Текст книги "Урощая Прерикон (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Если в Брэйввилле не найдется для кого-то место, то этот кто-то, несомненно, сумеет занять свою нишу в Дамптауне или в петле виселицы, если он недостаточно везуч. И в то и в другое место ведет одна дорога, один бросок монеты определяет то, куда ты попадешь.

Джек часто рассказывал истории о временах, когда жил и работал там, и вообще любил надоедать всем подробностями из своего прошлого. Но никогда, травя байки, сколь бы пьяным он не был, Джек не распространялся о личности своего нанимателя, называя того просто боссом и никак иначе. Кажется, он опасался, что в случае разглашения тайны его имени, загребущие руки этого таинственного босса дотянутся до него из Дамптауна даже сюда, в забытые всеми западные прерии, где только дикари и перекати-поля.

Оставшуюся половину засевшего в его теле свинца, здоровяк заработал, колеся по миру вместе с самыми разными бандами и шайками головорезов и повидавши на широком пути прерий ублюдков всех мастей и разливов, по сравнению со многими из которых, сам он был просто-таки паинькой. Вот так, кочуя с места на место и меняя компаньонов так же часто, как крупье распечатывает новую колоду карт, иногда расставаясь с ними мирно, иногда сбегая от них, а нередко и убивая их, в некоторый момент времени Джек и пристал к банде Кнута и теперь тунеядствовал за ее счет.

Он был непревзойденным кулачным бойцом, с лихвой возмещая недостаток ловкости избытком физической мощи. Джек от природы обладал феноменальными данными, которым бы позавидовал любой цирковой силач, мог поднять небольшого коня на руках, а на плечах удержать и целую корову. Какое-то время он выступал на ринге, принадлежа к той породе бойцов, которые выдерживают даже самые сильные удары, не пошатнувшись, и попадают за бой в противника один удачный раз, но зато попав, усыпляют наверняка, то есть, в сущности, боксером Джек был посредственным, но общепризнанно, – той еще зверюгой!

Тунеядцем же Джек стал оттого, что в делах, которые Кнут изредка отваживался проворачивать, его сила обычно никак не пригождалась. Этого бугая держали, как ленивого, но злобного бульдога, на случай, если будет на кого спустить.

Кроме тяжеловеса-Джека и пройдохи-Миража, который вне зависимости от качества и количества выпитого был трезв, как стеклышко, и не вонял, на своих кривых ногах у костра еще стоял, пошатываясь, молодой ковбой – Лассо-Пит, ступивший на путь вооруженного разбоя после смерти своего отца, одного из крупнейших скотоводов Прерикона. Из причитающегося ему наследства Питу не досталось ни гроша, все растащили предприимчивые старшие братья. Для Пита выпивка была все равно, что молоко коровье! Он присасывался к бутылке жадно, как теленок к вымени, и что бы Пит не пил, сколько бы Пит не пил, как бы сильно не кружилась у него голова при этом, он никогда не терял сознания и в любом состоянии, даже самом скверном, мог попасть гремучей змее в глаз с десяти шагов, если это позволяло освещение.

Сам Пит о своей нечеловеческой выдержке любил травить одну историю. Только одна-то эта байка у него и была, но в каждую попойку с его участием можно было быть уверенным в том, что Пит ее вспомнит и расскажет точно так же, слово в слово, как рассказывал в прошлый раз. Он заучил ее наизусть, как ребенок заучивает стишок на память и потом постоянно им хвастается, но никто не возражает, ведь его все любят, – вот и с Питом было так. Казалось, сам алкоголь напоминал ему о ней, а молодой ковбой пил часто и взахлеб, ну, знаете, как и все ковбои! Притом, что характерно, байка эта, даже многократно повторенная, народу не приедалась ни грамма, чего нельзя было сказать о даже свежих историях Джека, который при всем своем бурном и гангстерском прошлом был на удивление занудным человеком.

