Текст книги "Южный Урал, № 1"

Автор книги: Евгений Федоров

Соавторы: Дмитрий Захаров,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Константин Мурзиди,Иван Иванов,Александр Гольдберг,Василий Кузнецов,Нина Кондратковская,Тихон Тюричев,Николай Кутов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

2. В СТЕПИ

Над городом ещё простиралась предутренняя прохлада и тишина. Солнце только что выкатилось из-за бугров и озолотило главы собора. Ставни в домах всё ещё были наглухо закрыты, а на улицах пустынно. Город досыпал сладкий утренний сон. Кое-где над домами уже курились синие дымки, попахивало горелым кизяком. Ворота нашего двора были распахнуты настежь. Посреди двора меня поджидала дедовская упряжка. Но что за странная это была упряжка! В кореннике стоял злой верблюд, а пристяжным пристроился чёрный конёк. Верблюд, как чудовище с маленькой головой на длинной шее, вращал злыми глазами. Тут-же в ожидании меня топтался дед. Он превосходно понимал всю неприглядность своей упряжки и, пряча глаза в землю, ворчал на верблюда:

– Вот змей навязался на мою голову!

Между тем, мать, охватив мою голову тёплыми тонкими руками, долго и любовно смотрела мне в глаза. А у самой на ресницах сверкали крупные слезинки. Она жарко и торопливо шептала мне:

– Не балуй, сынок, много. Слушай бабушку, она у нас самая добрая и умная!

– Ну, чего ты там возюкаешься. Хватит-то чадо ласкать, не на век расстаёшься! – недовольно торопил дед.

Мать в последний раз обняла и поцеловала меня, и я быстро вскочил в плетушку. Дед уселся рядом, и мы тронулись со двора.

Верблюд шёл раскачиваясь, поднимая густую пыль, время от времени он сердито ревел, вызывая на душе у деда беспокойство и стыд.

– И чего этот анчутка народ оповещает! – жаловался старик и бил животное кнутовищем: – Пошёл, пошёл, окаянный!..

Смешанная упряжка прогремела по высокому мосту через Увельку, минула форштадт и стала подыматься в гору, на которой громоздились ветряки. Несмотря на раннюю пору, у мельницы-вековуши сидел седенький Спирушка в посконной рубашке и штанах и вглядывался в долину, в которой пестрел городок. Я тоже в последний раз оглянулся. Там внизу, как два синеватых булатных клинка, городок окаймляли две быстрые речушки. Над ними возвышались купола собора, минареты, на краю долины – женский монастырь с зелёными главками церквей, а сам городок в лучах солнца белел сплошной массой своих низких домиков. Далеко-далеко за Уем, у Золотой Сопки темнели толпы всадников, спозаранку открывших конный базар. В меновом дворе начиналось оживление: к нему тянулся караван, пылил обоз с товарами, а в степи за его деревянными стенами дымили костры, над которыми казахи, прибывшие на ярмарку, в чёрных чугунах варили махан. Мгновенье – и всё стало быстро исчезать: и ветряки, и сухонький беленький дедка Спирушка, и минареты. Всё скрыли скаты долины, и перед нами распахнулся простор. Как будто и не было городка! Навстречу широкой волной разлились золотистые потоки солнца, и на всём пространстве, которое открылось перед нами, осиянные алмазами росы засверкали травы: седоватый гибкий ковыль, горьковатая полынь, дикая конопля, белая нежная ромашка, степная гвоздика, высокий астрагал, пахучий тмин, чабер, душица, розовый иван-чай, обширными пятнами алевший среди зелёных пространств. Какое богатство красок и разнообразие растительности, обласканное солнцем, умытое сияющей росой, раскрывалось перед нами! Мне всё время казалось, что дорога идёт к далёкому горизонту. Я огляделся кругом: везде необозримая степь поднималась к лиловому окаёму. Воздух был необычайно прозрачен и, среди сочной зелени издалека виднелись небольшие степные озёра, которые растекались расплавленным серебром. На озёрах возилось много всякой водяной птицы: утки, гуси, лебеди. Во встречных ложбинах протекали тонкие мелководные ручьи, окаймлённые кустарником, диким вишенником, боярышником, ивняком, черёмушником, малинником. Из густых зарослей то и дело шумно выбирались стайки тетеревей и быстро исчезали в ковыле. А надо всем волнующимся зелёным морем ковыля и степных трав высоко в небе описывали плавные круги орлы-стервятники, высматривая добычу.

