Текст книги "Великое сидение"

Автор книги: Евгений Люфанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 60 страниц)

VII

– Стало быть, ты свое отслужил, что к нам прибежал?

– Считай так. Или мне в попрек это ставишь?

– За что попрекать, – хорошо, что убег. Пускай у царя одним ружьем меньше станет. Беглые богу угодны.

– Я не сразу убег, сперва думал… Думал, думал, а потом и надумал. Чего я стану служить? Богатые да знатные от службы линяют, а нам таким лямку тянуть? Выходит, энти хоша и сытые, гладкие, а считают себя вроде как к солдатчине слабосильными. В полки записаны, а в муштре не больно охочи быть, больше отпущения к своим делам норовят получить. А мне, думаю, чего для служить? На войну погонят, а там дожидаться, когда пуля настигнет? На что мне она?.. Вот и убег потому, – откровенно признавался бывший каптенармус Филимон Бабкин.

– Ну что ж. Ничего, что так, – благосклонно относился к нему собеседник, еще не принявший иночества, но слывший не простым послушником, а старшим над ними, и потому в знак почтительности послушники называли его отцом Демидом. Так он и Филимону велел себя называть. – А дом твой где? – продолжал он выспрашивать новоприбывшего.

– Тут вот, – кивнул Филимон на избу, у которой они сидели.

– А допрежь, до солдатчины?

– Дом где? – переспросил Филимон и ухмыльнулся. – В чистом поле под кустом дом.

– Значится, гол как сокол? – уточнял отец Демид.

– Хоть шаром по мне покати, – голым-голо. Да я на то безунывный. Когда нет ничего, тогда много легче. Никакой, значит, тягости на тебе. Голый что святой, ни разбоя, ни грабежа не боится.

– То воистину так, – согласился отец Демид. – А вино любишь пить?

– Трезвенник, – опечаленно вздохнул Филимон. – Не пью оттого, что пить не на что. А ежели бы кто поднес… Вот хоть ты, отец… Я б всю прыть свою показал. Вот те крест!..

– Попомню это, может, и поднесу, – посмеялся отец Демид.

– Вот бы ладно было! – воскликнул Филимон.

– А что ж, я ребят-ухарей почитаю.

– Я бы с тобой, когда б выпили, побойчее поговорил, уважил бы тебя в чем-нито, – обещал Филимон.

– Хоша ты, малый, и продумной, а пропащим тебе в жизни быть, попомни слово мое, – предрекал ему отец Демид. – Потому – бесхозяйный ты.

– Навряд так. Я каким хошь могу стать, – заверял его Филимон. – Захочу – и хозяйством обзаведусь. Сразу будет все. Скотины – таракан да жужелица, посуды – крест да пуговица, одёжи – мешок да рядно, у ворот – ни забора ни подворотни, а у дома – ни кола ни двора. Худо, что ль?

Посмеялись оба, и отец Демид благодушно потрепал веселого собеседника за плечо.

– Разбитной ты, видать.

А Филимон, стараясь угодить ему, продолжал балагурить:

– И тебе, отец, давай бог и царица небесная на мое пожелание: прожить сто годов, нажить сто коров, табун меренков да подмостье хряков, овец полон хлев да не в переводе чтоб хлеб, кошек шесток, кобелей пяток и в квашне б тебе постоянный всход.

– Придется, парень, приветить тебя, угостить. По ндраву ты мне.

– Это вот хорошо! Люблю так, когда не светило, не грело, да вдруг припекло! – восторгался Филимон в предвкушении угощения.

Отец Демид повел его в стаю и там, в полутемном закутке достал из тайника склянку и кружку.

– Самое то, что надобно, – потирал Филимон руки. – Скляницу вина, полтора блина, да и будет с меня.

Ради закрепления знакомства и приятной встречи заздравно выпили.

– Такого я роду, отец Демид, что на вино глядеть не могу, зараз его выпиваю, – продолжал Филимон балагурить и, допив, крякнул от удовольствия, а на закуску провел рукавом по губам. – Хошь как хошь, а я с тобой в дружбу войду, ты только, сделай милость, пособи в одном дельце, – подмигнул Филимон нежданно обретенному дружку.