По словам Лассо-Пита, впервые он съездил верхом на кобыле в четыре года, но еще раньше он прокатился в «карете», как один из этих богатеньких Джонни, разъезжающих в экипажах по главной улице Брэйввилля, в котором Пит несколько раз бывал, перегоняя туда скот с отцовского ранчо.

– Значится, папка мой, когда я совсем мелким был, еще молоко тянул, а не спирт, меня от мамкиной сиськи оторвал как-то раз, вытащил во двор мою колыбель и привязал к самой необузданной кобыле на нашем ранчо, которая… Чего говоришь, паря? Как звали кобылу, спрашиваешь? Не помню… Я же говорю, я маленьким еще был! Погоди, не путай!.. Да… – сбившись, Пит делает обычно глоток виски или другого пойла, которое есть под рукой, но всегда с таким видом, как если бы пил виски, будь это даже чистый спирт, что в разбойничьей среде тоже далеко не редкость. – Так вот, кобыла эта никого на себя не пускала, совсем не терпела седла и жеребцов рядом с собой тоже не терпела, согласитесь, странное для кобылы дело!.. Папка мой уж как ее только не охаживал кнутом и жалко ему было, первоклассная ведь лошадь, а только проку с нее? Ни продать тебе, ни жеребят! Ай, чего уж там, давно дело было… Ну, за старые времена тогда! – еще раз прикладывается к выпивке. – И вот он выносит мою колыбель, и чтобы вы думали? Запрягает в нее эту лошадь, а я же маленький, я же в колыбели! И он ее бьет по крупу, сильно так бьет, – в этот момент Пит обычно вскакивает на свои кривые ноги, наверное, чтобы показать, как же все-таки сильно он ее бил, допивает остатки того пойла, которым до последнего времени травился, и разбивает бутылку оземь или о голову своего слушателя. – Ну, лошадь на дыбы и как понеслась, а я в колыбели за ней лечу и хохочу… – Пит медленно наиграно смеется, но звучит все равно искренне, потому что он пьян в стельку. Затем вдруг прерывается и замирает с недоуменным и возмущенным видом, будто увидев муху в своем супе. – А если не так, – говорит он, наконец, и икает, – то я не знаю, значит, как! – Ну, разве что от матери могло еще передаться, она у меня, родимая, помниться, любила к горлышку приложиться, не как брейввильские мамзели из бокала, а чувственно так, по-женски, по-настоящему… Эх, матушка… – и, вспоминая мать, Пит начинает рыдать, пока ему не подсовывают другую бутылку, чаще всего это случается быстро, потому что плачет Пит, как и смеется, очень громко и не забывает при этом сморкаться для пущей жалости. При том, если кто-то лезет к нему обниматься, он тут же прекращает ныть и кричит: «Я тебе что баба или как, чтоб меня лапать?!» – и неминуемо завязывается драка. А если просто незаметно сунуть ему под этот его крючкообразный нос бутылку – тогда учует запах и слезы как рукой! – Пит снова пьет, только уже молча, и никого не трогает при этом.

Парнишка звезд с неба не хватал, конечно, но с винтовкой и револьвером обращался знатно, и на кулаках был подраться не дурак. Его в банде ценили и как надежного стрелка и как душу компании, – ценили Лассо-Пита куда больше того же дармоеда-Джека. В негласном списке банды он был первым на роль лидера после Кнута, но, кажется, как и Мираж и Кавалерия, которому что в вожди, что в могилу, совсем не интересовался этим. У парня не было амбиций и на братьев своих старших он не сердился за то, что оставили без гроша в кармане. Его жизнь, казалось, для большой дороги и лепила. Пит, хоть и молодой, а в нынешнем составе банды дольше всех, наверное, пробыл, исключая, должно быть, только того же Кнута и Кавалерию, с которым вместе стоял на эшафоте и был спасен Падре в один день с ним, а после им же крещен. Лассо-Пит также входил в число тех людей, которые ездили под началом Кавалерии вплоть до самой смены власти в банде, а после переметнулись на сторону Кнута. Из всех нынешних членов банды Лассо-Пит является также единственным человеком, которого Кавалерии никогда не хотелось пристрелить за что-нибудь.

