Текст книги "Урощая Прерикон (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Глава третья
Дело у Змеиного каньона

Запад Прерикона – это сплошное нагромождение скал и каньонов, в их разломах текут горные реки, основной источник вод которых – тающие ледники. Каньоны ступенями отвесных утесов поднимаются вверх к могучему горному хребту, чьи заснеженные вершины, видные даже от восточной границы Вельда, издревле пугали слабых и привлекали сильных мира сего. Этот горный хребет, во времена нашей истории по-прежнему остающийся неприступным, зовут Рубиконом. Сколько стихов поэтов посвящено Рубикону, столько и альпинистов сложило головы в попытках достичь его вершин. Говорят, ближе к пикам людей охватывает безумие, они срывают с себя одежду, бросаются в снег и друг на друга, теряют человеческий облик и замерзают заживо зверьми. Пересечь Рубикон означает распрощаться с известным миром и его условностями и уповать на удачу изменчивых земель Палингерии, лежащих по ту сторону гор и наполненных ожившими кошмарами и титаническими чудищами прямиком из древних мифов и легенд. Неспроста Рубикон так высок, не зря живут на свете храбрые люди. Однажды перо экспедитора коснется бумаги и по ту сторону горной гряды, но пока вернемся в западные прерии, где только каньоны, реки, дикари и желтая, выжженная солнцем земля.

Прежде вольный народ Прерикона был един в своей разобщенности: он всегда состоял из кланов, но всегда эти кланы были объединены общим лидером и, несмотря на огромное их число, составляли одно племя. До недавнего времени это было так, но пришедшие в Прерикон колонисты из империи, вступив в контакт с аборигенами, развратили их дарами цивилизации, существенно упростившими их быт и подарившими неизвестные доселе наслаждения. Не всем вождям нравились такие нововведения, вскоре в стане дикарей произошел раскол. На сегодня известно три больших племени дикарей, обитающих в западных и центральных прериях.

Первое и древнейшее среди них – Пепельногривые. Они живут на западе, у самого подножия Рубикона. Никто не знает, как им удается находить в этих бесплодных землях пищу. У дикарей принято считать, что именно от их изначального, главенствующего клана и произошли все остальные. Тогда он назывался иначе, никто уже не помнит его названия, поэтому древнейший клан зовут просто Первым. Он в некотором смысле существует и теперь, примесь его крови есть во всех дикарях, но больше всего она выражена в клане Наследников.

Их кожа желта, как земли западных прерий, волосы серы, как пепел кострищ, а зрачки белы, как заснеженные вершины Рубикона. Именно Наследники – прямые потомки Первого клана – и ведут Пепельногривых. Наследники обладают тайной мирного приручения лошадей Прерикон, они способны подчинить любую лошадь своей воле, даже самую дикую и непокорную без применения к ней насилия.

Пепельногривые – наиболее таинственное племя и первое отказавшееся сотрудничать с людьми, пришедшими с востока, они, однако, были против войны с ними, их путь – самоизоляция.

Второе, а также наиболее многочисленное и воинственное племя – Огненноликие. Большая часть их деревень находится в центральных прериях. Два остальные племени считают их отступниками, за то, что они ослушались традиций и избрали иную тропу, отличную от той, что завещали им общие предки, – тропу войны. Худший кошмар колонистов, где бы не прошли эти безжалостные убийцы на месте поселений людей и даже кланов других дикарей остаются разоренные пожарища и лишенные скальпов трупы, обугленные, как головешки.

Среди огненноликих выделяется клан Укротителей, они не только убивают, но и берут пленников и не гнушаются делать из оставленных в живых людей слуг себе в услужение по примеру имперцев, проделывающих тоже с их братьями. Какими бы жестокими не казались колонистам прерии, но до прихода в них цивилизации здесь по крайней мере не было рабства – и это факт! Теперь оно есть, притом ярко выраженное с обеих сторон.