Ни одного облачка не пронеслось по синему неподвижному небу. Солнце поднималось всё выше и выше, пригревая степь. Сверкание росы постепенно угасло, и над степью задрожали волны горячего воздуха. Дед сдвинул на затылок свой широкий картуз и, щурясь на солнце, крутил головой.

– Скажи на милость, как обмишурился! – поделился он со мною своей неудачей. – Ну, что я поведаю своей старухе? На беса ей сдался этот страхолютик! Ты только подумай, вот жил-жил почесный казак, имел пару добрых коньков и, на тебе, попутал скаженный! У, кутерьма! – грозил он верблюду, который спокойно, почуяв родную степь, вышагивал; дед был полон раскаяния, и тут, среди пустынного простора он в открытую себя корил.

– Эх-ма, перехватил трохи с чалдонами. На водку да на пельмени они мастаки, а тут и подвернись ордынец с этим зверюгой. Сибирские подбивать стали: – Поменяй, да поменяй! Тьфу, чорт! – отплюнулся дед. – А может-то и не чалдоны спроворили такую насмешку над старым, а ведьмачка наколдовала. Бывает и такое. А ну, глянь! – указал он вперёд.

Там, предводительствуемый белоснежным жеребцом, мчался на водопой конский табун. Тонконогий гривастый скакун на секунду остановил свой лёгкий бег, звонкое ржание разнеслось по степи, и он, снова развевая гривой, горделиво понёсся к далёкому озеру. Ни табунщиков, ни собак нигде не виднелось. Словно угадывая мою мысль, дед сказал:

– Он и есть главный опекатель табуна! – кивнул он в сторону белогривого жеребца. – И на жировку, и на водопой, и от зверя на оборону поднимает коней. Злющий и умный шельмец! – с похвалой отозвался дед о вожаке табуна. – И всё это добро принадлежит одному киргизскому баю. Тут где-нибудь в ложбинке и кош его укрывается…

И верно, проехав версты три, во впадине у родника мы увидели три юрты. Подле них бродили косматые псы, да возились голые ребята. Воздух накалялся всё больше, медное от загара лицо деда покрылось мелким потом. Утирая его, он рассказывал:

– Табун-то по степу бродит, а сам бай, небось, на пуховиках валяется, альбо кумыс жрёт. Ну и жистя!..

В голосе казака зазвучала явная обида на свою бедность. Он глубоко вздохнул:

– Ох, господи, что деется на свете! И откуда одному богатство в рот валится, а другой так и не выбьется из нуждишки?

…Из степного марева постепенно вырастала казачья станица. Показались колодезные журавли, купавы редких осокорей. Послышался собачий лай. Верблюд, всё так же раскачиваясь, равнодушно пылил по дороге. Конёк оживился, шустро встряхнул гривой и старательнее натянул постромки. Дед завертелся на сиденьи, лицо его приняло огорчённый вид. Ой, как не хотелось старому на своей упряжке ехать через знакомую станицу! Он свистнул кнутом и заторопил упряжных:

– А ну, живее, бес вас задери!

Казак хлестнул ни в чём неповинного конька, схватился за козырёк и насунул картуз поглубже. Вот и ставок, по которому с кряканьем плавали косяки уток; по берегу белел растерянный пух. Не успел я опомниться, как на нашу упряжь с громким лаем обрушилась пятёрка громадных степных «тазов» со свирепыми волчьими мордами. Они выскочили из засады и с ожесточённым лаем накинулись на верблюда. Глаза их стали красными от злобы. Они хрипели, бросались под ноги ему, хватали зубами за бричку, готовы были от ярости разорвать в клочья.

Дед отмахивался от них длинным кнутом, приводя их в пущую ярость. Они всю станицу сопровождали нас неуёмной возней и лаем. Из окон выглядывали сонные лица.

Псы понемногу отстали. Купавы осокорей стали расплываться в нагретом воздушном мареве, и нас снова охватил необъятный зелёный простор.

– Эх, отдохнуть надо бы! – со вздохом сказал дед, оглядывая степь. – Ну, годи ж, вот до речушки доберёмся, тут и раскинем табор!

И далеко-далеко на горизонте заблестело озеро, а над ним встали высокие минареты мечетей. Навстречу нам поднимался странный зыбкий город, подёрнутый лиловым маревом.

