Текст книги "Южный Урал, № 1"

Автор книги: Евгений Федоров

Соавторы: Дмитрий Захаров,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Константин Мурзиди,Иван Иванов,Александр Гольдберг,Василий Кузнецов,Нина Кондратковская,Тихон Тюричев,Николай Кутов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

10. СКАЗОЧНАЯ ГОРА

В тихие вечера, когда из-за холмов выкатывался золотой месяц и дрожащий свет его зеленоватым потоком проникал в горницу, отчего в избушке всё видоизменялось и принимало таинственный смысл, хорошо было посидеть под оконцем и послушать бабушкины бывальщины.

Вдали за рекой Уралом голубели лысые холмы. За оконцем ветер поскрипывал флюгерком. Присев рядом со мной и, устремив взгляд на заречные холмы, тихим журчащим голосом бабушка рассказывала:

– Горки, слышь-ко, за Яиком у нас особые. Вот что сказывали старые люди. В давнее время нашею степью проходил с казачишками и с гулевым людом сам батюшко Емельян Иванович Пугачёв. Тогда тут, в нашей ковыльной сторонушке, только и были казачьи крепостцы: наша Магнитная, да Карагайская, ещё Кизильская и Петропавловская да Степная. Ноне тут посохранились одни станицы, крепости-те пожгли, а то развалились. Утихомирилась Орда, вот и стало всё ни к чему! По этим крепостям в той поре и шёл батюшка Емельян Иванович. Крепости сдавались ему, солдатишки перебегали скопом. Жаловал он казаков крестом и бородою, реками и землями, свинцом и порохом и вечною вольностью. А мужикам сулил свободу от помещиков.

Дошёл, слышь-ко, Емельян Иванович до нашей Магнитной крепости, тут и бой был, крепость-то взял и с кем следоват расчёлся…

Вон там, у холмов и стал лагерем он со своим войском. Тут он и погуливал. Поднялся он, наш родимый, раз на горку и вдруг дивно стало. Идёт, подковки на сапожках шибко камень притягивают. Понял Емельян Иванович, что не простая та скала, а особенная. Приказал ломы принести. Собрались горщики, стали гору долбить. Крепкие и тяжёлые куски зазвенели под ударами. Оглядел Пугачёв куски камня и приказал своим ближним:

– Копайте, детушки, эту гору, выжигайте из неё железо. А из того железа робите копья да сабли, лейте пушки да ядра! Нужны они нам, никак без них не обойтись!

С той поры и назвали люди горки заречные Магнитной горой. Вот вышло как!

Старуха зевнула, перекрестила рот.

– Осподи, грехи наши тяжкие! – вздохнула она и, пожевав беззубым ртом, продолжала: – Царь-то Николай Павлович землёй тут одарил наших казаков, ну и гору-то, почитай, казаки считали своей, ан не вышло так, хозяева Белорецкого заводишка омманом за собой гору закрепили, ну и пошла тут великая тяжба. Годи, о ней в другой раз, а только так и повелось: летом наезжают из Белорецка штейгера и горщики и месяц-два-три долбят камни, да в отвал сваливают, а зимушкой по санному пути грузят и везут на завод. Конечно, обидно то стало казакам, как только наедут возчики добро увозить, так и драка. Однако, хозяин завода и тут нашёл уворот: как только казачишки зашебаршат, так им ведра три водки, ну и пированье. Так и пропировали станичники свою гору…

За окном стояла призрачная ночь. Луна катилась над осеребрённым ковылём. Блестели росы. Зевнув ещё раз, бабушка спохватилась:

– Ох, ох, и разболталась я старая, а поди давно пора на покой, все косточки гудят!

Бормоча, старуха укладывалась спать, а я долго не мог уснуть. Тишина наполняла горницу, а мне всё думалось о чудесной горе, «которая вся из железа»…

Мы не раз с Митяшкой, сев в бударку, переплывали Урал и забирались на гору Магнитную. Манили нас туда созревшие вишни. Холмы по склонам густо были одеты карликовой вишней. Росла она не выше двух пядей: но всё было, как в большом саду. И листочки на тех вишнях большие, и ягода крупная, густо пунцовая и сладкая. Наедались мы с дружком досыта сладкой и сочной вишней. И каждый раз меня удивляло: «Почему люди назвали эти холмы Магнитной?»