Помимо ловли людей, Укротители занимаются также ловлей диких кобыл, чем заработали уважение и почет среди других Огненноликих. В деле укрощения они прибегают к варварским методам, истязая и загоняя лошадей, за что их особенно ненавидят Пепельногривые. В основе метода Укротителей лежит подход приручения, заимствованный опять-таки из имперской культуры, – так называемый метод кнута и пряника, только их вариант во много раз грубее и жестче, а еще пряников они не пекут, ограничиваясь человеческим и конским мясом. Случается, что лошадь норовом не подходит под седло: карету повезет, но на себе всадника не потерпит, таких неприступных кобыл Укротители умерщвляют, но прежде чем убить, сбривают им гриву и многократно прижигают их плоть клеймом, – дикари не разъезжают в экипажах!

«Смотря какие дикари!» – возразит путник, когда-либо бывавший в Брэйввилле – столице Прерикона. В этом огромном и густонаселенном городе, настоящем мегаполисе по меркам прерий, смешались выходцы из самых разных регионов империи. В этом кипящем котле нашлось место для бледнолицых северян, смуглых южан, разнообразных по своей внешности и приметах жителей срединных земель, а также тех и з дикарей Прерикона, которые решили состричь свои косы и стать цивилизованными людьми. Приходиться таким не просто, – сказывается дурная слава Огненноликих и варварское воспитание, но в Брэйввилле к ним отношение получше, чем в остальных городах и поселках, здесь такие перебежчики в своих правах наравне со всеми, – пожалуй, в Брэйввилле, Дамптауне, да и только.

Третье племя аборигенов в момент раскола своего народа, предвкушая войны и желая мир, ушло в южные прерии, где степь чередуется с саванной, а после сменяется песками, там, далеко на юге, о прибережные скалы бьются волны Рокочущего океана. О тех землях мало что известно и дикарям и цивилизованным, как и о союзе кланов, ушедших туда. Они зовут себя Племенем вороного крыла по названию главенствующего клана Вороных, ведущего их всех, и не поддерживают связей ни с Пепельногривыми, чьи земли слишком далеко на севере, ни тем более с убийцами из четы Огненноликих, чуждыми их идеологии. Поговаривают только, что, лишившись поддержки Пепельногривых, а вместе с ней и лошадей, они приручили странных существ, обитающих среди песков, и зовут их туминаками. Никто не знает, что есть туминак, а также кто разносит эту неправдоподобную молву.

Семя идеи, некогда посаженное Миражом в мысли Кнута, дало наконец свои первые ростки. В голове лидера разбойников начало формироваться предприятие – крайне рискованная авантюра, почти безумие, в действительности, и последняя надежда Кнута на сохранение власти. Если вспомнить, чем закончилось для Падре свержение с престола, становится понятным, почему Кнут, переступив через свою трусость, решился пойти на смертельный риск – обворовать дикарей из клана Укротителей. А еще он сделал это потому, что ни разу не видел, как Огненноликие поступают со своими пленниками, в особенности с бесполезными, как он, толстый и старый коротышка. Кнут не потянул бы лямку каторжника, не говоря уже о неподъемном и для сильнейших людей бремени раба этих варваров. К счастью, со стороны имперского закона ему каторга не грозила, лишь виселица, а со стороны дикарей, – не рабство, но томагавк. Укротители не позарились бы даже на волосы Кнута, грязные, седые и сальные, сколько их не мой, оставив скальп при нем, но голову отделив от тела и насадив на кол в назидание всем ворам.

