Текст книги "Посох Богов (СИ)"
Автор книги: Евдокия Филиппова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
По плотно утрамбованной земляной дорожке я не спеша двинулась в в нужном направлении.
Улица спускалась вниз к мостику через ручей, неторопливо протекавший в низинке. Картина была просто идиллической. Ручей негромко журчал, а над его неспешным потоком нависала листва, местами уже тронутая предосенней охрой. От моста улица снова поднималась вверх так круто, что нельзя было рассмотреть, где она кончается.
А вот и тот самый неприметный поворот вглубь улицы, на «вторую линию».
Возле углового дома, распластавшись на тёплой земле и положив на лапы добрую слюнявую морду, лежал большой чёрный пёс. Когда я приблизилась, он даже не пошевелился, лишь скосил на меня грустные глаза. В полисаднике, за аккуратным невысоким заборчиком, женщина в панаме и чёрных очках возилась с цветами. Она была мне не знакома, но на всякий случай я поздоровалась и прошла мимо, чувствуя на спине её пристальный взгляд до тех пор, пока не свернула на заросшую травой тропинку, ведущую к нашему старому дому. В конце дорожки уже была видна высокая калитка.
Калитка оказалась крепкой, как монолит. Ручки не было, а справа от неё виднелось узкое отверстие, куда, как меня наставляла мама, нужно было просунуть руку. Когда я дёрнула вправо железный засов, калитка широко распахнулась, словно долгие годы ждала этого момента, и я увидела наш дом.
Наш старый дом был действительно стар. Таинственный и тёмный, как воды Волги, вросший в землю до самых окон, он казался таким приземистым, что в голову невольно закрадывалась мысль о том, что он погружается в прошлое, как в реку времени, в которую уже впадает и тоненький ручеёк моей жизни. Его антрацитовые стены пробуждали что-то смутное, волнующее, перемешивая воспоминания с мечтами.
Даже большой ключ от дома, извлечённый мною из сумки, показался мне ключом от того сказочного города, название которого у каждого своё, но неизменно означающее одно – детство.
Я подхожу к двери. Ключ с трудом поворачивается в проржавевшей скважине. Осторожно касаюсь дверной ручки, и, приоткрыв дверь, мгновение жду чего-то. Может быть, призраков, дремлющих там, в тишине и сумраке, как в тумане забвения? Потом слегка толкаю руками дверные створки. Они легко поддаются, тонко и певуче скрипнув в петлях, и раскрываются настежь. Шагаю через порог и оказываюсь в тёмных сенях. В моём царстве тихо, и чуть пахнет керосиновой копотью. Делаю осторожный шаг, вытянув руки вперёд. Постепенно глаза привыкают к темноте, и я вижу дверь, обитую чем-то мягким. Открываю и вхожу внутрь.
Большая комната с настоящей русской печкой, кухня, отделённая лёгкой переборкой, деревянный стол, стулья и скамья. Иду дальше, к низеньким окошкам. Сквозь давно немытые стёкла виден дремлющий, заросший сад. Деревянные рамы охотно распахиваются, и тихий шелест листвы наполняет комнату. Тяжёлые гроздья чёрной смородины, пышные кусты которой растут у самых стен, так близко к окну, что рвать ягоды можно прямо из дома. Их пряный аромат вливается внутрь. Я вспоминаю крупные матово светящиеся на моих детских ладонях чёрные бусины, оставляющие фиолетовые пятна на коже, вспоминаю, как долго оставались пурпурными кончики пальцев, даже после того, как сполоснёшь руки в звонко громыхающем рукомойнике.
Ставлю сумку на пол и снова выхожу из дома.
Во дворе, возле самой что ни на есть простой скамьи, сколоченной из двух отполированных временем досок, растёт сирень. Цветок Сиринги, возлюбленной Пана, цветок первой любви. Мне становится грустно. Я никогда не бывала здесь в мае и не видела её цветущей. Говорят, амулет из сирени делает девушку неотразимой.
Возле калитки оранжевые ноготки сбились в весёлую стайку вокруг кустика розовых люпинов. Я срываю несколько красных как пламя цветков горицвета Адониса, чтобы поставить их в вазу.
