Текст книги "Южный Урал, № 1"

Автор книги: Евгений Федоров

Соавторы: Дмитрий Захаров,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Константин Мурзиди,Иван Иванов,Александр Гольдберг,Василий Кузнецов,Нина Кондратковская,Тихон Тюричев,Николай Кутов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

6. ТУТ ВОЕВАЛ ПУГАЧЕВ

То и дело слышалось от старых казаков:

– Вот туточка и был пугачёвский стан!

– Здесь прошла пугачёвская тропа! Тут он и свою антиллерию протащил!

– Это и есть пугачёвская пушечка!

– От Пугача забогатели!

«Почему так много разговора о Пугачёве и кто он такой!» – думал я и спросил бабушку.

Старуха удивилась.

– А то как же, да тут каждая местина о нём сказывает. Тут батюшка Пугачёв воевал!

– А как это от Пугача забогатели? – допытывался я.

– Ты слушай-ка, что я тебе про бывалое расскажу, откуда у заможних казаков Горбуней богачество пошло…

Старуха присела на скамеечку и неторопливо повела свой рассказ:

– То мне моя бабушка ещё поведала, – начала она. – Вот как это приключилось. К Горбуне-казаку осенью, поздно вечерком, в самое ненастье постучалась старушка нищая с сумой на спине.

– Что тебе, баушка? – окликнули её из оконца.

– Пустите, милые, переночевать, бога ради…

Оглядела хозяйка несчастную, видит боса, в жалком рубище, а дождь-то хлещет, вот хлещет! Вымокла странница вся до нитки и дрожит от стужи.

– Заходи, божий человек! – позвала она в избу. Там положила её на печь прогреть озябшие косточки. Известно, сама стара, вот старую и жалко. Ох, и страшна, Иванушко, беспризорная старость!..

Старухе-побродяжке, поди, доходил восьмой десяточек годков, ну на печке она совсем разомлела, а на утро так ослабла, что и с места не сдвинуться. Жалко стало бездомную.

– Да куда ж ты, баушка, бредёшь?

– Вот так, родимые, и бреду, пока добрых людей найду, которые приютят меня!

– Выходит ты безродная?

Старуха в ответ:

– Никого, миленькие, нет, ни одной душеньки не осталось.

– Скажи как! А где же твоя местинка, где ты спородилась да святое крещение приняла?

– Я, милые, заводская… С Авзяно-Петровских заводов…

Поглядела Горбуниха на немощную старуху и того жальче её стало.

– Коли так, баушка, оставайся у нас. Сами живём, пропитаешься и ты!

У странницы слёзы из глаз.

– Спасибо вам, болезные, за ласку ко мне…

Так и осталась она у Горбуни. Пожила с полгода у них, да засобиралась умирать. Уже на смертном одре подзывает хозяюшку и говорит:

– Слушай, Ивановна, мне жить недолго, день, два… Грешница я была великая. Едва ли простит меня господь, ведь я была, подружкой пугачёвского атамана… Он захватил меня на заводе, да и увёз силой… Когда нас разбили за Уралом, мы бежали через Сатку. Ехали мы в кибитке и везли большой сундук… Ночью приехали к реке Ай… Мой-то и говорит мне: «Акулина, дело нашего батюшки плохо… Этот сундук полон серебра да золота… Давай зароем его здесь»… Вытащили мы сундук, нашли на берегу два дуба, вырыли под ними яму, положили в неё клад, да завалили землёй и каменьями… – Кто из нас останется в живых, – сказал мой-то, – тот и попользуется всем добром… А место приметливое: два дуба здесь и три дуба на том берегу… Потом мы сели на лошадей и переправились в брод… Конец, знамо, был плохой… Моего-то убили в драке, а я попала в Оренбург… Так с тех пор и не была у клада. Думала уже с тем и в могилу лечь… да хочу наградить тебя за любовь ко мне, старухе… А лежит сундук вправо от дороги, в тридцати шагах…

Умерла странница, а клад ведь и в самом деле казак Горбуня отыскал. Вот с чего и почалось его богачество… Вот оно как! Отсель и пошло «от Пугача забогатели»…

…Дедушка тоже с охотой рассказывал про Пугачёва:

– Он-то за простой народ шёл биться, хоть и царём себя выдавал! А как же иначе, в ту пору так уж велось…

Дед лежал на «кошачьей горке» и вспоминал бывальщины. К нему под бочок подкатился и я.

