Текст книги "Джулия"
Автор книги: Ева Модиньяни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
Вчера
Зима 1944 года
Глава 1
Кармен встала на рассвете, чтобы занять очередь за хлебом. День начался удачно: на карточки ей выдали не только кукурузный хлеб, но еще соль и, что самое ценное, спички. Ночь тоже прошла довольно спокойно – всего две воздушные тревоги, да и те, можно сказать, ложные: самолеты пролетели на большой высоте и не сбросили на город ни одной бомбы. Но такое затишье не радовало, а скорее настораживало.
Она вынула из волос бумажные папильотки. Даже в эти тяжелые военные годы Кармен не переставала за собой следить: после каждого мытья головы обязательно накручивала волосы, так что ее прическа всегда была в полном порядке. Это придавало ей уверенности в себе – жизнь ведь продолжалась, несмотря ни на что. Взяв в руки изящную щетку с массивной серебряной ручкой, подарок отца, она невольно вспомнила о нем и, вздохнув, принялась расчесывать крутые кудряшки, которые, постепенно распрямляясь, превращались под ее движениями в красивые локоны. Закончив, она придирчиво осмотрела себя в зеркале и встретилась взглядом с женщиной лет двадцати четырех, за плечами которой уже был нелегкий жизненный опыт, заставивший ее забыть о романтических мечтах юности.
Попав после замужества в новую для нее буржуазную среду, она не чувствовала себя достаточно уверенно. У нее было ощущение, что она сделала неверный выбор, сама, по собственной воле отказалась от чего-то очень важного, настоящего, что было предначертано ей судьбой. Вместе с тем, она не могла объяснить себе толком, что ее томит и чего она ждала от жизни.
Когда Кармен познакомилась с учителем Витторио де Бласко, она была на седьмом небе от счастья. Брак с педагогом, человеком образованным, безупречно воспитанным, сумевшим занять не последнее место в новой Италии, казался ей верхом мечтаний. Ее тяготила неустроенная, почти кочевая жизнь, которую вела семья по воле отца, материальная нестабильность – в доме вечно было то густо, то пусто, – жалкие хибары на окраинах, в которых они обычно селились.
Любимец мужчин и женщин – первые обожали его за неуемную склонность к авантюризму, а вторые за выразительные славянские глаза – отец снимал жилье на отшибе, среди пустырей или полей, чтобы одним махом убить двух зайцев: сэкономить на квартплате и иметь выгул для своих шумных блохастых подопечных. Соседи терпели беспокойного жильца, считая его чокнутым, власти ему не доверяли. Из-за своих антифашистских убеждений он не мог устроиться на работу, дрессировка собак – единственное, что ему оставалось. Впрочем, дело было не только в убеждениях, но и в характере: непредсказуемый, импульсивный, ненавидящий всякий порядок и дисцип– лину, он ни на какой серьезной работе долго бы не удержался.
Кармен страстно мечтала обосноваться в большом городе и, став синьорой де Бласко, смогла осуществить, наконец, свою мечту – переехать в Милан, зажить благополучной, респектабельной жизнью.
Ей надоело, что ее, пусть и добродушно, называли дочкой собачника, имевшего в округе репутацию драчуна и скандалиста. Конечно, это было преувеличением, но от Убальдо Милковича и вправду можно было ожидать любых неожиданностей.
Еще в двадцать первом году он сцепился на площади Мадцини перед кафе «Аполлон» с десятком фашистских молодчиков. Нескольких из них хорошенько отдубасил вместе с одним из своих пятерых братьев, остальные предпочли унести ноги. Усевшись после драки на один из уцелевших стульев, он как ни в чем не бывало заказал бутылку ламбруско из Кастельверто, своего любимого вина. Хозяин заведения даже не потребовал возмещения ущерба: такой великолепный спектакль стоил нескольких поломанных стульев! Но расплаты за дерзкий поступок избежать не удалось, и Убальдо Милкович провел два года в ссылке.