Никаких звуков, кроме шёпота деревьев. Лёгкий ветерок, застенчиво прячась в листве, трогает мою русую чёлку, словно кто-то добрый гладит по голове. Мысли становятся почти невесомыми, и я намечаю кое-какие планы на время своей добровольной «ссылки»: «Медитация, созерцание тихих рассветов и закатов, старых домов и старинных предметов в местном музее. И ничего больше…»
Вспомнив о старинных вещах, я возвращаюсь в дом, где каким-то чудом сохранилось кое-что из того, что представляло для меня истинную ценность, потому что было настоящей семейной реликвией.
Вещи стоят на своих привычных местах, там, где они стояли уже много лет, так же спокойно, как и всегда, только, может быть, чуть-чуть насторожённо. Я открываю шкафы и перебираю содержимое ящичков, внимательно рассматривая всё, что нахожу, беру вещи в руки, и они тихо шепчут мне что-то, словно пытаясь сказать нечто важное. Голоса прошлого сливаются в хор далёких, незнакомых, никогда не виденных мною предков. Они жили когда-то здесь так же, как живут они в моей крови. И моё сердце, моя кровь откликались на их зов.
Словно заблудившись в тумане, перемешавшем прошлое и настоящее, брожу по комнатам. Слой пыли лежит на всём как вуаль грусти. В углу, на стене, под самым потолком слегка покачивается, словно потревоженное время, невесомая ниточка-паутинка. На старинной гравюре, висящей в простенке между двумя окнами, печальная женщина прядёт пряжу, из тонкой кисти её руки тянется пурпурная нить, соединяя прошлое и настоящее…
В малюсенькой каморке рядом с кухней, к витым чугунным ножкам швейной машины «Зингер» прислонился небольшой деревянный сундук. Половицы дощатого пола капризно скрипят, когда я опускаюсь перед ним на колени. Крышка сундука, бесшумно открывшись, поднимает вверх лёгкое облачко пыли и горьковатого запаха трав. В сундуке я нахожу несколько вышитых гладью льняных скатертей, покрывала, кружевные подзоры… и платья, много платьев. Одно, невесомо-крепдешиновое, синее с белыми звёздочками цветов, прикладываю к себе. Немного великовато, но мой глаз уже видит, как с помощью ремня посадить его точно на талию. А вот ещё платье. И ещё…
Шаря рукой по дну, я неожиданно натыкаюсь на что-то холодное и гладкое. Вздрогнув, приподнимаю ворох тряпок и нахожу два предмета из лёгкого жёлтого металла – диск и кольцо сантиметров шесть в диаметре.
Отполированный до зеркального блеска диск лежит на моей ладони. На диске фигурка крылатой женщины, искусно сделанной из синего камня. Фигурка окружена лучами. Вокруг неё, по окружности диска, словно следы птичьих лапок, бегут странные значки – три, четыре чёрточки в разных комбинациях. У диска есть небольшое ушко или петелька, видимо для шнурка или цепочки. Видимо, медальон.
Кольцо – скорее браслет – из тонкой металлической пластины. Браслет кажется литым, и кроме таких же, как на диске, странных значков я обнаруживаю только маленькую выпуклую вставочку из прозрачного мутновато-голубого стекла или пластика.
Странно, но вещицы, хоть и пролежали в старинном сундуке под ворохом старых тряпок много лет, старинными не выглядят. Скорее, пожалуй, авангардными.
Верчу в руках свои находки, пытаясь понять, откуда они взялись. Кто положил их туда? Почему они кажутся мне странными?
Удивительно, какую власть имеют порой над нами вещи…
Положив медальон и браслет на подоконник, я продолжаю смотреть на них, не отрывая взгляда, просто не могу отвести глаз. В голове то ли всплывают воспоминания о чём-то запредельно далёком, то ли возникают предчувствия какого-то события в необозримом будущем…
Кажется, я уже держала эти вещи в руках. Всё это уже было когда-то…
Дежа-вю?
Город из моих снов…
На секунду возникает ощущение чьего-то присутствия.
Тряхнув головой, я отбрасываю эти мысли прочь.
