Текст книги "Урощая Прерикон (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Родео-то снаружи! – кивнул Пит, – а вот запись на него внутри! Мы только на запись и заскофили… Тем более обидно Форресту было потратиться, он даже кормить меня не стал, сказал: «На голодный желудок луфше себя покажешь!» А ведь обещал мне обед…

Там, в Стамптауне, я своровал подходящую лошадь… – Это она, кстати, та, на которой я приехал! – заметил Пит и Мираж прицокнул языком, похвалив его выбор, – своровал и намял ей бока, погнал прямиком к нашему ранфо и там их застал. Они уж часа два как дома были, собирали вещи, хотели, представляешь, смыться с Энни и деньгами и нафать новую жизнь в другом месте. Я в дом не пошел, там ружья есть и винтовки, мне с утра хватило ружей… Я походил по ранфо, поспрашивал людей, им тоже от этого всего совсем не весело было. Они понафалу фто-то неразборфиво мыфали, но когда я достал второй револьвер, дело пошло быстрее. Всегда задавался вопросом: пофему людей так пугает коллифество стволов, направленных на них, ведь одного с лихвой на феловека хватит?

– Сам не знаю! – кивнул Мираж, подтверждая, что и он тоже наблюдал подобное, – думаю, это одна из неразрешимых загадок человеческой сути…

– Сути-мути! – рассмеялся Пит, рассматривая палец, которым только что поковырялся в носу, – как говорил мой дед: «Слишком толсто для моего горлышка!»

– Это он о чем так говорил, хотелось бы знать?

– А, о самогонке! У него все о ней, даже когда не о ней! Хе-хе… Старый добрый Рифард, так деда звали! Говорил, если слишком ядреная попадалась бормотуха и даже такому пропойце, каким Рифард был, в горло не лезла. Ну, еще он так же говорил, когда матушка пыталась ему объяснить суть новой веры или когда пофинить фто-то просила, а он не мог или ленился, или когда дядя Кондрат о своих болотах рассказывал, до тошноты иногда надоедая… В общем, когда рефь заходила о фем-то слишком для деда сложном! – ответил Пит. – Ну, слушай дальше! Выходят они, знафит, из дому с вещами наперевес, о фем-то болтая, ожидают лошадей увидеть, а тут я стою между ними и лошадьми с тремя револьверами наготове…

– Три револьвера! – рассмеялся Мираж, присвистнув, – а не многовато ли на тебя одного, приятель? Или у тебя три руки, как у того вэйландца, который еще знаменитый цирковой артист? К сожалению, забыл его имя…

– Не-а! – ответил Пит. – Я один в зубах зажал рукоятью, на слуфай, если в остальных патроны конфатся! – тут у ковбоя зачесалась распухшая десна и он принялся ковырять ее ногтем, это была та десна, в которой раньше сидел один из его выбитых резцов.

– А как же ты говорил тогда с ними? – спросил Мираж, воспользовавшись его заминкой.

– А мне не пришлось с ними разговаривать. Я специально для этой цели с собой паренька притащил из работников ранфо. Думал, пожалеют за добрую службу и не станут убивать! Ха-ха… Дудки! Он все порывался сбежать, но ему мешало приставленное дуло одного из моих револьверов. Этот паренек за меня говорил и умер за меня: когда Форрест стрелять решил в момент передафи Энни, я им прикрылся. Но фто поделать? – спросил Пит и, пожав плечами, добавил: – видно, кто-то должен был умереть в этот день, а мне не хотелось! Я только любовь свою встретил, зачем мне умирать? Энни в момент выстрела уже пофти до меня дошла, он думал, фто я отвлекусь. Да только я уж не тот, фто раньше. Не молокосос, каким он меня помнил! – глаза ковбоя блеснули, как струна удавки Дадли Вешателя, тем холодным, мертвым блеском, который отличает глаза волка от глаз ягненка. – Лассо-Пит в таких передрягах побывал с тех пор, о каких он в газетах разве мог выфитать, да только он их не фитал, уверен. Все эти годы Форрест занималлся тем, фто пускал по ветру отцовское наследство… Успев за три года потерять все то, на фто два поколения Флетшеров трудились! Не он теперь главный надо мной, большой босс! Нет, сэр! Нету надо мной теперь главных. – Я сам себе голова! – Пит постучал по голове кулаком, сплюнул и растер.

– Потише говори! Кнут рядом! – напомнил ему Мираж.