– Скажи, дедко, и впрямь он тут воевал?

– Тут-то при нашей Магнитной знаткое сражение у него вышло… Годи скажу всё по порядку. Слушай, милый…

Он помолчал, собираясь с мыслями, и повёл воспоминание.

– Конечно, ни я, ни батюшко мой, сами-то Емельяна Ивановича Пугачёва не видели, а вот дедушко мой, так не то, что видел, но и к ручке прикладывался. Для других он был Пугач, а для сиротской казачьей доли царь. Так вот в наших окраинах и шла та война. Тут степи, как видишь кругам, простора много. А как завоевались с Емельяном Ивановичем и того тише в степу стало. Башкиры, да киргизы подале откочевали в Орду: ни овечьих отар не стало на степу, ни конских табунов. Из ордынцев остались те, кто незамиренным был, кто царским притеснением недоволен был, тот на коня, сабельку в руки, да к Емельяну Ивановичу под его вольные хорунки становился…

Казак помолчал, задумался. Глаза его затуманились, словно перед мысленным взором его представилось далёкое-предалёкое прошлое. Вздохнул.

– Что тут в наших краях было? – продолжал он. – Тут с полудня на полуночь редкими городками строены были крепостцы Верхне-Яицкой дистанции: вот наша Магнитная, Карагайская, Кизильская, Петропавловская, Степная. Во всех, в те годочки, дай бог, ежели до тысчёнки ратных людей набиралось, да десятка три орудиев. Только повыше от нас, над старым Яиком, там, где Урляда в него втекает, стояла деревянная, но крепкая своими валами да заплотами, да гарнизоном Верхне-Яицкая крепость; в наше времячко и крепости там нет и кличут городок Верхнеуральском. Так-то вот…

Дедко разгладил бороду, приосанился.

– Пугачёв был вояка отменный и умный, – с одобрением в голосе продолжал старик. – Решил он миновать Верхне-Яицкую крепость. «Первая неудача обернётся бедой, а успех окрылит людей», – обмыслил Емельян Иванович и пошёл с войском на Магнитную. Многие думали струсил он, да не он струсил, а комендант крепости полковник Ступишин струсил и пустился на воинские хитрости. По его наказу за валами наставили обряженных чучел, за тыном наторкали обожжённые шесты, издалека оно, конечно, с пиками схоже. В крепостном соборе весь день трезвонили в колокола, будто там полно народа, а народ-то весь, и стар и млад, – производил в городе шумы, изображая великий воинский лагерь. Емельян-то Иванович на белом коне остановился на Извоз-горе и долго глядел на серые заплоты и на то, что в городке робится. Конечно, все ступишинские хитрости ему видны были, а только он и слова не обронил, ухмыльнулся в бороду и велел на Магнитную итти. А про себя так подумал: «Плохи дела у царицына полковника, коли вместо солдат чучела выставил, а заместо пик горелые головешки! Поглядим-посудим апосля, кто кого обхитрит»…

Пугачёвское воинство обтекло Извоз-гору и Каменные Сопки, что растянулись под Верхнеуральском и на другой день встало шумным табором под Магнитной.

Люди загорячились, так и рвались в битву, только Пугачёв говорит им:

– Погодите, может без бою крепость-то сдастся!

Подъехал он к крепостным воротам и закричал от полного голоса:

– Детушки! Детушки, против кого идёте? Аль не признали меня? Так это я, царь ваш, Пётр Федорович!

А крепость-то оборонял старый вояка капитан Тихановский – господин. Он-то высунулся из-за заплота да пригрозил кулаком Емельяну Ивановичу:

– Я тебе, сукину сыну и вору, покажу сейчас!

И заорал, что было мочи своим стрелкам:

– По супротивнику огонь!

Так и зачастили выстрелы, пропели пульки. Приближённые Пугача подбегают к нему и хватают его скакуна за уздечку:

– Поопасись, государь!

– Уйди прочь! – закричал Емельян Иванович. – Знай своё дело!

Оглянулся он на бегущее своё воинство и закричал им: – Куда ж это вы, детушки? Ай, стыдно, ай стыдно. За мной, детушки!..

