Текст книги "Южный Урал, № 1"

Автор книги: Евгений Федоров

Девушка никак не хотела оставить меня и тащила на себе ползком, превозмогая все препятствия и собственные страдания, рискуя быть настигнутой немцами. Я потерял сознание. Но как только наступило минутное прояснение, я принялся за своё.

– Надя, – говорил я, – вы должно быть сами не испытывали большого человеческого горя, что не сочувствуете другим. – Испытывала, – отвечала она кротко и продолжала тащить меня. «Ничего вы не испытывали, Надя», – настаивал я на своём.

– Как не стыдно, Фёдор, перестаньте хандрить, – строго сказала она, – не время этим заниматься. Вы ведь знали Колю Кайдалова? – Ну? – Так вот, я любила его. А он не знал. Если бы я созналась ему в этом перед боем… Всё могло быть иначе… Понимаете? Быть может, он не сделал бы того, что сделал. Но, так надо было, Фёдор. Теперь молчите! – Она снова взвалила меня на себя и мы поползли.

Но в следующее мгновение я почувствовал быстрый бросок. – Фрицы, – шепнула Надя, освобождаясь от меня. И тут же раздался у моего уха револьверный выстрел. Потом я чувствовал возле себя возню нескольких тел. Вот кто-то наступил на меня ногою. Я ухватился за неё. Это была мужская нога. Не помня себя от радости, обуявшей меня, я выхватил нож и взмахнул им вверх. Тело рухнуло и придавило собой мои ноги. Я нащупал руками шею немца. Она была горяча. В ней пульсировала кровь. Я стал душить его. Но руки слабо повиновались мне. Я собрал все свои последние силы и впился зубами в горло немца…

– Следующий! – сказал Данилыч, встряхивая простыню.

Начальник пожарной охраны поднялся и пошёл к креслу.

Воспользовавшись паузой, один из молодых людей спросил слепого:

– Что же с девушкой?

– А вот, слушайте: очнулся я только в госпитале. Нас подобрали продвинувшиеся вперёд наши части. Оказалось, что немцев было трое. Одного Надя убила выстрелом из револьвера, который я слышал. С двумя другими у неё произошла рукопашная схватка. Они пытались, должно быть, взять её живою, но легли рядом с нею. На теле Нади не было обнаружено других следов ранения, кроме раны, полученной от разрыва мины. Она, видите ли, была ранена в ногу тогда ещё, вместе со мной от разрыва мины, но скрывала от меня это. В неравной борьбе она истекла кровью от этой раны.

Да! Так вот, друзья, осталось во мне жгучее неугасимое чувство мести. И я сказал себе однажды: «Надя права. Стоило жить!». Радость мщения! Радость жизни! Это – святое чувство. Отомстить за родину, за себя, за Надю, за Колю Кайдалова. За всё зло, которое причинил нам враг. Отомстить! После я испытывал это чувство каждый раз, когда своими, зрячими теперь, руками упаковывал капсюли для фронта на военном заводе. Я вспоминал при этом, как лишённый всех других средств защиты и мести, я зубами вгрызался в горло врага…

– Чья очередь? – спросил Данилыч.

Теперь была очередь слепого. Он бережно положил на стол свою скрипку в футляре и на звук голоса смело пошёл к креслу.

Грустная, едва уловимая улыбка блуждала на его лице, обращенном к зеркалу, которое быть может впервые бесполезно для клиента, принимало в себя его отражение.

Он молчал, послушно подставляя под бритву старого мастера свои щёки.

Данилыч тщательно пробривал.

Вдруг слепой поднял осторожно руки и тихо произнёс:

– Постойте, папаша!

Данилыч остановился.

– Что такое? Беспокоит? – осведомился он.

– Нет, нисколько, – ответил слепой. – Скажите, товарищ мастер, вы не из Мелитополя?

– Оттуда. А что? Разве вы тамошний?

– Нет не тамошний. Я – уралец, но у вас я брился однажды.

– Вот ещё история! Да как же вы меня узнали?

– А знаете, я нигде больше не встречал в своей жизни, чтобы так брили, как вы бреете. Всегда сначала один раз всё лицо пробривают, а потом намыливают и второй раз всё лицо. А вы два раза одну половину лица пробриваете, а потом уже приступаете к другой. Я тогда ещё на это обратил внимание, а теперь, как вы стали второй раз правую щёку брить, я и вспомнил.