– Да он спит давно, – ответил Пит и добавил чуть громче: – а если б и не спал, то фто он может?

Рассудительный Мираж оставил вопрос без ответа, если один из экипажа решил потонуть, второму тонуть незачем. Власть над бандой, пусть и подорванная, по-прежнему была в его руках. Но даже без власти у Кнута оставалась его жестокость, ненависть, ярость и хитрость.

– Прижав Энни к себе – ее прекрасное тело обеспефило мое бегство – я открыл огонь из двух стволов, а когда правый револьвер опустел, я выбросил его и подхватил тот, который сжимал в зубах. Но стрелять из него не пришлось: братья бросились в дом еще при первых моих выстрелах, так как снаружи не было где укрыться. Забросив Энни на лошадь Форреста, лошадь Трентона – слишком тяжеловесная и медлительна, я погнал профь от ранфо, зажав в зубах сумку с деньгами…

– Погоди, так ты, шакал этакий, и деньги не забыл прикарманить?! – восхитился Мираж, – одной барышни тебе, выходит, мало было их лишить? Да, дела, однако! Ну и правильно сделал, что взял свое! «Бери, что хочешь!» – так гласит кодекс нашего братства. Только я бы переиначил: «Бери, что сможешь взять и удержать! Если смог взять, – твое по праву! Чем ты сильнее, тем дольше оно с тобой!» А вообще – к дьяволу таких братьев, Пит! К чертям на рога их! Один – переношенный, тупоголовый амбал, второй – недоносок каких поискать! – Что это ты… – вместо собеседника Мираж увидел перед своим носом дуло, щелкнул барабан – это Лассо-Пит взвел курок револьвера. – Да что вы все такие скучные, люди? – расстроился Мираж, произнеся эти слова, он посмотрел в сторону спящего Кавалерию, переведя взгляд на Пита, разведчик добавил: – ясно же, что они тебе враги. Они и раньше ими были, когда лишили тебя наследства, а тем более теперь! Когда ты отнял то, что принадлежит им. Думаешь, примирение при таких обстоятельствах возможно? Уж я бы на твоем месте избегал этой встречи, друг, так долго, как смог бы… Знаю, что ты думаешь иначе, но иногда бегство не трусость, а единственный способ выжить! Поверь, встреча с братьями не сулит тебе ничего хорошего…

– Я, – не ты! – дерзко ответил Пит, веса его словам добавляло оружие в руке, – Ты не на моем месте, друг! А уж я бы, зная себя, на твоем месте сейчас оказаться бы не захотел! Братьев оставь мне, Мираж. Родня же все-таки… Кровная… Хоть и засранцы оба… Все равно ведь Флетферы, как и я! Вместе росли. Думаю, еще и выпить вместе сможем как-нибудь! Дедушкину самогонку…

– Пит, засранцы – не то слово! Но жизнь твоя, тебе и решать, если хочешь кончить побыстрее! – примирительно сказал Мираж, наблюдая за тем, как ковбой прячет свой ствол в кобуру, – это тот самый, третий лишний?

– Ага, он! – ответил ковбой, улыбнувшись криво. – Но лишним я бы его не назвал… Вот уж не думал, фто придется на тебя его направить, друг! Хотя когда-нибудь бы пришлось тофно, этим дружба в наших кругах и заканфивается, – этим или ножом у глотки!

– Да и я не подозревал! – улыбнулся Мираж своей обычной ослепительной улыбкой. – жизнь умеет преподносить сюрпризы…

– И не говори! – сказал Пит. – Да, сэр, жизнь это умеет!

– И все-таки где ты оставил Энни, если не секрет? – своим вопросом Мираж попытался сгладить ситуацию, перевел разговор на приятную им обоим тему любви и любимой женщины. – Ха! Уверен, это не тот медовый месяц, которого она ожидала!