– Гляди, дед! Гляди! – закричал я, очарованный сказочным видением, возникшим на горизонте. – Город-то какой! Поболе Троицка будет!

– Хо! Город! – усмехнулся дед: – Никакого города тут и нетути. Глупство одно! Близир! По учёному мираж кличется. Вот углядишь, а его и нет. Погоди, вот в низину спустимся, опять подымемся и твоего города как не бывало. Вот оно что!

И верно, через пять минут от причудливого города не осталось и намёка.

На западе, на небольшой возвышенности, вдоль высохшего озера показались какие-то странные постройки.

– Никак это кстау[3]3
  Зимние жилища казахов.


[Закрыть], дед? – приглядываясь к ним, спросил я.

– Надумал! Да это мазары, по нашему киргизское кладбище. Тут и колодцу быть! Вот мы и передохнём на степу малость! – оживился дед.

Проехав с версту, он свернул к мазарам, выбрал место в тени одинокого чахлого деревца, распряг пару и пустил гулять по степи. Тут же у брички старик разостлал на земле попону и из дорожной сумы выложил немудрую снедь, которой на дорогу снабдила нас мать. В баклажке у деда оказалось топлёное молоко. Мы принялись жадно есть.

В степи расплывался невыносимый зной. Куда ни хватал взор, везде струился нагретый воздух. Даже могильники, расположенные на другом краю кладбища, словно растопленные зноем, расплывались, колеблясь в воздухе.

– Охо-хо, ну, и шпарко! – пожаловался дед, перекрестил рот и, кряхтя, полез под бричку. – Ну, я чуток сосну, бо спозаранку на ноги поднялся. Ты тут за лошаками погляди, кабы не угнались куда!

Не успел дед растянуться в тени, как почти мгновенно заснул. Я свернул попону, собрал остатки трапезы в дорожную укладку и пустился блуждать по степи. Неподалёку от брички паслись наши «лошаки». Конёк, обмахиваясь хвостом, неторопливо щипал ковыль. Верблюд, к моему удивлению, игнорировал пахучие сочные травы. Он бродил по краю солончаков и жадно поедал джантак[4]4
  Особый род степной колючки.


[Закрыть]. Заслышав меня, он поднял голову и долго смотрел на меня неподвижным взглядом, от которого мне стало не по себе. Я проворно минул его и ударился в степь. Несмотря на жгучий зной, степь жила шумной деятельной жизнью. Трещали безумолку кузнечики, жирные, с длинными усиками. При шуме шагов они быстро оттолкнувшись пружинистыми лапками и, сверкнув розоватой подкладкой своих крыльев, отлетали прочь. Их было так много и от их прыжков кругом шёл такой сухой треск, что казалось по травам шелестят крупные капли дождя. Совсем невдалеке мелькнула нарядным пёстрым оперением, мирно пасшаяся, стайка дрохв. Заслышав мои шаги, они удивлённо подняли головки и долго смотрели на меня. Как жаль, что с нами не было ружья!

Я побрёл дальше, на обширное казахское кладбище. Среди степной зелени поднимались серые каменные могильники. Лёгким тленом и грустью были одеты эти немые свидетели прошлого. Вот круглая усыпальница, выстроенная вроде средневековой крепости, башенки стрелой поднимаются над зарослями терновника, цепко охватившего осыпающиеся стены этого мрачного сооружения. Рядом круглое со сводчатой куполообразной крышей надгробие. На каменных стелах[5]5
  Могильный памятник.


[Закрыть] арабской вязью проступали многословные надписи. По всему угадывалось, что под этими надгробиями лежали в последнем безмятежном сне казахские баи, а может быть древние ханы кочующих воинственных орд. На одной стеле я разобрал цифры, которые поразили меня. Они уводили в седую древность… Я невольно задумался и, погружённый в самые противоречивые чувства и мысли, продолжал блуждать среди надгробий. Не все из них были пышные и величественные. Кругом, то тут, то там поднимались открытые саманные мулды с башенками по углам, были и просто земляные насыпи, отмеченные только простыми узкими каменными стелами. Многие надгробия подгнили, склонились набок, иные рухнули, скрыв каменные стелы. Цепкая и густая растительность, – держи-дерево, мелкий вишенник, бузина, – охватили это печальное царство покоя. Пробираясь сквозь густые заросли кустарника, мне думалось: «Кто эти неведомые люди, почивающие на заброшенном кладбище в степи? Были они воины, поэты, баи, султаны или просто рабы? Кто ответит на это? Ничего не осталось, от их тщеславия, никто не знает этих стёртых и крикливых эпитафий?» Могильный покой и запустение царили здесь и наводили печаль. Я оступился на обломках руин и загремел камнями. Откуда-то из заросли сорвалась неведомая птица и бесшумно пронеслась мимо меня, задев лёгким крылом по лицу. Мне стало не по себе, и я поторопился выбраться в степь. Выбежав на курган, залюбовался необъятным простором. Далеко-далеко к синему горизонту уходила наша дорога. Жара понемногу стала спадать и я вернулся к бричке.