– Сказывай, что надумал.

– Надумал, отец… Вчерашним днем, когда пришли мы от старца отца Андрея, я с устатка после дороги лег спать и проспал допоздна. А там и ночь подошла – опять спать. А в завтрашний день не миновать нам на завод уходить, только нынешний остается… Подскажи, отец, куда б нам пойти? Втроем мы: я, Трофим да Прошка. Нибудь какую черничку альбо послушницу… Тебе повиднее тут. Как бы такое дело, отец, добыть? Удружи помочь нам.

– Да это просто у нас, – не задумываясь, сказал отец Демид, – в беспоповщинский толк подаваться надо, на том конце ихний скит. А там в любую сехту входи. Акулиновщина – одна называется, филатовщина – другая, а то можно и к хлыстам еще. Все там блудно живут, и матери, и послушницы. И у них без разбора в стыду. Христовой любовью это считается. Приманчиво там.

– Грешат, сталоть, по малости, да?

– Черничкам либо беличкам блудный грех замолить – дело легкое: положи сто поклонов, а не то отпой молебен мученице Фомаиде, какая помогает от блудные страсти, и все с девки аль с бабы как с утки вода. И на том свете никогда не вспомянется, потому как тайно содеянное не судится. Это простым падением называется, а нисколь не грехом. И святые падали да угождали богу. А без того никакому человеку прожить нельзя. Мы тоже – когда к беспоповным пойдем, а в ину пору – к хлыстам. Тоже и у них завлекательно. Сперва песни поют, потом пляшут, а потом какую хошь, ту себе и бери. Они тому добре рады. А в беспоповщине, ежели какие были женатыми, то им разжениться велели, друг от дружки отстать, а в Христову любовь вступать с кем захочешь.

– Хорошо у вас с этим, – одобрял Филимон.

– Вольготно, об чем говорить! – подтверждал отец Демид. – А иначе-то как бы и жить? Там согрешишь, а тут спасешься, а без греха спасения быть не может.

– Сталоть, на тот конец нам идти?

– На тот. Погоди, малость повечереет – и я туда схожу.

– Это, отец Демид, вовсе здорово, ежель вместе-то!.. Остатки давай сюда, наливай, – подставил Филимон кружку.

Допили скляницу за общее их здоровье.

– Ты, отец, здоров будь!

– И ты тоже.

И озорно повеселевший Филимон пошел сообщить Трофиму и Прошке о предстоящем увеселительном походе на тот конец Выговской пустыни.

– Как же мне туда пойти, когда у меня жена есть? – смутился Трофим.

– Ну так что?

– Дак ведь сказано, какую бог послал, той и держись, а на чужую не зарься, грешных дел не умножай.

– Где она у тебя, жена-то?

– Известно где. В Петербурге теперь, у государыни Прасковьи Федоровны.

– Сталоть, ты кликнешь ей, чтоб она к тебе шла? – насмешливо спрашивал Филимон.

– Так-то так, а ведь все-таки… – колебался Трофим. – А то, может, и вправде пойти…

– А то понарошке, что ль?!

У Прошки живо загорелись огоньки в синих его глазах, а щеки стыдливым румянцем покрыло.

– Не боязно будет, а?.. Ну, как ежели драка какая?

– С кем драться-то? С девками? Или ты не осилишь?

– Сладит небось, – ответил за Прошку Трофим.