– Верно. Я об этом не подумал. Умер тот мастер давно, у которого я учился, а больше никто так не бреет. Вот поди ж ты. Запомнил ведь, тоже…

– Время такое было, папаша, на фронт уходил, каждая мелочь запомнилась. Помнишь, отец, сто пятьдесят человек добровольцев под Симферополь ушли?

– Как же, – вздохнул старик, – моя дочка, Надя, ушла тогда…

– Надя?!

– Да, Надя.

– Надежда Кирилловна?

– Слушайте, товарищ, вы знаете мою Надю?

Старик отнял от лица слепого бритву и прижал её обеими руками к груди, точно боясь выронить не то инструмент, не то собственное сердце.

– Знаю, – сказал слепой в волнении подымаясь со стула.

– Жива?

– Отец, гордись ею… Ведь это я о ней рассказывал.

Данилыч опустился в кресло. Слепой стал шарить его руками. Он нащупал голову старика и бережно притянул её к себе.

– Отец!

Данилыч сидел молча. Молчали остальные. В зале воцарилась мёртвая тишина. Только слышно было, как капля за каплей падала в таз вода с отпотевшего в умывальнике крана. Но вот старик медленно привстал с кресла, опираясь на слепого и обратился к посетителям:

– Такое дело, товарищи… Не могу… Уважьте старика… Я закрою… Руки что-то, того… Вы понимаете. Уж извините, пожалуйста.

Посетители поднялись с мест.

Когда вышел из парикмахерской последний посетитель, слепой запер за ним изнутри дверь.

* * *

С тех пор часто в летние, тихие вечера у полузакрытых окон мастерской подолгу задерживаются прохожие, чтобы послушать чудесную песню.

Бог знает, что это за песня!

Она хватает за сердце.

Молодой, мощный голос как бы рвётся из стен, сотрясая воздух, другой, мягкий, старческий умиротворяет его. Скрипка, сопровождающая пение, придаёт звукам человеческих голосов чарующую прелесть.

Никто не знает, что это за песня. О чём она говорит? Должно быть о тех, кто умер, утверждая жизнь. Кто дал нам счастье!

Может быть эта песня перекликается с тысячами таких же сердец, какие родили её, эту потрясающую своей простотой и силой, песню.

Может быть вы слышите её…

Н. Головин
СТИХИ

ЗАВОД

 
За городом, где был пустырь,
Где только вьюги песни пели.
Он поселился – богатырь,
На звёзды жерла труб нацелив.
 
 
Их дымом чёрным заслоня,
Как будто тучей грозовою.
И зори первого огня
Взметнул, как знамя боевое.
 
 
И горы дымные кругом
Гром повторили исполина.
И прокатился этот гром
Над растерявшимся врагом,
Над магистралями Берлина.
 

* * *

 
Ракеты, словно огненные змеи,
                над головой.
Земля гудит, гремит зенит над нею…
                Друг, ты живой?
 
 
Друг, ты живой? Нам ночь в глаза пустила
                Огонь и дым.
И оглушила злая, ослепила.
                В земле лежим.
 
 
В земле родной, под бурей. Онемели.
                Под треск и вой.
Друг, ты живой? Фугасы засвистели…
                Взрыв за спиной.
 
 
Взрыв за спиной. Взметнуло и на спину
                Земля легла.
И словно мать родная скрыла сына
                От бомб врага.
 
 
От бомб врага земля волной качалась.
                За взрывом взрыв…
А гром умолк – гудящая дрожала
                За всех живых.
 
 
За всех живых, а я, склоняясь тенью,
                Кричал и звал.
Друг, ты живой?! А он, согнув колени,
                В траве молчал.
 
 
И вновь ракеты алый свет над нами,
                Атаки весть.
А друга кровь зовёт нас в бой, как знамя.
                Как сердца месть.
 
 
Столбы огня в окопах вражьих, рядом.
                Встань, друг, взгляни:
То сердце разорвавшимся снарядом
                Твоё гремит.
 

Александр Лозневой
СТИХИ

ПЕРЕЯСЛАВЛЬ

 
Мы в этот город с автоматами входили.
Так наша месть к врагу была остра —
Что встань гора – мы б гору своротили,
Лишь только б выйти к берегам Днепра.
 