Взобравшись на Маячную горку, на которой стоял высокий посеревший от ветров и дождей маяк, построенный топографами-триангуляторами, мы долго любовались сопками.

– Где же гора Магнитная? – спросил я Митяшку.

Он неопределённо обвёл вокруг руками и сказал:

– Э-вот она! Все горы-то Магнитная и есть!

И на самом деле, гора Магнитная состоит из четырёх отдельных сопок: та, на которой мы стояли, называлась Маячной, затем на восход от неё лежала богатая гора Дальняя, на северо-запад тянулась Узянка-гора, а на юго-запад была Ежёвка. Тут жались к камням ветхие лачуги и сараюшки, в которых жили горщики, работавшие на белорецкого заводчика. А дальше распахнулась ковыльная степь без конца краю. Внизу, в глубокой долине, как стальной турецкий ятаган, изогнулся и поблескивал на полуденном солнце Урал.

На Дальней были нагромождены гигантские камни, и они, как магниты чудовищной силы, притягивали всё железное.

– Тут один барин часы испортил, – сказал Митяшка. – Взошёл на гору, покрутился тут среди глыб, а когда спустился, часы забаловали. Он к мастеру, а мастер и говорит: – Вы эти часики положите в шкатулочку на память: они намагнитились и ходить не будут! Тут вся гора, слышь-ко, железо-магнит!

«Вот он клад, о котором говорил ночевавший в курене деда горщик!» – подумал я.

Много лет спустя, из книг я узнал, что на Магнитной горе и впрямь побывал Емельян Иванович Пугачёв. А в начале прошлого столетия в ковыльную степь приехали немецкие учёные Е. Гофман и Г. Гельмерсен. Они поселились у холма в палатках и долго исследовали гору. В 1828 г. в Германии вышла книга этих учёных: «Описание Южного Урала». Весь мир был потрясён неожиданным сообщением этих учёных.

– На востоке России, в далёких степях, имеется целая гора из железа!

Многие, конечно, не поверили этому сообщению: слишком чудесным казалось оно. Да и трудно по тому времени было проверить это сообщение. Кому взбредёт на ум скакать за тысячи вёрст в пустынные ковыльные степи? Петербург – столица России – находился далеко-предалеко от этих мест, а железных дорог в ту пору не существовало.

Спустя много лет гору Магнитную посетил молодой русский учёный Карпинский, впоследствии президент Академии Наук СССР. Дедушка его очень хорошо помнил, ходил с ним на Атач, носил мешок с молотками и образцами.

– Шустрый и разумный был человек, до всего доходчивый! – вспоминал старый казак. – Жил-то он в палаточке, а на станицу часто заглядывал и любил с казаками потолковать. Вечерами бывало сядет на завалинке, а казаки ему песни поют.

– Вы бы, господин хороший, в марах, да в курганчиках покопались, там непременно богато нашли! – сказал ему однажды по откровенности дед.

– Неужели золото? – уставился он в деда, весь вспыхнув.

– Как придётся, а клад непременно отыскать можно! – уверенно посулил казак.

Учёный тихо улыбнулся и похлопал старика по плечу.

– Эх, милый человек, да вот он клад перед нами лежит. На всю Россию его хватит, только вот как его взять! – огорчённо сказал он.

– Вот то-то оно и есть, что его с собой не унесёшь в мешке! – не унимался дед, – а клад, который хоронится в курганчиках, укладистый, его и в карманах упрячешь!

Молодой учёный покрутил головой и сказал со смешком:

– Экий ты, старик, для себя жадный!

Оно уж так повелось: каждый только о себе и думал.

– Вот оттого клад этой горы не даётся в руки, что каждый только о себе думает! – вздохнул учёный и принялся за работу..

Пробыл он тут недолго и уехал. С его лёгкой руки в Магнитную стали наезжать учёные. В 1901 году в станицу прибыл профессор Морозевич, который подсчитал железный клад горы Магнитной. В четырёх холмах по его расчётам лежало сорок восемь миллионов тонн железной руды.