Сам бывший каторжник во время попойки лежал наедине с собой, впервые за долгое время имея возможность расслабиться. Он просто наслаждался звездным небом, в котором в эту ночь сиял алмазом Безымянный, будучи верно, единственным драгоценным камнем в мире, который, если верить древним преданиям, однажды до того изощрился, что украл сам себя, но это история для другого времени и для другой компании. Когда же на небе появилось круглое лицо Миража, озаренное светом своего покровителя, Кавалерия не прозевал его во второй раз за вечер и встретил плута револьвером, нацеленным в этот раз ему в пах. Даже при таких, казалось бы, незавидных для любого мужчины раскладах, Мираж не стушевался, но тихо присел рядом, положив между собой и Кавалерией неоткупоренную бутылку дешевого вина. Он пришел с миром.

– Красивая ночь, а живодер? Красивая ночь… – сказал он, глядя в хитрое лицо Безымянного своим не менее хитрым лицом.

Но Кавалерия не ответил, он лежал с закрытыми глазами. Только когда Мираж уходил, Кавалерия приоткрыл один глаз и проводил его взглядом: в свете луны и звезд точеная фигура пройдохи показалась ему почти женственной.

Последующие дни были для каторжника передышкой: весь лагерь охватила спешка, предшествующая любому большому делу, и все, включая Кнута, похоже, позабыли о нелюдимом одиночке. Согласно плану Миража, который следующим же утром после большой попойки уехал на разведку, основным местом действия грядущей авантюры должен был стать Змеиный каньон – один из ближайших к центральным прериям каньонов – туда и держали путь разбойники.

Здесь, в западных прериях, очень трудно было отыскать пищу и сколь-либо годную к употреблению питьевую воду. В центральных прериях, странствуя, бандиты кормились охотой, а воду набирали в реках и прудах. Некоторые шакалы так и вовсе лакали, кажется, одно спиртное, белки глаз у таких были желтыми, как у змей. К слову, гадов ближе к подножию Рубикона становилось все меньше, так как здесь почти ничего не росло и, как следствие этого, не водилось мелких грызунов, излюбленного змеиного лакомства. Гады же теплокровные водятся везде, где им что-то перепадает. Но даже такие гады, как те, что кочевали вместе с Кнутом, должны были хоть изредка подпитываться чем-то, помимо жестокости, которой в их крови бурлило немеряно.

По расчетам Кнута на путь к каньону и обратно их запасов впритык, но хватало. Только он не раз уже убеждался в том, что слепая вера в расчеты, даже самые точные, на практике часто выходит боком. Не желая рисковать понапрасну, Кнут отрядил Лассо-Пита «ощипать ботву» на ранчо Веста – одном из беднейших ранчо, расположенных на периферии центральных прерий, выдав ему четырех головорезов из числа доходяг, которых жаль меньше всего, к ним попал и Кочегар. Задание было не сложным, на том ранчо почти не имелось охраны: с каждым годом дела старика Веста идут все хуже, его теснят конкуренты и другие такие, как Кнут и его ребята, год или два и ничего там уже не будет.

Путь к ранчо у отряда Лассо-Пита займет около двух дней, еще пять дней потребуется на то, чтобы нагнать основную часть банды, движущуюся с черепашьей скоростью. По всему выходило, что объединиться получиться не раньше Скалы в форме скакуна, у которой Кнут намеревался подождать, сколько будет нужно. Лассо-Пита он выбрал потому, что был уверен в его надежности, а еще Пит мозолил ему глаза своей молодецкой удалью, по этим двум причинам Кнут и отсылал его при первой же необходимости.