Казалось бы, о чем еще было мечтать Кармен? После замужества она поселилась в Милане, в родовом доме де Бласко, стала настоящей синьорой, ее приняли в свой круг коллеги мужа. Но действительность и радужные девичьи грезы совсем разные вещи; соблюдение строгих правил приличия, фальшь при общении с окружающими и домашняя скука – все это раздражало живую искреннюю Кармен, не говоря о том, что ей приходилось лезть вон из кожи, чтобы сводить концы с концами – на учительскую зарплату особенно не разгуляешься.
И все же главное было не в этом, а в отношениях с мужем – ровных, вежливых, почти холодных. Ей не хватало любви, фантазии, полета; она жила, как птица с подрезанными крыльями. Ее тянуло домой, к вспыльчивому непредсказуемому отцу, вокруг которого вился всякий сброд, к вечно мечтавшей о чем-то своем матери, которую Убальдо Милкович величал не иначе, как королевой, не смущаясь, что ее величеству приходится жить в нищете.
Уже шесть лет она не была в Модене, тоскуя с каждым годом все больше и больше по родному дому. Отец мечтал, чтобы дочка вернулась, он встретил бы ее с распростертыми объятиями, но пути назад не было, потому что семья для Кармен была святым понятием. Какой бы несчастной и одинокой она себя ни чувствовала, ей и в голову не могло прийти бросить мужа, наградившего ее благородной фамилией, отца ее двоих детей.
Когда Кармен впервые переступила порог дома на улице Тьеполо, то подумала, что будет до конца своей жизни счастлива в этом наследственном особняке, окруженном чудесным садом. Шли годы, и дом, окруженный садом, превратился для нее в клетку, из которой она хотела и не могла вырваться.
Через год после замужества она родила мальчика. Витторио де Бласко, гордый тем, что родился наследник, назвал его Бенито. Счастливый отец говорил всем, что сделал это в честь Муссолини, но скорее всего, чтобы выслужиться перед фашистом-директором. Кармен не решилась возражать мужу, хотя ей было нестерпимо стыдно. Убальдо Милкович, чувствуя сердцем, что дочь и без того несчастлива, успокаивал ее, как мог.
Прошло еще два года, и родилась Изабелла. Когда Бенито исполнилось пять, а Изабелле три, многое успело измениться в мире, в Италии, в Милане, в доме де Бласко и в самой Кармен. Фашистская Италия развязала войну в Восточной Африке, стоившую народу многих жертв; в стране воцарился террор, несогласных с режимом отправляли в ссылку, сажали в тюрьмы. Этот шут, это ничтожество Муссолини, объявивший себя диктатором, готов был уничтожить весь мир ради своих амбиций.
Последняя зима выдалась особенно холодной, дров было не достать, и в доме на улице Тьеполо истопили в печке всю мебель из гостиной.
– Можно, я тоже причешусь? – раздался нежный голосок, и Кармен увидела в зеркале за своей спиной Изабеллу. Девочка была хорошенькая, кокетливая, в ней уже угадывалась будущая женщина.
Кармен, думая о своем, машинально протянула ей щетку. Впереди был еще один трудный день, скорее всего, с воздушными тревогами, из-за которых опять придется спускаться с детьми в подвал, хотя там тоже небезопасно: деревянные перекрытия не слишком надежная защита от прямого попадания бомбы.
Настойчивый звонок в дверь вывел ее из задумчивости. Сопровождаемая Изабеллой и Бенито, которого учитель де Бласко с недавних пор предусмотрительно переименовал в Бенни, она спустилась на первый этаж, открыла дверь и увидела паренька с велосипедом.
– Вы синьора Кармен Милкович? – спросил он.
– Я, – растерянно ответила Кармен.
– Тогда получите, – и паренек протянул ей какую-то бумажку.
– Что это? – испугалась Кармен. Она всегда считала, что почтальоны приносят лишь дурные вести.
– Извещение, – с важным видом объяснил юный почтальон. – Вы должны прийти на почту на площади Кордузио, знаете, где это? Вам будут звонить из Модены.