На том конце Выговской пустыни были раскинуты стаи разных раскольничьих сект и толков. В одной беспоповщине были иконоборщина, волосатовщина, морельщики, субботники, рубишники и другие. В выговских сектах насчитывалось двадцать толков, названных по именам их основателей: онуфриевщина, илларионовщина, акулиновщина, емельяновщина, куприяновщина, и по некоторым другим именам. Различие между этими толками было невелико, например – по числу поклонов за один и тот же грех, или, вернее, падение; разнились приемы каждения кадилом; какие лестовки держать, кожаные или холщовые. Одни секты и толки были дружны между собой, а другие издавна враждовали и к примирению прийти не могли. Велись затяжные споры и пререкания. Морельщики ругали поморцев за прием к себе беглых попов; федосеевцы – поморцев за браки; филипповцы – федосеевцев за то, что не по уставу, а как кому вздумается клали земные поклоны, а сапелковские бегуны проклинали всех, кто жил в своих избах. Одни других называли еретиками, нечестивцами; предвещали божеское наказание даже за малые отклонения в соблюдении устава и правила. Кричали:

– Знаем мы, всяк крестится, да не всяк молится истинным моленьем, запомни, еретица, не избежать тебе муки вечные, тьмы кромешные, скрежета зубовного, огня негасимого. Жупел, смола кипучая, гегенские томления ожидают тя за моления и поклоны неправедные.

Наносили не только укоры, но и проклятья другому толку и хвалили лишь одну свою веру.

Недавно совсем повздорили между собой хлебопеки из двух скитов. Один кричал, что хлеб надо пекчи на квасной гуще, почитая хмелевые дрожди за греховную скверну, а другой ему не уступал. Слово за слово, крик за крик – и подрались. Слава богу, потом сами же известили, что не столь по делу дрались, а больше ради потехи.

Был крещенский сочельник. Старицы-черницы и послушницы-белицы выходили из скитских изб на подворья и жгли пучки лучины, чтобы на том свете родителям было тепло. Исполнив это доброе дело, собирались коротать тягучее вечернее время. Жалко, что гадать не положено, – судьба каждой определена и не о чем больше загадывать. Это в миру девки могут на суженого ворожить, а тут один у всех суженый – Исус Христос. (Не спутаться бы в слове, не назвать его, не дай бог, по-никонианскому – Иисусом).

В беспоповщинской секте акулиновщинского толка послушница Серафима слезно плакала, печалуясь о себе, и молилась богу:

– Господи, помилуй! Среди юных своих лет вяну, аки нежный цвет. Господи, помилуй! Ты разбойникам прощаешь, рай заблудшим открываешь. Господи, помилуй! С верой днесь к тебе взываю и любовию пылаю. Господи, помилуй! Ниспошли мне благодать, чтоб безропотно страдать. Возложивши крест нести, ты приди меня спасти. Господи, помилуй!

Дверь приоткрылась, и прибежавшая подружка по скитскому согласию Пелагеюшка шепнула:

– Пришли до тебя, Серафимушка.

– Кто пришел?

– Ой, голубушка, на удачу тебе – вовсе молодой из мирян. Глянь на него – в глазах синь небесная. Ежели до утра останется, поделишься им со мной?

– Да я ж его еще не видала.

– А ступай скорей, погляди.

Вошла Серафимушка в горницу, а там вместе с давним знакомцем отцом Демидом – трое мирских гостей. Сам отец Демид и двое других мужиков с матерями-черницами договаривались, где Христову любовь им справлять, а еще один сиротой сидел. Ой, пригож! Сущую правду Пелагеюшка молвила: в глазах синяя-пресиняя синь. Серафимушка с радости к нему подошла и спросила:

– Сгожусь для тебя?

А синеглазый Прошка сам себя не чуял: сколь девка пригожа! И куда недавняя робость девалась. Крепко сжал ее руки, словно боясь упустить.

Без гаданья крещенский сочельник счастливым для Серафимушки выдался.

Долго в ту ночь не могла уснуть Пелагеюшка, все ждала, не покличет ли ее Серафимушка. Не покликала, нет. И тогда Пелагеюшка встала заговор сотворить:

– Встану я, раба божия Пелагея, помолясь, благословясь, пойду в чисто поле под красное солнце, под светел месяц, под частые звезды, под полетные облака. Встану я, раба божия Пелагея, во чистом поле на ровном месте, облаками облачусь, небесами покроюсь, на голову возложу венец – солнце красное, подпояшусь светлыми зорями, обтычусь частыми звездами, что стрелами вострыми, и чтоб с моего заговоренного часу на мирского парня синеокова напала бы сухота по мне, рабе божьей Пелагее. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.