Я лежал, глядя в рот деду, не дышал. А старик увлёкся и не переставая журчал ровным тихим голосом:

– А из крепости залп, да залп, разве утерпишь? Не добежав до заплотов полусотни шагов, пугачёвское воинство отхлынуло назад. Они-то и увлекли, как река потоком и Емельяна Ивановича. Конь-то широким махом вынес батюшку. Тут он на полном скаку остановил белого жеребца, крепко взнуздал его, привстал на стременах, вздыбил лихого, да и врезался в бегущую толпу и почал хлестать трусов плетью.

– Ну, куда вы! Ну, куда вы! Чего испугались? Назад!

И погнал он снова воинство на крепость…

А из крепости, что шмелиный рой, жужжат пульки. Тут один из атаманов кинулся к батюшке и прикрыл его своим телом.

– Прочь! – освирепел Пугачёв. – Как смеешь мне глаза мозолить!

Лицо его перекосилось в злобе. Ощерив зубы, Емельян Иванович схватился за клинок.

– Прочь с дороги!

Только крикнул, а меткая пулька прямо коньку в голову, заржал жалостливо скакун и опрокинулся, загребая копытами земельку. А вторая пуля прямо в батюшку Пугачева, да счастьице его, только руку и повредила. Схватился Емельян Иванович за руку, по парчевой бекеше – кровь, да побрёл пешим от крепости. Не то обидно, что конь пал, а то обидно, что в шалашик пришлось забраться да на кошму лечь, такая боль навалилась на него. Лежит батюшка Емельян Иванович и горько жалуется своим ближним атаманам:

– Николи того не было: на царей ишшо пули не отливались! Эта, видать, наговорная. Колдун-офицеришка, не инако как!

Старик опять смолк. А мне нет терпения, я затормошил его:

– Ну, а дале что? Дале?

Дедко усмехнулся.

– Ишь, какой любопытный! Погоди, дай с мыслями собраться, не всё сразу. Да и сердце заходится, коли всё начнёшь ворошить. Известно, казачья кровь… Хоть сам и не был там, а понимаю, как это… Ну, да слушай!

– Ночь наступила к той поре, – продолжал дедко. – Вызвездило. На долину тьма пала, да за дальним Ильменем провыл одинокий волк. Пугачёв тут выбрел из шалашика, взглянул на тёмное небо и сказал ближнему атаману:

– К полуночи месяц взойдёт. Коня мне!

Подвели ему свежего скакуна. Хоть и поморщился от боли, а сам сел в седельце…

А в эту минуточку, по овражкам, да рытвинам к заплотам крепости доползли охотники. Хошь и снова началась пальба, залпы, да припозднились, под топором уже рушились ветхие заплоты и тыны…

И тут Емельян Иванович на своём коне вымчал вперёд и с воинством устремился в пролом… Разве ж устоишь тут? Известно, крепость взяли, солдатишек, кто не пожелал присягу принять новому царю, порешили. Вот и привели тут к батюшке самого коменданта капитана Тихановского и его жёнку.

– На колени! – крикнул на них Емельян Иванович и протянул рученьку. – Целуйте вашему государю!

Капитан раззлобился.

– Не царь ты, а вор!

– На перекладину их! – рассерчал Пугачев.

И народишко повесил на воротах капитана и его жёнку.

Тут занялось пламя, и зарево охватило полнеба. Потянуло гарью. Пугачёв со своим воинством отступил в степь. Туда к нему и привели повинившихся. Между прочим и дедушко мой при этом был, Иван Назарьевич, досыта он насмотрелся на царя-батюшку. Одеяние на нём было самое что ни на есть нарядное. Парчевой кафтан, а под ним кармазиновый зипун, а полосатые канаватные шаровары в сапоги запущены. А сапоги козловые с жёлтой оторочкой. Голову батюшка молодецки закинул, на ней кунья шапка с бархатным малиновым верхом, да с золотой кистью.

Конь под ним – белый лебедь. Седельце киргизское с широкой круглой лукой, оковано серебром, а в середке вставлен сердолик с куриное яйцо. Господи боже, что за сбруя! Нагрудник, пахвы, стремена! Всё, всё серебром, да сердоликом разукрашено. Да и сам батюшка Емельян Иванович статный, видный из себя казак. Очи тёмные, орлиные. Взглянет – прожгёт!

Выехал он к народу, все на колени пали. Встал и наш дедушко. Один за другим подползали к нему и целовали ручку. Он почестно со всяким разговаривал, называл детушками, да спрашивал: кто, откуда, куда пойдёт из Магнитной?