 
А город, накануне разбомблённый,
Едва дышал, полуживой и странный.
Седые и простреленные клёны
Смертельные показывали раны.
 
 
Светлеет день под небом Приднепровья,
И мчится слава птицею крылатой
О том, как мы проклятой вражьей кровью
Здесь окропили камни в час расплаты.
 

ЖЕНА

 
За Днепром ли буду, за Дунаем,
Пусть, куда б ни бросила война,
Я скажу: – Любимая, родная.
Вспомню слово нежное: жена.
 
 
Это слово в битвах на Кубани
Много раз мне прибавляло сил.
Я его засохшими губами,
Раненый, в песках произносил,
 
 
Я его шептал, идя в разведку,
В час такой мы думаем про жён,
И в походных сумках их секретки
Как ключи от счастья бережём.
 

И. Иванов
ЗЕМЛЯКИ
Стихотворение

 
Ушли по тревоге
Далёко полки,
Сошлись на дороге
Друзья-земляки.
 
 
Лучи от заката
Сурово легли
На сталь автоматов,
На лица в пыли.
 
 
Не сразу узнали
Друг друга они,
Но в памяти встали
Военные дни…
 
 
Хотелось о многом
Спросить, рассказать,
Но только от роты
Нельзя отставать.
 
 
– До встречи!
– До скорой!
– Вот адрес!
– Пиши!..
 
 
Ревели моторы,
Идущих машин…
Звенели подковы,
Качались штыки,
 
 
Чтоб встретились снова
Друзья-земляки.
 

Н. Шлыкунов
БОГАТЫРИ
Рассказ

Мать притянула Ваню к себе и сказала:

– Ишь, глазищи-то! И чего ты ими в жизни высмотреть собираешься? В трудное ты время растёшь, сынок. В семь-то лет тебе бы играть побольше надо бы, да конфеты есть. Ну, ничего! Побьём немца, вернётся папа домой с фронта и заживём, как полагается. – И, вздохнув, добавила: – Только когда же добьём, окаянного?!

– Скоро добьём, – успокоил дядя Серёжа и, схватив племянника за нос, весело спросил его: – Добьём, а?

Ваня вскрикнул и отодвинулся от дяди. – Добьём! – уверенно повторил дядя Серело. – У немцев был один такой отчаянный враль – Мюнхаузеном прозывался, так вот, он уверял, что однажды лису поймал и до тех пор её палкой лупцевал, пока она из собственной шкуры не вылезла. Вылезет и немец из своей фашистской шкуры, как пить дать, вылезет!

Ваня от восторга засмеялся:

– Ну, а потом, что будет?

– А потом мы из неё чучело набьём, навечно, чтобы люди смотрели на фашизм да плевались.

– Дядя, а какой он – фашизм?

– А вот такой, – возьмёт он тебя, да и повесит вниз головой. И виси, знай!

– А зачем он повесит?

– А затем, что нрав у него такой дикий. Он всех бы повесил, только бы ему жилось хорошо.

Темно было для мальчика – отчего же всё-таки был такой фашизм, но твёрдо решил, что такого бить надо.

Ваня большей частью дома был один. Мать и дядя Серёжа целый день находились на работе. Приходя домой, Ваня мыл посуду, мёл пол мокрым веником и отправлялся на двор играть с мальчишками в войну. К вечеру усталый и голодный приходил домой и садился греться на отопительную батарею. Сидеть на чугунных рёбрах было больно, но зато от них поднималось по телу приятное тепло.

В последние дни ворвались в чувства и мысли Вани удивительные люди: огромные, широкоплечие, с бородами лопатой, в блестящих железных одеждах, с огромными мечами, точь-в-точь такими же, как деревянный у Васьки Померанцева, ученика 4-го класса. Сидели эти огромные люди на широких толстоногих конях, завешанных, как сетью, сбруей. Гривы у этих лошадей были такими же длинными, как волосы у Ваниной матери, когда она их расчёсывала.