– Что, Пелагеюшка, не потрафило тебе, касатка? – участливо обратилась к ней старица мать Таисия. – Не томи ты себя напраслиной, а Мосею Мурину помолись, он зело избавляет от блудные страсти.

– Путаешь ты, Таисьюшка, – вмешалась другая старица Мелетина. – Мосей Мурин от винного запойствия добре помогает, а избавления от блудные страсти надо преподобного Мартиана просить либо преподобного Иоанна многострадального.

– Можно Иоанну молиться, верно, – согласилась мать Таисия. – А о сохранении злых чар – лучше священномученикам Киприяну да Иеритипии.

– Им, им, истинно так, – подтверждала старица Мелетина. – О господи, а мне и молитва не помогает. Голову всю разломило и опять, чую, трясовица хочет напасть.

– Читай, Мелетинушка, канон преподобному Марою, он целитель трясовичной болезни, – советовала мать Таисия.

Ночь зимняя долга. Сморился Прошка и остался на отдых до утра в избе акулиновщины, а отец Демид с Трофимом и Филимоном среди ночи пошли еще к хлыстам, где как раз о ту пору радение в самом разгаре бывает.

Многие старообрядцы с отвращением плевались, когда заходила речь о хлыстах, и испытывали к ним суеверный страх, как к нечистой силе. Попав хоть однажды на хлыстовское сборище, опрометью кидались прочь, крестились и пугливо шептали:

– Оборони, господи, и помилуй от такой напасти.

А вот отец Демид и некоторые другие даже вельми почтенные по возрасту старцы, вроде бы давно уже пережившие силу страстей, охотно бывали на хлыстовских радениях, чтобы, глядя там на других, повспоминать свою молодую пору. Тем – на радость, себе – на пригожество. Были и такие, что совсем уходили в хлыстовщину. Нравилось им смотреть, как сходятся мужи и жены, отроки и девицы на ночное плещевание и бесстыдный говор, на бесовские плясания, хребтами и животами виляние, ногами скакание и топтание, головами кивание. Истошные кличи и срамные песни оглашали хлыстовскую горницу, и на тех сходбищах было мужам, старцам и отрокам пагубное шатание, а женам и девам неотразимое падение. Многим раскольщикам противно было то бесовское действо, и святыми отшельниками оно отвергнуто, а хлысты ревностно называли себя белыми голубями, самыми праведными, истинно божьими людьми.

Зачинатели радений заповедали своим последователям: неженатые – не женитесь, женатые – разженитесь. Не воруйте, ибо кто хотя бы единую копейку украдет, тому ту копейку положат на том свете на темя, и лишь когда от адского огня она расплавится, тогда только человек получит прощение за содеянное им воровство. Но если хлыст, божий человек, велит ограбить, убить кого или лишить хоть себя самого жизни, то повинующийся собрат должен исполнить приказанное без раздумий. И будет то не преступлением, не грехом, а исполнением воли, внушенной человеку самим богом. В своих проповедях хлысты говорили, что они подобны птицам-голубям, а потому надо креститься сразу двумя руками, – птица ведь не летает одним крылом! Нельзя произносить слова «черт», «дьявол», «сатана», чтоб не осквернять языка, а говорить надо – «враг божий». Женщинам не позволялось носить наряды и украшения, а голову следовало повязывать платком низко к самым глазам.

Отцу Демиду хлыстовское радение было не в диковину, а Филимон с Трофимом как вошли в горницу, так и замерли, остановившись в дверях. Собравшиеся хлысты занимали все лавки, а перед ними на середину горницы вошли в круг четверо мужиков и баб. Спустили они с себя по пояс белые рубахи и, взяв длинные полотенца, развесили их по плечам и, припрыгивая, стали кружиться посолонь, а сидящие на лавках руками плескали им. И запевалась молитвенная песня:

 
Эй, кто пиво варил? Эй, кто затирал?
Варил пивушко сам бог, затирал святой дух,
Сама матушка сливала, с богом вкупе пребывала,
Святы ангелы носили, херувимы разносили…
 

«Пивом» называлось кружение по горнице.