Мне понадобился целый день, чтобы сделать дом уютным и удобным для «ссылки». Я стирала пыль с поверхностей мебели, вытряхивала её из половиков, мыла пол, перемывала и чистила посуду.
Когда, наконец, я вышла во двор вылить последнее ведро воды, уже вечерело. Выплеснув воду, я долго смотрела, как её пыльные струйки бегут по плотно утромбованной земле. Такие же мутные струйки, перемешивающие глупое детское упрямство, любопытство, удивление, испуг, вливались в мою душу. Тихая умиротворённость, днём заполнившаяся моё сердце, стекала как вода, и, сменяя её, холодными змейками вползали смутное безотчётное беспокойство и странная тревога.
Я попыталась списать это на усталость, но ближе к ночи мне стало одиноко, и рука сама собой потянулась к телефону.
Мамин голос всегда меня успокаивал. Мы поговорили о нашем старом доме. Ни про какой медальон с браслетом мама понятия не имела, а про тех, о ком говорила мама, я ничего не хотела знать. На время отключиться от всего, что осталось в двухстах километрах от Москвы – школьной подруги, несостоявшегося бойфренда, бывшего класса и будущего университета – вот единственное, чего мне тогда хотелось.
Потом я позвонила папе, и он сумел развлечь меня рассказом о том, как таинственна и красива старая Рига, когда над городом клубится туман. Он сказал, что пробудет там ещё несколько дней, что ужасно соскучился и мечтает приехать вместе с мамой ко мне, в наш старый дом, порыбачить на Волге. Мы поболтали обо всём на свете и ещё о многом, и в душе моей вновь воцарилось умиротворение.
Вдохновлённая папиным рассказом о старой Риге, я положила подушку под головой повыше и попробовала вернуться в средневековую Европу, к многострадальному Баудолино. Но два часа в жёстком вагоне пригородной электрички так утомили меня, а свежий воздух, запах смородины, аромат трав из старого сундука так одурманили, что веки сомкнулись, и меня охватила блаженная дремота.
Какое-то время я ещё наблюдала, как женщина с гравюры протягивает руку к прялке, и её тонкие пальцы берутся за серебряное веретено, и прядётся нить времени.
Я думаю о тонкой ниточке, связывающей поколения нашей семьи…
Висящие на стене прямо напротив кровати старинные часы с боем, запущенные моей рукой, тикают так уверенно и значительно, словно я запустила некий таинственный механизм судьбы, моей судьбы, неразрывно связанной с судьбами моих предков. Невольно прислушиваясь к их старательному тиканью, незаметно для себя засыпаю…
…И во сне уношусь далеко-далеко по призрачной дороге, которой, кажется, нет конца, туда, где над старым городом клубится таинственное туманное свечение, над кафедральным собором, над башнями, над рекой…
…я иду сквозь туман по мощёной гладким камнем улице древнего города, загнутые кверху носы моих кожаных туфель мелькают из-под длинной юбки, серебряные браслеты на запястьях звенят так звонко, что люди оборачиваются, почтительно кланяются мне, приветствуют на языке, звучащем странно, но каждое слово мне понятно. Я иду и иду. Передо мной вырастают ворота. Я стучу кулаком по гулкому металлу. Одна из створок открывается, и высокий бородач и ведёт меня по двору. А навстречу шагает человек в наброшенном на широкие плечи синем плаще. Сквозь туман я догадываюсь, что он улыбается мне, хотя его лица не могу разглядеть.
А разглядеть его мне очень надо. Но мешает туман.
Туман над городом, повисший, как огромное облако…
Глава 2. Великолепная Хаттуса
Огромное облако рыжей пыли повисло над каменистой дорогой, ведущей от Южных ворот Хаттусы в Шанкхару. Войско великого царя страны Хатти Мурсили Первого, покидало столицу.
Мурсили шёл войной на амореев, чтобы смыть кровь своего предшественника царя Лабарны Второго. За спиной Мурсили оставлял город, который Лабарна сделал своей цитаделью, символом власти и новой столицей. Перенеся столицу из северного Куссара в построенный им город, Лабарна взял и себе новое тронное имя – Хаттусили, что означало «строитель Хаттусы». Родовое имя «Лабарна» навсегда осталось титулом хеттских царей в память о его великом отце Лабарне Первом, завоевавшем трон в ожесточенной схватке с собственным родственником Пападилмахом.