Того же нельзя сказать о прекрасной шевелюре Миража, будто сотканной из сияния Безымянного – третьей луны на небосводе и древнего бога-покровителя воров. Каждый, кто видел ее, влюблялся в нее с первого взгляда и хотел ею обладать. Не исключением были и свирепые дикари, но едва ли Миража это пугало, как и вообще что-либо из того, что обычно пугает других людей. Особенностью его шевелюры было также и то, что она при разном освещении и под разным ракурсом меняла цвет и длину. В связи с другой особенностью, на этот раз не шевелюры, но ее счастливого обладателя, никто, кажется, не считал это странным. Так как Мираж все же был из плоти и крови, вопреки мнению многих его недоброжелателей, а также обладал врожденным чувством себя-прекрасного, ему бы очень не хотелось расставаться со своей головой и волосами в обозримом будущем или вообще когда-нибудь. Именно поэтому Мираж, узнав о решении Кнута обворовать Укротителей и затруднениях в составлении плана похищения укрощаемой кобылы, предложил тому свои услуги профессионального разведчика и отточенные навыки воровских дел мастера.

– Таким образом, мы в качестве куша получаем не только укрощаемую кобылу, но и уже объезженную лошадь дикаря-приманки! – победно закончил Мираж излагать свой план, срывая бурю оваций, что случалось всегда, когда он произносил речь, вне зависимости от ее содержания.

Бандиты слушали его, как завороженные, собравшись вокруг плана, нарисованного им на земле у костра. Каждое слово Миража казалось им откровением, так подмастерья слушают мастера, а неофиты – адепта. Когда он закончил, повисла благоговейная тишина, никто из головорезов не решался ее нарушить, вдруг кто-то из толпы обратился к нему:

– Простите, но я не расслышал начало! Не могли бы вы, пожалуйста, повторить еще раз, мистер?

Это говорил бывший кочегар поезда, уставший от тяжелой работы и решивший податься на вольные хлеба разбойника с большой дороги. Копоть так сильно въелась ему в кожу, что лицо его и руки цветом и фактурой напоминали мундир картошки, запеченной на углях. Совсем недавно он пришел в банду Кнута, но уже прослыл никудышным игроком в кости, его так все и звали просто – Кочегаром. На Кочегара тут же зацыкали так, словно он своим обращением нарушил какое-то таинство, как если бы чужак непрошенным гостем вторгся в храм новой для него религии в момент священной для прихожан церемонии и вздумал во весь голос расспрашивать, что означает тот или иной символ или жест. Совсем недавно став бандитом, Кочегар не научился еще ценить красоту и совершенство продуманного до мельчайших деталей плана, прямо как тот, который ему только что описали. Мираж был более чем снисходительным к новичку.

– Глухота – не слепота, мой друг! – сказал он покровительственным тоном. – Стрелять-то ты умеешь, я надеюсь?

Разбойник виновато почесал затылок левой рукой, на его правой руке не хватало указательного пальца и одной фаланги среднего. Он проигрался совсем недавно в кости, а будучи раздетым догола, спьяну-сдуру поставил на кон свою селезенку в надежде отыграться. В этом была доля здравого смысла, так как что делает сердце и печень знают все разбойники, а вот за что ответственна селезенка – неизвестно никому из них. Только то о селезенке и известно, что она иногда воспаляется и потом взрывается, как Смесь Бернштейна. Если вовремя не обратиться к врачу, чтобы он вырезал воспаленную селезенку, то от человека мало что останется! Те же, с кем Кочегар играл в тот раз, все так же спьяну-сдуру приняли его ставку, а когда вместо ожидаемой им семерки выпала двойка, оттяпали ему указательный палец с помощью мачете, не зная, где селезенка находится и не веря вообще, что такой орган у человека есть. За то, что Кочегар пытался схитрить, поставив на кон то, чего у него нет, они, отрубив тесаком его указательный палец, дорезали бедняге еще и фалангу среднего, чтоб он на будущее знал, что мухлевать со своими нельзя. Впрочем, едва ли это происшествие многому его научило: он по-прежнему играл в кости и проигрывался в хлам, но части своего тела на кон больше не ставил, – нет, сэр, этот урок он усвоил! Ругаясь, что Кочегар и раньше делал постоянно, а с начала своей преступной жизни – так и в несколько раз чаще, он проклинал лгунов-врачей, выдумывающих несуществующие органы и болезни, чтобы наживаться на таких, как он, простых и честных парнях.