– Нифего, она пообвыкнется! – сказал Пит. – Приспособится к такой жизни, все ведь приспосабливаются…

– К какой такой жизни? – не понял Мираж. Вдруг разведчика осенило, и улыбка на его лице померкла, – уж не хочешь ли ты сказать часом, Пит, что оказался достаточно глуп, чтобы притащить ее к нам в лагерь! Нет, я отказываюсь в это верить! Быть такого не может… Ты ведь сказал, что любишь ее, так? Тогда бы ты никогда… Я явно недооцениваю твои умственные способности, Пит. Прошу, скажи, что я ошибаюсь и это не так! Ты бы так не сглупил, правда ведь? Или?.. Ох, Пит, Питти-Пит…

Пит стоял молча, его лицо ничего не выражало. Казалось, ковбой о чем-то думал, но взгляд его был пуст. В нем отсутствовали привычный задор или хищный блеск, только недавно промелькнувший. Осталась только бездна пустоты и никаких переживаний. Отсветы костра тонули в этих темных провалах, они засасывали и поглощали их, как черные дыры свет. Кто-то злой дунул на свечи за стеклом этих фонарей, погасив их, и для людей, собравшихся вокруг них, и для всего мира по ту сторону осталась лишь тьма. Если бы грудь Пита не вздымалась, посторонний человек мог бы предположить, что это стоит фигура из воска, не пойми как очутившаяся в самом центре разбойничьего стана. Где-то здесь также была спрятана молодая, красивая девушка – еще более невероятная находка в нем – украденная и привезенная этой безжизненной статуей. Но только вот фигуры из воска неодушевлены, они не могут двигаться или тем более похитить, и не могло быть постороннего человека у их стоянки в ту ночь, чтобы увидеть фигуру из воска. Никто, ни одна сила не могла спасти девушку из окружения степных волков, в котором она очутилась по вине влюбленного дурака, такого же хищника, как и все они, мертвые души. Никаких рыцарей в Прериконе.

Мираж поднялся с насиженного места, подошел к Питу и несколько раз щелкнул пальцами перед его лицом. Во второй раз ковбой перехватил его руку, дуло уткнулось Миражу в живот, курок был взведен. Глаза ковбоя из черных дыр превратились в проруби, холод скованной льдом реки исходил от них. Особенно сильно он чувствовался теперь, когда пламя костра почти угасло. Даже бесчувственный Билл заерзал у себя под телегой, растирая плечи и уповая на то, что этот холод не его личный холод, что это не последний час его пришел. Этот холод не был холодом Билла, он распространился по воздуху, вырываясь морозным дыханием из уст спящих головорезов.

– Если ты скажешь кому-то, то клянусь… Если по твоей вине с ее головы упадет хоть волос… – процедил Пит сквозь зубы, – ты слышишь меня, хоть один волосок! Тогда молись, грешник, – молись о легкой смерти!

– А теперь ты меня послушай, сосунок! – не обращая внимания на оружие, Мираж схватил его за края куртки и с неожиданной для человека его сложения силой несколько раз тряхнул, так что, казалось, тряхни он чуть сильнее, и кожа куртки бы не выдержала и лопнула. Пит вздрогнул и, что кажется невозможным при данных обстоятельствах, упустил инициативу. Револьвер оставался в его руке, сила была при нем, но он не мог воспользоваться этой силой, парализованный взглядом Миража, словно сурок, увидевший когти пикирующего ястреба. – Ты мальчик или подонок?! Ответь мне! – прорычал Мираж не своим голосом, – от этого зависит многое!.. Мальчик может не осознавать веса своих деяний. Подонок заслуживает высшей меры наказания! Все мы – предатели, головорезы, душегубы – ее заслуживаем! Но будь ты даже несмышленым мальчишкой, а не мерзавцем, есть непростительные вещи, которые нельзя совершить и надеяться, что кара обойдет тебя стороной!

Речь Миража напоминала сейчас речь Падре, человека, которого Пит ни много ни мало считал своим вторым отцом. Разведчик говорил его словами, даже его голос приобрел те же стальные нотки. Каждое слово, произнесенное Миражем в этот момент, становилось для ковбоя нерушимой догмой. Его простые и понятные предложения имели силу стихов, сказанных в лучший из возможных моментов, чтобы тронуть душу или по крайней мере тот остаток ее, который еще оставался внутри Пита.

Случилось невозможное, – в глубине черных дыр зажегся свет. Свет не был райским, он был прямиком из ада, но даже пекло и вечность страданий – лучше, чем небытие. Этот свет был теплом человечности. А Мираж продолжал говорить, однако от душегуба не может происходить ничего, кроме смерти, и каждое слово, сказанное разбойником, было мертвым семенем, упавшим на черствую, неплодородную землю. Но как известно, если семя падши в землю не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Побеги этих семян взошли в тот же вечер. Чем это было, если не чудом?