Тут и до дедушки дошла очередь и он к ручке приложился и его спрашивает:

– Из каких будешь?

– Казак.

– Пойдёшь ко мне, своему государю, служить?

– Готов, царь-батюшка!

Так и пошёл наш дедушко с Емельяном Ивановичем под Троицк. Было, сказывал, в ту пору утречко, петухи по дворам, что не погорели, распевали, да сизый дымок стлался от пожарища по степу. Ох, и жалко было дедушке моему покидать станицу, да что поделаешь, на то казак! Без похода ему не прожить! Ну и пошёл он воевать…

Дед замолк и на этот раз долго молчал.

– Неужто всё то правда была? – не утерпел и спросил я.

– А то как же? – обидчивым голосом отозвался старый казак. – Без вранья сказано всё. Преданье! Сам слышал от дедушки. А потом тут-ко кладбище сохранилось, и по сю пору там-ко лежит каменная плита, а под ней схоронен сказненный Емельяном Ивановичем комендант Магнитной капитан Тихановский. Сбегай, полюбуйся…

Я с Митяшкой и впрямь сбегали, и на древнем, заросшем бурьяном кладбище среди деревянных покачнувшихся крестов, нашли серую плиту с еле заметными буквами и титлами. Мы прочли, что тут погребены «останки капитана Тихановского». Выходит не соврал дедушко. А всё-таки ещё не верилось.

«Эка, подумаешь, можно всякое наврать!» – рассуждал я и решил в один вечерок поймать учителя Кирика Леонидовича и у него свериться. С такими мыслями я и прибежал во двор к Варварушке.

На скамеечке, перед домиком сидел Кирик Леонидович, а посреди двора на одной ноге кружился и прыгал Митяшка.

– Ты чего это? – бросился я к нему, но дружок и ухом не повёл, словно не видел меня, глаза у него соловелые. Кружится и счёт ведёт.

– Что с ним, Кирик Леонидович? – удивлённо спросил я учителя.

– Одержим бесом! – засмеялся он.

– Никак и впрямь с ума сошел! – выпучил я в страхе глаза на друга.

– Ну, вот ещё что выдумал! Говорю одержим бесом алчности!

В эту минуту Митяшка топнул ногой и закричал:

– Тысяча!

– Вот видишь! – кивнул в его сторону Кирик Леонидович:

– Пятак шельмец выпрыгал! Поспорили мы на тысячу! – учитель полез в карман, добыл медяк и бросил казачонку. – На, возьми! Экий ты, братец, настойчивый!..

Из сеней выглянула Варварка.

– Кирюша! – окрикнула она. – Ну, как тебе не совестно терзать мальчонку? Намедни на спор заставил его тринадцать стаканов воды выдуть: все пузо вспучило, думаю не отдышится, а ноне козлом прыгал…

В голосе казачки звучала укоризна.

– Ну, что ему молодцу станет! – улыбнулся учитель: – Все наши спорки выиграл. Ай-да чортушка!

Меж тем, Митяшка схватил пятак и поманил меня:

– Айда, в лавку к Дубонову!

– Погоди чуток! – упросил я.

– Ну, чего ещё там? – нетерпеливо торопил меня дружок.

– Да я вот с Кириком Леонидовичем поговорить малость хочу! – серьёзно сказал я и подошёл к учителю.

– Кирик Леонидович, – сказал я ему. – Скажите мне по всей правде, вот что: впрямь был тут у нас в станице Пугачёв, а может то байка одна!

– Гляди ты! – удивился учитель: – вот оно о чём речь!

Лицо его стало-серьёзным, и он сказал:

– Любознательный ты, брат! Это хорошо. Верно, Емельян Иванович Пугачёв в этих местах воевал и про то в книгах написано. Забеги ко мне и я дам тебе почитать одну. Из неё и узнаешь, как было дело…

В праздничный день я отправился к учителю. Жил он в маленькой, опрятной комнатке. Была она чистенькая и походила на девичью горенку. Кровать, стол, да шкафик с книгами. Над кроватью коврик, на котором висит охотничье ружьё. В окно смотрела акация, в чаще распевали птицы. Солнышко пробралось в горницу и светлые зайчики колебались на стенах, пахнувших смолистыми брёвнами. Учитель сидел в косоворотке без пояса, ворот распахнут и читал книгу. Завидя на пороге меня, он улыбнулся.