Казаки станицы Магнитной, прознав о подсчётах учёного, удивились:

– Послушай, как наврал человек! Разве гору он взвешивал? Ну, этот совсем ополоумел!

Однако, оказалось, что всё можно узнать. Профессор Заварицкий, который побывал на Магнитной позже Морозевича, поправил его. Он подсчитал, что в четырёх сопках Магнитной залегает значительно больше руды – восемьдесят семь миллионов тонн.

И чем больше исследовали гору над рекой Уралом, тем больше она открывала свои сокровища, из-за которых с давних пор между казаками станицы Магнитной и владельцами Белорецкого завода велась полувековая тяжба. Вот что рассказывал мне дедушка об этой упорной и запутанной тяжбе.

11. ВЕЛИКАЯ ТЯЖБА.

– Я ещё в те поры холостым был, когда последовала нам, оленбурхским казакам, царская милость. В те времена царствовал жестокий царь Николай Павлович. Под самые святки, в сороковом году последовал нам, казакам, царский указ, а по нему все земли, что лежат по левую сторону Яика, отдавались на веки-вечные оленбурхскому казачеству за верные службы. Прошёл может быть годик и казаки тут вспохватились: какие же земли, и сколь им отошло по царской милости? По распоряжению наказного атамана войско и приступило к выяснению тех земель, луговин, ильменей и гор, которые отошли. Известно, гора Магнитная тоже оказалась нашей. Так уж выходило по делу: раз кругом наши земли, гора Магнитная, стало быть, тоже наша, лежит-то она в нашей меже. Мы её тут взялись вымерять, и тогда враз сюда наехал наследничек Пашковой – владелец Белорецкого завода и напустился на казаков:

– Как вы смеете тут вымерять, рудники-то мои! Да я вас в острог закатаю за самоуправство!

Казака на испуг не возьмёшь. Казак и сам мастак орать, особенно, если хватит чару. Заводчик и его подручные – слово, казаки – сотню! Так ни к чему и не пришли. Казаки с горы не сошли, всё вымеряют. Видит Пашков – дрянь дело. Сел в экипаж и к станичному есаулу.

– Стоит ли нам ссору заводить, – сказал он ему. – Хочется с вами жить по-соседски, тем более у меня грамота на гору имеется.

Верно, предъявляет он есаулу старинную грамоту, которой все полтораста годов будет. В той грамоте так и прописано:

«Записать за Твердышевым и Мясниковым все найденные ими до сего времени рудники и по силе берг-регламента владеть ими и протчее»…

Есаул наш просмотрел бумагу и говорит:

– Бумага ваша царская, да утеряла силу, потому что новым царским указом перекрыта! Мы и сами рады с вами по-суседски жить, но вы к нам на станичную землю лезете!

Заводчик видит дело обстоит не так просто и говорит есаулу:

– Чьи тут земли – неизвестно, надо справки по документам навести в Оленбурхе. А пока наводят, чего нам ссориться, давайте лучше выпьем!

Есаул отвечает:

– Извольте, я согласен на это с вами, благородный человек, но только всем казачеством пить придётся!

Пришлось заводчику раскошелиться: трое дён пьянствовали казаки…

С тех пор так и повелось, известно казаку не сено на горе косить, не руду ему добывать, казачье дело – пика, сабля острая, дело походное, да песня молодецкая. Ну, как только снег по зиме стает, просохнет, да зашевелятся в отвалах рудокопщики, так они на гору и ну вымерять и гнать оттуда рудокопщиков: – Наша гора, да и только!

Опять, глядишь, катит заводский приказчик, Пашков-то в те поры в Санкт-Петербурге проживал из-за жены-барыни. Известное дело – модница, а на Белорецке не пофорсишь нарядами.