Трон Хатти, как и любой царский трон, нуждался в сильной опоре. Но лабарна не нашёл опоры даже в собственных детях. Их вероломство и непрерывные интриги делали царя и страну уязвимыми. Один за другим следовали заговоры. В борьбе за власть сначала Киццува – царский сын и правитель города Пурусханты, затем его дочь Хастаяр и хатусские вельможи, вечно теснящиеся у трона алчной сворой, возмутили столицу против Хатуссили и развязали гражданскую войну.
Желая положить конец заговорам, царь назначил наследника престола. Им стал принц Лапарнас, сын одной из сестёр царя. Хаттусили сделал это под давлением придворной знати, хотя по рождению Лапарнас не имел права на трон. Но среди многочисленных племянников царь выделял сына другой сестры, принца Мурсили.
Юный честолюбец Мурсили тоже не был наследным принцем, но стареющий царь любил его больше, чем Лапарнаса. И Мурсили знал это. Лабарна подолгу беседовал с юным племянником о военной славе, о великих хеттских царях, о безграничности власти и тонкостях политики.
– Люди остерегаются тех, кто держит их в страхе. Но не приближайся к ним, когда ты один. Не полагайся на брата, не знай друга, – говорил старый царь. – Слова и мудрость свои даю тебе. Так запечатлей их в сердце своём. Что в сердце твоём, то и делай.
Родившись в Хаттусе, Мурсили рос и набирался сил вместе с новой столицей. Однако он всё ещё оставался ребёнком. А принц Лапарнас был уже взрослым мужчиной и воином, познавшим вкус победы. Назначенный преемник царя чувствовал себя достаточно взрослым, чтобы ввязаться в заговор, зреющий в стенах дворца среди членов царской семьи. Когда Хаттусили внезапно заболел, Лапарнас вместе с Хуццией, сыном царя и правителем-хассу Таппасанда, безжалостно заточил старика в его же собственном дворце и принял регентство. Не показываясь царю на глаза, принц трусливо прятался, с нетерпением дожидаясь его смерти. Ведь смерть Хаттусили означала, что на престол страны Хатти взойдёт новый царь, Лапарнас Третий.
Но боги были немилостивы к принцу, и благосклонны к Хаттусили.
Волею богов старый царь пошёл на поправку и снова занял место на хаттуском троне.
– Я назвал вам юношу лабарной. Я сказал «пусть он сядет на трон», – обратился Хаттусили к Собранию, войску и сановникам. – Я, царь, объявил его своим сыном, обнял его и возвысил. Я окружал его заботами. Он же оказался недостойным того, чтобы на него смотрели. Я заболел, а он слезы не уронил, не выказал сочувствия! Он холоден и невнимателен! Мать его – змея. И он придет? Довольно! Он мне не сын!
Вернувшись к правлению, Хаттусили созвал панкус, тулию и провозгласил:
– Теперь мой сын Мурсили! Ему много богами вложено в сердце. Только льва божество может поставить на львиное место. В час, когда дело войны начнётся, или восстание тяготы принесёт, будьте опорой сыну моему, подданные и сановники!
Так взошла звезда Мурсили. Принц стал наследником трона.
Лапарнас трусливо бежал. Хаттусили, не простив измены, долго преследовал вероломного племянника, и, в конце концов, настиг в Цальпуве. Расправившись с изменником, в ярости царь разрушил и город.
Но шли годы. Век Хаттусили подходил к концу. Его позвала Страна-Без-Возврата. Совершив очередной победоносный поход и вернувшись в любимую Хаттусу, великий царь, возродивший древнюю славу хеттов, умер. Его наследник Мурсили в это время осаждал столицу Ямхада Халпу. Памятью своего названного отца и величайшего из правителей Хатти, новый царь Мурсили Первый поклялся, что не позволит этой славе угаснуть. Унаследованное им царство было могучим и богатым, но Мурсили, став царём, должен был приумножить его богатства и подчинить своей руке народы, которые не смог покорить Хаттусили, его названый отец, благороднейший предшественник и величайший из царей.