Кармен медленно прикрыла дверь.
– Мама, а кто будет звонить? – спросил Бенни.
– Звонить, звонить! – стала повторять Изабелла.
– Дедушка! – воскликнула Кармен, и ее сердце сжалось от страха. – Что-то случилось с дедушкой!
Она знала, что он в горах, участвует в Сопротивлении, и этот звонок мог означать только одно: с ним что-то случилось.
На самом деле плохая новость касалась вовсе не отца, а матери. Позвонивший ей дядя Берто сказал, что она тяжело заболела. Никаких подробностей он не сообщил – то ли сам не знал, то ли не хотел расстраивать Кармен. Первой мыслью Кармен было ехать немедленно, причем, если муж не войдет в ее положение и не останется с детьми, взять их с собой. Но Витторио де Бласко нашел выход: пока он будет в школе, за детьми присмотрит соседка, так что вместе они как-нибудь справятся. Главное, ему не придется отпрашиваться у директора, да он и не решился бы на это ни при каких обстоятельствах из страха потерять работу, а с ней и освобождение от мобилизации.
На Центральном вокзале они нашли эшелон, составленный из теплушек и вагонов третьего класса. Кармен отправилась домой в коричневом пальто, купленном еще в сороковом году, на ногах туфли на пробковой танкетке. В этом пальто она собиралась поехать в Рим на Всемирную выставку, которая не состоялась, потому что началась мировая война. После второй беременности ее фигура немного раздалась, и пальто стало узковато.
– Я дам о себе знать, – заверила она мужа, – а ты глаз с детей не спускай.
– Возвращайся поскорей, – сказал в ответ Витторио, который по-своему был очень привязан к жене.
Путь до Модены длился трое суток: поезд больше стоял, чем двигался. Шоссе и железные дороги бомбили без передышки. Днем – американцы, ночью – английские бомбардировщики. Люди настолько к этому привыкли, что уже по звуку научились определять типы самолетов. Живя бок о бок со смертью, зная, что ружейная пуля, автоматная очередь, бомба могут в любую минуту отправить их на тот свет, они уже и бояться перестали. В те годы мало кому выпадало счастье умереть в собственной постели, поэтому к налетам относились не то чтобы спокойно, но без драматизма и паники.
Стояла холодная лунная ночь, когда поезд остановился в Пьяченце. В пути Кармен наслушалась разных историй – и грустных, и веселых, теперь она вместе со всеми пересела на паром, который перевез ее на другой берег реки По. Вдыхая ароматный морозный воздух, глядя на чистое, усеянное бледными звездами зимнее небо, на островки голубого снега, Кармен представляла себя героиней русских романов, которыми зачитывалась в юности.
До Пармы она добиралась на попутных грузовиках, потом целый день тряслась в повозках, перевозивших с реки песок и гравий, потом села в поезд, но доехала только до Рубьеры, так как железнодорожное полотно оказалось поврежденным партизанами. Последние километры она шла пешком с небольшим фибровым чемоданом в руке, в котором давно не осталось ничего съестного. Если бы не один сердобольный крестьянин, поделившийся с ней хлебом и сыром, она, наверное, уже умерла бы с голоду.
В Модену она вошла, когда стемнело. Ее обогнал грузовик с чернорубашечниками, на фуражках которых красовались череп и кости. Возбужденные насилием и спиртным, они горланили богохульства на мотив религиозного гимна. В центре грузовика Кармен заметила трех молодых людей со связанными проволокой руками. В окровавленной одежде, с избитыми лицами, они смотрели куда-то вдаль, и в их взглядах не было страха. На груди одного была прикреплена надпись: «Бандит». Эти бесстрашные ребята, которых везли на смерть, были партизанами, и Кармен с грустью подумала, что если бы не проклятая война, они бы мирно жили в своих деревнях, ходили бы в кино и на танцы и дрались бы только из-за девчонок.
Кармен не узнавала улиц родного города: почти все здания вокруг были разрушены.