Ну, приказчик опять выставляет там сколько вёдер водки, а мы пьянствуем. Так и длилось ни мало, ни много 14 годов. Весело! Но в Оленбурхе тоже начальство сидит и ему пить-есть надо, завидки, поди, берут. Закопошились все. Наказной атаман нажал, а генерал-губернатор в пятьдесят седьмом году прислал сотника Пневского. Я в ту пору добрый казак был, в Севастопольской войне огнём крестили, всё помню. Пневский, видать, не промах был человек. Может и от наказного атамана совет был дан ему строгий: он обошёл грани и замежевали Магнитную гору нам. Казачья гора и вся тут!

Тут, братец мой, почище дела заварились: сцепились Пашковы со всем войсковым кругом. Собрались казаки на раду и порешили послать своих депутатов к министру финансов, потому горами и рудами он правил в те поры…

К министру казаки подъехали ловко. Чем они его взяли, теперь запамятовал, да и не в том толк, но только министр признал за казаками правду. Положил казакам владеть Магнитной горой, а Пашкову запретил разрывать Атачи. Оставить ему только три рудничишка, кои сто годов тому назад его прадеду отвели.

Тут на Яике завеселились, известно сам министр сторону казаков принял, не посмотрел на заводчика. Мы станичники и рады выпить, да не с чего. Многие старики, так даже недовольны были таким оборотом дела.

– Глядишь, раньше-то каждый год ведра два-три дарового вина пили, а ноне где возьмешь? А что с той горы, железо грызть будешь!

Вишь, как мы рассуждали. Известно, глупство одно! Только ведь Пашков не успокоился и до Государственного Совета дошёл!

Там долго думали над этим делом, а только казаку туда трудней добраться. Пытались наши депутаты дойти и туда, да рылом не вышли и мошна тоща перед Пашковым. Хоть казачий круг, а перед богачеством Пашкова не устоять!

Весной, в шестьдесят девятом годочке последовала монаршая воля, по которой повелевалось начинать дело сначала, а до решения его владеть горой Пашковым. Вот ведь как вышло! Ну, известное дело, чего казаку взять, оставалось только заводчику досадить. Когда наедут на гору за рудой, ну и драка, а потом замирение за выпивкой. Как народом сказывается: с паршивой овцы, хоть шерсти клок!

Правда, у кого кони, да победнее казак, а то иногородние, иль башкиры поднанимались возить руду на Белорецкий завод. Но суди, какой тут заработок, коли Пашков платил за поставку руды по семи копеек с пуда. Это за сто вёрст походу по тяжкой дороге через горы, в Белорецк. Шутка!

Вот ноне старичок-горщик приходил. Ведь недаром сюда приволокся, подослан кем-то рудознатец! Выходит новые хозяева наискиваются на гору. Вот, гляди, говорит, клад. Кому клад, а нам наклад! Только понюшка одна!

12. ПРОЩАЙ, МАГНИТНАЯ!

Незаметно пришла осень. От жаркого солнца за лето выгорели и высохли травы. Степь лежала бурой и унылой. В ясном бирюзовом небе с утра тянулись с курлыканьем косяки журавлей, кричали гуси, лебеди. Летели с сурового горного Урала перелётные птицы на юг, в тёплые края. Мы долго провожали их грустными прощальными взглядами. Окрестные степные озёра и ильмени наполнились птичьим криком. Стаи перелётных гусей и уток кишмя-кишели в озёрных и речных заводях. По ночам от гусиного гаганья, да от утиного кряканья, от свиста и шума перелётных птиц, нельзя было разговаривать на базу. Казаки целыми днями охотились на перелётную дичь. Казак Степанко подбил журавля, добить его он пожалел и принёс домой. Мы с Митяшкой выпросили раненую птицу и, промыв перебитое крыло, перевязав ранку, пустили разгуливать его по двору. Журавушка вышагивал по тропке и, заслышав в небе голоса перелётных стай, громко и жалостливо взывал им в ответ, затем, распустив раненое крыло, разбегался и пробовал взлететь. Однако, из этой попытки ничего не выходило.

Он со стоном падал на правый бок и, раскрыв свой длинный клюв, испускал жалостливые урчащие звуки. Залётный гость дичился хозяев куреня, завидя меня или Митяшку он забегал в угол и там зло ворчал.

Первой он признал бабушку. Она вышла на крылечко и, разбросав кусочки пахучего хлебного мякиша, ласково позвала:

– Журавушка, милый Журавушка, подь сюда! Ну, подь, глупенький!