– Но насколько я понял, стрелять и не понадобиться? – неуверенно уточнил Кочегар, когда Мираж задал ему такой, казалось бы, простой для разбойника вопрос, как умеет ли он стрелять? Дело в том, что револьвер в руке Кочегар держал только два раза в жизни: в первый раз, когда воровал его у торговца оружием, так как узнал, что для того, чтобы приняли в банду, нужно иметь при себе оружие или прослыть печально известным в среде законников, во второй – когда делал ставку во всей той же злополучной партии в кости. В пользу его сообразительности надо, однако, отметить, что, играя в кости, револьвер Кочегар поставил первым после денег, еще до того, как разделся и начал щедро одаривать других людей частями собственного тела.

– Значит, не все ты и прослушал! – Мираж довольно растянул свои красные, как спелые вишни, губы в жемчужной улыбке. – Все верно, так и есть! Если дело выгорит, а оно выгорит – это я уж гарантирую (Мираж гарантировал больше, чтобы убедить Кнута, который, нахмурившись, продолжал взвешивать риски, хотя идея обворовать дикарей, как он считал, была его собственной, оригинальной задумкой) – мы получим двух прекрасных лошадей, не заплатив дикарям ни одной жизни и не потратив на них ни одной пули! – Кража, а не сделка, я полагаю! – он в предвкушении потер руки, – ну, есть еще вопросы?

Будто из тени, отброшенной языком танцующего пламени костра, перед толпой разбойников возник старик. Его фигура, скрюченная и хлипкая, как водонапорная башня Прикли Пир – городка на северо-западе Прерикона, из которого вышедший был родом – едва держалась на ногах вот уже двадцать с лишним лет. Это выступил со словом Старина Билл, некогда владелец фермы вблизи Маунтейн Крик. После того как его ферму поглотила степь, Билл стал бродягой, вырванной из земли травинкой, одиноко носимой ветром. Однажды он, не пойми как, сошелся с Падре, присоединился к его пастве, этому огромному перекати-полю, и пережил самого пастора, а после гибели Падре остался в банде при Кнуте, намереваясь, видимо, пережить и его.

Старина Билл был чем-то вроде талисмана. Большинство разбойников потерты, но не стары, мрут, как мухи, не доживая до седин. Обветшалый – не то слово – Старина Билл олицетворял преклонный возраст, до которого никто из них не доживет. Он был древним псом, выдворенным хозяином после многих лет верной службы за бесполезность и обозлившимся за это на весь мир. Готовый оспорить закон, он был, однако, слишком стар, чтобы сделать это, и во время набегов оставался в лагере. Билл научил бандитов, как хранить съестное так, чтобы оно дольше не портились, как получить воду при помощи одной только вырытой ямы и шляпы, куда ходить можно, а куда не стоит и вообще научил многим премудростям кочевой жизни, чем расположил их к себе и заработал место в стае.

Старина Билл знал тысячу историй и умел их рассказывать так, как, наверное, сама судьба не расскажет. За свою длинную жизнь он успел побывать и в роли домоседа и в роли странника. Молодость он провел по локоть в земле и удобрениях, а всю вторую половину жизни – ту, что длится до сих пор, – скитался по прериям как в одиночку, так и в компании, чаще плохой, чем хорошей. Когда Билл говорил, казалось, в уши сыплется песок, поэтому хотелось, чтобы он поскорее прекратил это делать и говорил ближе к сути, но стоило Биллу начать рассказывать историю, а окружающим начать ее слушать, как тут же они забывали о скверном голосе рассказчика и внимали речам Билла с упоением. Пожалуй, продырявь Старину пуля, тот же песок, что сыпался из его рта, посыпался бы и из проделанного ею отверстия, Билл бы заткнул его пучком соломы или кочаном кукурузы и как ни в чем не бывало поковылял бы дальше.