Когда она добралась, наконец, до дома, матери уже не было в живых. Бабушка Стелла закрыла ей глаза, соседки ее одели, священник прочел заупокойную молитву. Кармен узнала, что ее нежная мечтательная мать умерла как героиня, с мужеством, которое трудно было предположить в такой хрупкой женщине. Не болезнь сразила ее, ее замучили фашисты, уверенные, что мать не вынесет побоев и выдаст, где скрывается ее муж, командир партизанского отряда. Они забили ее до смерти, но так ничего и не узнали.
Глядя на бескровное лицо, на четки, вложенные в безжизненные пальцы, Кармен вдруг вспомнила мать молодой, красивой, в ярком платье, когда они давным-давно ездили вместе в деревню. Кармен была тогда еще девочкой, но в памяти ярко запечатлелись дремавшие под жарким и мирным солнцем дома, горы, встающие на горизонте, как сказочные великаны, волнующееся море пшеницы, отливавшее на закате золотом зреющих колосьев. Сейчас стояла холодная зима, была война, вокруг царили жестокость и смерть.
Кармен разрыдалась. Кто-то помог ей дойти до ее девичьей комнаты, уложил на кровать. Она уснула и спала долго и крепко, без сновидений.
Глава 2
Ну, вот и все. Матери больше нет. Ее отпели, опустили в могилу, засыпали землей. Хлопья снега медленно опускаются с серого неба на свеженасыпанный холм. Все торопятся – священник, могильщики, немногочисленные родственники и знакомые. Смерть, унося людей каждый день, потеряла свою скорбную торжественность, стала обыденным, почти житейским делом.
Правда, два человека на похоронах казались очень заинтересованными в происходящем. Одетые в одинаковые черные неуклюжие пальто, они единственные никуда не спешили и внимательно следили за церемонией. Без сомнения, это были шпики, которые надеялись если не схватить здесь Убальдо Милковича, то, по крайней мере, пронюхать что-нибудь о мифическом партизанском герое.
Мать, ее нежная любимая мать, отстрадала, отмучилась, теперь она будет жить лишь в воспоминаниях. Кармен почувствовала, как в ней поднимается ненависть, ей хотелось отомстить, убить своими руками тех подонков, которые замучили мать до смерти.
– Будет лучше, если ты сразу же вернешься в Милан, – громко сказала бабушка Стелла, как только они вышли с кладбища. Она тоже была как на иголках, и что-то в ее голосе насторожило Кармен, она посмотрела в выцветшие глаза старушки и уловила многозначительный взгляд. Двое в штатском, совершенно не скрываясь, прислушивались к их разговору.
– Но мой чемодан остался дома, – возразила Кармен.
– Вот он, его принес Тонино.
Тонино, щупленький мальчуган лет двенадцати, молча поставил перед ней чемодан. Модена стала городом женщин, стариков и детей. Мужчины и юноши, те, что еще не успели погибнуть, были на фронте, в тюрьмах или лагерях, в Сопротивлении или в фашистских отрядах.
Кармен поняла, что за бабушкиными словами что-то кроется.
– Иди на вокзал, – настойчиво и все так же громко продолжала старушка, – может, на твое счастье, будет поезд. Война войной, а поезда-то должны ходить. – И снова Кармен уловила в ее взгляде хитрое выражение.
Кармен попрощалась, взяла чемодан и направилась к Большому вокзалу, который назывался так в отличие от другого, Малого, с которого отправлялись только пригородные поезда. Бабушка пошла в другую сторону, и шпики на минуту растерялись, не зная, за кем им последовать. Наконец они приняли решение проводить бабушку и старого друга семьи, предоставив Кармен в одиночестве проделать свой путь.
В зал ожидания третьего класса вошел носильщик, и Кармен узнала в этом пожилом крепком мужчине старого приятеля отца. Два немецких солдата глазели на молодую привлекательную женщину и, смеясь, переговаривались.
– Я возьму. – Носильщик наклонился к чемодану и тихо добавил: – Пошли.
Кармен удивилась, но виду не подала и последовала за носильщиком.