Вскочив на свою гнедую с коронным выкриком хэй-хо, который, должно быть, слышали даже в Брэйввилле, Пит поднял свою ротанговую шляпу вверх, показав волосы того же цвета, что и кожа его лошади, и ткнул кобыле в бока слегка поржавевшими, но не от редкого использования, шпорами. Ковбой умчался вперед так быстро, что выданные ему в помощь люди едва поспевали на своих лошадях глотать за ним пыль. Не приходилось сомневаться, что если бы понадобилось, прикажи Кнут, Лассо-Пит, не моргнув даже глазом, поехал бы грабить Веста один, нисколько не усомнившись в отданном ему приказе.

Запасы перевозились на телегах, которые здорово замедляли общее движение банды. Когда же разбойники выезжали на дело или перед самым въездом в город, телеги и припасы оставляли в надежных местах, которых у Кнута и банды насчитывалось больше тысячи по всей территории прерий. Не прошло и часа от отъезда Лассо-Пита, как банда снялась с места и двинулась на северо-запад. Находись они сейчас в центральных прериях, прежде чем отправиться в путь, Кнут бы приказал замести за собой следы на случай, если какому-то законнику захочется получить награду за его голову, но здесь, в западных прериях, в этом не было нужды, как говорится, ищи ветра в поле!

Кавалерия ездил, как и спал, немного поодаль от людей Кнута. Он имел свои причины оставаться с бандой, хотя мог бы давно сбежать, прихватив с собой Удачу – лошадь, подаренную ему Падре, которая вот уже несколько лет его на своей спине возила. Прими дела подобный оборот, ничто не помешало бы Кнуту объявить его предателем и отправить людей по его следам, чтобы захватить или прикончить, но не это сдерживало Кавалерию. Просто в другом месте будет другой Кнут и другие шакалы, а вот проблемы останутся те же, начавшись раньше или позже!

Есть такое правило, что чем скуднее ландшафт, тем медленнее тянется путешествие по нему. За день они не встретили ничего живого, кроме нескольких популяций кактусов, состоящих в сумме из не более чем десяти растений. Кактусы они употребили в пищу. Когда копыта лошадей в сумерках застучали громче – это обозначило, что красная земля сменилась желтыми скалами – и Кнут приказал готовиться к ночлегу. Ни свет, ни заря они встали, перекусили и выехали, двигаясь от одного источника пресной воды к другому.

Здесь, в западных прериях, вода была жидким золотом, а золото принято прятать. Эти сокровища прятала сама природа в глубоких пещерах и среди непролазных скал. Только человек осведомленный в том, где в этой безжизненной пустоши находятся источники питьевой воды, мог на что-то рассчитывать здесь. Таким человеком был Мираж, он оставил им свою карту с пометками на маршруте, только благодаря ему бандиты имели, что пить.

В таком монотонном ритме прошла еще пара дней, а после еще несколько. Бандиты почти не вылезали из седел и были здорово раздражены необходимостью придерживаться дисциплины, которую в себе никогда не развивали и от которой сбежали, избрав легкую жизнь. К концу седьмого дня самые слабые начали подумывать о дезертирстве, но так как такие мысли у них и раньше случались по несколько раз за день, и в этот раз все обошлось.

Очень вовремя для Кнута на горизонте замаячила Скала в форме скакуна. Этот природный монумент изваял ветер, выточив его воздушными потоками. Дожди, падающие здесь раз в год, округлили спину гигантской лошади, изгладив ее круп, плечи, голову и шею. Раньше черты изваяния были четче и острее, но ветру, похоже, надоело видеть одно и то же каждый день, и он со временем начал править собственное творение, превращая его во что-то отличное от изначальной задумки. Теперь ушей почти не было видно, как и хвост давно канул в Лету, обрушившись однажды во время бури, но в общем и целом эта природная статуя по-прежнему напоминала гигантского скакуна, замершего в вечном галопе.