Словно понимая ласковую человеческую речь, журавль подошёл к бабушке и стал клевать хлеб. Насытившись, он не отходил от старухи. Она уселась среди двора на чурочку и ласково-ласково пеняла ему:

– Ну, что, дурачок, попался? Ишь, как не повезло. Чтобы подальше от станицы лететь. Народ тут такой!

Опустив на грудь длинный клюв, журавль с важным видом стоял перед бабушкой и внимательно выслушивал её воркующую речь.

Вскоре он привык к интонациям её голоса, и нам казалось, что птица понимает человеческую речь. Журавушка оказался на редкость умным и толковым. Когда ему хотелось есть, он подходил к оконцу и стучал клювом в стекло. Если бабушка долго не выходила из домика, он терпеливо стоял на одной ноге перед крылечком и выжидал её. Постепенно он привык к дедушке, и к нам, ребятам. А раз даже увязался за мной на станичную улицу. Он важно вышагивал следом, никого не боясь, лишь изредка поглядывая в небо: не послышится ли знакомое курлыканье. У лавки сидел Дубонов и, завидя вышагивающего за мной журавля, закричал мне:

– Эй, казара, учён журавель? Продай мне его! Целую жменю орехов отвалю!

– Зачем же он вам, дядюшка? – сдержанно спросил я.

– Как зачем? – удивился лавочник: – Известно зачем, откормлю да и слопаю. Тикавно[17]17
  Любопытно.


[Закрыть] отведать!

Я ускорил шаг, а за мной поспешил и журавль. Подальше от этого неприятного человека!

Глядя вместе со своим пернатым другом в прозрачное осеннее небо, я часто с грустью вспоминал:

«Куда девалась наша Варварушка? Жива ли она или затерялась среди необъятного степного океана?».

После её ухода, Митяшка стал выглядеть неряшливее и всегда был голоден. Рубашка у него лоснилась от грязи, на голове торчали непромытые лохмы. Он изредка заходил к бабушке, та давала ему ломоть хлеба.

Мальчуган отщипывал от краюхи ломтики мякиша и кормил нашего пернатого друга.

– На, журавушка, подкрепись. Эх, сироты мы с тобой. Одни на целом свете! – вздыхал он.

У Митяшки подёргивались губы, но он стоически сдерживался и ни одна слезинка не показывалась на его глазах.

Степанко не заботился о приёмном сыне, да казак и не стряпал дома. Насыщался он, где доводилось: в степи, на охоте или по соседям. В избушке всё постепенно покрылось грязью и пылью. Среди этой мерзости запустения, только цветы на подоконниках попрежнему буйно цвели огневым цветом и манили взор. Но и они цвели потому, что мы с Митяшкой каждый день заботливо поливали их.

Всё ещё стояли погожие дни. На дворе в затишье пригревало. Выбравшись из горенки, дедушка присаживался спиной к стенке избёнки и, щурясь на солнышко, долго грелся и вздыхал:

– Эх, отлетело красное летечко.

С полей давно всё убрали. Свезли возы скошенной пшеницы и с дедушкина поля. Привёз хлеб со степи к нам на баз Потап Дубонов и взял за это треть с умолота. Об этом наверно и думал сейчас старик, высчитывая, насколько хватит хлеба: дотянет ли он до весны?

Несмотря на ясную сухую погоду, Урал вздулся, потемнел, шёл вровень с берегами. Казаки говорили:

– Гляди, Яик ноне «в трубе»!

Это означало, что далеко на севере в горах Урала шли осенние дожди и потоки устремлялись в степь, пенясь и вздувая наш мирный и покорливый Яик. Под осенней водой исчезли песчаные отмели и косы, потонули низкие острова, кое-где через рытвины, ерычки и старички[18]18
  Старые русла.


[Закрыть] вздувшийся Яик прорвался во впадины и луговины и там теперь поблескивали мелкие воды.

– Гляди-кось, как надулся наш курун![19]19
  Индейский петух.