– Иди за ней, – прошептал носильщик, показывая глазами на девушку в серой косынке, из-под которой выбивались непослушные пряди густых волос. – Ее зовут Марина, можешь ей полностью доверять.
Кармен молча кивнула и пошла за девушкой в тяжелых башмаках и слишком просторном для ее хрупкой фигуры пальто. Когда та вышла на улицу, Кармен прибавила шагу, а носильщик с ее чемоданом повернул к платформе.
Марина пересекла привокзальную площадь и направилась к галерее; там к одной из колонн были прислонены два дамских велосипеда. Когда Кармен подошла, Марина сказала:
– Садись и крути педали.
Велосипед был удобный; руль, седло – точно подгоняли по ее росту. Они выехали из города. По обе стороны дороги были видны следы боев и бомбардировок. Было холодно, руки и ноги у Кармен скоро окоченели.
В Вачильо Марину сменила Мария, которая сопровождала Кармен до Монтале, следующий отрезок пути она ехала с Ирис. Точно передаваемая из рук в руки эстафета, Кармен продвигалась к неведомой ей самой цели – глухими тропами, от одной неприметной хижины до другой. Уже едва держась на велосипеде от усталости, к ночи она добралась до отрогов Апеннин. Здесь двое добродушных стариков накормили ее хлебом с сыром, угостили вином.
Неведомая ей прежде человеческая солидарность вела ее, поддерживала, охраняла, открывала ей потайные двери и закрывала их за ней, не оставляя никаких видимых следов. Воспоминания о муже и детях казались ей чем-то нереальным, словно дом и семья остались в другом мире, очень далеком от ее сегодняшних неожиданных приключений.
Наконец Кармен добралась до большого бревенчатого дома и интуитивно почувствовала, что ее путешествие закончено. Над безмолвными горами уже занимался новый день, холодный и ясный. Дом, бывшее прибежище углежогов, был скрыт от глаз огромными буками, не говоря уж о том, что добраться к нему в горах, не зная троп, было невозможно. Неподалеку бежал быстрый шумный ручей.
Войдя внутрь, Кармен почувствовала приятное тепло затопленного очага и услышала звуки губной гармошки: кто-то негромко наигрывал грустный вальс, напомнивший ей цирк-шапито ее детства. То ли оттого, что она измучилась, замерзла и проголодалась, то ли от тепла и берущей за душу музыки, но она вдруг ощутила прилив счастья.
Кармен постучала по полу окоченевшими ногами и осмотрелась. Керосиновая лампа под потолком освещала комнату тусклым желтоватым светом. В камине весело потрескивали дрова.
– Ты Кармен, – без вопросительной интонации сказал сидящий возле камина юноша. На губной гармошке, которую он держал в руке, плясали блики пламени.
– Да, я Кармен, – подтвердила Кармен и сделала несколько шагов на негнущихся бесчувственных ногах.
– Садись поближе к огню.
Юноша поднялся и придвинул еще один стул к камину. Кармен села, вытянула ноги к огню, размотала шарф. Ее густые черные волосы рассыпались по плечам.
– Я не ждал, что ты так быстро доберешься, – сказал юноша.
– Вот как? – Кармен не знала, что на это ответить, да, честно говоря, ей было не до разговоров. Все ее внимание было сосредоточено на горящих дровах и на искрах, которые, весело кружась, поднимались кверху и исчезали в дымоходе.
Из-за перегородки вышла ее последняя провожатая Иона. Она поставила разогреваться кастрюлю с молоком, потом нарезала крупными ломтями хлеб и обжарила его над огнем.
– Куда теперь? – спросила Кармен, даже думать боясь о том, что придется покинуть это райское тепло и снова очутиться на холоде.
– Никуда. Ты на месте.
Только теперь Кармен посмотрела на юношу внимательно. Крепкий, с большими сильными руками, он был очень худ, и его худобу подчеркивали мешковатые бумазейные штаны и свободный свитер домашней вязки из грубой овечьей шерсти. А лицо под шапкой густых черных волос казалось до странности детским и чистым, похоже, он даже еще ни разу не брился.