Табуны лошадей Прерикон у скалы и ее окрестностей не встречались, им нечего было здесь питаться. Лошади водились на стыке между западными прериями и центральным, меняя одно место выпаса на другое, а коннозаводчикам приходилось терпеть это соседство рядом со своими ранчо, так как охотиться на лошадей Прерикон запрещалось имперским законом, иначе бы они давно истребили этих вредителей. Чиновники все никак не могут принять тот факт, что что-то в этом мире им неподвластно. Уже давно правительство обещает награду тому, кто откроет способ приручения лошадей Прерикон. И без награды ясно, что такой умелец разбогатеет в мгновение ока. Сумма с годами растет, но смельчаков все как-то не находится. С молоком матери местные ковбои впитывают то, что лошадь Прерикон приручить невозможно. Им приходится довольствоваться слабыми лошадями востока, с завистью глядя на могучих и непокорных лошадей запада. А если уж ковбои не могут объездить Прерикон, значит, никто из людей востока не может!

В назначенном месте они прождали целых два дня, на день больше, чем Кнут рассчитывал, но у Лассо-Пита, по-видимому, возникли непредвиденные трудности. Этот парень был не из тех, кто, наплевав на долг, отправится в бар пропустить стаканчик-другой виски, – он мог позволить себе такое только вместе со всеми и после успешно выполненного задания. К полудню второго дня, в самый разгар солнцепека, в банду вернулся Мираж, принеся плохую весть.

– Беда! – крикнул разведчик еще на подъезде к скале, и от тона его голоса каждый разбойник полез проверить свою кобуру. – Надо спешить! – сказал он Кнуту, едва спрыгнув с лошади, и приложился к протянутой кем-то фляге с кактусовым соком. Лицо Миража скривилось от вкуса, но он выпил все содержимое емкости без остатка. – Тот, кто читает огонь видел видение, согласно которому дожди должны начаться на неделю раньше положенного срока. Вне зависимости от того прав он или нет, вождь приказал загонщикам укротить еще двух кобыл, но не более! Если мы сейчас же не поторопимся, то можем не успеть ни к одному из означенных заездов! Нужно выезжать немедля, если мы хотим разжиться деньжатами в ближайшее время, иначе придется ждать пока дожди не закончатся и потом еще месяц, пока пустошь не высохнет, а дикари не отпразднуют Слезы неба!

– Оставить телеги и по коням! – вскричал Кнут, срывая с пояса плеть и с громким свистом рассекая ею воздух. От взмаха этой плети по лагерю прокатилась волна брани и сетований на судьбу, она захлестнула, кажется, даже лошадей, которые заржали, испугавшись начавшейся суеты, но жадность разыгралась в бандитах не на шутку, а вместе с ней и нежелание упускать наживу.

Всего через каких-то пятнадцать минут вершина Скалы в форме скакуна едва виднелась за спинами бандитов, из-за пылевой завесы, поднятой копытами их лошадей, а закрепленные рядом с седельными сумками сковородки, котелки и плошки весело позвякивали, стучась друг о друга во время езды. Телеги с припасами пришлось оставить под навесом брюха скакуна, разгрузив сколько можно еды по подсумкам и взяв для лошадей достаточно овса. Теперь они должны были успеть.

Змеиный каньон всегда был особым местом не только потому, что он значительно выдается вперед от остальной подошвы Рубикона, напоминая тем самым носок сапога, но и потому, что в конце его извилистого ущелья находится небольшая полость, называемая чашей. На дне окруженной каменными стенами чаши есть озеро, которое никогда не пересыхает, запитанное от подземного источника. С высоты птичьего полета долина Змеиной реки, сейчас – сухая, но в дожди – полноводная, напоминает трубку термометра, только вместо ртути наполненную водой. Озеро же, из которой река берет свое начало, в данном сравнении является окончанием этой трубки, то есть ее луковицей. В сухой части дна чаши, вокруг озера, есть только камни, но не почва, иначе бы там все цвело и росли бы, без сомнений, деревья ближе к стенам, куда вода в период дождей не достает. Но так как там ничего не растет, то и место священным не считается и используется дикарями из клана Укротителей для загона лошадей Прерикон.