– Богатыри, – важно сообщил второклассник Мишка, раскрыв перед товарищами большую яркую книгу. Мишка уверял и даже давал честное пионерское слово, что Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович на самом деле были. Илья Муромец – самый главный богатырь и, как есть, крестьянский сын. В доказательство Мишка стал читать былину. Слушая его чтение, Ваня будто сам видел как это случилось, что после тридцатитрёхлетней сидячей жизни, слез с печи Илья и пошёл по земле богатырствовать во славу Родины. После этого, вот уже который день, сидя на батарее, Ваня мысленно уходил с Ильёй Муромцем на битву с погаными, крушил их направо и налево, стоял в задумчивости перед тремя дорогами, сбивал с дерева Соловья-разбойника. Илья хлопал Ваню рукою по плечу и говорил: «Храбрый воин Ваня, по отечеству Никифорович, будь мне молодшим братом наречённым». Ваня соглашался и смотрел вдаль, высматривая ворога, с которым можно было бы помериться силой богатырской.

Однажды вечером Ваня спросил:

– Мам, скажи, а богатырь Илья Муромец был?

– Отчего ему не быть, – отвечала мать, – русский народ всегда был богат богатырями.

– Вот бы мне стать таким богатырём, – вслух мечтал Ваня, – поехал бы я к папке на войну, да как начал бы немцев бить.

Мать усмехнулась и посоветовала:

– А ты расти скорее, да здоровее, вот и будешь богатырём.

– Да, я расту, – со вздохом сообщил мальчик, – только медленно очень. Я на стенке отметины делаю. Вот за десять дней на один сантиметр только вырос.

Мать засмеялась:

– Ого! Нет, ты так быстро не расти, а то через полгода совсем вылезешь из одежонки. А новую где взять? Помедли с ростом до окончания войны.

– Мам, а сейчас есть богатыри?

– А как же! Нынче, смотри, на немца весь народ поднялся. Он и есть, народ-то, богатырь.

Ваня хотел представить этот народ-богатырь, но кроме бороды, да широкой груди Ильи ничего не приходило в голову. Так и остался Илья Муромец самым главным богатырём в представлении Вани. Поэтому, когда пришёл дядя Серёжа, вылез из своего тесного ватника и освободил от ушанки свою белую от седины голову, Ваня сразу же обратился к нему со своими соображениями:

– Дядя Серёжа, вот бы на войну Илью Муромца пустить. Вот бы он побил немцев.

Дядя Серёжа погладил по своей голове рукою, точно приглаживая волосы, и серьёзно ответил:

– Илью? Нет, брат, Илья нынче не подойдёт. Куда ж ему с мечом против автомата? Теперь его самый паршивый немчишка застрелит.

– А он броню оденет, вот и не застрелит, – не соглашался Ваня.

– Тогда они его из пушки, – доказывал дядя.

– А он ещё толще броню оденет, чтобы и пушка не взяла, – не сдавался Ваня.

– Ну, тогда Илья этот как раз твой папка, – сделал вывод дядя Серёжа. – Он храбрый и сидит за нашей крепкой уральской бронёй в танке. Папка твой и есть богатырь.

Ваня, поражённый таким сообщением, онемев, смотрел на дядю Серёжу. И, хотя по фотографии, отец не имел широченной груди и лицо у него было узкое, длинное, без усов и бороды, но Ваня всегда был уверен, что отец его самый храбрый и сильный воин.

– Ну, что так смотришь? Думаешь, вру? У тебя и мать богатырша.

Мать, наливая в тарелки суп, усмехнулась: «Будет, будет тебе сбивать с толку мальчишку. Нашёл богатыршу». Ваня посмотрел на мать, худощавую женщину с неторопливыми движениями. Увидел такие знакомые и милые руки, усталое лицо, вспомнил её вечерние прерывистые вздохи и вдруг обиделся:

– Ну, тебя, – сдвинув брови сказал он дяде Серёже, – и ничего ты не понимаешь, и ничего я тебе говорить не буду.

– Вот, получай, – засмеялась мать, – очень уж ты наврал. Садись, Сергей, обедать.

– Я вру? – возмутился дядя Серёжа. – Я вру? Эх, ты, матушка, ты моя дорогая. Ты, Ваня, матери не верь. Ты не гляди, что она такая худущая. Чтоб немца бить не надо грудь как наковальню иметь. Кто чем силён. Алёша-то Попович тоже богатырь, а он чем брал, а? Ну, скажи, чем брал? – наседал дядя на Ваню. – Силой, да? То-то и оно, что нет! Хитростью он брал, вот чем. А у матери твоей руки длинные, отсюда немцев достаёт, вот что! – Яростно взмахнув ложкой, он погрузил её в суп и вдруг перешёл на мирный тон.