Когда он имел, что сказать, как теперь, прежде чем начать говорить, Старина Билл развязывал повязку на своей шее, яркую и красную, в отличии от его синих губ, и тогда наружу из этой повязки вываливались ранее удерживаемые ею складки кожи, придавая ему сходства с вараном. Или очень старым индюком, которого даже пустить на мясо уже поздно, но который вовсе не дурак умирать и, кажется, убедил смерть позволить ему еще подзадержаться в жизни чуток, на неопределенный срок, а костлявая шутки ради согласилась и с тех пор ограждала эту ветошь от всего, что могло ее свалить.

– Я тут послушал мельком, сынок… – Старина Билл запнулся о бархан в собственном горле и прокашлялся, затем, будто спохватившись, снял соломенную шляпу, подставив небу свою плешивую, как вершины Кряжа старателей, голову. – Ты, конечно, извини, меня, малек, если я что не расслышал правильно (тут он поковырялся в ухе своим артритным, скрюченным, словно ветка, пальцем), но в плане твоем, по-моему, есть одна загвоздка… – продолжил он, шелестя своим сине-зеленым языком, покрытым вязью сосудов, выпирающих, подобно пупырышкам на коже ящерицы.

– Да? И какая же? Хотелось бы знать… – совсем недружелюбно спросил Мираж, нахмурившись. Он недолюбливал Старину Билла, ему казалось, что эти мутные, катарактральные зрачки видят его насквозь, а сам Билл был, наверное, тем единственным человеком в мире, карту лица которого разведчик не мог прочитать и не понимал совершенно, как вообще такое возможно! Каждый раз обращая на него внимание своих лукавых глаз, он видел то, чего никак не могло существовать, но что тем не менее имело место, кажется, вопреки здравому смыслу, – видел не живое существо, однако необъяснимый феномен, загадку, способную ввести в заблуждение саму матушку-природу. Древний старикан, за всю свою жизнь ничего крупнее курицы не убивший, так как свиней или коров у Билла явно за душой никогда не водилось, таскается по прериям вместе с кучкой головорезов, готовых выпотрошить друг друга за просто так и удерживаемых от рукоприкладства только страхом, что выпотрошат их. Мираж считал, что человек по прозвищу Старина Билл на самом деле давно умер, а вместе с ними по прериям бродит его призрак, дух, не подозревающий о собственной кончине и продолжающий цепляться за мертвую плоть.

– А такая! – резко крякнул дед, очевидно, раздраженный неучтивым тоном молокососа, омуты глаз Старины Билла при этом опасно блеснули, – что где же это видано, чтобы дикие лошади в западных прериях паслись? – Я, правда, лошадями Прерикон никогда в жизни не интересовался… – добавил он уже значительно тише. Запала Старины Билла хватало ровно на одну короткую вспышку. Его порох вовсе не был сырым, как у безбородых юнцов или мягких нравом женщин, но был настолько древним, что из легко воспламеняемого порошка превратился давно в вековую пыль. – В плуг их не запряжешь и в телегу тоже… – начал он в слух и хозяйственно перечислять недостатки лошадей Прерикон, загибая свои скрипящие пальцы, а когда вспомнил все, пришедшие ему на ум, заключил, – словом, никудышные звери, как по мне! Не пойму только, чего все с ними так носятся?! Мне бы волю, я бы давно их всех на мясо пустил, ха! Хоть какой-то бы прок с них был, вот… – Но я точно знаю! – вдруг проскрипел он, вновь повысив голос. – Точно знаю… – добавил уже тише, – что они животные, как и все, из плоти и крови. – Знаю, что не как все лошади: не одной травой довольствуются, но и мышью похрустеть не брезгуют! – Но только там, на западе, – Старина Билл ткнул кривым пальцем, безошибочно определив Запад в сгущающихся сумерках тем внутренним компасом, который есть у всех бродяг и благодаря которому, они никогда на этот самый запад не забредают, – там, на западе, нет ничего: ни травы, ни того, что живет в ней и бегает среди нее… – А посему, я считаю, нечего лошадям там делать! Да! И все это враки! Вот! – закончил он, очевидно, довольный тем, что смог донести свою мысль.