Нужно вкратце описать сам процесс укрощения. Первым делом среди загонщиков выбирается один из соображений его мастерства езды верхом и телосложения, которое не должно быть слишком грузным. Люди запада вообще заметно мельче по сравнению с людьми востока, но даже с учетом их меньшего среднего роста нужен тощий и маленький коротышка. Выбрав одного, его раздевают догола, обливают водой и обтирают золой, отчего цвет его кожи становится серым. Затем выбирается лошадь из укрощенных, самая откормленная и с наиболее пышной гривой кобыла, цвет ее кожи и волоса тоже меняют посредством золы на серый. Таким образом, получается серый всадник и серая лошадь.

После загонщики дожидаются подходящего табуна, в нем должно быть много кобыл и, следовательно, больше борьбы между ними за внимание жеребца, которому всех своих женщин покрыть не по силам или который не хочет их покрывать, чтобы не плодить слабое потомство. Таких лишенных внимания самок проще всего обмануть. Самки Прерикон всегда черные, жеребцы все белые, один табун ведет один жеребец. Предпочтительное время для укрощения – весна, когда начинается гон, но укрощают обычно на протяжении всего года с перерывом на Слезы неба, – священное время дождей во всех трех племенах вольного народа, даже у отступников Огненноликих, хотя и по другой, измененной трактовке их учения.

Весь загон строится на подмене жеребца кобылой. Всадник на выкрашенной в серый лошади проносится мимо табуна, завлекая самок. Обычно одна или две лошади из числа самых последних кобыл табуна ведутся и устремляются в погоню, уповая на то, что нашли молодого жеребца, который собственными самками еще не обзавелся.

По тому же принципу образуются табуны и естественным образом. Жеребец, достигнув определенного возраста, покидает родной табун и странствует по степи в поисках других табунов, из которых к нему переходят обделенные вниманием самки. Возможен еще один вариант развития событий, когда молодой жеребец убивает старого жеребца и забирает его самок себе, но такое случается куда реже. Также, если жеребец, ведущий табун, умирает от старости, то на его место приходит новый жеребец, или же кобылы разбредаются кто-куда по прериям, присоединяясь к разным табунам. Изредка происходят битвы между жеребцами, уже имеющими табуны, тогда их самки образуют круг вокруг них и держаться на расстоянии, пока исход битвы не определится. Когда же один жеребец умирает, самки из табуна проигравшего вливаются в табун победителя.

Малые размеры нужны всаднику для того, чтобы в момент, когда он проносится мимо табуна, свеситься на бок лошади, укрывшись от взглядов кобыл. Здесь же пригождаются и навыки верховой езды, так как ездят дикари без седла и узды, – тем сложнее ему удержаться на лошади, проворачивая такие акробатические трюки. Выманив кобылу или двух, всадник пускает лошадь мчаться по направлению к Змеиному каньону, внутри ущелья которого ожидают остальные укротители. Но если кобыла не поспевает за ним, то он немного замедляется, а после снова ускоряется, ориентируясь в выборе скорости на переднюю кобылу в том случае, если их несколько, то есть на самую сильную. Загонщик должен привезти в ущелье одну дикую лошадь, отвадить всех остальных тоже входит в его задачи.

Влетев в ущелье, всадник несется к чаше, его соратники тем временем перехватывают приведенную им кобылу, набрасывают ей на шею арканы и загоняют копьями, прижимая к стене, так начинается процесс укрощения. При всем при этом существует некоторая вероятность того, что дикая лошадь испугается темноты ущелья и не последует за всадником в каньон. Чтобы это предотвратить, перед тем, как углубиться в ущелье, перед самым его зияющим разломом, всадник замедляет ход и почти останавливает лошадь. Только убедившись в том, что кобыла следует за ним, всадник и его лошадь исчезают во тьме каньона.