– Свою душу каждый из нас кончил, в лучшем случае она корчиться где-то глубоко внутри нас, изуродованная и изувеченная грехом. Ее язык, – наша совесть! Каждый из нас отрезал своей душе язык! Иначе было невозможно, его слова – всегда не к времени уместны, он слишком больно нас цеплял. А нам нельзя причинить боль и уйти безнаказанным, не так ли? Мы убиваем то, что ранит нас. Мыслители говорят, боль делает нас сильнее, закаляет нас? Тем лучше! Сила потребуется, чтобы умертвить следующий источник боли. Мы режем нашу душу на куски, отрезаем от нее части, сжигаем каждый нерв, чтобы лишиться чувств и жить, как звери. Мы ненавидим тот миг, когда кто-то наделил нас волей. Нам лучше было в джунглях, из которых мы вышли, без осознания себя, без этой жизни! Мы ненавидим каждого святошу, ведь быть, как он, и жить, как он, не можем. Неспособны ограничивать себя и трудиться! Мы худшие их худших, мы отбросы, мы изверги, берущие силой! Убийцы, – мы мертвые души, губящие живых и растлевающие их…

Пит, ты слышишь меня? Энни, эта девочка не должна умереть, как мы. Даже если ты защитишь ее от нас и самого себя, ты, – во всяком случае нынешний ты, никогда не дашь ей того, что она могла бы иметь, останься при своих. Ты не дашь ей мужа и семью! Наша жизнь не для женщины, друг, пойми: их путь, – путь любви, наш – путь жестокости, полная ему противоположность. Мы дарим смерть, лишения – они же дарят жизнь… И если пекло есть, пускай я буду проклят, если позволю тебе или кому-либо из нас эту невинную душу казнить и обречь на муки, подобные нашим!

Склонив голову, Пит молчал. Руки Миража давно легли ему на плечи, тон был отеческим и теплым. По избитым щека ковбоя текли слезы, небо плакало и Пит вместе с ним.

Они подошли к телеге, ночной мрак укрыл ее брезентом, дождь заглушал их шаги. Разбойники спали крепко, даже прикосновения капель не смогли их разбудить. Никто не слышал, как скрипнули колеса и доски кузова, когда двое мужчин залезли на телегу. Под покровом ночи они открыли бочку. Там, в окружении краденного золота спал прелестный цветок, бутон которого лишь начал распускаться, но своей красотой уже покорил сердца многих.

В миг, когда снятая крышка бочки опустилась, Безымянный бросил с неба серебряный луч света, пронзивший пелену туч и втиснувшийся между скалистой местностью и брюхом гигантского каменного скакуна с той единственной целью, чтобы озарить лицо девушки и растаять в ночи. Ни безымянный не пожалел о том, что пустил его, ни луч ни на миг не усомнился в своей судьбе, будучи, напротив, только рад использовать краткий миг своей жизни для освещения чего-то столь чудесного и редкого. Мираж задержал дыхание, – Энни была совершенна. Златые, немного волнистые волосы этой феи почти не уступали в блеске золоту, окружавшему их, той благородной почве, в которую нарцисс был заботливо пересажен руками влюбленного из родного чернозема северо-востока Прерикона. Они – ее лепестки – открылись свету, обнажив сердцевину – без сомнений, лучшую часть Энни, но далеко не единственную прекрасную ее часть.

Платиновый загар кожи, приобретенный лишь в последние дни, говорил о врожденной, аристократической бледности девушки. Ее лицо имело больше от равнобедренной трапеции, чем от овала, но вовсе не казалось угловатым. Все углы и неровности были сглажены и отшлифован прекрасной наследственностью, каждая точеная черта ее лица обещала всемирную известность и признание тому художнику, который бы осмелился ее запечатлеть. О, они осмелились бы, не сомневайтесь! Их бы выстроилась целая очередь у порога родного дома Энни, готовых отдать все свои картины за одну только возможность лицезреть хоть на секунду ее профиль – не анфас! Но они, увы, – и это была насмешка судьбы над ними, а также месть Энни, которой леди Фортуна завидовала, как и всем прекрасным женщинам – даже не подозревали о ее существовании. Ни один из модных мастеров кисти, фанатично убежденных в том, что лучшее собрано в центре, и за всю жизнь не найдет во всем том месиве из культур и национальностей, которыми бурлит столица, чего-то хоть отдаленно напоминающего этот чистый золотой самородок высшей пробы, – эту кристаллизованную в топаз сущность прерии.