Южнее Хаттусы располагалась дружественная и зависимая от царей Хатти Киццуватна. Великое царство Арцава на юго-западе. На северо-западе богатый город-государство Троя, поддерживающий монополию на морскую торговлю. На севере – доставляющие хеттам много беспокойства племена «людей моря». С востока в горах жили хурриты, чьи правители и воины были из народа Мурсили, триста лет назад пришедшего откуда-то с севера…
Но с востока и юго-востока страна Хатти была открыта для нападений силе не менее мощной, чем хетты. Там, на востоке могучим львом лежал гордый Вавилон, древняя Шанкхара, страна амореев.
Едва развеялся над Хаттусой прах её основателя царя Хаттусили, и ветер с гор понёс весть о его смерти во все концы империи, как в Вавилон отправились конные колесницы с известием о кончине старого царя и воцарении нового.
Завоевание Вавилона было мечтой Мурсили. Воссев на трон Хаттусы, Мурсили Первый считал это своей главной задачей. Он долго готовился, ведь укрепления города были неприступны, и Мурсили это знал. И минуло немало лет, прежде чем Мурсили решился идти войной на амореев. Он двинулся в тысячекилометровый поход по течению Евфрата к могучим стенам Вавилона.
Это было в год, когда Вавилоном правил царь Самсу-дитана, вознесённый к вершинам власти приказанием самого бога Мардука, обеспечившего престолонаследие.
Это было в год, когда Самсу-дитана изготовил в Вавилоне свою статую для Нанна, великого господина игероя среди богов.
Это было в год, когда Самсу-дитана изготовил статую для Инанны, госпожи Вавилона…
Это был год, когда Самсу-дитана принёс в дар храму Эсагила для Мардука великолепное «шита» – оружие, каковое есть величайшее оружие божества.
Это был год, когда царь Самсу-дитана изготовил множество солнечных дисков из агата, эмблем блестящих, как дневной свет, украшенных лазуритом, красным золотом и полированным серебром, и преподнёс их в дар храму Эбаббара для Шамаша, Господина, каковой восседает на небесах и чьей милостью расширились пределы его царства.
Ровно триста лет минуло с тех пор, как Суму-абум основал аморитский союз вокруг Вавилона.
Царь хеттов Мурсили Первый, усмирив племена «морских людей» на севере, был готов к выполнению своей главной задачи на востоке. Мурсили с унаследованным войском шёл войной на амореев.
Мурсили было пятьдесят пять лет.
Войско Мурсили Первого, великого царя страны Хатти, покидало столицу. Ряды тяжеловооружённой пехоты с мечам и боевыми топорами, конные колесницы – гордость хеттов – с экипажем из трёх воинов с копьями и прямоугольными щитами, войска «суту», вооруженные луками и стрелами, шли по дороге, ведущей в Шанкхару.
Восходящее солнце играло на копьях и щитах хеттского войска. Войска, привыкшего побеждать. В порывах рыжего ветра трепетали на древках полотнища штандартов и флагов.
Конское ржание, топот ног, грохот колёс, гул сотен боевых хеттских колесниц заставляли сердце начальника городской стражи Тарухса тревожно и сладко замирать. Тарухс стоял у амбразуры сторожевой башни Царских Врат, что охранялись самим богом грома Тешубом, и заслонясь от солнца прижатой ко лбу ладонью, следил за колонной войск, теряющейся в запылённом рыжем мареве.
Когда Царские ворота Хаттусы с тяжёлым лязгом закрылись за последним солдатом, Тарухс оглянулся на город и бросил взгляд на тёмную громаду царского дворца.
Там, на самой верхней галерее, светлела стройная фигурка царицы Кали. Провожая своего царственного супруга в поход, Кали всегда облачалась в белые одежды, чтобы царь, оглянувшись назад, мог видеть её до тех пор, пока виден царский дворец.
И вот она, звездоподобная Кали, стоит на самой высокой башне царского дворца и смотрит вслед уходящему в поход на Шанкхару царственному супругу. А у её ног лежит великолепная Хаттуса, цитадель, возведённая на уступе высокой скалы, вытянувшейся к востоку.
Под массивными, сложенными из грубо обработанных каменных блоков крепостными стенами Хаттусы её царственный супруг когда-то давно юным принцем без права наследования трона, учился пользоваться копьём, коротким кривым мечом и боевым хеттским топором, выполнял пехотные упражнения. Под этими стенами, опаляемый жарким солнцем Хаттусы, он стоял на страже у массивных башен. Городская стена делила город на две части, нижний и верхний город. Внутри этих непоколебимых стен, гордо темневших на фоне ясной лазури неба Хаттусы, предшественник Мурсили, великий Хаттусили беседовал с любимым племянником о военной славе.
Кали сказала однажды своему царю:
– Восстановишь ли ты, Мурсили, честь царей Хатти среди подвластных народов, дерзнувших оскорбить неповиновением власть, установленную великим царём Хаттусили? Всё, что добыл Египет, накопил Вавилон, собрала Ассирия, должно перейти в сокровищницу царя царей.
И она победила. Объявленным походом на амореев Мурсили бросал вызов богам и людям.
Кали нахмурилась, сдвинув стрелки чёрных бровей так, что между ними пролегла глубокая морщина.
Царя нет в городе, и она одна властвует в Хаттусе.
Кали часто думала о тайне царской власти, об избранности, о судьбе. Она любила подниматься на самую высокую башню верхней галереи царского дворца и взирать на город сверху. Так легче было направлять свои мысли туда, где вершатся все судьбы – и царей и подданных, – в Страну-Вечной-Жизни. Царица любила приходить сюда звёздными тихими ночами, когда боги благосклонны к смертным и в ночной тиши и тьме открыют им самое сокровенное. В такие ночи она улавливала отзвук того, чему нет названия. Цветущие в саду душистые магнолии, лиловые цветы шафрана источали дурманящий аромат, где-то внизу шептались травы. Но ей казалось, что в этом трепетном шёпоте она слышит далекий, едва уловимый манящий голос, поющий откуда-то из опаловой мглы, и её охватывало необъяснимое волнение. Она сходила с ума в эти ночи. Она протягивала руки в шепчущую темноту, словно стремясь схватить то важное, без чего ни в чём не было смысла, она взывала к чему-то, что таилось там, в сумраке ночи или где-то глубоко в ней самой?
Но не забывала она и о пропасти, подстерегающей на пути к дерзким мечтам.
Утром она плакала, сжимая руками края подушки, охваченная страхом. Но выходила из своих покоев с суровой решимостью на лице.
Она подолгу беседовала с халдейскими магами, желая знать свою судьбу.
И вот она, звездоподобная Кали, стоит на самой высокой башне царского дворца и смотрит вслед уходящему в поход на Шанкхару царственному супругу. А у её ног лежит великолепная Хаттуса, окружённая двойной крепостной стеной и непреодолимыми грядами скал.
Царский дворец был центром Хаттусы. Днём с дворцовой крыши можно было рассмотреть, что делают люди в городе. В те времена горожане много времени проводили на открытом воздухе, в тенистых садиках внутренних дворов, на плоских крышах своих жилищ, или на оживлённой рыночной площади. В дом уходили лишь для того, чтобы укрыться от дождя или знойного ветра.
Вокруг дворца лежала мощёная камнем широкая площадь. Дальше – принадлежащие знати сводчатые каменные дома с плоскими крышами, а ближе к городским окраинам ютились жилища людей попроще, глинобитные хижины с крышами из обмазанных глиной ветвей.
Чем выше положение в обществе, тем ближе к дворцу.
Дом царского виночерпия Тахарваиля стоял неподалёку от дворца.
Во дворе этого дома, на резной скамейке, стоящей в тени абрикосового дерева, в платье из пурпурного льна с серебряной каймой, выдававшей в ней жрицу храма Богини Каттахци-Фури, сидела седьмая и младшая дочь царского виночерпия Тахарваиля красавица Асму-Никаль. Покручивая тонкими пальцами локоны золотисто-каштановых волос, она задумчиво наблюдала за тонкокрылой пчелой, пытающейся сесть на перезрелый абрикос. Мягкое жужжание и нежный аромат фруктов струились над серебряной вазой, стоявшей на изящном столике.
Пчела опустилась на потемневший бочок спелого абрикоса и затихла. Асму-Никаль наклонилась и осторожно дотронулась до мохнатой спинки насекомого. Она любила пчёл. Подобно Каттахци-Фури, что повелевает святилищем-ульем из пчелиного воска и перьев, прибежищем богини-пчелы, она знала, что пчелиный мёд и укус пчелы имеют очистительное действие и даже способны излечивать от болезней.
Она многое знала, Асму-Никаль, младшая дочь Тахарваиля, хотя была ещё очень молода. В ней было так много необычного, что даже отец немного её побаивался.
Асму-Никаль откинулась на спинку скамьи, пребывая в мечтательной задумчивости.
Её любимая рыжая кошка, выпустив когти и сердито шипя, отбивалась от приставаний неуклюжего щенка. Ему здорово досталось, и он, скуля, потрусил прочь.
– Эмуишер, как тебе не стыдно, обижаешь маленького, – отругала кошку Асму-Никаль и поманила щенка. – Иди сюда, малыш.
Он уже скулил возле её ног. На мокром чёрном носу щенка красной бусинкой повисла капелька крови. Асму-Никаль посадила щенка к себе на колени, промокнула кровь абрикосовым листком и приложила ладонь к мордочке животного. Щенок затих.
Асму-Никаль в это время думала о том, как же могло случиться, что её подруга Харапсили, стала её врагом?
«Неужели безответная любовь к Алаксанду лишила её разума? А что было бы со мной, если б Алаксанду полюбил не меня, а Харапсили? Неужели возненавидела бы их? Нет. Нет.»
Потом Асму-Никаль стала мечтать, как Алаксанду увезё её в многолюдный Каниш, где они затеряются среди горожан, паломников и торговцев, а потом в Таруишу, где у Алаксанду есть дом, принадлежавший некогда его покойному отцу, а теперь перешедший ему по праву наследования. И они смогут пожениться…
За время, что Асму-Никаль предавалась размышлениям, пчела успела отведать абрикоса и улететь, кошка Эмуишер умыться и прилечь на пороге дома, а царапина на носу щенка бесследно исчезнуть.
Асму-Никаль умела лечить прикосновением рук. Этот необычный дар открылся случайно, когда однажды в детстве, она, жалея отца, сильно поранившего руку, погладила рану своей детской ладошкой. Рана затянулась на глазах.
А ещё она видела сны, странные, похожие на виденья.
Вот и последние несколько ночей подряд ей снился один и тот же сон… Она просыпалась, покрытая холодным потом, с мучительно бьющимся сердцем, и, с трудом приходя в себя, вспоминала, что ей снилось… Этот сон она знала уже наизусть.
Она видела устрашающий лик Лельвани и чёрный ритуальный нож, занесённый над неподвижным телом Алаксанду, распростёртым на жертвенном столе. Сама она находилась внутри странного кокона света, мягкого и серебристого. Свет становился всё ярче, и когда становился нестерпимым, она просыпалась.
Асму-Никаль опустила щенка на землю и тряхнула головой, отгоняя остатки воспоминаний.
Был вечер жаркого дня. В конце лета становилось прохладней лишь к ночи, когда горячее солнце опускалось за горы, и их огромные тени накрывали Хаттусу.
По двору, среди узора теней от листвы садовых деревьев, без конца сновали слуги, и от этого казалось, что тени движутся.
– Госпожа?
Субира, служанка Асму-Никаль, склонилась в поклоне.
Асму-никаль взглянула на неё и невольно прикрыла глаза. У неё закружилась голова, так похожа была служанка в своём платье небелёного льна на часть этого круговорота теней.
Субира положила на столик гребень и заколки для волос. Улыбаясь хорошо очерченными полными губами, слегка прищурив удлиннённые египетской подводкой глаза, Субира принялась расчёсывать золотистые волосы своей молодой хозяйки. Затем она заплела их в две косы, по тогдашней моде оставив одну за спиной, а другую на груди.
Субира прислуживала ещё матери Асму-Никаль, госпоже Шепсит. Вместе со своей хозяйкой она приехала из Города Белых Стен Мен-нефера, древнего Инбу-Хеджа, в тот год, когда совсем юная Шепсит, дочь знатного сановника Страны Кемт вышла замуж за хеттского офицера Тахарваиля.
Асму-Никаль, когда была ещё ребёнком, любила слушать рассказы Субиры о том, как её матушка приехала в Хатти:
– …каждый год в середине июля, когда ослабевало дыхание свирепого Сета, и, наконец, кончалось время пятидесятидневного западного ветра, иссушающего землю и озлобляющего сердца людей, в Египте отмечается возвращение Сириуса, и устраивается Новогодний праздник. Когда воды Хапи достигают самого высокого уровня и мерцают, как густое фиолетовое вино из винограда верхнеегипетских виноградников, тогда под радостные звуки египетких арф и барабанов спускают «Корабль поднимающихся вод».
В день праздника, в год, когда госпоже Шепсит исполнилось шестнадцать, отец объявил ей о предстоящем замужестве. Египет поддерживал союзные отношения с могущественной империей хеттов, поэтому хеттские военачальники и сановники брали в жёны египтянок, а царевны страны Хатти выходили замуж за сыновей фараонов.
Как хороша была госпожа Шепсит в ту пору! Воистину искрящийся самоцвет Дельты! Длинные, ниспадающие золотисто-каштановые локоны, как у Нисабы и дивный голос, звенящий подобно колокольчику на длинногрифной египетской мандолине, сводили с ума многих достойных мужей земли Кемт.
Но назначенный ей судьбою уже мчался с востока, обгоняя пыльные тучи.
Шепсит ждала его, прочитав послание на дне волшебной серебряной чаши Анубиса. Он вёз в Египет дары, полные алоэ и дорогих умащений, виссонные одежды и красный гранат – камень весеннего равноденствия. Трепеща от ожидания, в белоснежном пеплосе, с широким египетским ожерельем из ляпис-лазури на груди стояла она под пальмой, посвящённой Исиде, провожая божественного Атума. Из храма доносились звуки прославляющего богов гимна. Семь следующих один за другим гласных звуков были похожи на звуки флейты.
Она без устали стояла всю ночь, наблюдая звездопад, размышляя о безграничности звёздного неба, ожидая Назначенного Ей Судьбой.
А ранним утром, когда Хепри поднялся над Нилом, он ступил на землю Мемфиса. И имя ему было Тахарваиль.
Шепсит была красива и умна, она всегда искала не развлечений, услаждающих глаза и слух, а мудрости, утоляющей душу. Когда она появилась на свет, Исида коснулась её лба и сердца своей божественной рукой. Девочку нарекли Шепсит, что означало служение богине Исиде.
Шепсит была красива и умна….
…Умна и красива так же, как вы, госпожа Асму-Никаль, теперь, когда достигли того возраста, когда можете выйти замуж.
Первое время я, как и моя госпожа, сильно тосковала по Египту, стране премудрости и тайн, по божественным щедрым водам Хапи. Но Исида была милосердна и послала госпоже Шепсит хорошего мужа и семь прекрасных дочерей, и она перестала горевать. Перестала тосковать и я.
Лёгкая тень пробежала по бронзовому лицу служанки.
– Жаль, матушка ваша не дожила до этой поры. Как бы радовалась она, ведь её младшая дочь стала такой красавицей! Самой красивой из семи дочерей семьи Тахарваиля. А ведь и сама госпожа Шепсит славилась во всём Кеми светлой матовой кожей и тёмно-синими глазами. А волосы у вас совсем одинаковые, мягкие и с золотым драгоценным отливом цвета красного золота.
Субира убрала гребень со стола и доложила:
– Как вы приказывали, госпожа, я приготовила воду для купания.
Асму-Никаль поднялась, чтобы пойти принять ванну и переодеться. Этим вечером они с отцом ждали гостей на небольшой званый ужин в честь её дня рождения. Отец сказал, что среди приглашённых будет его старый друг, боевой товарищ, тысяченачальник Аммун со своим младшим сыном Тасмисом.