Когда Мираж описывал это все во вступлении к своему плану, он зачерпнул ладонями землю и свел руки вместе до локтей. Щель между его руками стала ущельем Змеиного каньона, ладони, сложенные вместе – чашей, а земля, удерживаемая ими – водой озера. Разбойники, помыслы большинства из которых не способны летать высоко, привыкли преуменьшать сложности в своем воображении, а собственные силы преувеличивать. Тогда, на плане, им все показалось простым, когда же они достигли Змеиного каньона и увидели воочию высоту его стен, у некоторых из головорезов даже челюсти отвисли от возмущения. – Если скалы так высоки, то как мы будем лошадей воровать? – спрашивали они друг у друга и у Кнута, казалось, позабыв о Мираже совершенно. Если бы он вздумал в этом миг исчезнуть, здесь бы и конец Кнуту наступил, но Мираж был тут как тут.

– Все делается легко и просто, господа! Элементарно просто! – сказал плут, улыбнувшись ожидаемой реакции толпы. – Сейчас я и самый ловкий из вас, господа, заберемся наверх каньона и оттуда вам спустим веревки, предварительно их закрепив за что-то.

Бандиты сначала не поверили своим ушам, затем умолкли недоуменно, переваривая услышанное, а после зароптали снова, еще более возмущенно, чем прежде. Они роптали так, наперебой друг другу, пока у них, наконец, не оформился вразумительный ответ. Тогда из толпы вышел разбойник поумнее других, бывший ученик кузнеца, который, работая подмастерьем в цеху, видел однажды, как мастер выполнял особый заказ. Он подошел и спросил мастера, что он делает, и потому знал наверняка, что нужно человеку иметь при себе для того, чтобы взобраться по отвесной скале, которых здесь было целых две, – две стены каньона.

– Но у нас ведь нет нужных инструментов для скалолазания! Поэтому сдается мне, ничего не получится… – сказал он с видом знатока. Все согласно закивали ему, поддакивая, и начали наперерез друг другу доказывать Миражу очевидные вещи, говорить, что дело дрянь и почему из них никто не согласиться быть добровольцем.

– Мы же не насекомые в конце концов, чтобы по стенам лазить! – кричал один, высокий и худой, как комариный хоботок.

– Я бы лучше был орлом, чем червем, конечно, но я ведь все-таки червь! – утверждал другой, с красной рожей и лысой башкой, и с этим его утверждением трудно было не согласиться.

– Спокойнее, ребята! Спокойнее! Мы же не на Рубикон лезть собрались, в самом деле? Только на стены Змеиного каньона, тут и обычный ребенок управиться! Эх, видели бы вы Малый каньон первой ступени! О Большом каньоне второй ступени я уж промолчу… – начал было урезонивать их Мираж, но быстро махнул рукой на эту бессмысленную затею и крикнул: – Смотрите и учитесь, парни! – все тут же закончили говорить и начали смотреть, что будет делать Мираж.

Тот снял одну из пристегнутых к седлу его лошади смотанных веревок, набросил ее себе на плечо и направился к первому утесу, самому ближнему. Достигнув стены, он быстро ее осмотрел и, найдя на ней подходящее место, вцепился в намеченную неровность правой рукой. Подтянувшись на одной руке легко, как гимнаст, он затем поставил ногу в найденную выемку, нашел еще одну неровность выше и слева от себя и, опираясь на ногу в выемке, перебросил вес тела на левую руку, одновременно вцепляясь в эту новую неровность. Чем выше орел поднимался, тем ниже отпадали челюсти у земляных червей, толпящихся внизу. Когда же, достигнув края стены, он выбрался наверх и, помахав рукой разбойничьему братству, спросил, кто будет первым на втором утесе, все тут же нашли оправдание собственной немощи в том, что никто из них не Мираж, – и это было веским аргументом.

Видя, что никто не горит желанием выдвинуть свою кандидатуру, Кнут приказал тянуть жребий, потому что не чувствовал за собой достаточной силы, чтобы теперь решать за всех. Он выдрал у Старины Билла изо рта соломинку и разломал ее на четыре части. Вытащив вторую соломинку, как по волшебству появившуюся во рту Старины, он разломал и эту на четыре части. Когда же во рту Билла появилась третья соломинка, Кнут приказал Джеку Решето хорошенько его потрясти и тот, схватив старика за ногу своей огромной, словно бревно, обезьяньей лапой, перевернул его вверх-тормашками, поднимая в воздух, и принялся трясти. В последующие несколько секунд старик похудел на табакерку и целый сноп сена, высыпавшийся из его карманов, рукавов, штанин и даже из соломенной шляпы. Теперь на всех головорезов соломинок хватало даже с избытком, и бандиты начали тянуть.