– Там, Маша, у двери мешочек. Вытряхни его. Премия тебе, к вечеру в цехе давали, так я захватил.

– Мне? Так почему же мне самой не дали?

– А они не нашли тебя на месте. Может ты вышла по надобности.

– Ты не хитри, – пригрозила мать Вани.

– А я не тебе, – сердито повысил голос дядя Серёжа, – я Ване принёс и всё тут!

Ваня после дядиных доказательств о богатырстве матери, притих и украдкой посматривал на мать. Иногда ему казалось, что руки её начинали вытягиваться. Ваня замирал, мать делала знакомые движения, и руки становились снова обыкновенными.

«Она скрывает от меня, – думал Ваня. – Когда же она до немцев достаёт? Конечно, ночью, – решил он. – Всякое колдовство делается ночью».

Ложась в постель, Ваня решил не спать, пока не увидит, как мать будет вытягивать руки. Полуприкрыв глаза веками, он следил за ней. Сначала всё шло обычно и не интересно: мать перетирала посуду, что-то починяла, откусывая нитку зубами, вздыхала. Но, вот она гладко причесала волосы, взглянула в зеркало, долго растирала лицо ладонями, снова посмотрела в зеркало, попробовала улыбнуться, а затем взяла со столика фотокарточку мужа и долго смотрела на неё. Потом порывисто встала и подошла к окну. Между комнатой и улицей на стёклах была непроходимая чаща удивительно красивых, серебряных деревьев. Мать протянула руку и открыла форточку, мороз задышал в комнату седыми клубами пара. Они спускались всё ниже и ниже и превратились в молочный водопад, тающий почти у самого пола. А в верхней части форточного отверстия появился кусочек тёмно-синего неба с яркой лучистой звездой. Мать вытянула навстречу ей руки и что-то зашептала. Ваня широко раскрыл глаза и даже привстал с постели. Он явственно увидел, как тонкие руки матери вдруг вытянулись и ладони пропали где-то далеко-далеко у самой звезды. И вдруг он услышал, как мать прошептала: «Ах ты, Никишка, мальчишка-глупышка».

Ване стало смешно, что мать говорит такие потешные волшебные слова, точно дразнит отца его в форточку, и он засмеялся.

Мать быстро выдернула из форточки руки и обернулась. На голых руках её таяло звёздное серебро. На лице был детский испуг.

– Ах, ты, разбойник! Ты чего не спишь? – И она набросилась на Ваню, опрокинула его, схватила приятно охладелыми руками и принялась целовать в губы, в щёки, в нос…

– Мама, мама, мамка! – взвизгивал, отбиваясь, счастливый сын.

А когда она, успокоившись, села на кровать, он спросил её:

– Мам, а ты что в форточке делала – немца доставала, да?

– Какого немца? – И вдруг догадалась и громко рассмеялась:

– Уж этот дядя Серёжа, забил он тебе голову. Где ж это видано, чтоб у людей руки вытягивались? Это он так говорил потому, что я детали делаю, а из них танки собирают и отправляют на фронт. Так вот я ими, будто своими руками, немцев бью. Понял?

– Понял, – ответил Ваня и это было хорошо, что мать не умела колдовать и стала для него вновь обычной, понятной мамой.

На другой день Илья снова увёл Ваню на ратные дела. Были перебиты все враги, стольный град Киев три раза освобождался от осады. Уже побаливала голова, а матери всё ещё не было. Ваня открыл форточку и на него, как вчера на мать, набросился белый мороз. Вверху было синее-синее небо и много звёзд. Мальчик протянул к ним руки, но звёзды были далеко, а голое тело, точно сотни злых насекомых, больно покусывал холод. Ваня захлопнул форточку и снова уселся на батарею. Тикали ходики, тихо-тихо двигая чёрные стрелки. Они сводились и разводились, а матери не было. Томительное чувство тоски и страха мучило Ваню. Комната стала какая-то незнакомая. За каждой вещью таилось что-то, поджидая, когда мальчик двинется, чтобы наброситься на него. Ваня сидел плотно прижавшись к стене. Он был отчаянно одинок: Илья его покинул и осталась только вот эта пугавшая комната и тиканье часов. Ваня собрал всё своё мужество, сполз с батареи и, быстро одевшись, выскочил из дома. На освещенной улице почти не было страшно. Ваня вдруг почувствовал близко-близко от себя небо. Он поднял к нему своё лицо и оказался окружённым сотнями молчаливых ярких звёзд. Это было такое необычайное наслаждение. Мальчик шёл, задрав голову, спотыкался, вдыхал морозный воздух, леденящий тонкие ноздри. Голова становилась ясной, и он понял зачем вчера мать протягивала руки в форточку. Он никогда раньше не видел таких чистых, таких чудесных звёзд.