Иона тем временем разлила по кружкам молоко и одну, вместе с ломтем обжаренного хлеба, протянула Кармен. Кармен с наслаждением вдохнула в себя запах горячего молока, пропахшего дымом хлеба. Это был запах жизни. Утолив первый голод, она показала на губную гармошку и сказала:
– Ты здорово играешь.
Юноша покраснел.
– Что ты, это так, баловство, – засмущался он. – Вот ее прежний хозяин и вправду здорово играл, но он погиб. Жалко его, хороший был парень. – Он горестно вздохнул и поднял на Кармен большие черные глаза, опушенные густыми ресницами. От его горячего взгляда сердце Кармен учащенно забилось.
– Разве мы не пойдем к моему отцу? – спросила она вдруг.
– Нет, он сам сюда придет. Это проще и безопасней.
Привыкший за время партизанской жизни к осторожности, он говорил вполголоса.
– Как тебя зовут?
– Зови меня Гордоном.
Так звали неистощимого на выдумки героя американских комиксов, и Кармен рассмеялась, невольно сравнив его с молодым человеком.
– Странное имя для партизана, – сказала она.
– У нас у всех здесь странные имена, – возразил Гордон. – Твоего отца, например, зовут Филин.
Кармен, чтобы не рассмеяться снова, начала энергично жевать хлеб.
– Спорю, он сам себя так назвал, – сказала она с полным ртом. Неисправимый шутник, отец даже на войне не терял чувства юмора. – А сейчас он где?
Гордон принялся горячо рассказывать о последнем бое в Монтанья Джалла, но Кармен не дослушала рассказ до конца: глаза закрылись сами собой, она крепко уснула. Гордон с Ионой перенесли ее за перегородку и уложили на матрас.
Когда она проснулась, в доме никого не было, огонь в камине почти догорел, за окном сгущались холодные зимние сумерки. Значит, она проспала целый день! Зато Кармен отдохнула, согрелась и была в прекрасном настроении. Казалось, она попала в какое-то сказочное место, где нет войны, смертей, голода и холода. Издалека доносился знакомый вальс, под который на арене цирка ее детства гарцевали белые лошади с плюмажами, но сейчас Кармен представила себе не их, а Гордона, его чуть грустную улыбку, теплый взволнованный голос, ласковый взгляд больших черных глаз. Она вспомнила его худое крепкое тело под свободным свитером, сильные жилистые руки.
В эту минуту он и сам появился на пороге, впустив порыв ледяного холода.
– Выспалась? – спросил он.
– Кажется, выспалась, – радостно вспыхнув, ответила Кармен.
Гордон сбросил у камина охапку дров и разжег умирающий огонь.
– Придется тебе еще на одну ночь остаться здесь, – сказал Гордон. – Твой отец задерживается.
– Что тебе известно?
– Только то, что сегодня он здесь не появится, – словно пресекая дальнейшие расспросы, строго ответил Гордон.
Мир был охвачен пламенем войны, оставленные ею в Милане муж и дети в любой момент могли попасть под бомбежку, ей самой по дороге сюда тоже грозила смерть, но никогда Кармен не чувствовала в себе такого подъема, никогда еще жизнь не пульсировала так горячо в ее теле, как в эту минуту.
– Я подожду, – сказала она со вздохом, который Гордон расценил как покорность неизбежности.
На самом деле это был вздох облегчения, потому что Кармен вдруг почувствовала, что она свободна и вольна сама решать, как ей поступать. Ее отец мечтал о сыне, а потому относился к ней без особого внимания; мать с детства приучала ее к роли покорной жены и матери, муж, которому она вверила свою судьбу, был слишком занят собой и напыщен, чтобы опуститься до ее уровня, она же – слишком неуверенна в себе, чтобы считать себя ровней ему. Этот скромный, вежливый паренек волновал ее, от его теплого глуховатого голоса у нее кружилась голова, с ним она чувствовала себя уверенной, взрослой женщиной, и только от нее, от ее инициативы зависело, будет что-то между ними или нет.