– Деду, пора вставать. Пора в дорогу! – затормошил я старика.

Старик сопел, кряхтел, почёсывался. Неохотно открыл глаза.

– Неужто пора, а кажись только очи сомкнул. Ох-ты!..

Он, нехотя, поднялся, я помог поймать конька, и вскоре наша упряжка снова тронулась в путь. По дороге, навстречу нам, из далей двигались обозы с азиатскими товарами, ехали одиночки, – все они пробирались на троицкую ярмарку. Вдруг из лощины на нас выкатывалась тяжёлая казахская двухколёсная арба, или неожиданно попадался украинский воз, запряжённый медлительными могучими волами. Кого только ни встретишь в привольной степи! И русскую телегу и навьюченного верблюда.

Заночевали мы в казахском ауле. Здесь дед за бесценок продал нашего коренника.

3. СТАНИЦА

На третий день нашего пути вдали засинели высокие холмы. В знойном полдневном мареве они казались неустойчивыми, колебались и мне чудились голубоватыми облаками. Показывая на них, дед весело оповестил:

– Вот она, наша Магнитная!

Мы проехали ещё добрый час, когда, наконец, в широкой зелёной долине засверкал серебристый Яик.

– Здравствуй, наш родимый! – обрадованно приветствовал дед знаменитую казачью реку.

Трудно было оторвать глаза от сияющих под солнцем речных излучин. Лёгкий ветерок рябил воду и мнилось, там вдалеке на степном просторе переливалось расплавленное серебро. Кое-где над берегом темнели купавы осокорей и дуплистых верб. На отмели, в тихом зеркальном разливе в неподвижности застыло пёстрое стадо коров, загнанных пастухом в реку. Сам пастух, маленький и шустрый, гонялся по лугу за отбившейся бурёнкой. Всё: и окрестные холмы, и редкие берёзовые рощицы, и волны ковыля, убегающие под ветром к далёкому окаёму, были озолочены солнцем и выглядели по-праздничному нарядно. Во всём моём теле чувствовалась необыкновенная лёгкость, хотелось спрыгнуть с брички и нетерпеливо устремиться вперёд, к ожидающей станице. Вот, наконец, из-за зелёного гребня показалась церковная главка, и шаг за шагом нашего пути из-под бугра стала выходить, словно витязь из земли, сама церквушка. Ещё поворот и, – перед нами распахнулась долина с рассыпанными, как отара овец, домишками. Станица Магнитная!

Вскоре мы въезжали в широкую пыльную станичную улицу. Как всё сразу изменилось и приняло вдруг свой обычный, будничный вид! Обычная деревенская улица окаймлена незатейливыми казачьими домишками.

– Вот оно казачье жило! – показал глазами дед на ряды низеньких деревянных домиков. Лишь редкие из них были крыты железом и окрашены. Деревянные строения чередовались с простыми мазанками, глубоко вросшими в землю. Зелени почти не было, только у церквушки теснилась группа запылённых древних вязов. По улице бродили куры и свиньи, а у забора на солнце дремал старый козёл. Рядом рассыхались две пустые некрашенные бочки. Дряхлый дед, несмотря на жару, обутый в валенки и полушубок, сидел у «пожарки», уныло опустив голову. Он даже не пожелал приветствовать моего деда возвращавшегося из дальних странствований.

Лёгкий ветерок, сорвавшийся с горы Атач, поднял бурунчики летучей мелкой пыли и погнал её вдоль станицы. Всё вокруг выглядело серо, уныло. Только одно бирюзовое небо ласкало глаза, да манили к себе зелёные холмы, вздымавшиеся над Яиком.