Среди разбойников послышались перешептывания, слишком громкие, чтобы быть о хорошем. Некоторые бандиты, сощурив глаза, начали выразительно кивать в сторону Миража, что-то шепча на ухо рядом стоящим компаньонам. Несколько больших пальцев пересекли несколько кадыков, обозначив весьма неблагие намерения их обладателей, но такие, которыми, несомненно, вымощен дорога в ад. Разведчика все знали и все любили, только ведь и старый фермер ему возразил не на пустом месте, а каковы, позвольте, его годы!.. Сколько у него опыта!.. В вопросах живности Биллу все доверяли, к тому же те сомнения, которые он озвучил, были не бог весть какой мудростью, то есть звучали для здешней братии более чем правдоподобно. Те же мысли многим бандитам закрались в голову, но никто, кроме Билла, которому из-за старости было уже, кажется, глубоко плевать на все, не решился потягаться с Миражом в авторитете. Увидев, как недовольно скривились толстые губы Кнута, отчетливо виднеющиеся из-под его сомбреро, Мираж поспешил объясниться, задействовав все ресурсы своего не абы какого красноречия.

– Нет сомнений в том, что приведенные вами доводы вески, Старина, однако вы, уж простите меня за прямоту, по всей видимости, и правда не слишком-то разбираетесь в поднятом вами вопросе! Есть одно место, о котором из пришедших в Прерикон людей востока мало кто знает, даже таким опытным бродягам, как Билл, о нем неизвестно, хотя каждый из них, пусть и не подозревая о его существовании, мечтает его найти. Но о котором, к нашему и их большому счастью, знают лошади!.. Видите ли, это место, – есть на поверку чем-то вроде цветущего оазиса среди пустошей, если хотите. Этот лоскут благодатной земли, дикарями прозванный Лоном, находится на стыке между центральными прериями и западными, огражденный с трех сторон непроходимыми скалами и имеющий лишь два входа: один со стороны центральных прерий, в неприметной лощине, расположенной недалеко от Монтгомери лейн, другой – со стороны прерий западных, он много шире и приметней первого, так как проходит под грандиозных размеров Аркой седла… Погодите-ка, сейчас я нарисую! – подошвой своего сапога Мираж стер нарисованный им ранее план авантюры, присел на корточки и принялся дулом револьвера выводить на земле очертания упомянутого им Лона. – Табуны Прерикон туда приходят в последнюю очередь, ближе к Слезам неба, когда в центральных прериях уже все ими пожрано! – закончил он говорить и посмотрел на Старину Билла, слушавшего его рассказ с выражением крайнего недоверия на лице.

– И насколько далеко от этого твоего Лона каньон, о котором ты нам поведал, сынок? Тот, куда дикари загоняют кобыл? Змеиный, кажется… – проскрипел наконец Билл, запуская руку в один из карманов штанов, в тот, что был недырявым. Из кармана он отработанным до автоматизма движением извлек металлическую табакерку, с почти стертым за годы пользования рисунком на крышке. Отвинтив крышку, Билл сплюнул на землю соломинку, которую до этого держал в уголке рта и, положив в рот лист табака из коробочки, принялся его жевать, табакерку же бережно закрыл и вернул обратно в карман. Запасы жевательного табака и соломинок у старого фермера никогда не исчерпывались.

– На такое путешествие у обычной лошади уйдет день или полтора, а то и все два… Зависит от того, какая лошадь!

– Ха! – победно каркнул Старина, взмахнув своей шляпой так же резко, как лесоруб подрубает ствол дерева, которое вот-вот должно упасть. – И что же? Ты, сынок, говоришь, что голозадый два дня подряд мнет пятками бока кобыле без передышек? Да какая же животина вынесет такое родео?! Э-э-э, нет, дружище! Сдается мне, что дуришь ты нам головы, малек… – сказав это, Старина Билл сплюнул коричневую от табака слюну и нацепил шляпу себе обратно на макушку, скрыв пятна плесени на плеши и несколько уродливых наростов сродни тому, что венчал его нос. Упрямый старик постоянно срезал его, но еще более упрямый нарост каждый раз отрастал обратно.