А сидевшая в красном углу «богородица» выкрикивала:

 
Я люблю, люблю дружка, Саваофа в небесах. Ей-ей, люблю!
 

Отец Демид приметил молодую, лет шестнадцати, послушницу и поманил к себе пальцем. Она нехотя подошла, выжидающе остановилась, не поднимая глаз.

– Пойдешь со мной, – сказал ей Демид.

Послушница отвернулась.

– Не… не хочу.

– Не я зову, а дух святой велит тебе со мною идти, – внушал ей отец Демид. – Веди к себе в боковушку.

И, подчиняясь велению «святого духа», послушница заторопилась, убежденная, что исполнит волю божию.

Филимон и Трофим не решались последовать примеру Демида и тоже подозвать какую-нибудь, но не оказались после радения обойденными. Филимона приглядела себе сама хлыстовская «богородица», а Трофим достался одной из ее подручных, в чаянии, что новоприбывшие потом обратятся в их собратьев, божьих людей, белых голубей.

Самый тяжкий грех, по учению хлыстов, это гордость. Целомудрие девицы или честная жизнь вдовы – не что иное как смертный грех человеческой гордыни, когда вовсе не подобает беречь себя. Да и в соитие впадают они, божьи люди, не по своей воле, а по велению святого духа. И не грех это, а, как и в других раскольничьих скитах, лишь простое падение, которое можно всегда легко замолить. И какой может быть в соитии грех, когда птица-голубь, под видом коей изображен святой дух, на людских глазах со своей дружкой целуются, прославляют любовь. И они, божьи люди, приравнивают себя к голубям.

VIII

Пуще огня, пуще змеи подколодной опасался Андрей Денисов женского пола. Еще в молодости наслушался он от перехожих старцев и сам в книгах вычитал, что женская лепота опаснее всякого другого соблазна и что многих строгой жизни подвижников враг рода человеческого, сиречь дьявол, старается уловить в свои сети именно женской греховной красотой. В книгах писано, что в древние времена в безлюдных пустынях египетских и фиваидских преподобным отцам беси чаще всего в женском образе появлялись и на всякое коварство пускались, чтобы греховностью очернить чистоту богоугодного человека. То – в пустынях, в единоборстве с крепкими духом отшельниками так бывало, а в Выговской пустыни как отрешиться поселенцу от злосчастных женских чар и прелестей, когда они в каждом скиту могут тебя одолеть. Прислушается он, Андрей Денисов, о чем говорят молодые послушники и благочестивые иноки, но вместо ожидаемых благоспасаемых слов – про баб да про девок речь. И никак не искоренишь этого.

Здесь псалтырь читают, там – сладкозвучными голосами поют канон богородице, и тут же, в святой обители, подлинно что бесовские действа хлысты творят. Да и в каждом другом скиту стариц и белиц во множестве, и каждая из них на утехи горазда. Никакой строгостью, никакими запретами отвадить их от того невозможно, а в случае чего старцы за них заступятся, и только ветхая дряхлость сможет угасить их пыл. Старцы и старицы не целуются между собой и с посторонними даже на пасху, а только ликуются, прикладываются щекой к щеке. Но запрещалось им ликоваться с молодыми послушниками, у которых еще ус не пробился, губы не обросли.

А как приятно было Андрею Денисову слышать, с каким умилением говорили о нем и о всей его обители живущие вдали от нее старообрядцы и многие миряне. Это ли не ласкающие ухо слова, радующие ревнителей древлего благочестия, когда о них говорят:

– Изукрашены вы смирением, послушанием да молчанием, доброумием, нищелюбием, нескверноложием; добродетелями плодовитые, боголюбивые и за то богом любимые.