На сердце стало тоскливо: после кипучего ярмарочного Троицка станица показалась слишком тихой и неприветливой. Завидя моё разочарование, дед успокоил:

– Ты, казак, не кручинься! Это не наши курени. Вот доберёмся до наших палат, заживём! Ух, как заживём!

Я все глаза проглядел: когда же покажутся весёлые дедовы палаты?

– Ты что ж, как бес, вертишься? – озорно закричал дед и ткнул кнутом в сторону: – Не туда глядишь! Э-вон, наши дворцы!

Мы подъехали к серой полуразвалившейся группе строений. Трудно было назвать их строениями. Облупленная и давным-давно небеленая ветхая мазанка глубоко ушла в землю, старчески глядя маленькими, слепенькими оконцами на станичную улицу. Крыша у мазанки вовсе отсутствовала. На земляной насыпи, покрывшей собою избушку, росли буйные сорняки: полынь, крапива да желтела вездесущая сурепка. Из этой буйной заросли трав сиротливо торчала задымлённая труба, прикрытая битым дырявым горшком. Сизый дымок курился над мазанкой, тянул к вершинам дуплистых осокорей, обступивших курень деда. Возле мазанки теснились плетёные сараюшки, крытые копнами прошлогодней травы и соломы. Рядом высились груды кизяка.

Наша повозка остановилась перед пошатнувшимися воротами, слаженными из тонких жердей.

– Тпру, приехали! – закричал дел, соскочил с брички и пошёл раскрывать ворота.

Заслышав шум, на крылечко вышла сухонькая старушонка в линялом кубовом сарафане. Она с минуту колебалась, не зная что делать. Наконец, всплеснув руками, всхлипнула, завидя меня:

– Внучек приехал! Ахти, родный!

Она бросилась ко мне и крепко прижала мою голову к своей высохшей груди.

– Иванушка! – сквозь слёзы, обрадованно шептала она. – Иванушка! Ух, какой ты большой!

Отстранив мою голову, она с нескрываемой радостью смотрела в мои глаза.

– Весь, весь в батюшку! – ласково шептала она.

У добрых голубых глаз разбежались лучи тонких и приятных морщинок. Вся старушка казалась тщательно умытой, даже эти мелкие частые морщинки у глаз выглядели аккуратно промытыми. Старенький сарафан и белый платочек, который покрывал её седую голову, были аккуратно заплатаны и разглажены.

– Милый ты мой! Милый ты мой! – продолжала ронять сквозь слёзы бабушка. – Проголодался, поди, в походе? Иди, иди сюда. Сдорожился поди!

Следом за ней я поднялся на приступочку, но в избушку не решился войти ранее деда. Сказывалась давнишняя привычка, внушённая отцом: «Не суйся прежде старого станичника!»

Тем временем старик неторопливо распрягал конька.

Пользуясь минуткой, я с беспокойством осматривал дедовский курень. Дворик был махонький, захламленный. На базу хоть шаром покати: никакого хозяйства. В одном углу стоял деревянный допотопный плуг с привязанным впереди тележным передком, очевидно для того, чтобы на колёсах легче было пахать. По двору бродили куры с ревнивым драчливым петухом, который тут же на моих глазах успел уже поклеваться с соседским и, теперь, взлетев на забор, громогласно оповещал об этом станичную улицу. Где-то в тёмном закутке плетёного сараюшки хрюкала свинья.

Дед отпряг конька и пустил его бродить по базу.

– Иди, иди! – погнал он животинку прочь от своей лачуги.

Покончив с несложными хозяйственными делами, он подошёл к приступочкам и тщательно отёр сапоги от пыли.

– Ну, пошли в палаты! Жалуй, боярин! – с лёгкой насмешкой пригласил дед, переступая стёртый порожек.

– А это что, дедко? – удивляясь, показал я на прибитые к порожку подковы.

– Для счастья-то! Нашёл в пути, бери и никому ни гу-гу. Счастье, что соловей. Оно пужанное!

– То-то и видать, что полный дом ты счастья наволок. Богатей выискался! – раздался в избушке насмешливый голосок бабушки.

– Ну, как, аль не спондравилось? – делая вид, что не слышит сетований старухи, подмигнул озорным глазом дед.

