! Не младенек ведь. Обвенчай, батюшка, никто не узнает, что неграмотен он.

– Ишь ты, какая проворная! Или соседи того не знают? Да мало ли других фискалов, чтобы наябедничать. Прикажут твоему сыну в книжке прочесть либо какие-то слова написать, – ответ за венчанье на ком?..

Вот ведь какая напасть! Никто не думал, что свадьбе такой препон будет.

– Климушка, дитятко, не миновать тебе в ученье идти.

– Ой, мамань, сколь времени я потрачу, Фетинья не станет послушно ждать.

– Ой, ой, головушки наши бедные, что и делать теперь?..

Растрезвонили прежде времени, что рукобитье будет и невесты пропой, а потом и веселая свадебка; все невестино приданое до последней холстинки высмотрено, и одеялами и шубами много довольны остались, а перина сготовлена – как есть на чистом лебяжьем пуху. Да и от людей стыд: парню жениться нельзя! Нате-ка! На смех начнут его поднимать.

Подневольное ученье у многих вызывало протесты и жалобы, а в отместку за это царь еще более крутыми мерами отвечал: если женят, то от молодой жены оторвут и все равно учиться заставят, а за самовольство еще особое наказание будет. Да учиться такого ослушника не у себя в Москве принудят, а в чужедальнем краю.

– Матерь пречистая, святители-угодники, заступитесь. Климушка грозит на себя руки наложить.

Истинно так: рвет и мечет их Климушка, – жените его на Фетинье, и ничего знать не хочет.

Петр был убежден, что иначе, как строгостью и наказанием, нельзя победить «глупость и недознанье невежд», и этот его указ, как и многие прежние, сопровождался угрозами штрафом, кнутом, каторгой, чуть ли не смертной казнью за нарушение.

– Купцы наши не учатся арифметике, а потому иностранным ничего не стоит обманывать их, – говорил он.

Вспоминал, каким штурмом брал в свое время сам трудную арифметическую науку. Никак не давались в ум правила адиции – сложения, супстракции – вычитания, мультипликации – умножения, дивизии – деления. По арифметике он тогда сумел научиться только двум первым правилам, да и сам учитель голландец Франц Ткммерман едва мог умножить или разделить, например, четырехзначные числа. В собственную свою женихову пору он, Петр, не мог сладить с чистописанием, ни одна буква не стояла ровно, а все они вихлялись вкривь и вкось.

В последние годы царствования Алексея Михайловича в Москве в Заиконоспасском монастыре была открыта школа, для которой выстроили даже особые деревянные хоромы, и ученики в ней должны были «учитца по латыням». А через два года после открытия той школы создано было славяно-греко-латинское училище, где ученики познавали «учение свободных мудростей, ими бо возможно обрести свет разума души», начиная с грамматики и кончая философией «разумительной, естественной и нравной, даже до богословия».

В виршах пиита Семеона Полоцкого говорилось:

 
Розга буйство в сердце детском изгоняет. —
 

и она, эта чудодейственная розга, способствовала уяснению учениками многих славяно-греко-латинских премудростей.

Царю Петру нужна была школа, из которой бы «во всякие потребы люди происходили, в церковную службу и гражданскую, воинствовать, знать строение и докторское врачевское искусство». Тогда-то и появились школы математическая и навигацкая, в которых учителями были англичане, и школы эти находились в ведении Оружейной палаты, адмирала Головина и дьяка-прибыльщика Курбатова. Жаловался Курбатов на непорядки, доносил адмиралу, что «учителя учат нерадетельно, и ежели бы не опасались Магницкого, многое бы у них было продолжение для того, что которые учатся остропонятно, тех бранят и велят дожидаться меньших».

В 1702 году при взятии Мариенбурга русскими войсками в плен был захвачен пастор Глюк, и его, как человека большой учености, отправили в Москву. Пастор этот, еще живя у себя на родине в Саксонии, выучился по-русски с помощью одного монаха псковского Печерского монастыря. В лифляндском городе Мариенбурге Глюк занимался переводом библии с еврейского и греческого текста на язык лифляндский, а для проживавших там псковичей переводил библию с малопонятного им славянского языка на их русский язык, а также хлопотал об открытии в Лифляндии русских школ и готовил для них учебники.