– Лошадь Прерикон и вынесет, разумеется! – уверенно ответил Мираж, только и ждавший этого вопроса, – ей два дня бежать не нужно: самая хилая кобыла табуна управится за пяток часов! Говорю же, дело в шляпе, Старина, будьте спокойны! – Уж мне-то можно верить, когда это я вас подводил, господа? – никто не нашелся, что возразить на это. Действительно, ни разу Мираж не подводил банду.

В довершение всего сказанного пройдоха обезоруживающе улыбнулся, и Старина Билл – этот призрак, эта тень минувших дней – был вынужден уступить, исчезнув в лучах его живой улыбки, как тьма уступает свету фонаря, ведь как известно, за молодостью будущее! Что-то бормоча себе под нос невнятно, старик направился туда, где стояли телеги, под одной из которых, втиснувшись между деревом и землей, Билл имел обыкновение ночевать, укрывшись дном телеги, подобно тому, как мертвец укрывается крышкой гроба.

Мираж повторил свой план, что вовсе не было ему в тягость, но доставляло неописуемое удовольствие. Когда он закончил, все с нетерпением ожидали решение Кнута.

– Мне нравится! – заключил, наконец, Кнут, ориентируясь главным образом на шаткость своего положения и решительность общего настроя, – я одобряю!

Мираж довольно цокнул языком и легонько, почти по-дамски так прихлопнул в ладоши. В воздух тут же полетели дырявые и порванные шляпы и винные пробки из откупоренных бутылок, – разбойничье братство решило отпраздновать наметившееся дело.

Только один человек не праздновал вместе со всеми, мрачный и невидимый разбойничьему глазу он стоял вдалеке от огня под покровом плаща темноты надвигающейся ночи, которым был с головы до ног окутан. Для Кавалерии успех данного предприятия значил многое. Прежде всего нужно сказать, что он потерял уважение разбойников почти так же быстро, как и нажил его. Это произошло, однако, не потому, что он не понимал природу известности, не знал, что славу нужно питать и ухаживать за ней, как за декоративным деревом, чтобы вырастить бонсаи нужного размера и остричь его правильным образом, но оттого, что такая слава была для него сродни плевку в лицо. Он только и рад был избавиться от нее, но, к сожалению, именно слава, которую он так ненавидел, и удерживала клыки этой своры шакалов вдалеке от его глотки.

Сейчас положение Кавалерии было немногим лучше положения Кнута, а в первые месяцы после двух сотен плетей, стойко вынесенных им, он даже смог бы при желании его свергнуть и самому стать лидером преступной шайки, – настолько велико было впечатление, оставленное им в памяти наблюдавших за наказанием разбойников. Но время сглаживает впечатления, если их ничем не закрепить, а становиться вождем беззаконников не входило в планы Кавалерии, равно как и не было одним из ведущих мотивов в жизни Миража, пути которого оставались для всех загадкой. Не приходилось сомневаться, что с его умением располагать к себе и хитроумием Мираж мог в любой момент собрать под свои начала армию приспешников куда больше той, силой которой Кнут располагал сейчас или даже в лучшие дни своего правления.

Кавалерия был уверен в том, что он стоит в темноте незаметно ото всех, но вдруг в метре от его лица волшебным образом нарисовался полумесяц ослепительной улыбки.

– А кто это у нас такой угрюмый стоит под покровом ночи? Не Кавалерия ли это, не тот ли беглый каторжник, грубиян и женоненавистник, изувечивший личико одной известной всем нам дамы? А главное, почему один, а не со всеми? Уж не задумал ли ты, смутьян, расстроить наше общее начинание? – сказав это и сделав еще один шаг, Мираж уткнулся в дуло револьвера.