Я растерянный стоял среди горенки. Махонькая, с низким потолком, она казалась ещё более тесной в сравнении с могучим бородатым дедом, голова которого уходила под потолок. Под матицами пестрели пучки высушенных степных трав. Когда дед невзначай касался их головой, они шелестели и тонкий аромат обдавал горенку.

От порога простиралась домотканная дорожка-половик; лавки у стен хорошо выскоблены, вымыты. Застолье опрятно, белеет скатерть, а в углу поблескивают древние медные складни старообрядческих икон.

В избушке стояла густая и ничем ненарушимая тишина. Бабушка возилась у печки. А сверху с «кошачьей горки»[6]6
  На Урале так иронически называют печь.


[Закрыть] на меня уставились большие зелёные глаза. Пушистый огромный кот с серебристыми усами важно рассматривал меня.

– Вот и Власий Иванович, видишь! – показал на кота дед: – Стережёт от бабки угощенье. Ух, ты страхолютик! – пригрозил ему старик. Однако, кот Власий не шевельнулся, считая ниже своего достоинства связываться с суетливым дедом.

– Ну, что ж ты, дитятко, стал столбом? – заулыбалась бабушка. – Не на жениханье, чать, пришёл. Поди умойся с дорожки, да садись за стол!

У порога, в углу над ушатом висел двухносый глиняный рукомойник. Я умылся. Тем временем бабушка вытащила из печки горшки, поставила на стол топлёное молоко, положила пахучий каравай. Всё время по её следам ходил, мурлыкая, кот Власка.

– Перекрестись Спасу, да перехвати со старым с пути-дороги, а я тем часом самовар взгрею. Ноне так и быть загуляем, чаем отопьёмся!

Старушка подошла к шкафику, на котором стоял до блеска начищенный самовар, бережно вытерла чистой тряпицей это бесценное богатство и стала наливать в него воду…

Не успел я отпить молока, как в горенке неожиданно потемнело.

– Гляди-кось, какой нетерпёжь, сколько дружков уже поджидается! – кивнул дед на оконце. Прильнув к стёклам, в дом заглядывали весёлые курносые ребячьи рожи. Особенно настойчиво смотрел на меня белоголовый шустрый мальчуган. Он то и дело подмигивал глазами, кивал головой, приглашая выйти из горенки. Мне и самому не терпелось познакомиться с казачатами, но таков уж строгий домашний устав у бабушки: сел за стол, сиди чинно, да слушай, что старшие говорят, уму-разуму у них поучайся. На то они казаки, много по свету рыскали, всего навиделись, немало наслушались, доброму научились и людям в назидание бывальщины расскажут…

Я стараюсь не смотреть на оконца: слишком велик соблазн. Белоголовый что-то настойчиво показывает. «Уж не казанки-ли? Ах, ты горе какое!» Дед опять засопел, закряхтел, зажаловался.

– Ну, что кипячёная аль жареная водица, от неё только на сердце заскулит, боже твоя воля! Разве чай напиток казаку? – спрашивал он меня, а сам многозначительно поглядывал на старуху. Но бабушка и ухом не вела, не отзываясь на жалобы казака. Тогда дед с деловым видом полез в дорожную укладку.

– Ишь ты, скажи на милость, чуть не забыл! Гляди-кось, старая, что я купил на сатовке. Уж прими подарочек!

Бабушка любознательно оглянулась. В распяленных руках дед держал белый фартук с кружевами.

– Ах ты, сивый, что надумал! – ахнула и отошла сердцем бабка. – Ну, спасибо и на людях не забыл благоверную. Ну, старик!

– А я что ж говорю, разве тебя забудешь. Эстоль годов в миру да в ладу прожили! – Старик вдруг стал необычайно ласков. – Вот бы только с дороги омыть чрево казацкое. Ась?

– Аль у тебя лобанчики завелись? – коварно, слегка сопротивляясь поползновению деда, спросила старуха.

– Какое, гроша медного нет за душой! Разве с сатовки добрые люди привозят тугие кошельки? Я не скряга какой!

– Так где ж тогда возьмёшь? – не уступала старуха.

– Так я одним духом к Дубонову слетаю, в должок отпустит!

– А чем расквитываться-то будем? – не унималась бабка.

– Осенью и расквитаемся. Хвала богу, урожай подоспеет, вот и расплата!

Дед, не ожидая бабушкиного согласия, без картуза выкатился из избы и заспешил вдоль станичной улицы.