Уже многие годы в народе стойко держится добрая слава о Выговской пустыни, управляемой Андреем Денисовым, и пусть бы та слава нескончаемой была во веки веков, а для этого никакой бури не следует в обители поднимать. Пусть и поповщина с беспоповщиной, и поморцы с хлыстами, и многие другие секты и толки живут и здравствуют еще и потому, что люди в них искренне полагают, что их верование – самое правильное. Ну и пусть так. В миру все они терпят гонение от архиерейской и воеводской власти. На страшном суде сам бог рассудит, кто был угоден ему, а кто в своих делах и помыслах заблуждался. Может, он и хлыстов оправдает. Помнить надо еще и о том, что един бог без греха, и, следуя заповеди, не осуждать брата своего. А в обители все они – братья.

Недавно было опасение, что в женском скиту у поморцев большая свара произойдет при избрании новой игуменьи вместо умершей матери Лепестины. Но все само собой обошлось. После трехдневного поста, когда каждой инокине полагалась на день лишь кружка воды, они порешили не затягивать избрание и не удлинять себе постные дни, а положили жребии за икону пречистой богородицы, пропели ей молебный канон и избрание произвели. И по случаю согласного приема новой игуменьи и окончания вынужденного поста радостно разговелись.

Хорошо проходит церковное богослужение в праздничный день. Хотя колокольный звон и не столь громкий, но под руками искусного звонаря колокола сладкозвучны. В церкви старцы стоят рядами, в соборных мантиях, в опущенных на самые глаза камилавках. Все в черных суконных подрясниках, перехваченных широкими кожаными поясами. Каждому иноку по его росту подрясник сшит. А за старцами – ряды послушников и трудников из мирян. А на другой стороне так же рядами старицы и послушницы. На обоих клиросах певчие. И не подумать бы никогда, что у этих благочестивых людей могут быть между собой какие-то распри.

Стоя на молитве, раскольники ног широко не расставляли, чтобы между ними не проскочил бес. Иной старец, нагнувшись и будто бы поправляя на ноге чебот (в валенках молиться грешно) или будто нечаянно, по своей рассеянности, опускал горящую свечу огоньком вниз – верная это примета, что недругу, о котором он, старец, злоумышленно молится, будет худо. Молитва особенно хороша и дорога тем, что за себя можно молиться богу или святым угодникам, прося о хорошем, а за недругов – о плохом. А чтобы молитва скорей и верней доходила, обращали взоры на иконы поморского письма, писанные в Данилове или Лексе, в своем Олонецком крае. Иконы, писанные в Москве на Преображенском кладбище, походили на поморские, и случалось, что их таковыми и принимали, не познав, что то была фальшь. Также фальшивили и изографы, жившие в Москве при Оружейной палате на государевом жалованье и кормовых. В старообрядчестве не говорилось, что икона, крест или какое другое священное изображение куплено, а говорилось, что выменяно, хотя бы ни на что, кроме денег, они не менялись.

Зачинатели старообрядчества завещали своим последователям, чтобы они икон новых не принимали и не поклонялись им, но Андрею Денисову приходилось отступать от этого правила ради благоденствия своей пустыни. Общался он и с духовными и светскими властями, закрывая глаза на то, что они еретики, кланялся новым иконам, равно как и старым, и даже, не отвергая четырехконечного креста, сиживал за одним столом, едал и пивал с никонианами, как бы приносил себя в жертву, оскверняясь такой близостью с вероотступниками. Больше того, в своем же дому принимал и сажал рядом за стол никонианцев и приучал свою выговскую братию к беглому священству, как это произошло с попом Флегонтом-Гервасием. В великий пост совершит покаяние, получит отпущение грехов и очистит себя от всякие скверны.

А приблудшего к ним попа, слава богу, без больших хлопот поморцы приняли в свой скит. Ни в облачении, ни нагишом в три погружения не окунали, миром не перемазывали, а договорились на том, что поп проклянет трижды анафемским проклятием свое прежнее иерейство и, будучи обращенным в старую веру, примет новое имя – Гервасий. Так все по-хорошему и произошло. И обедню новообращенный отец Гервасий отслужил без особенных запинок. Сам Андрей и другие поморские старцы во все глаза и во все уши следили за новым попом и остались его службой довольны.