В Москве, в Посольском приказе, была постоянная нужда в толмачах и переводчиках с иностранных бумаг, требовались люди, которые обучали бы русских иноземных языкам. Школа незадачливого учителя Швимера была закрыта, а ее ученики переданы новому учителю Эрнсту Глюку, который с большим рвением принялся за дело. Он говорил, что «аки мягкую и всякому изображению угодную глину» будет он лепить из русских недорослей просвещенных людей. Выпустил велеречивое воззвание к еще не вкусившему плодов учения юношеству, начав его такими приветливыми словами: «Здравствуйте, плодовитые, да токмо подпор и тычин требующие дидивины!» Он обещал обучать разным наукам: географии, ифике, полигике, истории, латинской риторике с ораторскими упражнениями, философии картезианской, языкам – немецкому, французскому, латинскому, греческому, еврейскому, халдейскому, сирскому танцевальному искусству и поступи немецких и французских учтивств, рыцарской конной езде и берейторскому обучению лошадей.

Школа Глюка, наименованная гимназией, предназначалась для бесплатного обучения детей бояр, окольничьих, думных и ближних и всякого другого служилого и купецкого чина людей. Ученики глюковской гимназии, число которых не превышало пятидесяти человек, носили свою форму: пуховую шляпу с жемчужной пуговицей, оленьи перчатки и флеровый галстук. Большая часть учеников состояла из великовозрастных юношей, умевших постоять за себя, а то и первыми напасть на кого – например, на торговцев съестными припасами. У них глюковские гимназисты всегда завтракали, но не всегда за это расплачивались, готовые вместо денег подставить свои бока, а еще чаще покрыть все долги кулаками.

Не пришлось Глюку осуществить широковещательные свои замыслы из-за преждевременной смерти, и после него гимназию возглавил один из ее учителей – Иоганн Вернер Пауз, но ему за его «многое неистовство и развращение», а также за продажу учебников в свою пользу от службы было отказано.

Не во многих науках преуспевали ученики. Из четырех правил арифметики усваивали только сложение и вычитание, а умножения и деления избегали, предпочитая лучше сложить несколько раз, чем один раз умножить, а дроби совсем не давались им, хотя учителем математико-навигацких школ Леонтием Магницким была издана книга «Арифметика, сиречь наука числительная с разных диалектов на славянский язык переведенная, и в едино собрана, и на две книги разделена. В богоспасаемом и царствующем граде Москве типографским тиснением ради обучения мудролюбивых российских отроков и всякого чина и возраста людей на свет произведена».

Но недоступны были отрокам и юношам скрытые в книге истины из-за способов их изложения. А учить нужно было все наизусть. Раскачиваясь, как ванька-встанька, твердил и твердил ученик слова, мало вникая в их суть:

– Радикс есть число яковые либо четверобочные и равномерные фигуры или вещи, един бок содержащие. И того ради радикс или корень именуется, зане от него вся препорция всея алгебры начинаются или рождаются, – повторял ученик несчетно сколько раз и ничего не мог понять. – Степени же именуются тако: вторая – квадрат, или зексус, третья – кубус, четвертая – биквадрат, или зекзизекус, восьмая – триквадрат, или зекзизекзекус…» – Ой, маманя родная!..

Когда близилось время набора молодых людей для воинской службы, то случалось, что пономари, дьячки, поповские и дьяконовские сыновья «различными коварными образами и лжесоставными челобитными похищают себе чин священства и дьяконства неправильно и неправедно, иногда лет подобающих не имея, иногда посвящаясь в лишние попы или дьяконы, от чего бывает несогласие, вражда и сооблазн между священным чином, а государевой службе в настоящих нуждах умаление».

Издан был указ: «Поповым и дьяконовым детям учиться в школах греческих и латинских, а которые в них учиться не захотят здесь, таких в попы и дьяконы не посвящать, в подьячие и никуда не принимать, кроме служилого чина».