В вестибюле заводоуправления он еле дотянулся до телефонного аппарата. Ему казалось всё очень просто: он снимет трубку и голос тёти спросит, что ему надо. Он ответит, что ему надо маму, Марию Григорьевну, а потом он услышит голос матери. Но, когда он снял трубку и поднёс её к уху, в ней что-то угрожающе загудело. Ваня скорее бросил её на вилку телефона и в растерянности остановился.

– Ты что здесь ночью делаешь, мальчик?

Большая ладонь забрала его плечо и повернула налево. Перед Ваней стоял большой мужчина в кожаном пальто.

– Я мамке позвонить хочу. Она домой не идёт.

– Ну, и позвонил?

– Нет.

– Почему же?

– Там, – Ваня указал на телефон, – кто-то сердито гудит.

Мужчина рассмеялся.

– Ну, давай, вместе позвоним. Кто твоя мама?

Ваня назвал.

– А! – воскликнул мужчина. – Знаю Марию Шубину, знаю. Мать у тебя, паренёк, замечательная.

Он позвонил в диспетчерское бюро механического цеха № 2 и сказал, что звонит Михайлов, начальник производства завода и просит узнать – Находится ли на работе станочница Мария Шубина. Через несколько минут Михайлов спросил в телефонную трубку:

– Это вы, Мария Григорьевна? Тут вами сын интересуется, – и передал Ване трубку. Ваня услышал далёкий голос матери:

– Сыночек мой, беспокоишься милый? Страшно одному дома? Не бойся, сынуля. Мама твоя на работе осталась детали делать. Без них танки на фронт уйти не могут. Понимаешь, сынок?

– Понимаю, – тихо ответил Ваня, до боли сжимая рукою трубку телефона.

– Ну, вот и хорошо. Дяде Серёже хотела сказать, да не успела. Не бойся, будь богатырём, Ванюша. Иди спать. А я завтра вечером домой приду. Там вермишель варёная в тумбочке есть. Разогрей на плитке и ешь. Да, осторожней с плиткой. Ну, иди домой, милый, и я пойду работать.

Ваня держал трубку до тех пор, пока в ней не стало что-то прерывисто и тонко пищать, и тогда он со вздохом повесил трубку на аппарат.

– Ну, что? – спросил его Михайлов.

– Мамка работать осталась, а я домой пойду.

– Пойдём, – согласился Михайлов. – Ты где живёшь?

– Я в двадцать первом доме. А ты?

– А я в пятнадцатом.

– По пути, – заметил Ваня. – Пойдём вместе.

– Поедем, – улыбаясь, предложил Михайлов и подтолкнул Ваню к большому блестящему автомобилю.

– Вася, – сказал он шоферу, – у двадцать первого дома остановись, мальчика высадим.

Машина слегка гудела и неслась по асфальту так быстро, что Ваня не успевал узнавать знакомые места.

– А папа у тебя где? – спросил его Михайлов.

– На войне, – ответил Ваня. – Он богатырь.

– Вон что, – улыбнулся дядя, – кто же тебе это сказал?

– Дядя Серёжа сказал. Он всё знает. И про немца всё знает. Скоро его добьют.

– Кого? Дядю Серёжу?

– Немца, – строго поправил Ваня и добавил: – И ничего-то ты не знаешь!

Михайлов громко засмеялся.

– Вот ты меня и поучишь, хорошо?

Михайлов высадил Ваню из автомобиля, открыл ему его комнату и попрощался:

– Ну, до свидания, Ваня. Спи спокойно. Может быть ещё встретимся. Меня дядей Колей звать, запомнишь?

– Запомню, – пообещал Ваня и, оживившись, быстро заговорил:

– А ты сейчас на улицу выйдешь, так голову задери вверх. Как будто между звёзд поплывёшь. Ох, хорошо!