[Закрыть] – показывал дедко на полноводный Яик. – Давненько такого не было. Знать год предстоит урожайный! Сходить, что ли рыбки половить?

Но рыба ловилась плохо. Против станицы Магнитной Урал не славился рыбой. Ловились тут щучка, чебак, плотва, – самая пустячная рыбёшка. Вся ценная рыба обильно ловилась на понизовье, в пределах войска Уральского. Низовые казаки перегораживали Яик плотинами, не пуская рыбу в верховья. На зиму ценная рыба: осетры, белуги, севрюги собиралась в ятовья[20]20
  Места в Урале, где рыба собирается косяками и засыпает на зиму.


[Закрыть] и засыпала до тёплых дней. Казаки баграми выбирали рыбу из зимней реки. Не то было в верховьях Урала, в области войска Оренбургского. Урал, который протянулся на расстояние 2300 километров, только малой частью проходил в наших краях, да и был он тут мелководен и незнатен рыбой. Начинался он на восточных склонах Урал-Тау. Здесь в скалах слились четыре горных источника и образовали бурную и злую речонку. Она бежит, прыгает через каменья, шумит, пенится и так добегает до Яицкого болота, где снова утихает и теряется в непроходимых и густых зарослях трясины. И только на южной кромке болота, Урал появляется вновь и вытекает из него тихой небольшой речушкой. Постепенно набирая силу от мелких притоков, он превращается в реку, которая, добежав до хребта Бугасты, прорывается через узкие каменные ворота и вырывается в степь. Южнее за деревней Науразовой река становится шире, покрывается зарослями тальника, и по сторонам её появляются старицы и глушицы. Так она, не торопясь, добирается до Магнитной.

И только в половодье, да иногда в осенние денёчки Урал походил на большую и полноводную реку. Тогда кое-что из рыбы прорывалось с низовьев и к нам, и дедушка отправлялся на ловлю.

Вечера в сентябре стали прохладнее, звёзды в тёмносинем ночном небе казались ближе и ярче. На станичной улице было темно, старые станичники ложились на покой с наступлением сумерек, а молодёжь толпами бродила по станице, раздавался сдержанный девичий смех, разудалая песня. А чаще всего под треньканье балалайки звучала весёлая песенка самого молодого бесшабашного казака Игнатки. Он залихватски распевал «казыньку».

 
Казынька-казачок,
Казак миленький дружок…
Не я тебя поила,
Не я тебя кормила,
На ножки поставила,
Танцовать заставила,
Коротеньки ножки,
Сафьянны сапожки… Эх!..
 

На улице за окном слышался топот, взвизги казачек. Дедко беспокойно ворочался на печке.

– Молодые годочки! Молодые годочки! – незлобиво оговаривал он удальство молодёжи. – Как вешние воды прошумят, отгремят и уйдут! Немного человеку на свете отпущено!

И словно на дедову жалобу, на дворе грустным криком отзывался проснувшийся журавушка. Перелётные стаи и в нём разбередили тоску по весёлой молодости, когда он беззаботно и весело носился по поднебесью и в весёлых журавлиных стаях встречал утренние зори.

Однажды ночью в тёмной степи вокруг станицы засверкала весёлая золотая корона. Пылал подожжённый высохший за лето ковыль. Пляшущие огоньки перебегали вдоль окаёма и манили к себе.

На мой недоуменный вопрос дед пояснил:

– Казачишки пустили по степу пал. Оттого земля золою удобрится, кобылка[21]21
  Вид саранчи.


[Закрыть] изведётся с корнем, да и суслику не выжить при хорошем пале. После того и зелёная травушка веселее полезет в рост. Одначе, бывают с палом и худые шуточки. Выбежит ветерок, вздует и понесёт огонь на станицу, альбо на киргизский кош, вот и погибель тут!

И вдруг со степи и впрямь прибежал игрун-ветерок, огоньки заплясали веселее и быстро уносились к тёмному горизонту. Небо отсвечивало слабым багровым заревом. Часа через два огоньки постепенно уменьшились, стали ниже, бледнее и, наконец, скрылись за окаёмом.

– На самый простор вырвались! Ну, теперь забушует! – сказал дед, глядя на убегающие огоньки.