Первый раз тянули за то, кому лезть на первый утес по спущенной Миражом веревке. Процедура вытягивания соломинки повторялась до тех пор, пока половина банды не оказалась наверху. Так получилось, что Кнуту выпало лезть на вторую, тогда он сломал свою соломинку надвое, с вызовом при этом глядя на своих людей, и все же полез на первую, даже при помощи веревки одолев утес с большим трудом.

Дальше начали определяться, кто же все-таки больше орел среди неудачников-червей. Так как Кнут был наверху, оставшиеся внизу едва не перессорились между собой, – вытягивание жребия здесь оказалось бесполезным. Они кричали, размахивали руками, набрасывались друг на друга с кулаками, зачем-то приводя порой далекие от логики аргументы, – вся эта вакханалия продолжалось до тех пор, пока, наконец, чья-то мозолистая рука не отцепила от седла вторую веревку. Все тут же умолкли и принялись смотреть, как бывший каторжник будет карабкаться на стену. Кнут обрадовался, надеясь, что Кавалерия сбрендил и в процессе подъема упадет, свернув себе шею или сломав хребет, но не позволил себе праздновать раньше времени и с нетерпением ждал, что будет дальше. Когда Кавалерия перед тем, как лезть, набросил моток веревки себе на шею, закрыв ее, как воротником, Кнут обрадовано рассмеялся: – А, висельнику нетерпится закончить начатое, я погляжу? Тем лучше для меня! Эшафотом ему послужит утес, а палачом – высота!

Голыми руками карабкаясь на скалу, Кавалерия двигался совсем не так, как Мираж: когда лез плут, казалось, что вверх поднимается тоненькая струйка дыма от сигареты с мундштуком, пущенная из губ высокородной дамы, так плавно это было. Когда лез каторжник, – взбирался дикий зверь! Он набрасывался на утес, как тигр набрасывается на буйвола, даже во время шторма океанические волны не атакуют берега сильнее. Кавалерия лез рывками, иногда замирал, приготовившись к прыжку, а после совершал сразу несколько движений, предварительно рассчитав их у себя в голове.

Только каторжники могут так карабкаться, сбегая порой из таких неприступных темниц, что расследование того, как же им удалось это сделать, нередко заходит в тупик. Следователи попадают в неловкое положение, руководствуясь здравым смыслом и не находя объяснение тому, как может заключенный взобраться на отвесную стену, высотой с трехэтажный дом, не имея при себе ни веревки, ни тем более кошки? Как получается у них голыми руками избавляться от кандалов, если для этого нужно по меньшей мере несколько точных ударов молотка? Чем пилят они цепи, если регулярно каждого из них обыскивают? Множество вопросов без ответа, – множество не закрытых дел на полках архивов. Каторжники продолжают сбегать, а зачастую невиновных охранников, неспособных ничего противопоставить хитроумию заключенного, больше жизни стремящегося оказаться на свободе, судят за халатность.

Эта суровая школа выживания, которую Кавалерия некогда закончил с отличием, позволила ему теперь быстро забраться на утес и, привязав веревку к большому камню, сбросить второй ее конец вниз. За время подъема несколько раз он чуть не сорвался, вися буквально на одном пальце, но по скорости обогнал даже Миража. Пройдоха лишь прицокнул языком, наблюдая то, как лихо каторжник перебирает руками и ногами по скале, будто у него в распоряжении не четыре конечности, а все сорок. Кнут же был вне себя от злости и едва не сбросил вниз какого-то несчастного ублюдка, так не вовремя подвернувшегося ему под руку.