– Задеру, – согласился Михайлов. – Ну и занятный же ты парень. Прощай!

Ваня закрыл на крючок дверь и, забыв про вермишель, добрался до кровати, постелил её и, нырнув под одеяло, закутался по самые уши. Ему снилось, что мчится он на автомобиле по синей-синей дороге, от одной звезды к другой. Откуда-то материнский голос говорит ему: – «Сынок, мой, Ванюша, будь богатырём». И Ваня крутит руль, и машина несётся к яркой-яркой звезде.

Вечером следующего дня мать пришла домой такая усталая, что даже говорила еле-еле. Попробовала было улыбнуться, да ничего не вышло. Положила тяжёлую руку на голову сыну: «Глупыш, соскучился? Есть хочешь? Сейчас дядя Серёжа придёт, накормит. А я прилягу». И едва дошла до кровати, как уснула. Ваня подошёл и закинул на постель повисшую ногу матери, потом сел рядом на табуретку и стал смотреть на её лицо. Оно было потемневшее, неподвижное, далёкое. И ему страшно стало от ощущения одиночества. Он готов был броситься и разбудить мать. В это время открылась дверь и вошёл дядя Серёжа.

– Спит? – тихо спросил он. – Как не спешил, а она уже тут. Давай, Ваня, кормиться. Герой ты, прямо, герой. Обязательно папке твоему напишу.

Мешая на сковородке вермишель, дядя Серёжа объяснял:

– Понимаешь, невелика сошка, твоя мать, а такого, нашего брата на заводе много тысяч. А вот не поработала бы сутки мать и не ушли бы танки на фронт. Одного сорта винтиков не хватило бы. Вот и вышло, что Марию Шубину весь завод знает. Ты гордись своей матерью.

Ваня только согласно кивал головой, так как рот его был набит до-отказа. А когда сковородка была пуста, Ваня хвастливо сказал:

– А я вчера на машине катался.

– Ишь, ты какой, – мирно произнёс дядя Серёжа. – Завтра гуляем, значит. Приказом по заводу в связи с выполнением производственной программы объявлен выходной день. Вечером в клуб пойдём – мамка твоя и я. Как стахановцев пригласили.

– И я пойду. – уверенно сказал Ваня.

– Ты? – озадаченно произнёс дядя. – Вот, тебе и на! О тебе-то и невдомёк. Куда же тебя деть. В клуб тебе нельзя – туда маленьких не пускают…

– А я не маленький, – начал уверять Ваня, – и плакать не буду.

– Так-то оно так, а всё же мал. Не пустят.

– Пустят, – я им скажу, что я сын мамки, а её весь завод знает.

Дядя Серёжа громко рассмеялся и хлопнул мальчика по спине:

– Ну, такого беспременно пустят. Была не была, пойдём.

В воскресенье вечером Ваня шёл с матерью и дядей Серёжей в клуб. Мария Григорьевна нарядная: в меховом пальто, с муфточкой, на дяде – потёртый ватник, но, не смотря на это, он шёл так важно, будто на нём была енотовая шуба.

В дверях клуба их задержали. Билетёрша категорически заявила, что с детьми нельзя. Дядя Серёжа сердито хмыкнул и постарался доказать, что они идут не с детьми, а с мальцом. Мария Григорьевна растерянно остановилась, закрыв собою проход. Ваня же забыл всё, что хотел сказать в таком случае, и почувствовал как его глазам стало горячо. Сзади раздавались голоса:

– Чего встали?

– Проходите!

– Отойдите в сторону!

– Мальчик, пусти, – и кто-то грубо взял Ваню за плечо и потянул в сторону. Ваня закричал и наотмашь ударил кого-то по руке.

– Что тут такое?

Толпа расступилась и к Ване подошёл высокий человек в кожаном пальто.

– Да, вот мальчишка дерётся, товарищ Михайлов, – ответил мужчина, почёсывая ушибленную руку.

– А, Ваня! – радостно воскликнул Михайлов, – пойдём, пойдём, – и, ухватив его за плечи, почти внёс в клуб.

– Это сын двух богатырей, – сказал он билетёрше. – Проходите, проходите, Мария Григорьевна.

В зале было светло и весело. Ваня сел вместе с матерью, дядей Серёжей и дядей Колей в третьем ряду.