Бабушка перекрестилась.

– Спаси, осподи, человека в степи, птицу и зверя! – замолилась она.

…Однажды в солнечный сентябрьский день приехала моя матушка. Она собиралась в обратную дорогу через день и с собой забирала меня.

Степанко собирался с нами в Троицк, а оттуда и далее в Россию.

Настал день отъезда, бабушка со слезами на глазах, всё время смотрела на меня, подкладывая самые поджаристые и горячие шанежки. Пользуясь каждой минуткой, она, проходя мимо меня, гладила своей старческой рукой мои непокорные вихри.

– Да бросьте вы плакать, баушка! – уговаривал её я. – Не навек же я уезжаю. Ещё свидимся. Вот вырасту большим, приеду казаком! – хорохорился я.

Старуха печально опустила голову.

– Ах, внучек, милый внучек! – глубоко и грустно вздохнула она. – Придётся ли нам боле стренуться, старенькая становлюсь. Гляди, несегодня, завтра позовут меня на погост!

Она краешком платочка утирала мелкие частые слезинки.

Дед крепился, не показывая и вида, что ему неприятна наша разлука. Он деловито стащил с брички колёса, хорошо промазал дегтем втулки и оси, осмотрел сбрую, привязал сзади мешочек с овсом…

Из-за горок бодро встало солнце, а казачата весёлой толпой наполнили двор. Они собрались провожать меня до околицы. Матушка и Степанко сели в бричку, а между собой посадили меня и мы тронулись со двора. Ехали мы шагом, сопровождаемые толпой моих приятелей и бабушкой с дедом.

Только бричка выехала со двора, как в распахнутые воротца выбежал Журавушка и с курлыканьем побежал за ней.

– Гляди, гляди! – закричал дед: – До чего разумная тварь. Прощаться захотел!

Я слез с брички, прижал к сердцу Журавушку и отнёс его в тёмный хлевок.

– Посиди тут! – думая обмануть его, сказал я и снова вышел под яркое утреннее солнце.

На околице мы распростились с родными. Старуха вся дрожала, как ветхая осинка под ветром. Она обнимала меня и шептала жарко-жарко:

– Пошли тебе, господи, удачи и счастья! Будь здоров, Иванушко!

Дед по-казацки трижды поцеловался со мной и матушкой.

– Ну, прощевайте, на будущий год обязательно приеду на сатовку, – пообещал он.

Настала очередь ребят. Каждый из них подходил и пожимал мне руку, только Митяшка не удержался, крепко обнял меня и поцеловал. Он был серьёзен и бледен. Расставаясь, он сказал мне:

– Ноне перехожу на жительство к твоей бабке. Звали!..

Мы постепенно поднимались в гору, станица уходила в низину. Исподволь скрывались от нашего взора домишки, осокори, церковка. Только вдали ещё сверкал синеватой сталью Яик, а над ним поднималась Атач-гора. Подле неё белели юрты.

Постепенно и они расплылись.

Вот ещё чуть-чуть сереет гора Маячная с еле приметным на голубом небе маяком, но вскоре и она расплылась в тумане.

А перед нами пошла степь. Это была не та степь, которую я видел весною. Чёрная и обугленная она лежала мрачным покрывалом.

Осенний пал пожёг травы, прогнал птиц и зверей. И теперь до будущей весны здесь всё будет уныло и пустынно.

Степанко ехал, молча разглядывая чёрную гарь.

– И куда ты торопишься? – спросила его моя матушка. – Жил бы в станице, глядишь и хозяйство выправил!

Казак грустно покачал головой:

– Ах, Лизавета Ивановна, тяжко мне. Ох, как тяжко! Не могу жить без Варварки!

– Где ты её теперь найдёшь? И кто знает, найдёшь ли? – неуверенно сказала матушка. – А если найдёшь, всё равно не жизнь вам вместе! Ведь попрежнему тиранить её будешь!

Степанко подумал и отозвался печально:

– Что верно, то верно! Известное дело: дурной у меня характер, Лизавета Ивановна. Но и так мне жизни нет. Эх-ма! – махнул он рукой и замолчал.