Но, конечно же, нашлось три местных варвара, посмевших сорвать нарцисс того ради, чтобы владеть им плотски, но не сумевших – кто бы сомневался? – его поделить. И вот – цветок украден из рук тех, кто заботливо растил его всю жизнь, едва ли, впрочем, сознавая хоть половину от истинной ценности его красоты. Он достался худшему из варваров, лишившемуся племени, а вместе с ним и места в мире, и обреченному на вечные скитания в грехе. И этот варвар не придумал ничего лучше, кроме как принести цветок в стаю таких же, как и сам, нелюдей, даже не способных осознать, какое сокровище находится в их руках, но, без сомнений, способных ему навредить. Среди них этому варвару повезло найти, пожалуй, того единственного пропащего, который мог ему помочь в деле сохранения нарцисса и спасения его от поругания скотов. Теперь они стояли его грубого, импровизированного вазона, в котором раньше хранилась рыба, и смотрели на цветок, один – любуясь им, второй – не находя слов.

– Кто бы там сейчас не правил нами, грешными, Единый ли, новые боги или старые, думаю, любой из них благословил бы это сочетание… – прошептал наконец пораженный Мираж.

– Ты о нашем браке? – тихо спросил Пит.

Мираж с трудом сумел отвести взгляд от спящей девушки и посмотрел теперь на ковбоя, как на полоумного, которым он был, как и все мужчины, хоть раз в своей жизни увидевшие Энни.

– Каком, к черту, браке, Пит! Не будет никакого брака! Я говорю о сочетании линий ее лица, о золотом сечении, если хочешь… Между тобой и Энни и быть ничего не может, Пит. Девушку следует вернуть в целости и сохранности родным, Толлвардам, не приведи господь твоим братьям! Толлвардам же надлежит подыскать ей в пару лучшее из того, что имеется, так как равновесного по качествам мужчину этой нимфе, боюсь, во всю жизнь не сыскать! Тем более там, в вашей глуши, на задворках вселенной. Боги, видишь ли, писали этот шедевр для дворцов, а судьба-злодейка бросила семя в корыто к свиньям. Благо, удобрений там полно, и она взросла, среди дерьма теперь благоухая.

– Но я люблю ее!

– Как и я, Пит, как и все они, счастливые в неведении, – сокрушенно сказал Мираж, обведя рукой всех укрывшихся в эту ночь под брюхом исполинского коня, – по всей видимости, это ее свойство, – влюблять в себя!

Пит хотел было что-то возразить, но ему помешал шум, внезапно раздавшийся позади них. Сначала удар, стон и всхлип, а после звук чьего-то падения. Мираж и Пит обернулись, как заговорщики, которых застали врасплох, и увидели излучающие ненависть глаза Кнута. Лидер шайки стоял на коленях, толстая грудь коротышки часто двигалась, а тело сотрясалось в тщетных попытках вырваться. Перед ним лежали сброшенное сомбреро и револьвер, курок которого Кнут так и не успел взвести. В свое время Падре заказал его у одного задолжавшего ему мастера. Он отличался от серийных моделей, распространенных в прериях, несколькими усовершенствованиями: его ствол был длиннее, чем у большинства современных револьверов, а в барабан был встроен экстрактор, ускоряющий выброс гильз. На стволе была выгравирована надпись, которую из-за брака освещения рассмотреть не представлялась возможным никому из присутствующих. Позади Кнута стоял Кавалерия, одной своей рукой заломив ему руку за спину, а второй – уперев ствол ему в затылок.

– Прикажи мне его пристрелить! – попросил каторжник, и Кнут, весь содрогнувшись, замер, зажмурившись, как опоссум.

Многое произошло той ночью в лагере разбойников, большая часть этого многого осталась неупомянутой. Пит, рассказывая свою длинную историю Миражу, не знал, что с определенного момента времени у него появился еще один слушатель – Кавалерия. Как не знал ковбой и того, что Кнут вообще не засыпал, а только затих у себя под тройственной тьмой, думая, что никто о том не подозревает. Но Кавалерия, привыкший слышать его дыхание у себя за спиной, мог различить малейшие его перемены. Едва проснувшись, каторжник понял, что змей затаился. И только для Миража не составляло тайны ничего из приведенного выше.

Кавалерия остановил Кнута в миг, когда тот уже был готов застрелить Пита. Не за Энни он хотел его убить, а за выказанное неуважение и золото, которое ковбой прикарманил. Никакая женщина не способна была заставить его сердце биться так же часто, как могли это сделать деньги. Теперь Кнут стоял на коленях и, зажмурившись, ненавидел Кавалерию так, как никогда еще не ненавидел.