– А, пожаловал, молодец! Всё о Пугачёве дознаёшься? Садись-ка, сейчас добудем книжицу. – Он порылся в шкафике и достал две книги. Одну он развернул и сказал мне:

– Это сочинение Александра Сергеевича Пушкина «История Пугачёвского бунта». Послушай-ка, что в ней о нашей Магнитной написано!

Учитель перелистал книгу, отыскал нужные страницы и зачитал:

«Пугачёв, зажегши ограбленные им Белорецкие заводы, быстро перешёл через Уральские горы, и 5 мая приступил к Магнитной, не имея при себе ни одной пушки. Капитан Тихановский оборонялся храбро. Пугачёв сам был ранен картечью в руку, и отступил, претерпев значительный урон. Крепость, казалось, спасена; но в ней открылась измена: пороховые ящики ночью были взорваны. Мятежники бросились, разобрали заплоты и ворвались. Тихановский с женою были повешены; крепость разграблена и выжжена. В тот же день пришёл к Пугачёву Белобородов с четырьмя тысячами бунтующей сволочи».

– Видал! – сказал учитель: – Вот оно как было! Ты не смущайся, что Пушкин называл пугачёвцев сволочью, иначе и быть не могло, не издали бы его трудов. А кто с разумением читает, тот понимает, что к чему! Однако, я тебе другую книгу Александра Сергеевича Пушкина дам почитать.

Он протянул мне книжечку.

– Вот повесть «Капитанская дочка». Из неё ты узнаешь всю истину, как было дело!

Он больше меня не задерживал, и я с книгой поторопился к дедовскому куреню. Там уже поджидали Митяшка и Казанок.

– Ты что тут принёс? – спросил Митяшка, разглядывая книгу.

– Да тут про наши места написано, как Пугачёв воевал! – сказал я.

– Неужто про это в книгах пропечатано? – удивился казачонок и весь загорелся желанием: – Ну, давай, Иванушко, зачти нам…

Мы уселись под тенистый осокорь и стали читать. Мои неугомонные дружки словно в рот воды набрали. Сидели не шевелясь, боясь пропустить слово. Да я и сам будто опьянел от повести. До чего хорошо написано! И как это? Просто не верилось, что это без колдовства обошлось. Я даже на свет разглядывал листы от изумления. Ну, вот будто шепчет книга…

Мы и про казанки забыли, и про игры. Втроём убегали на гору Атач, в мелкорослый вишенник, и там, укрывшись в тени, читали «Капитанскую дочку».

Возвращались мы поздно и каждый из нас шёл наполненный чем-то живительным, которое не хотелось расплеснуть…

А бабушка, между делом, рассказала мне сказку. Голос её был певуч и ласков, слово к слову она словно драгоценные бусинки низала.

– «У семи озёр, на семи горах чёрный ворон-ведун гнездо себе свил. Прилетел к тем семи горам орёл-сокол, притомился славный сокол, не стало прежней силы в могучих крыльях. Спросил сокол-орёл чёрного ворона:

– Скажи, птица-ворон, почему ты три по сту лет живёшь, а я три по десять, да и то притомился?

Отвечает ворон-ведун:

– Оттого, орёл-сокол, я три по сту лет живу, что не летаю я над горами высокими, не пускаюсь стрелой за добычею, не ищу я кровушки свежей, а питаюсь одной мертвечиной..

Захотел сокол три по сту лет прожить, полетел он с вороном-ведуном в долину, где мертвяк лежал. Стал ворон-ведун мертвяка клевать, а сокол-орёл клюнул раз и нехорошо ему стало.

Говорит сокол-орёл:

– Не хочу я три по сту лет жить и дохлятиной питаться. Не бывать ворону орлом-соколом. Не сменять соколу кровь горячую на дохлятину…»

– Бабушка! – вскричал я, – Да такая похожая сказка у Александра Сергеевича Пушкина записана в книге!

– Может и есть, записана она у господина Пушкина, только моя особая, от народа дошла ко мне, от пращуров казачьих. Ровно камушек самоцвет.

7. ОХОТА НА САЙГАКОВ

Дедко Назар был казак старинного закала: несмотря на преклонный возраст, – кряжист, широк в плечах и очень вынослив. В походе и в блужданиях по степи его не брали ни зной, ни стужа, ни голод, ни дальние дороги. В самый лютый мороз, в буран он садился на коня и в одном полушубке отправлялся в степь. Летом ни овод, ни комар, ничто не остановит его.