– Ты не смотри, что ствол холодный, – он очень быстро нагревается! – процедил сквозь зубы мрачный человек, чей указательный палец правой руки лежал на спусковом крючке, а ладонь левой руки ребром касалась взведенного курка, как и весь револьвер, приведенная в боевую готовность.

– О, нет, нет, нет, приятель! Боюсь, что ты не так понял! В этом вопросе я тебе не помощник. Видишь ли, я мужчин люблю в плане делового партнерства, но в вопросе любви всецело отдаю предпочтение прекрасному полу! Мне к тому же не нравится причинять женщинам боль и страдания, так что, похоже, и в деле вкуса мы с тобой, увы, не сходимся! – он прицокнул языком.

Кавалерия ничего не ответил, такой же холодный, как и ствол его верного револьвера, дуло которого по-прежнему было наставлено Миражу в печень. Среди жителей Прерикона бытует мнение, ясное дело, среди тех из них, кто не боится мнение иметь, будто выражение: «уже в печенках сидит!» – пустили в народ доктора, не гнушающиеся за щедрое вознаграждение обслуживать бандитов и уставшие им повторять, что выстрел в печень – это чаще всего та же смерть, что и пуля в сердце, только отсроченная, и нечего к ним умирающих таскать, если кровь из бока ручьем хлещет – таким гроб заказан, надо сразу могилу копать! Но Мираж, кажется, не слышал рекомендаций этих преданных своему делу специалистов, так как его ничуть не смутило оружие Кавалерии. Пройдоха, случалось, за день в нескольких таких передрягах бывал – и ничего, печень цела до сих пор! Впрочем, не стоит брать князя лжи за пример для подражания, то, что сходит дьяволу с рук, не сойдет никому другому.

– Все в порядке, Мираж? – спросил разбойник, как нельзя вовремя приковылявший матросской походкой отлить.

– Да, все хорошо, просто справлял нужду! Иди пить к остальным, я сейчас к вам присоединюсь… – своим обычным, беззаботным тоном ответил Мираж, обернувшись к нему, а когда повернулся обратно, то увидел, что Кавалерия уже лежит как ни в чем не бывало на своем обычном месте, вдалеке ото всех. Отблески языков пламени пылали в черных маслинах его зрачков, направленных даже не на Миража, но как бы сквозь него. Мираж хмыкнул, пожал плечами и вернулся ко всем.

Вокруг костра за время их с Кавалерией, пусть и короткого, но емкого мужского разговора образовалась куча мала из нахлеставшихся вусмерть тел. Среди лежащих был, в частности, Кнут, уснувший в окружении своих телохранителей, сейчас таких же пьяных, как и он сам, собутыльников. Кнут в обычное время не пил так много, иначе бы его давно выбили из седла. Сегодня, однако, он сделал исключение из правил, обрадовавшись тому, что впервые за долгое время к нему обратились не небрежно по имени, но уважительно на вы. Он в связи с этим, видимо, посчитал, что выпить со всеми из пущенной по кругу бутылки не повредит его власти, но даже укрепит ее, однако позорно просчитался в количестве дозволенных ему глотков за браком практики, и не учтя свой не первой свежести возраст, налакался до потери сознания. Теперь широкополая шляпа, накрывшая лицо Кнута, поднималась в воздух в такт его громкому храпу.

Среди еще стоящих, но неумолимо клонящихся к земле, этой общей для всех бродячих и много пьющих подушке, был Джек Решето – длинный, как железнодорожная шпала, толстый и уродливый малый, в прошлой жизни перепробовавший, кажется, все известные способы легкого заработка денег и остановившийся в конечном итоге на кочевой жизни разбойника. Половину пуль, засевших в его грузном теле, Джек, как он сам любил выражаться, «нахватался», работая на одного из воротил преступного мира Дамптауна – второго из больших городов Прерикона, процветающего за счет азартных игр и политики вседозволенности, ведомой тамошней продажной властью.