Набирались юноши для обучения хирургии в учрежденном в Москве госпитале. Главный доктор сообщал царю, что в разное время набрал он 50 человек, но осталось из них 33, а остальные оказались в уроне: 6 умерло, 8 сбежали, 2 по указу взяты в другую школу, 1 за невоздержанностью отдан в солдаты.

Плохо ладилось школьное дело. Учеников набирали насильно, и случалось, что держали их в тюрьмах, за крепким караулом. Посадские люди отпрашивали своих сыновей от цифирной и грамматической науки, чтобы они не отвлекались от отцовских торговых дел или от ремесла. Способных молодых людей, усвоивших арифметику, отправили из Москвы учить в другие российские города, но половина из них, не найдя себе учеников, возвратилась назад; в рязанскую школу набрали без малого пятьдесят мальчишек, но тридцать из них в первые же дни убежали. В Вятке сам воевода горячо взялся основать цифирную школу, но этому противилось местное духовенство. Тогда, чтобы набрать учеников, воевода отрядил команду солдат и служителей своей канцелярии, которые хватали всех годных для школы ребят и доставляли в острог, а уже оттуда их под конвоем водили в ученье.

– В угоду царю воевода старается, а умри царь – умрет и учение это, – насупившись, говорили закосневшие в своем дремучем быту вятичи.

– То и беда, что бог смерти царю не шлет.

II

В Москве была слобода кадарей – дворцовых бондарей, и там помещалась в свою начальную пору навигацкая математическая школа, но потом ее перевели в Сухареру башню, и называться школа стала адмиралтейской, иначе говоря мореходных хитростных искусств. Еще бы не хитрость! Узнавали, например, ученики, как им следует представлять себе Европу, описание которой начиналось так: «Третья часть света Европа лежит на полуноще, речена от девы Европы, дщери царя Агирона грецкого. И пыла та дева Европа неизреченной красоты и, гуляючи по берегу морском, с девицами играла; и король Иовишь, видячи ее красоту, не мог како к ней прийти. И оборотился Иовишь в вола чудного и стал ходити меж животиной; и пришла та девица Европа близко скоту, и учал тот вол около ее ходити, и, видячи вола красного, всела на вола, и ушел вол с нею на остров меляной, где ныне зовут Кандия».

Но больше молодым людям нравилась и лучше запоминалась Европа под видом девицы, у которой Гишпания – лицо, Франция – грудь; Великая Британия – левая, а Италия – правая рука; Нидерланды лежат под левою, а Швейцария – под правою рукой; Германия, Польша и Венгрия надлежат до тела; Датское и Шведское королевство купно с Норвегией – изъявляют колена; Россия – показывает юбку до самых ног, а Греция и Турция – заднюю сторону оной девицы.

На самом верху Сухаревой башни, на ее чердаке, была устроена астрономическая обсерватория. Здесь молодые астрономы под руководством Якова Брюса изготовляли особые трубы для наблюдения затмения солнца, вычисляли время, когда оно произойдет, готовились делать его зарисовки. О предстоявшем солнечном затмении московским жителям говорилось, что пугаться его не следует, это «явление натуры вполне естественное».

Но кто увещевал людей? Колдун Брюс. А ему разве можно верить? А может, с затмением солнца и всей земной жизни настанет затмение. В московском народе, особенно среди старообрядцев, о Сухаревой башне ходили самые недобрые слухи.

– В одну темную-растемную ночь на этой проклятой башне царь Петр вместе с колдуном Брюсом давал клятвенное обещание дьяволу обрить всех до одного православных христиан, чтобы исказился в них образ божий.

– Брешешь, тетка!

– А пускай язык у меня отсохнет, коли брешу! – И тут же показывала тетка язык. – Гляди, целый! Собака брешет, а не я.

Самим юнцам из боярской знати и родителям их Петр внушал, чтобы никто не надеялся на свою достославную родовитость, а добывал бы себе чины и почести службою, полезными государству делали; что отошла пора кичиться происхождением, которое не будет теперь давать никаких преимуществ, если нет заслуг перед отечеством. А для того, чтобы стать полезным своему государству, надо питать любовь к наукам и не сторониться учения.