В тот воистину праздничный день варили в скиту рыбную похлебку, пекли пироги и оладьи, стряпали пшеники да лапшевники, делали кисели брусничные и клюквенные. На трапезе Андрей Денисов сидел рядом с новым попом Гервасием, и трапеза совершалась по чину. Чередовой поморский чтец нараспев читал синаксарь – толкование праздников; отец келарь благословился первую яству братии ставить; отец чашник благословился квас разливать, а отец будильник принимал разносные блюда с гороховой лапшой.

Новая судьба бывшего попа Флегонта была определена; Филимон с Трофимом отправлены на железный завод, а за Прошку приходили к Денисову хлопотать две старицы из беспоповщинского скита. Прилюбился акулиновщинскому согласию синеокий мирянин, с послушницами в близкую дружбу вошел. Побыл бы с ними еще и к скиту прилепиться обещал. Вот и еще одним рабом божьим они пополнятся. А человек он белицам нужный, и они возымели охоту взять его на свой прокорм. Ну, а как ежели притомится он радовать их, то можно будет его в работу на железный завод послать.

Андрей Денисов возражать не стал: старицы сами разумны, как надумалось им, так пусть и будет.

– Спаси вас Христос, матери!

– И тебе, отец Андрей, желаем спасения! – благодарно кланялись ему старицы.

Нет, наверно, не сбудется никогда надежда обрести в этой жизни покой. Священствует он, отец Гервасий, в старообрядческом храме, пользуется уважением скитской братии, вроде бы и сам считает себя староверским скитником, а многие его помыслы все же о мирской суете сует. Все чаще и чаще о попадье и о попятах своих вспоминает. Как они там, в Серпухове, какое в беспомощности горе мыкают? Ничего не знает о них и неведомо когда придется свидеться с ними. И о покинутой мирской жизни думы не отстают, – что в государстве Российском творится? Стремился сюда, в полунощный этот край, а не могилой ли он окажется для него, Флегонта-Гервасия?

Всё вопросы и вопросы, а разрешения им нет. И к этому ко всему большую сумятицу внесло появление в Выговской пустыни новых пришельцев, беглецов из заволжских лесов, с реки Керженца. Восемнадцать человек стариц и послушниц во главе с келаршей матерью Филониллой из дальней дали пришли сюда, спасаясь от гонения царских прислужников. Изнемогали в пути, сбили и стерли в кровь ноги, ковыляли, слезами горькими окропляли каждую земную пядь. От него, изверга и губителя душ христианских, муки эти они принимали, от мерзопакостных деяний царя Петра бежали старицы и девы праведной жизни, от настигавшего их зловонного дыхания антихристова.

Опять и опять те же вести о вселившемся в мир антихристе, о богопротивных его делах.

– Ни одно царствование, даже Ивана Васильевича Грозного, не смердило так кровью, как нынешнее. Повседневно и повсеместно проливается людская кровь – и в затеянной царем Петром злонамеренной войне, и в отдаленных от нее стольных градах и весях. И везде-то крик криком, стон стоном, вопль воплем, – со слезами на глазах причитала мать Филонилла. – Москва уподобилась падшему Вавилону, а в новостроенном граде царь только и знает, что велит дворцы для чужеземной блудницы сооружать.

Никто не узнает, не донесет, о чем в тишине жарко натопленной кельи рассказывает молодым послушницам старая келарша мать Филонилла, и скитским послушницам прознать обо всем большая охота; не стерпеть бы и похихикать в кулак, узнавши про диво дивное, тайну тайную, да опаска берет, что разгневается мать Филонилла и выгонит прочь. А страсть как заманчиво побольше узнать о неслыханном!

– Нишкни, носом-то не сопи! – предостерегающе ткнула локтем в бок одна из послушниц другую.