– Ко всему притерпелся, – бодрился он, – с малолетства к худому да к тяготам привык, только коня и жаль, конь бессловесная животина и коли без корма стоит не пожалуется, а человеку ничего не станется!

Кони были страстью дедушки, особенно быстрые степные «киркизы» и «арабы». Любого непокорливого коня старик выезжал в две-три недели. Бывало подойдёт, погладит дикого степняка, да и вскочит бесом ему на спину. И сколько ни бейся конь, сколько ни носись по степи, не сбросить ему деда, под конец угомонится и присмиреет.

Второй страстью деда была охота. Старый казак всегда неутомимо преследовал зверя. У него хранилась старинная винтовка на рожках и только он один и умел из неё метко стрелять. Бил он всегда пулькой: и кабанов, и сайгаков, и лебедей, и уток. Пуще всего его прельщала охота на сайгаков. Это самая трудная и утомительная охота, которая требует не только умения метко стрелять, но и большой физической силы, стойкости, упрямства. Всего этого у деда хватало!

В один из летних дней старик порадовал меня.

– Погоди, завтра на охоту возьму! – оказал он мне, дружелюбно похлопывая по плечу.

– Да куда ты казаченка потащишь, когда такая жарища стоит! – отговаривала бабушка.

Старик не сдался.

– В жарищу-то в самый раз на сайгаков охотиться! – сказал он.

Дедушка был безусловно прав. Ранней весной, когда только что стает снег, в ложбинках, калюжинах, ручейках и речках всегда есть где зверю напиться. Но вот наступают летние жаркие дни, вода испаряется быстро, пересыхают ручейки и речёнки, и тогда сайгаки стремятся к Уралу. Тёмною ночью они добираются до воды и утоляют жажду, а день проводят в степи, не подпуская к себе охотников. Заправская охота за ними и бывает в самый зной, когда кругом ничто не шелохнётся, не дохнет, а солнце как огнём палит и готово испепелить охотника. Вот в такую пору и попробуй, покажи свою удаль, проворство, выносливость и охотничью сметку! Дедушка знал, когда и где сайгаки подходят на водопой к Уралу и решил показать свою казацкую удаль.

Я вспомнил рассказы многих бывалых охотников о сайгаках и меня уже с вечера подмывало нетерпение. Только издали мне довелось видеть этого грациозного зверя, да освежёванного в казацких куренях. Совсем иное дело было, когда зверь гулял на воле. Много легендарного рассказывали про изящную и быструю, как ветер, степную антилопу. Она мчит, как птица! Прыжки её так легки и свободны, что никакой охотничий пёс не догонит её; на самом лучшем скакуне не настигнуть эту дикую козу. Раз бухарские караванщики повстречали стадо сайгаков и решили поохотиться за ними. На добрых скакунах они окружили табунок животных и погнали на караван. Сайгаки быстро домчались до обоза и без всяких усилий, как ласточки, промчались через навьюченных верблюдов и тотчас исчезли вдали. Станичники Магнитной рассказывали баснословный случай. Однажды казаки на свежих конях гнались за суягной самкой. Она убежала от них за версту – две, на виду у казаков остановилась и выкинула сайгачёнка. Пока станичники подомчались к ней, коза успела облизать рождённого детёныша и тот, вскочив, побежал за матерью. Минута, – и оба они расстаяли в степном мареве.

Ещё затемно мы с дедом отправились в степь. Всё тонуло в полумраке, ноги и шаровары стали мокрыми от росы. Мы шли без тропок, по крепкой степной целине. Я еле поспевал за старым казаком.

– Оно бы конными нам на охоту, да вот вышел грех какой! – недовольно ворчал он: – ну, да ты, Иванушко, понатужься, покажи, что ты как никак есть заправский казак!

Изо всех сил налегал я. Итти было хорошо, прохладно и кругом стояла глубокая предрассветная тишина. Дедко, между тем, продолжал поучать меня.

– И не поймёшь, что за зверь сайгак: мудрёный иль бестолковый? Не скажешь на чистоту: умён он иль дурак? Ни шуму, ни стуку сайгак не верит. Подползи к нему, ткни его в бок и с места не сбежит, пульни, уложи дружка, так и то не сбежит, видно и выстрел ему нипочём, а вот покажись ему на взгорке, за версту, а то и подальше, тут как «чухнет», что был и нет! Выходит перед охотником он трусливее всякого зверя и птицы!