Чтобы возвысить в глазах былой знати своих неродовитых сподвижников, Петр возводил их в звания, не снившиеся никакому спесивому боярину. Меншиков был в ранге светлейшего князя и герцога Ижорского, а перед тем, по ходатайству самого царя, тому, худородному, было дано звание князя Священной Римской империи. Генералами стали Головкин, Мусин-Пушкин, Зотов, Толстой, Ягужинский, адмиралом – Апраксин. Царь заставил засидевшихся дома бояр выйти из своих подворий, огороженных высокими заборами и закрытых крепкими запорами, где они, как их отцы и деды, были властелинами своих домочадцев и неисчислимой челяди, и принудил этих господ думать не только о своем поместье, но знатно проявлять себя на государевой службе. А вслед за главами боярских и дворянских семейств, стали выходить за ворота их жены и дочки, покинув успевшие опостылеть им светлицы и терема. А смышленые торговые и посадские люди не избегали ни учения, ни службы, поняв, что это поможет им проникнуть в благородное сословие и встать в один ряд с высокородными.

Где и у кого недорослям учиться, кроме начальных азбучных истин, царем давно уже было решено. Он не только отправлял за границу своих молодых людей, но и сам туда ездил. Навсегда ему запомнилось, как проходил в Саардаме морскую корабельную службу, начиная ее с рядового матроса. Учиться следовало у иноземных мастеров при непременном условии, чтобы учили они со всей добросовестностью, ничего из умения своего не скрывая.

– Мокей Свинухов!.. Поликарп Лузгин!.. Федор Самоседов!.. – одного за другим выкликал дьяк, и к самому царю с душевным трепетом приближались низкорослые, долговязые, худощавые, растолстевшие, только-только вступившие в отроческий возраст и выходившие уже из юношеской поры, курносые, горбоносые, черные, рыжие, белобрысые, конопатые, бледнолицые и краснорожие, болезненные и пышущие здоровьем, богатые и оскудевшие, у одних – землистый цвет лица, у других – кровь с молоком, мелкопоместные и многовотчинные, пригожие и неказистые, статные и сутулые, а не то – кривобокие да горбатые, иной – смелый до озорства, а другой – робкий до слезливости, – чуть ли не близко к восьми тысячам молодых дворян было собрано в Москве, и несколько часов подряд сам царь Петр производил им смотр.

С одного взгляда определял, кому кем стать. Самых старших – в солдатскую службу; средних по возрасту – на отправку за море: в Голландию, Англию или Италию для изучения там морской навигационной науки; малолетних – в свои цифирные школы. И дьяк всем в тетрадке отметку делал. Не тронуты лишь увечные да сильно хворые.

В добавку к великим тягостям от нескончаемых денежных и иных поборов, призывам дворян на государеву службу их же еще и в простые солдаты, на смертоубийственную войну забирают, а также и на тяжелые работы в не милых ни сердцу, ни глазу местах. И того, оказывается, царю мало: явилась новая потребность в молодых дворянских людях – в чужедальних странах приспособлять к корабельной науке, а там их могут сатанинские прелести ожидать.

Не больно-то многих одолевало любопытство увидеть, как в чужедальних странах люди живут, большинство дворянских недорослей с превеликим горем отправлялись туда, где не бывали ни отцы их, ни деды. Да и отправлялись-то не на погляд чужой жизни, а для дела мудреного, тягостного, нисколько не сообразного с дворянским, а то и с боярским званием. И тем более постыло все это было еще потому, что никто не знал никаких иностранных языков. Некоторые были женаты, уже имели детей, и сколько горько плачущих родичей оставалось в Москве и по усадьбам! Тужили, плакали на расставании с назначенными обучаться матросскому ремеслу в еретических землях, где греховное общение с иноверцами погубит молодые души и в сей жизни, и в будущей.

– Сказывают, что у тех еретиков Коперник – богу соперник.