– Попы, певчие пьют вино, – рассказывала мать келарша, – а в вине блуд. Едят мясо, а оно похоть рождает. А было так, что и священные люди и бояре – иные из самых знатных – к московским царевнам захаживали. И робят те царевны от них зачинали, а родивши – душили их. Царевна Марфа, ставшая потом в иночестве Маргаритой, сколь раз ночевала с дьяконом Иваном Гавриловым да и укрывала его, потому что замешан он был в стрелецких делах. А постельница царевны Софьи, Верка Васютинская, признана была на пытке беременною и показала, что дитё прижилось с соборным певчим. И такой слух живет, что сам царь Петр от незаконного зачатия родился. Евонная родительница упокойная царица Наталья Кирилловна с супостатом, богоотступником Никоном грех имела, когда тот патриархом был. Тьфу ему, тьфу, окаянному! – плюнула Филонилла через левое плечо. – Да и не с ним одним полюбовно царица была.

Знала, доподлинно многое знала мать Филонилла, бывшая в мирской жизни Федосьей и находясь тогда мамкой да нянькой в царском дворце. Великим чудом убереглась в лихие дни от расправы за приверженность к мятежной царевне Софье, не желавшей подчиняться царю Петру. Посчастливилось ей, Федосье, убежать из Москвы да укрыться в заволжских лесах близко Керженца, где и приняла свое иночество в старообрядческом скиту. А теперь вот и оттуда пришлось бежать в полунощный этот край.

– Грех ходит кругом. Разбой, распутство, жить страшно, – ужасалась мать Филонилла. – Истомила людей холодная, бессонная, многотрудная жизни ночь. Нищие под оконцем мирских жителей одолевают. Из последних сил надрываются горе-горькие люди.

Правды в таких словах много. Помнит он, Флегонт-Гервасий, галерную каторгу. Шла и продолжает идти сумятица в жизни. Тьма в сердцах и тьма в умах. Не хотят властные вершители людских судеб добра подчиненным потому, что сами добра не знают, а злом живут, постоянным людским притеснением. И виновником тяжкой жизни народной он, антихрист, царь Петр. Сколько же людей на Руси каждодневно о царе, на его пагубу, молится, сколько свечек вниз фитилями жгут! Знай царь об этом – вовсе бы молиться запретил под страхом наказания смертью.

– Одна надёжа, – всхлипывала мать Филонилла, – одно людям спасение от антихристовых мук, и придет оно от истинно христианского царя-царевича Алексея Петровича, рожденного страдалицей государыней Евдокией Федоровной, принявшей монастырское иночество. На царевича Алексея наше все упование. Ведомо, что он первый нежелатель жизни родителя, не признает его за отца, а считает злейшим врагом своим. Говорит, что от царя Петра всем людям зло, а когда на царское великое сидение взойдет он, Алексей, то благодать на народ сойдет. Надо его, царевича Алексея, на царство ставить.

Словно откровением явились отцу Флегонту-Гервасию эти слова, и многодумно провел он не одну бессонную ночь, приходя к непреклонному решению, и молитва в том его утверждала. Он, Флегонт, принявший на себя имя мученика Гервасия, совершит великий подвиг, учиня справедливый свой суд над царем Петром, и казнит его смертью за бесчисленное множество бед людских, виновником коих был и есть он, антихрист, скрывающий под видом царя подлинный свой лик. Надо убить его. Клятвенное обещание исполнить это нашептал Флегонт богу в ночной темноте. Может, царь когда-нибудь сам сюда на железный завод прибудет, а нет – так придется уйти из Выговской пустыни и искать встречи с ним.

С радостью, с просветленным лицом свершит Флегонт-поп задуманное и не устрашится мук, кои придется претерпеть за содеянное, с легким сердцем отдаст свою жизнь за избавление тысяч и тысяч людей от тирана-антихриста. И пусть под ласковой десницей царевича Алексея облегченно вздохнет многострадальный русский народ.

Да свершится так!