На востоке заалела полоска робкой зари. Степь постепенно стала выступать из полутьмы, наплывать ковыльным взволнованным морем. Ещё несколько минут и заря охватила полнеба, словно полог распахнулся над степью. Таяли ночные тени, вставали вдали курганы, а в выси вспыхнули нежным розовым отсветом лёгкие облачинки, лебяжьей стаей плывущие над необъятным простором. На солончаках прохаживались степные кулики с красными носами, а на высотках появились подле норок суслики. Сидя на задних лапках, они посвистывали, приветствуя восход солнца. Оно не заставило себя ждать, за пологими холмами брызнули золотые лучи, зажгли сиянием степь и вот медленно, величаво выкатилось светило и сразу засверкала роса. Неисчислимые оттенки красок испестрили степь на всём неоглядном пространстве. Вон в низине клубится прозрачный туман, в котором слышатся лебединые крики. Дед приостановился, прислушался.

– Ишь, лебедь богу замолилась! Ясный денёк начинается! – сказал он степенно, снял свой тёмносиний выгоревший картуз и перекрестился: – Пошли, господи, нам удачи на зверя! Эх, жалость-то какая! – вдруг спохватился он: – Бабка на ружьё заговора не сотворила! Она у меня на такие дела мастак, да мне как-то совестно со старой бабой связываться было! – признался он.

Вдали заголубели озера, блестели под солнцем солончаки, и по взволнованному ковылю бежали тени разных оттенков. Старик вздохнул полной грудью.

– Эх, ты, матушка моя! – восхищённо сказал он и, оборотясь ко мне ободрил: – Поди верстов пятнадцать отмахнули! Вот тут и охота будет! Теперь, внучек, сторожко держись!

Стало пригревать, мы уселись на заросшем маре и перекусили. Последние ночные облачинки уплыли к далёкому горизонту, и небо бирюзовым куполом раскинулось из края в край. Я лежал и смотрел на бегущие волны ковыля. Взор мой постепенно стал привыкать к оттенкам трав, к бесконечному движению жизни среди зелёного океана. Как очарованный, я любовался золотой окаёмкой горизонта и вдруг на нежно оранжевом фоне его появились силуэты движущихся, словно нарисованных тонкой кистью, антилоп.

– Сайгаки! – шепнул я деду, указывая глазами на край степи.

Старик, мгновенно преобразился, сбросил с себя кафтанишко и остался в рубашке и шароварах. Он проворно стал подвязывать наколенники и налокотники – лоскуты кошмы, обшитые с внешней стороны кожей. Предстояло много поползать, подкрадываясь к стаду сайгаков.

– А ты годи, не мешай мне! Сиди на бархане, да поглядывай, как добывают зверя! – предупреждал он меня.

Охотничья страсть со всей силой вспыхнула и во мне. Горько было чувствовать себя беспомощным, без ружья. Дед проверил свою винтовку и затих, вглядываясь в горизонт.

– Ох, далеко! До них не доберёшься! – закручинился он.

Чёрные тонкие силуэты быстро растаяли в степи.

– Тут-ка они пройдут лощиной! – прошептал дед: – Ты оставайся, а я пройдусь чуток.

На западе, куда показывал старик, расстилалась широкая падь – высохшее степное озеро. Тут позеленее и сочнее трава, несомненно сайгаки не должны были её миновать. Кругом лежала равнина с еле приметными бугорками, сурковыми норками и рытвинами. Я прилёг среди сухих, пахучих трав и стал наблюдать за охотникам. Дедко спустился в лощину и стал пробираться к облюбованному месту. Роса испарилась и над ковылём заструился нагретый воздух. Прошло много времени, солнце уже поднялось высоко, жара пробирала до костей, а старый казак, примостившийся за сиротливый кустик, терпеливо поджидал добычу. Было за полдень, когда из марева выбежал быстроногий сайгак и пошёл к долинке. На скате он внезапно остановился и стал «кобиться». Дедко насторожился, приготовился к походу.