Уезжали из Москвы с большими проволочками; первый стан был в селе Коломенском, в семи верстах от Москвы, и стояли в том селе три дня для прощания-расставания с родственниками. Жены отправляемых в дальнюю даль надели траур – синие платья.

– На бесстыжих там не блазнись, меня помни…

– Отдаляйся, сынок, от еретиков-бусурманов…

– Помни родительское наставленье… Наказы, просьбы, заклинания.

– Эх, надо было всему народу сторону царевны Софьи держать, тогда бы и разлук этих не было.

Один сын вызвался своей охотой в заморские края ехать, – с мачехой ужиться не мог, так отец на него медведем заревел:

– Прокляну! Отцовского благословенья и всего наследства лишу!

Опасался старик, что, познав за границей безотцовную сладкую вольность, сын домой не вернется.

Была на загляденье семья – в довольстве да в благоденствии, на радость родителям сыновья росли, ан вышло, что на безутешное горе они вырастали. Одного на свейскую войну взяли, другого – в крепостном гарнизоне служить, третьего сына – в иноземную матросскую науку услали, четвертого – в сухаревскую цифирную школу, пятого… Ой, да что ж это делается?! Была семья, и словно господнее наказание – страшенный мор на нее напал, – обезлюдел, будто вымер дом.

– На что, кому нужны эти треклятые навигации, ферти… фиты… фиркации… Язык сломаешь – не выговоришь. Без них, слава богу, жили от Володимира святого до нонешних дней.

Стон и вой по боярско-дворянским хоромам.

– Злосчастные мы какие… Соседям вон бог помог: малого жеребец зашиб. Куда ж его с опухшей ногой? Поглядел на смотру царь, рукой махнул и отпустил.

– Услыхал бог просьбу родительскую, вот парень и уберегся.

– Никто, как бог.

– Бог… А говорили, что жеребец ему коленку зашиб.

– Одну партию отправили, теперь новую набирают.

Стенались родители, горевали, но просить об освобождении набранных никто не решался. Слух был, что за первую же просьбу царь такой гнев на просителя обрушит – во всем роду-племени отзовется. Благословляли молодых людей, обмирали, прощаясь с ними, как с обреченными на смерть. И опять вздохи, вздохи, тягостные недоумения:

– К чему все это? Разве нельзя жить, как наши предки жили? Они к иноземцам не ездили и их к себе не шибко пускали.

Не было моря и флота в прежнем Московском государстве, – воды и в реках на всех хватало, – чуждо было русским людям морское дело, и не могла тяга к нему передаться молодому племени. Только сам царь Петр оказался из всего своего сухопутного рода выродком. Едва увидел в Архангельском городе доподлинное море, так данное матери обещание – близко к морской воде не подходить – позабыл. А божился ведь! И она, сердешная, будучи далеко от него, в Москве, уподоблялась той курице, что утенка вывела. Он, видишь ли, обрадовался воде и поплыл, а она, бедняжечка, металась по берегу, квохтала, кудахтала, страшась за него, что утопнет.

– Истинно так с царем Петром и с его царицей-матерью было. Истинно так.

Нет, не так. Близоруко бояре видели, не умели заглянуть в прошлую даль, а в той дали была заветная мечта-думка прежних русских людей – моря достичь. И, если нельзя его к себе подвести, то самим к нему подойти, будь то море Белое, Черное или другого какого цвета.

После того как сам Петр с Меншиковым и некоторыми другими приближенными лицами поучился в иноземных местах, за границу посылались многие близкие к царскому двору люди. Был там Абрам Лопухин, родной брат царицы Евдокии, ярый противник всех новшеств, вводимых Петром; были трое Милославских, двое Соковниных. Петр Андреевич Толстой вместе с солдатом Иваном Стабуриным были учены у иноземцев морскому делу: познанию ветров, морской карты, наименованию парусов и снастей при них, корабельных инструментов и разных других принадлежностей, и после обучения оба проявили себя во всех корабельных делах способными и искусными. Петр спрашивал Толстого: