Текст книги "Посох Богов (СИ)"

Автор книги: Евдокия Филиппова

Глава 20. Белый лес

Садись поудобней, мой друг, ибо ты пожелал, чтобы я поведал тебе о боевых походах и чудесах, встреченных мной на этом длинном пути, и рассказ этот не будет короток…

То было время, когда императоры Рима и Константинополя боролись за провинцию под названием Паннония, земля которой, покрытая густыми лесами, лежит у истоков Дуная и подножия Белых Альб.

На этой земле когда-то жили кельты, к потомкам племени которых, как ты знаешь, я принадлежу.

С тех пор, как Рим был разграблен и сожжён кельтами, римляне уже не могли жить спокойно, зная о существовании возле своих границ народа, способного захватить «вечный город». Да и слишком остро в те времена стоял земельный вопрос в империи, чтобы можно было пренебречь этими богатыми и плодородными землями. Поначалу римляне старались поддерживать союз с жителями этих придунайских территорий, а вскоре присоединили их к своей державе. Тогда в этих краях появились две римские провинции – Реция и Норик. Частично сюда входила и Паннония.

По всей Паннонии тянулись великолепные дороги, а там, где прежде были кельтские поселения, римляне строили крепости. При слиянии нескольких полноводных рек стоит и лучший город во всей Паннонии, построенный кельтами в незапамятные времена, – Сегестика. За её крепкими стенами, кроме римских войск, нашли укрытие и ремесленники, и купцы, и чиновники, и иной люд.

Сисция – так называли этот город римляне – постоянно переходила из рук в руки то Риму, то Константинополю. Паннонскую провинцию охраняли два пограничных легиона, три пехотных и четыре кавалерийских когорты, да в придачу два отряда конных стрелков. Всего около десяти тысяч человек с внушительным запасом вооружения. Но это были времена, когда Рим уже утратил былое величие, а его армия славу непобедимой. Варвары заставляли римлян всё больше потесниться, и было немало племен, совершавших грабительские набеги на земли паннонских римских провинций. Но гунны… Они наводили настоящий ужас своими стремительными атаками. При царе Ругиле их натиск усилился. Константинополь оказал помощь Риму лишь тем, что принял на себя их главный удар.

Гунны стёрли с лица земли римские оборонительные рубежи и захватили придунайские провинции. Одна за другой пали римские крепости на Дунае, и орды гуннов растеклись по Паннонии, уничтожая всё на своем пути. Римское войско, выступившее навстречу, подвергалось постоянным нападениям подвижных конных гуннов. Они появлялись внезапно там, где их никто не ждал. Среди нас поговаривали даже, будто гунны произошли от браков женщин, сосланных за колдовство в пустыню около Мэотийского болота, с местными злыми духами, так жестоки и коварны они были.

В этой непрерывной войне гуннская знать обогащалась. Добыча, захваченная ими, была огромна. Они жили в роскоши, владели большим количеством скота, рабов. Их дома украшали ковры, цветные шерстяные и шелковые ткани, бронзовые зеркала, изделия из белого нефрита, узкогорлые серые вазы. Тысячи людей были угнаны в рабство. Ужас опустошения веял над этими землями.

Паннония стала центром гуннской державы, а восточноримский император платил Ругиле золотом.

В одном сражении армия римлян была рассеяна, а наш отряд конных стрелков был разбит, и мы, оставшиеся в живых, отступали, прячась в густых паннонских лесах. Мы двигались на восток, к Сегестике, едва приметными тропами, подальше от оживлённых дорог.

Была ночь на Самайн, короткий промежуток времени, не принадлежащий ни прошедшему, ни будущему году. Весь день дул непрерывный, обжигающе ледяной ветер, а к вечеру стало ещё холодней. Поняв, что люди вот-вот начнут падать от холода и усталости, командир приказал остановиться. Мы решили разбить лагерь в лесу и заночевать там. Несколько человек из отряда отправились собирать валежник для шалаша и хворост для костра.

Среди них был и я.

Я был ранен. Моя рана гноилась и нестерпимо болела, но я был молод тогда и смог удержаться на ногах. В поисках сухого валежника я уходил в лес всё глубже и глубже, как вдруг неожиданно ветер стих, и пошёл мягкий крупный снег. Не знаю отчего, но мне стало теплее.

Я шёл и шёл, не останавливаясь, не смея остановиться, влекомый неясным желанием идти, до тех пор, пока не оказался в самой чаще, в некоем странном месте. Может быть, оно показалось мне странным оттого, что всё вокруг покрывал белый снег, и стояла оглушительная тишина? В какое-то мгновение мне даже показалось, что я умер и обрёл последнее пристанище среди белого мёртвого покоя. Обессилев от постоянной боли, я присел, прислонился спиной к толстому стволу высокого дерева и закрыл глаза.

Может быть, мне суждено было замёрзнуть и умереть, сидя так под тихим снегопадом, но вдруг послышался хруст сухих веток, и я ощутил чьё-то присутствие. Мышцы мои привычно напряглись, и я невольно нащупал рукоятку меча. С огромным трудом и нежеланием я поднял тяжёлые веки и увидел прекрасное женское лицо. Широко открытые глаза цвета ясного неба в погожий день смотрели на меня со спокойным любопытством. Гладкая белая кожа узлучала свет и тепло. Красным золотом полыхнула прядь волос, тяжело упавшая на грудь из капюшона алого плаща, накинутого на плечи незнакомки.

Она присела напротив, и какое-то время мы смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Наконец, она произнесла:

– Меня зовут Авлари.

И её голос закружился надо мной невесомым облачком, сотканным из звуков, а я… я не мог отвечать, настолько был обессилен и поражён. Едва шевеля сухим неповоротливым языком, я всё-таки смог выговорить своё имя:

– Зорсин.

Она кивнула.

– Я вижу, тебе совсем худо. Если ты ранен, то я могла бы помочь. Пойдём. Здесь неподалёку мой дом.

Она протянула мне хрупкую руку, оказавшуюся неожиданно сильной.

Я с трудом поднялся, и мы побрели.

Снег падал и падал, не переставая, и в этой абсолютной, совершенной белизне вдруг на мгновенье мне показалось, что я ослеп.

Мы шли недолго, и вскоре за очередным заснеженным кустом или большим сугробом, показался маленький домик с треугольной крышей. Он приютился под одной из могучих елей, таких высоких, что их верхушки, да ещё в снегопад, невозможно было рассмотреть.

Пока Авлари открывала ветхую дверь, я, почти теряя сознание, прислонился к стене дома и взлянул на деревья, плотно обступившие домик. На клокастом суку одной из елей я заметил тёмное пятно а, приглядевшись, понял, что это птица. Большой чёрный ворон, смежив морщинистые веки и спрятав в плечи голову, сидел неподвижно, отчего казалось, что он спит. Но внезапно древняя птица открыла глаза и посмотрела прямо на меня, заставив моё сердце замереть. Он словно видел меня насквозь.

Наконец, Авлари позвала:

– Входи, Зорсин.

В ту же минуту ворон взмахнул тяжёлыми крыльями и взлетел, сбив снег с ветки.

А я перешагнул высокий порог, и мне в ноздри сразу же ударил сильный запах сухих трав.

Авлари сбросила плащ, и встала передо мной.

На деревянном столе едва теплился огарок свечи, и в этом слабом мерцающем свете вновь вспыхнуло красное золото её волос.

Авлари протянула мне чашку тёплой воды, смешанной с вином. Я поднёс её к губам и стал жадно пить. С каждым глотком моё тело наполнялось теплом. Очаг в доме ещё не успел остыть, и пахло так вкусно, что я едва не терял сознание.

И в самом деле, друг мой, всё, что происходило со мной с этой минуты, и сегодня кажется мне сном. Пожалуй, я даже не стану утверждать, что это было наяву. Голова, словно наполнилась благоуханным дурманом, все чувства были обострены, а сознание притуплено. Осталась только одна мысль, за прожитые годы истончённая как старый меч, один вопрос – кто она? Может быть, это была сама Хозяйка Туманных Гор, что тёмными ночами подстерегает путешественников, встречая их волшебным светом своей совершенной красоты, чрезмерной холодностью и излишним спокойствием? Стоит ей улыбнуться, и путники по своей воле следуют за ней в потусторонний мир, забывая этот.

Один образ, одно лишь слово… имя… Авлари.

Время остановилось.

Я жил вне пределов земного времени, не зная ни тоски, ни печали, в стране, название которой неведомо мне до сих пор.

Авлари что-то делала, говорила со мной, иногда пела так, как поют, наверное, сирены. Когда она уходила, я в одиночестве бродил по дому, рассматривая всё, что окружало эту женщину в её таинственном жилище. Стеклянные, глиняные, металлические и деревянные сосуды, огромное множество которых стояло на полках и столах, звенели, постукивали, стонали и издавали самые разнообразные звуки, когда их касалась моя рука. Одни были пусты, другие наполнены всевозможными жидкостями, порошками и субстанциями самых невероятных консистенций. Одни благоухали, другие отвратительно смердели. Небольшие ступки, глиняные толкушки, тонкие стеклянные палочки и длинный каменный посох, тёмно-синий, со странными серебряными письменами, начертанными на нём.

Возвращаясь, Авлари наполняла ёмкости новыми снадобьями, которые готовила из натёртых сухих веток и белого мха, заваривая их кипятком, смешивая или взбалтывая. Она делала это без слов, тихо и ловко, ибо, мой друг, как ты уже наверное догадался, Авлари была знахаркой. Мою рану она залечила мгновенно, приложив к ней повязку, пропитанную терпко пахнущей мазью. Её ладонь легла сверху на кусок полотна, губы коротко шепнули несколько слов, и боль утихла, очень скоро вовсе исчезнув. Кто же была она – колдунья, волшебница, лесная нимфа?

Я плохо помню, что мы ели и пили, о чём разговаривали. Помню её ладони, порхающие передо мной как пара белых голубей, помню большой металлический медальон на её груди.

Порой она подолгу смотрела на звёзды, прекрасная и непостижимая как сами звёзды. Помню, как она смеялась, рассыпая свой смех горстями жемчуга. Надо мной ли она смеялась? Наверное, я был нелеп…

День от ночи отличался для меня только расцветкой. Помню, как открывал глаза и видел на стенах багровые отблески пламени горящего в низеньком очаге торфа, или причудливый лунный рисунок на полу, розоватый рассвет в маленьком окошке или голубые сумерки, белую неподвижность сугробов или случайный полёт чёрной лесной птицы.

Я говорил с ней, но не помню о чём. Помню её лицо, белое, мерцающее, как отблеск чего-то соверешенного и прекрасного. Алые губы, чёрные брови над синими глазами… Голос, похожий на журчание неспешного водного потока.

Она любила меня, я знаю. Я был окружён поистине неземной любовью. Как душа Ллу-Ллау после последнего вздоха в день летнего солнцеворота орлом взлетала моя душа в небесные чертоги.

Со мной никогда прежде и больше никогда потом не было ничего подобного тому, что я пережил там, в этой маленькой одинокой лесной хижине.

Не знаю, сколько времени пробыл я у Авлари, но очнулся я на заснеженной каменистой дороге, ведущей в Сегестику. И как Ллу-Ллау в день зимнего солнцестояния вновь обрёл я бренную жизнь.

Я догонял свой отряд четыре дня. Они думали, я умер или заблудился в бескрайних лесах Паннонии. Четыре дня пробыл я с Авлари или четыре года?

Ты спросишь, что же чудесного в моём рассказе?

Не знаю, друг мой, не знаю…

Но ничего чудесней в моей жизни не было. Я стал другим, побывав в этом белом лесу.

Иногда мне кажется, голос Авлари я слышу в шелесте листьев, в шорохе сухой еловой ветки, в песне ручья.

Не помню, что нашёптывала мне она в те ночи, но теперь я умею слагать баллады о Белой Луне, о Смерти, стоящей за спиной, и Бесконечном Пути по вьющейся Белой Дороге, потому что теперь я знаю, куда должен вернуться.

 
К тем красивым берегам и к тем красивым склонам холмов,
Где солнце ярко освещает долину озера,
Мы всегда приходили с моей возлюбленной,
К красивым, красивым берегам озера.
Море имеет границу с побережьем.
Позволь твоим горам стать тёмными и печальными.
И когда я буду качаться на волнах солёного океана далеко отсюда,
Всегда ли ты будешь тосковать по мне и желать нашей встречи?
 

Глава 21. Лунная поляна

Он будет ждать её в священной роще. Сильвана должна была успеть прийти туда до захода солнца.

Холодная вечерняя роса обжигала босые ноги. Щёки пылали.

На мгновенье девушка остановилась, чтобы перевести дыхание. Сердце колотилось в груди. Она оглянулась назад и ещё раз взглянула на те места, что покидала, может быть, навсегда.

На горизонте синели горы. Низины спали, укрывшись белыми слоями сумеречного тумана. Сочную зелень убегающих в дремучие моравские леса предгорных лугов, слегка серебрила вечерняя роса. За пологим холмом, обвитым причудливыми локонами зелёной листвы виноградников, среди плодородных полей, окружённых цветущими садами, виднелись белые домики.

Маленьким светлым пятнышком среди покрытого вечерним туманом безмолвия останется в её памяти родной дом.

Но надо идти, надолго останавливаться нельзя, скоро её станут искать. Если ей повезёт, то она вернётся…

Но рано или поздно они всё равно её хватяться.

Сильвана пошла шагом.

Она знала, что должна придти туда именно сегодня, в день первого новолуния после своего восемнадцатилетия, чтобы получить реликвию из рук посвящённого человека. Она летела туда, как птица, направляемая внутренним проводником. Она непременно найдёт ту поляну, где её будет ждать волхв.

Сильвана и не заметила, когда деревья обступили её со всех сторон. Ни дороги, ни тропинки, ни звука, ни шелеста. Лес, тысячеголосый днём, притаился в тишине. Верный знак, что она на правильном пути. Ещё немного, и ночь опуститься на землю, лес наводнят причудливые призраки тумана, и тогда наступит непроглядная, как мировое пространство, ночь.

Трава всё выше, лес всё гуще, идти всё труднее. Долго пробиралась она сквозь чащу, но вот деревья словно расступились, и она вышла на поляну, поросшую пышными папоротниками. Среди лиловых орхидей, причудливым узором покрывающих изумрудный травяной ковёр, она рассматрела плоский каменный алтарь под огромным дубом.

В стволе векового дерева чернело большое дупло, зияющее как таинственный вход в потусторонний мир. Заворожённо смотрела она в чёрный провал, не имея сил отвести взгляд.

Солнце давно опустилось за верхушки деревьев. Всё вокруг тонуло в предзакатном сумраке, и только сосновые стволы мерцали лиловатым блеском. Ни пения птиц, ни шороха листьев. Всё замерло в благоговейном почтении перед восходом владычицы ночи. Луна медленно поднималась над деревьями, накрывая поляну покрывалом лунных теней….

Сильвана стояла в ожидании, всматривалась в густую, почти осязаемую темноту дупла.

Ожидание было долгим как вечность.

Наконец, тьма расступилась, и перед ней появился высокий седой старик.

Сумрак ли ночи делал его одежды светящимися, или так было на самом деле, Сильвана не успела понять, так поразил её этот человек.

Большими тёмными руками старик держал посох.

Где она могла видеть этого человека? Где и когда она могла видеть посох волхва? Она пыталась вспомнить, откуда ей знаком серебристый узор на посохе, поблёскивающий в призрачном свете луны. А может быть, ей только казалось, что узор светится?

«Что это за узор? Буквы? Витиеватые буквицы… Не рисунчатое письмо, не греческие буквы и не те, новые, славянские, что показывал ей тот монах, два года назад нашедший на некоторое время приют в нашем доме… по пути в Градец к князю Борживою, который призвал монаха учить мораван славить бога на родном языке. Как его имя?… Мефодий?»

Она почувствовала, что кончики её пальцев помнят прохладную и гладкую поверхность посоха. Да и волхв был на кого-то похож. Она бы вспомнила, если бы не была так напугана.

Всё, что происходило сейчас, уже было с ней когда-то. И дорогу сюда она нашла так, словно дорогой этой ходила не раз.

Всё это было с ней давно, когда она была другой…

Сильвана по-прежнему была скована и не могла двигаться. Но страх ушёл. Этот человек не враг, она чувствовала это.

Молчанье прервал волхв:

– Подойди.

Сильвана с трудом оторвала ноги от земли и сделала несколько нерешительных шагов. Потом, стряхнув последние остатки нерешительности, подошла ближе и поклонилась старцу. Чтобы разглядеть его лицо, ей пришлось поднять голову вверх, так высок он был, этот старик.

Но нет, это был не старик. Если бы не белая до пояса борода, он бы выглядел совсем не старым, полным сил человеком. Руки, державшие посох, были крепки, как у воина.

Сильвана несколько мгновений стояла в нерешительности. Всего несколько мгновений.

– Сказано мне, чтоб шла я сюда, а тот, кого встречу здесь, укажет мне путь… Не ты ли будешь тот человек?

– Я – страж Вечного Дерева, – изрёк волхв. – Готова ли ты ступить на путь постижения Книги глубины?

– Да, – произнесла она, словно принесла клятву. Голос прозвучал глухо, но не задрожал.

Она была готова пройти дорогой испытаний.

Прежняя жизнь Сильваны была полна света и любви, словно в первую её купель насыпали столько мака, чтобы на всю жизнь хватило богатсва и любви. Чистый светлый родительский дом, добрый отец, ласковая мать, молодой красивый жених, ставший ей, шестнадцатилетней, хорошим мужем, здоровая красивая дочка. Всё было так ладно, как в сказке. Но в сказках бывают испытания…

Они хватяться её рано или поздно.

Сильвана знала, что пан Власлав не оставит её в покое. Если она не согласится стать его наложницей, он бросит её на растерзанье псам. А если согласится, то жена пана прикажет задушить соперницу однажды безлунной ночью.

Или крестьяне прогонят её из деревни как ведьму.

Она лечила травами и заговорами тех, что приходил к ней за помощью. Она давно знала, что её руки способны унять любую боль, а волшебное снадобье из трав и разгоняющее печаль слово способно врачевать душевные раны. Помогала она и жене пана Власлава при родах, ей удалось спасти и мать, и преждевременно рождённое дитя. Да только на свою погибель попалась она на глаза пану Влаславу.

На беду она попалась на глаза пану. Недаром в деревне считали, что она умывается только молоком – с первого же взгляда, брошенного на золотые кудри Сильваны, пан, словно потеряв рассудок, стал преследовать красавицу везде, как злой рок. Отвергнутый, он стал ещё безумнее, без разбора уничтожая всех, кто стоял между ним и ею. Стала замечать она, что реже стали захаживать к ней подружки. Да народу меньше стало бывать у неё.

Зачем она попалась на глаза пану!

Не стала она дожидаться, пока пан Власлав прикажет насильно притащить её в один из своих замков и прикажет удовлетворять его дикие необузданные страсти. Пусть это не тюрьма, но темница…

На свою погибель попалась она на глаза пану…

И тогда она решила уйти к волхвам, тайно жившим в лесах Великой Моравии. Их зов Сильвана слышала с детства, с тех самых пор, как стала видеть странные сны…

На беду попалась она на глаза пану.

Сильвана не боялась. После того, как пан Власлав приказал повесить её супруга Славибора, она больше ничего не боялась. Её маленькая дочка, белокурая Арина была в безопасности. Жаль, что никогда не увидеть ей дочь в свадебном наряде, но, слава Богу, она уже знала, что девочке предстоит долгая и счастливая жизнь.

Сильвана смотрела на волхва снизу вверх. В её голубых глазах блеснули слёзы:

– Всё-таки, почему именно я?

И она решительно шагнула в темноту.

Глава 22. Прекрасная мельничиха

С горящей свечи свисала длинная восковая борода.

Йохан Ранк допоздна засиделся за подсчётами, но цифрами остался доволен. Ещё никогда он не зарабатывал так много, как в этом году. Тысяча пятьсот восемьдесят восьмой год обещал быть одним из самых удачных за всё время, что он занимается торговлей.

Ранк сидел за дубовым столом, у самого окна, за которым дождь усердно поливал каменную мостовую ночной Риги. В такие ночи старый Ранк особенно остро чувствовал своё одиночество. Бездетный вдовец в большом доме, предназначавшемся для дружной семьи, он сам себе казался маленьким и безнадёжно старым. Вот уже много лет он считается одним из самых богатых купцов в Риге, а для кого он нажил столько добра? Если бы не Агнесс, девчушка, последние пять лет служившая у него горничной, некому было бы и стакан воды поднести.

Ранк вспомнил о кружке тёплого молока, приготовленной для него Агнесс и стоящей, наверное, сейчас на столике в спальне. Он уже собрался пойти выпить молоко и улечься спать, когда внизу послышался стук железного кольца о входную дверь.

Ранк, кряхтя, поднялся – у него были больные колени и спина – ухватился большой морщинистой рукой за край стола и сделал шаг, как вдруг в дверях показалась рыжеволосая Агнесс.

– Господин, прикажете отворить? – спросила она, и Ранк по букетику, приколотому к поясу её платья, понял, что девчонка не собиралась спать, а наверняка встречалась со своим ухажёром, этим бестолковым деревенщиной Эри.

– Да, открой, – ответил старик и тоже, как мог, поспешил вниз.

Пока он спускался по крутой деревянной лестнице, Агнесс уже открыла дверь.

В узкой полосе света, падавшего из дома на мостовую, стоял человек. Ранк внимательно всматривался в гостя серыми выцветшими глазами. Агнесс подняла свечу повыше. Из дождливой ночной Риги в дом шагнул Кристиан Берг, сын Николауса Берга, человека, которому Йоханн Ранк был многим обязан.

– Кристиан! – воскликнул Ранк, и его блёклые глаза вспыхнули. – Это ты? Как я рад тебя видеть!

Ему был дорог каждый добрый гость, заглянувший в его одинокий дом, но этому молодому человеку он обрадовался особенно.

– Здравствуйте, господин Ранк, – поздоровался Кристиан. Одной рукой он отдавал намокшую шляпу служанке, а второй бережно прижимал к себе какой-то свёрток.

– Дядя Йоханн! Называй меня дядя Йоханн, – воскликнул старик, обнимая юношу. – Ты мне как сын, Кристиан, дорогой.

– Ах, дядя Йоханн, я тоже рад вас видеть, – улыбнулся Берг.

– Пойдём скорее к огню, тебе надо согреться. И хозяин повёл гостя через прихожую в каминную комнату своего старого, как и он сам, дома.

– Агнесс, принеси чего-нибудь поесть и выпить.

Служанка кокетливо улыбнулась, и украдкой поглядывая на статного, ясноглазого молодого гостя, присела в полупоклоне.

– Да, господин, – сказала она, улыбнулась ещё шире и убежала на кухню, тряхнув непокорными рыжими локонами, выбившимися из-под платка.

– Кристиан, мальчик мой, откуда ты и куда? – спросил Ранк. – Скорее расскажи, что привело тебя ко мне такой дождливой ночью.

Старик грузно опустился в деревянное с высокой спинкой кресло у камина, приглашая молодого человека сесть напротив. Ранк поглядывал на свёрток.

А ещё он заметил, как Кристиан похож на своего отца.

«Такие же прямые, чуть нахмуренные брови, – думал Йохан Ранк. – Правда, взгляд не такой суровый, как у Николауса. А глаза его, точно его, совершенно серые, как северное море, которое он так любит. Ростом выше отца, хоть Николаус повыше многих будет. Плечи широкие, а руки не натруженные, видно, что ничего тяжелее книги не держал. Это тебе не корабельный штурвал крутить».

Яркое пламя весело пожирало поленья в камине и поблёскивало красными искрами в глазах молодого Берга. От этого его лицо делалось недобрым.

Наконец, он сказал, не глядя на Ранка:

– Дядя Йоханн, я попробую рассказать обо всём покороче, обстоятельства заставляют меня торопиться.

– Внимательно слушаю тебя, Кристиан.

– Я еду из Праги, где, как вы знаете, изучаю медицину в университете. Отец всегда хотел, чтобы я стал шкипером, – грустно улыбнулся Кристиан одними уголками губ. – Но моя тёмная звезда манила меня к другим наукам, тайным. Я мечтал постичь в совершенстве алхимию и астрологию в университетах Лёвена, Утрехта, Лейена или Парижа. Но по настоянию отца отправился в Прагу, чтобы стать лекарем. Должен признаться, меня это вполне устроило, ведь император Рудольф известный адепт сего королевского искусства. В Праге я поселился в одном славном домике на Староместском рынке в крошечной, но уютной квартирке с горшочком левкоев на окне, и вскоре ступил на путь познания. Но год назад случилось то, что перевернуло всю мою жизнь.

Молодой человек немного замялся.

– Одним словом, я встретил одну девушку.

Ранк поднял брови. Слишком невесело говорил об этом его молодой гость. Он неплохо разбирался в людях, был стар и опытен, поэтому чувствовал, теперь стоит ожидать чего-то не слишком хорошего.

– Да-да, дядя Йоханн, вы правы. Ничего хорошего из этого не получилось, – будто читая мысли старика, ответил Кристиан. – Кроме этого…

Молодой человек показал глазами на свёрток.

– Что там?

У старого Ранка замерло сердце, когда свёрток пискнул. Ещё надеясь, что он ошибся в своих догадках, Ранк потянулся к свёртку.

Кристиан откинул край покрывала, и рука старого Ранка так и застыла в воздухе. Среди кружев одеяльца он увидел ангельское личико младенца. Ребёнок смотрел на него ясными синими глазами.

Между тем, Кристиан продолжал свой рассказ.

– Студенческая жизнь, дядя Йохан… Я унаследовал от своего отца буйный нрав и жажду приключений, но беспечность, свойственная только мне, нередко приводила меня в рискованные переделки. Пирушки, вечеринки, игры в кости, безумные забавы, много шума, кутежи, хмельные процессии по улочкам Праги… В тот день я осушил немало кружек пенного богемского пива, и мы с друзьями поспорили. В хвастиливом кураже я пообещал, что проведу ночь на одной заброшенной мельнице на Кампе. Вы спросите, дядя Йоханн, почему именно на Кампе? Место это нехорошее, в городе о нём ходят недобрые слухи, будто бы там живут колдуны. Но… я встретил на Кампе прекрасную девушку, дочь мельника. Не знаю, возможно, я был околдован ею, но мы полюбили друг друга с первого взгляда.

Это было в конце мая…

В Праге каждый камень пронизан тайной. Я любил часами блуждать по старинным пражским переулкам. Белая гора, Градчаны, башня тюрьмы Далиборка, соединяющаяся переходом с переулком Алхимиков, лабиринты подземных ходов…Я перешёл каменный мост, связывающий берега Влтавы, несущей свои воды окуда-то с шумавских гор, спустился по узкому, сбегающему вниз переулку к крепостным стенам. Я шёл мимо островерхих башен, погружённый в свои мысли. Словно в забытьи блуждал по ночной Праге, и когда уже начал уставать, за деревьями вновь послышался негромкий шум реки. Я шёл и шёл, а шум воды становился все отчетливей, громче. Меня неудержимо тянуло туда, к реке.

Вскоре я оказался у старого моста. Как одержимый шёл я по чёрным брёвнам, словно пересекая невидимый рубеж между двумя мирами, существующими одновременно, только в разных реальностях. К шуму воды добавился ещё какой-то звук. Что-то гудело и слегка рокотало. Я приближался к запруде.

Это было совершенно незнакомое место, которое, в общем-то, неудивительно было там обнаружить. За невысокой тисовой изгородью, стояла мельничка. Река била в мельничное колесо, бурлила, пенилась под ним.

Я подошёл ближе. Внизу, к тёмному омуту низко склонились две ветлы, полоща свои ветки в быстрых струях. Какое-то время я неподвижно стоял, не в силах отвести глаз от белых водяных лилий, призрачными пятнами плавающих у самого берега. Не знаю отчего, но мою беспечность сдуло подобно зыбкой туманной дымке.

Вдруг порыв ветра принёс упоительный, дурманный запах цветущих лип и ещё какого-то растения. Я огляделся и заметил бузинное деревце, усыпанное белоснежными зонтиками цветов.

Месяц поднимался всё выше в чёрное небо, и мне открылась чудная картина. На самой плотине, свесив ноги над шумящею водой, сидела девушка. Светлые вьющиеся волосы её трепетали в прохладных струях ночного ветерка.

Это пустынное место, омут с тихою водой, пьянящий аромат цветущих лип и бузины, плотина с неподвижной фигуркой девушки, упорно глядящей в воду, холодный лунный серп, имело в себе какую-то странную магическую силу, ощущение призрачности, опасного фантома.

Но девушка оглянулась на меня так спокойно, как будто ждала моего появления.

Я не мог вымолвить ни слова, такой красивой показалась мне она. Молочно-опаловая кожа, свойственная золотоволосым, несказанно печальные, отрешённые глаза и вьющиеся волосы. Она держала в руках большую водяную лилию, и нежный цветок показался мне искусно выточенным из белого мрамора.

То ли из-за призрачного света луны, то ли из-за неумолчного шума воды, но я понял, что пришёл сюда, подчинившись предвечным письменам Судьбы, что я окончательно погиб, и что мне больше нечего искать в этой жизни. Всё, что мне нужно, я нашёл здесь, у этого тихого омута.

– Меня зовут Марта, – сказала девушка, и от её дыхания затрепетали лепестки лилии. – Я дочь мельника.

Потом она спросила:

– Хочешь, угадаю, как тебя зовут? Кристиан. Верно?

Я кивнул.

– Я хотела, чтобы был именно Кристиан.

И она что-то бросила в омут.

Река подёрнулась свинцовой дымкой. Я не мог отвести глаз от плавного течения вод под этой пеленой, пока порывом ветра её не унесло куда-то в далёкие топкие болота. Так и всё былое унеслось, подобно обрывкам тумана – тревоги, страхи.

Где-то вдали раздался едва слышный звук колокола костёла Девы Марии пред Тыном, отбивающего каждый десятый час. Я понял, что пробил мой час, и, блуждая этой ночью по Праге, мне удалось, миновав зыбкие промежуточные миры, подойти к самому главному.

Порой в поисках ответов мы жадно вслушиваемся и тревожно вглядываемся во что угодно, в рокочущие звуки дальней грозы или в пелену речного тумана, пытаемся в мутной взвеси не имеющих никакого смысла событий рассмотреть очертания будущего.

Но приходит день, и ответы возникают сами собой.

* * *

Мельник благословил нас с Мартой. Однако, мой отец был против. Он писал, что я должен жениться на той, что он давно выбрал для меня. Я ослушался, дядя Йохан. Да и поздно уже было принимать отцовский выбор. Наша дочь родилась три месяца назад, и мы с Мартой были счастливы. Но это не главная причина моего бегства. Моя Марта… она была…

– Была? – в ужасе переспросил Ранк.

– Была… Её больше нет.

Кристиан помрачнел.

– Она была необыкновенной, – тихо продолжал он. – Она умела лечить и излечивать. Как она это делала, не знаю. Я врач, но не понимаю природы дара, которым она обладала. Её руки делали то, чего не могли сделать мои лекарства. Люди приходили к ней, она исцеляла их, и, казалось, что все благодарны… Но эта суеверная ненависть местных крестьян, угрозы пустить красного петуха и выжечь скверну… Мы жили, готовые в любую минуту отразить удар.

Йоханн Ранк встал.

– Кристиан, мой дорогой мальчик, не хочешь ли ты сказать, что твоя Марта была… ведьмой? С ней расправились как с колдуньей?

– И да и нет, дядя Йохан, – поморщился Кристиан. – Я не могу называть эту женщину ведьмой. Это был… дар. Божественный дар. Ведь она делала добро.

Кристиан схватился за голову руками, словно старался этим жестом остановить поток страшных воспоминаний.

– Я бежал с маленькой Евой. Дядя Йоханн, позвольте мне оставить её у вас ненадолго. Я должен ехать к отцу. Он настаивает на том, что бы я продолжил обучение в академии Стефана Батория в Вильно. Бог знает, что может случиться со мной по дороге, – Кристиан смотрел на девочку, спокойно лежащую в своих пелёнках, полными слёз глазами.