Известно, что летом, в самую жаркую пору под кожей сайгаков заводятся черви, от нестерпимого зуда животное приходит в исступление, то бросается без оглядки, куда глаза глядят, прыгает, вертится на месте, но чаще всего оно беспрерывно мотает головой, бьёт копытом в землю и выбивает яму – «кобло». В таком возбуждённом состоянии оно ложится в кобло, уткнувшись мордой в землю, но нестерпимый зуд не перестаёт донимать животное и оно вновь на ногах и опять бьёт копытом. В такие минуты к сайгаку можно подползти на ружейный выстрел. Дедко и подсторожил эту минуточку. Низко наклонившись, он перебежкой стал приближаться к сайгаку. Пробежав незаметно изрядное расстояние, старик упал и пополз на четвереньках. Вот для чего пригодились подколенники да подлокотники! Я дрожал от возбуждения. Палило солнце, на теле моём выступил пот, пересохло во рту, но я ничего не замечал. Мои мысли и чувства были с охотником. Под палящим солнцем, по раскалённой земле, утомлённый длинным путём, который мы с ним прошли с рассвета, дедко ползком терпеливо приближался к зверю. Сайгак, не замечая, опасности, крутился на одном месте. Вот осталось с версту доползти до него. Как на беду козёл поднял тонкую головку с рожками, огляделся, сделал несколько огромных прыжков и снова стал кобиться. Дедушка упал на живот и стал, извиваясь как уж, подползать к добыче. Издали казалось, что охотник совсем притерся к земле, так мало заметны были его движения, но с бугорка мне всё было видно, и я готов был закричать старику.

– Скорее, скорее, дед!

Вот он совсем близко подполз, на ружейный выстрел. Вот пристраивает рожки своего ружьишка. Но сайгак опять делает прыжок – другой и вновь он вне досягаемости. «Что в эту минуточку думает дедко?» – спрашиваю я себя. В душе его, наверное, закипает буря, но выждав пока успокоится зверь, он снова, терпеливо пополз дальше…

Солнце всё выше, в невыносимом напряжении проходят часы, вот человек подползает, но зверь, словно предчувствуя опасность, делает прыжок – два и снова начинай сначала…

Наконец-то! Сердце забилось у меня, когда дед пристроил ружьишко и выстрелил. Случилось неожиданное: то ли от усталости, то ли на этот раз изменило стариковское зрение, только казак промазал. Козёл взвился и мгновенно исчез в синем мареве. Дедко взбросил ружьишко за плечи и, грозя кулаком в сторону исчезнувшего видения, пошёл мне навстречу.

– Видал! – закричал он мне издали: – Ах, одрало бы его! Удрал, подлец!

Со старика градом катился пот, кожа на подколенниках была изодрана. Он тяжело дышал. Чтобы хоть немного умерить жару, он положил в рот пульку, а другую дал мне.

– Возьми-ка, от неё слюны полон рот, жажда-то помене!

Палимы солнцем, страдающие от жажды, мы снова пустились в путь по безбрежной степи. На горизонте вновь появлялись сайгаки и проносились, как видение. Досада жгла старое сердце.

– Ну, что, казак, притомился? – положив мне на плечо руку, сочувственно спросил дед. – Годи немножко, доберёмся тут до одного ручьишка, там напьёмся, перехватим малость и к дому. Видать такое наше счастьице. А всё виной старуха! Что стоило ей наговорить ружьишко на промысел. Ох-х! Ох-х! – заохал дедка.

После долгих блужданий мы оказались в пади, на дне которой среди реденькой заросли протекал ручеёк. Повеяло прохладой, травы стали сочнее и манили на отдых. Мы умылись, ополоскали пересохшие рты и напились прозрачной и прохладной воды. Сразу стало легче. Дедушку клонило ко сну. А между тем, он твёрдо был уверен, что к вечеру обязательно сайгаки прибегут на водопой!

– Не может быть, чтобы минули! Местина больно подходящая! – рассуждал он, поглядывая на реденькую тень кустиков: – Вот что, ты трошки посторожи, а я с духом соберусь. Сосну самую малость!

– А ружьишко дашь, дедушко? – ласково заглядывая в глаза, попросил я.

Старик минутку колебался.

– Вот загада! – воскликнул он: – Ружьишко больно хорошее, кабы часом не повредил! Ну, да была не была, так и быть поверю! Только, если зверь побежит не стрели, – буди меня!

– Ладно, дедушко, всё будет так, как тобой говорено! – согласился я.