– Никак старик не может без хмельного. Ну, уж так и быть по случаю твоего прибытия, внучек!

У припечка тоненьким голосом запел самовар. Недовольный кот Власка ходит по лавкам и трётся о мою спину. Ребята кричат мне в оконце:

– Айда, айда, на улку, станишник!

– Кш! – пригрозила ребятам бабушка, подошла к оконцу и заглянула в него.

– Никак Варварушка – непутевая головушка к нам торопится! – сказала она и отошла к печке.

В горницу шумно вошла рослая статная казачка в голубой кофте, тесно стягивающей её тугое крепкое тело. Поскрипывая козловыми башмаками, она прошла в кухонный угол и обняла старуху.

– Здравствуй, бабушка! Это кто же, внучек, что ли? – показывая тёмными горящими глазами, спросила она приятным певучим голосом.

В этой молодке всё было ладно: густые тёмные дугообразные брови, капризно изломанные, улыбка, вся напоенная солнечным теплом, загорелые пухлые руки, которыми она ласково по-дочернему гладила костлявую спину старухи.

– Дозналась от ребят, что старый твой наехал, вот и не стерпела, забежала, – словно оправдываясь, щебетала она.

– Что ж, садись, гостьей будешь! – радушно пригласила её бабушка.

Казачка присела ко мне и бесцеремонно разглядывала меня.

– Гляди, какой синеокий красавчик! – потянулась она ко мне и неожиданно жарко поцеловала меня в губы. Меня всего обдало жаром. Я потупился и не мог пошевелиться от внезапной робости.

– Ты, что шалая, смущаешь дитё! – с укором сказала ей бабушка.

– Не сердись, голубка! – ласково отозвалась она и, закинув за голову полные загорелые руки, потянулась и счастливым голосом сказала: – Господи, господи, как жить радошно!

Сильная, статная, она вся пылала добрым здоровьем, неистраченным жаром. В глазах её то вспыхивали искорки, то мягкая задумчивость заволакивала их.

– Ну, чему тебе радоваться? Можно подумать, что богатейка какая! Во дворе курочка да пёс, вот и вся домовитость. Печь, поди, ноне не истопила, – заворчала старуха.

– Ах, не в том счастье, бабушка! – заулыбалась казачка, обнажая красивые ровные зубы! – И через богачество часто слёзы льются…

Приятная уверенность в себе наполняла эту весёлую молодку. Глаза её были чисты и полны невозмутимой радости.

– Коли любишь всласть, всё тогда на радость, бабушка! – со страстью сказала она.

– Брысь, греховодница! – пригрозила старуха. – Как можно при мальце такие речи вести! Гляди, вернётся Степанко, он тебе покажет радость!

– Ах, мне теперь всё нипочём! Всё трынь-трава и голое полюшко! Час, да мой! Вернётся ли Степанко иль не вернётся, не для него моё сердце!

– Молчи! Молчи! – зашипела бабушка и глаза её сердито сверкнули. – Гляди, бог отступится… Ахти, никак мой старик бредёт. При нём таких речей нишкни! Выгонит. Он у меня строгий до всяких мужних правов…

Старуха забренчала посудой. Варварка спохватилась:

– Да что же я расселась? Дай помогу! – она бросилась к самовару, легко подняла его и поставила на стол. – К чаю-то пригласишь, бабушка? – ласково уставилась она на старуху.

– Садись за желанную гостью, соседка! – добродушно отозвалась бабушка. – Эх, Варварка, Варварка, мне бы такую дочку! – со вздохом обронила она. – Гляди, какой внук у нас растёт!

– Ладный казачёнок! Дай поцелую! – решив смутить меня, она снова потянулась ко мне своим жарким телом. Я испуганно взглянул на бабушку.

– Не бойся, не пугайся. Она ужас какая шальная и скорая на всё! – успокоила меня бабушка.

В избу вошёл довольный и возбуждённый дед.

– Добыл! – закричал он с порога. – Ух, будь он неладен, еле выпросил!

Он поставил на стол зеленоватый штоф с вином.

– Ай да дед! – похвалила Варварка.

– Я всегда таков! Провора! – бодрясь похвастался старик. – Со мной, молодка, не пропадёшь!

Все чинно помолились и уселись за стол. Старуха налила в расписные чашечки буроватую жидкость.