– Нет, он будет жить! – сказал Мираж, и Кнут не поверил своим ушам. – Нам еще понадобятся его услуги в дальнейшем. Нет никого, чтобы его заменить, а от смерти поэтому будет больше вреда, чем пользы.

Кавалерия ничем не выказал своего разочарования, он просто толкнул Кнута в затылок напоследок дулом своего револьвера, чтобы тот запомнил это чувство, когда одно движение пальца того, кто взял тебя на мушку, отделяет твою жизнь от смерти, и убрал оружие в кобуру. Он повернулся к костру и уже почти дошел к нему, когда Мираж догнал его и окликнул:

– Погоди! Я должен поблагодарить тебя за помощь, друг! Вот, бери, он достоин твоего мастерства и бдительности! – в вытянутой руке разведчик держал револьвер Падре. Блеклые, багровые отсветы уже почти угасшего пламени костра танцевали на его перламутровых щечках, а освещенная ими надпись на стволе была теперь вполне читаемой. Но Кавалерия не стал ее разглядывать, он лишь провел рукой по гравировке с той же нежностью, с которой мужчина проводит ладонью по изгибам тела своей женщины, обхватил щечки ладонью и, взвесив оружие в руке, спрятал его в кобуру, также переданную ему Миражом. Ее Кавалерия пристегнул к поясу под левой рукой, с другой стороны от кобуры собственного револьвера. Глядя разведчику в глаза, каторжник медленно поднес руку к шляпе и приподнял ее край, а затем вернулся к костру. Присев возле него, он бросил в пламя последнюю ветку, спустя полчаса костер едва тлел.

Вернувшись к Питу, Мираж нашел его пинающим Кнута в живот. Он не тронул лица коротышки, о чем Мираж попросил его, прежде чем уйти за Кавалерией, но по остальному тела негодяя прошелся знатно. Кнут только содрогался от его ударов, беззвучно шептал проклятия, но не смел кричать. Он последний человек, которому могли помочь крики о помощи. В действительности, они бы ему навредили. Поняв, что его жизни ничего не угрожает, Кнут больше всего боялся, что кто-то из разбойников проснется и увидит его, своего командира, в таком положении. В тот момент, когда Мираж поравнялся с разошедшимся не на шутку ковбоем, вымещающим на нем свою злобу, послышался стремительный цокот женских туфелек по скале, и спустя мгновение дождь заглушил хлесткий звук пощечины.

– Ах ты подлец! Как ты посмел встать между мной и Форрестом?! – мимика прекрасного лица Энни, обоих его половин, симметричных, как крылья бабочки, сейчас, когда девушка была в ярости, порхала, подобно этим самым крыльям. Бедный ковбой только и смел, что принимать легковесные удары копыт этой своенравной козочки, опустив глаза вниз. Он не пытался оправдываться, был виноват перед Энни и рад своей вине, а глаза прятал, верно для того, чтобы она подумала, что ему жаль, и поскорей его простила. Представься ему возможность обратить время вспять, он бы ничего не изменил, точно также унес бы Энни из-под венца, как поступил. Теперь Мираж видел, что Энни нисколько его не любила, но ненавидела, должно быть, сильнее, чем даже деспотичных родителей и вообще кого-либо в своей жизни. Ненависть и любовь – чувства близкие по своей силе и в некоторых исключительных случаях способные к перерождению друг в друга. Только куда чаще любовь становится ненавистью, чем обратно. Случай же Пита и Энни не был исключительным, он был безнадежным. В народе ходит пословица: «Милые бранятся – только тешатся!», здесь не было милых, только разбойник и похищенная им девушка, насильно отлученная от семьи и этого ее Форреста. Каким бы негодяем последний не был, Мираж увидел также и то, как много Форрест значит для нее.

Разведчик вышел к Энни из темноты, привлек испуганную его внезапным появлением девушку к себе и сказал: – Конечно же, дорогая моя, мы вернем тебя возлюбленному! – говоря это, он подал Питу неприметный знак рукой, и ковбой понял, что разведчик хитрил. Голос Миража был сладок, легок и обволакивающ, как дым кальяна, а лицо его приобрело восточные черты. Словно сами тени сложились на нем таким образом, что исказили облик Миража, превратив его почти в южанина. – Но сначала! – глаза Миража блеснули дьявольским светом. – Сначала мы заключим с тобой сделку! Ты поможешь нам кое в чем, дорогуша…