Чёрный, тонкий мужчина в гимнастёрке и галифе вышел из-за сцены, встал к столу и поколотил карандашом по графину с водой. В зале начали успокаиваться. А когда стало совсем тихо, мужчина сказал, что открывается слёт стахановцев. Ваня смотрел то на сцену, где уже другой дядя выкрикивал фамилии, то в зал, откуда после каждого выкрика дяди у стола, неслись дружные хлопки. Потом мать поднялась и пошла на сцену. За ней поднялся дядя Коля и вдруг ухватил за руку Ваню:

– А ну, пойдём и ты в президиум, потомственный богатырь.

Они поднялись на сцену. В зале засмеялись. Дядя Коля засмеялся тоже и ободряюще хлопнул Ваню по спине.

Все сели за стол, покрытый красным сукном. Перед Ваней вдруг выплыло много-много лиц, и всё огромное количество глаз смотрело на него. Он сполз со стула, пытался убежать, но дядя Коля поймал его.

– Сиди смирно!

Понемногу привыкнув, Ваня стал разглядывать людей в зале, и в третьем ряду увидел дядю Серёжу среди трёх пустых стульев.

– Товарищи, – сказал главный дядя что сидел за столом в середине, – только что передан приказ Верховного Главнокомандующего. Наши войска заняли город Ригу!

Все вскочили и начали так хлопать и кричать «ура», что Ваня, как ни старался кричать громче, всё же себя не услышал.

Только затих зал, как одна тётя, подойдя к краю сцены, торжественно сказала:

– Товарищи, получено из Москвы по телефону сообщение наркома о награждении ряда наших работников орденами и медалями. Среди награждённых, присутствующие здесь стахановцы – богатыри труда: Шубина Мария Григорьевна – награждена орденом Красная Звезда!

Снова зашумел зал. Люди вскочили и захлопали в ладоши. Валя не понял, почему встала мать. К ней подходили люди, жали ей руки и так хлопали в ладоши, что она испуганно моргала глазами. Ваня от восторга присвистнул и задрыгал ногами.

– Варзов Николай Владимирович, – снова выкрикнула красивая тётя, и в углу поднялся новый шум, люди вскакивали и спешили туда с криками «поздравляю».

– Вам выступать надо, Мария Григорьевна, – сказал дядя Коля.

Мать так больно сжала Ванину руку, что он даже вскрикнул.

– Ничего, – улыбаясь сказал дядя Коля. – Вы коротенько, по существу. То, о чём сердце ваше сейчас говорит…

Главный дядя объявил, что слово от награждённых имеет Мария Григорьевна Шубина. Мать Вани медленно встала и пошла из-за стола, точно так же, как ходил дома Ваня, когда чувствовал себя очень виноватым. Ей навстречу дружно хлопали.

Когда зал затих, Мария Григорьевна сказала:

– Я клянусь оправдать большую награду, которой меня удостоили партия и правительство. Я буду бороться на трудовом фронте до победного конца, не жалея своих сил.

Возвращались домой поздно.

– Мама, – спросил Ваня, – тебе ту звезду дали, которую ты в небе доставала, да?

– Фу, глупый, – возмутился дядя Серёжа. – Какую, такую в небе звезду? Тут настоящую Красную Звезду дали. Орден!

– Нет, ту, что мама в окне доставала, – настойчиво повторял Ваня. – Ты не знаешь. Мама все, все звёзды чистила. Протянула руки высоко-высоко в небо, и каждую звёздочку брала и чистила, чтобы они лучше светили. Правда, мама?

– Ишь, чушь какую несёт, – удивлялся дядя. – Да, говорю же, ей дали орден Красная Звезда…

– Да, я знаю! – обидчиво крикнул Ваня, – которую на груди носят, та на винтике. Я знаю. А то – другая. Мама, ведь ты чистила звёзды, да? Потом у тебя на руках много-много звёздочного серебра было.

Мария Григорьевна подхватила Ваню на руки и крепко поцеловала.

– Все мы сейчас чистим и землю и небо, Ваня, чтобы звёзды ярче светили, чтобы солнце жарче горело, чтобы люди были счастливыми.

Ваня закинул голову назад, множество звёзд окружало его. Он вспомнил, как водил во сне машину от звезды к звезде и сказал:

– Когда я выросту, я буду богатырём, чтобы мне в ладоши хлопали и все любили бы меня, как маму.