– Только вот чаю-то настоящего нетути, мятой заварила, – извинилась она и положила перед каждым по крохотному кусочку сахара.

В широко растопыренных узловатых пальцах дед держал хрупкое блюдечко и во всю силу своих могучих лёгких дул в него; остудив чай, он с прихлёбом тянул его. Сахар он откусывал такими невидимыми крупинками, что кусочек его нисколько не уменьшался. Выпив две чашки чая, он опрокинул чашечку и положил на донышко обмусоленный сахар. Также поступила с сахаром и бабушка, только Варварка да я легкомысленно покончили с ним на первой чашке. На медном лбу деда выступили горошины пота. Он снял с гвоздика полотенце, расшитое петухами и утёр лоснящееся лицо.

– Нет, бабоньки, то казаку не питьё! – сказал он с укоризной. Разве ж штоф на богомоленье поставлен? Приложимся что ли по чарочке? – Не ожидая согласия, он налил водкой чайные чашечки. Прищурив глаза, старик сладко посмотрел на зелье.

– Пригубим, молодицы!

Старуха пила морщась, а у самой заблестели глазки. Видать и она не прочь была изредка приложиться к чарочке. Варварка разом опрокинула чашечку, выпила и вся содрогнулась:

– Ух, до чего противная!

– Это тёплая, оттого и нескусная! – пояснил дед. Сам он выпил неторопливо, довольно крякнул и отёр усы.

– Знатно! – одобрил старик.

Через минутку они пропустили по второй. Круглое лицо Варварки запылало, глаза её расширились и пуще заблестели.

– Больше не буду! – предупредила она.

– Ин и ладно, мне больше останется! – посмотрел дед на зеленоватый штоф. – Эх мало да ущербно всё ноне стало! – с сожалением вздохнул он. – Не то, милые, пошло, что в старые годы. И народ ране был кремень и богачества полно. Знатно Орду громили, ну, и прибыль была! Не те казаки пошли ноне, не те! Слабодушные и воевать не умеют толком!

Варварка засмеялась глубоким грудным смехом.

– Ну, оседлал дедка своего любимого конька, теперь поскачет!

– Бог с ним! – махнула рукой бабка, подвигая гостье закуски: – Ешь, милая, да утешайся!

– Ну, вы одно слово – бабьё и в казачьем деле столь разумеете, сколь я в татарской молитве. Драться, милые мои, надо с обдумкой. Э-вон, погляди, внучек, – обратился он ко мне, горестно сидящему над чашкой недопитого чая.

Старик вышел из-за стола, подошёл к стенке, на которой висело старое ружьишко, шашечка в потёртых ножнах, да наискось прислонённой стояла пика. Дед давно вышел из запаса, но оружие хранил, как святыню. Он взял пику в поманил меня во двор.

– Айда, на баз!

Я давно не мог усидеть на месте и бросился на улицу. С порога дед закричал женщинам:

– Ты смотри, старая, не всё пригубляй!

На базу нас окружили шумные егозливые ребята. Белобрысый первым подскочил ко мне.

– Чо долго рассиживал, да чаи гонял? – с укоризной сказал он. – Не казачье-то дело!

– Я водку с дедом пил! – похвастал я.

– Врёшь! – недоверчиво покосился он на меня. – Сам видел, бабка мятой заваривала.

– Это она мне добавила для вкуса!

– А ну, зачурайся, коли верно! – настаивал он.

– Зачурайся! Зачурайся! – закричали лохматые казачата.

– Ну, коли так, извольте! – стараясь сохранить достоинство, сказал я и зачурался по всем правилам казачьей науки: – Чур-чурашки, чурки болвашки, буки-букашки, веди-таракашки. Чур меня! Чур-перечур-расчур, до дому, до куреня не дойти мне, коли соврал! – закончил я и перекрестился.

– Ишь ты какой! – удивлённо разглядывая меня, сказал белоголовый казачонок и протянул мне ребром руку. – Ну, будем знакомы! Меня кличут Митряй. А тебя как?

– Иванушко.

– Знаткое казачье имячко! Хорошо! – одобрил казачонок и пригласил. – Ну, приходи завтра спозаранку на улку, будем в казанки играть. На биток! – он сунул мне в руку налитый свинцом отменный казанок. Видя моё смущение, он быстро догадался и сказал поспешно: – Ништо, не сомущайся, завтра отдаришь!..