Подкладывая дрова в камин, Гордон нечаянно коснулся ее руки, и у нее перехватило дыхание, к глазам подступили непрошеные слезы.
– Не переживай, все будет хорошо, – начал успокаивать ее Гордон, решивший, что Кармен беспокоится о своей семье, или не может дождаться встречи с отцом, или боится оставаться на ночь в этом глухом незнакомом месте.
– Кажется, я в тебя влюбилась, – призналась ему Кармен.
– Ты шутишь, – растерянно сказал Гордон.
В наступившей тишине стало слышно неумолчное журчание ручья перед домом. Гордон закурил сигарету, глубоко затянулся, медленно выпустил дым.
– Я никогда в жизни не говорила ничего более серьезного, – прошептала Кармен, целуя его в щеку, потом в уголки губ.
– Ты не будешь об этом жалеть? – не очень уверенно спросил Гордон, но Кармен нежно потянула его за перегородку.
– Я буду жалеть, что мы потеряли целый день. Ведь завтра мы уже не сможем быть вместе, – прошептала она, касаясь губами его уха.
Он погладил ее по волосам.
– Тогда иди ко мне, – сказал он и сжал ее в объятиях.
Они забыли обо всем, целиком отдавшись любви, и та закружила их в своем водовороте, подняла на гребень высокой волны, и тогда ночь озарилась сияньем тысяч звезд. Кармен почувствовала себя такой легкой, что, казалось, могла взлететь. По ее телу расходились горячие круги, словно по воде, в которую бросили камень. Как постепенно успокаивается гладь воды, так и она успокоилась, вернулась на землю, и ей захотелось нежности и ласковых слов. Они стали мечтать о том времени, когда кончится война и люди снова будут сидеть в кафе, ходить в кино, смеяться.
– Ты хотела бы остаться здесь? – спросил он.
– Если ты будешь рядом, то да, – ответила она.
Послышалась далекая канонада, и Кармен инстинктивно прижалась к юноше.
– Не бойся, – обнимая ее, сказал Гордон, – скоро все кончится, и наступит совсем другая, прекрасная жизнь. Не зря же мы воюем.
Кармен улыбнулась.
Ей бы хотелось, сказала она, первый мирный день провести с ним у моря, вдвоем, только море, небо и они.
Когда она заснула, Гордон попытался вернуться мыслями к войне, к недавнему бою, но лежащая на его плече женщина звала его к морю, и он, засыпая, пошел за ней через густой виноградник, прислушиваясь к шороху волн и крикам белых чаек в ослепительно синем небе.
Убальдо Милкович, или командир Филин, добрался до затерянного в горах дома лишь на четвертые сутки; для Кармен и Гордона дни ожидания превратились в дни любви. Встреча с отцом вернула Кармен к жестокой действительности, к смерти матери. Она рассказала все, что знала, хотя знала совсем немного.
Только сейчас она поняла, как отец любил мать, как сильно был к ней привязан. Кармен смотрела на отца и не узнавала в нем того шутника, заводилу, рассказчика фантастических историй, которого знала с детства. Перед ней сидел серьезный мужественный человек, боец и командир, глубоко скорбевший о смерти своей верной подруги.
– Тебе надо как можно скорее возвращаться в Милан, – сказал он. – Здесь скоро будет жарко. И вообще, зря я велел тебя сюда привезти.
Кармен порывисто обняла его, вся еще во власти своей короткой любви. Убальдо Милкович не привык к такому бурному выражению чувств, дочь, сколько он помнил, всегда была с ним сдержанна.
– Что с тобой, доченька? – удивился он.
– Когда мы увидимся? – вопросом на вопрос ответила Кармен.
– Скоро, – заверил дочь Убальдо, – ты даже представить себе не можешь, как скоро.
Они провели вместе целый день. Успели съесть нехитрый обед, послушать, как играет на губной гармошке Гордон, и сфотографироваться американским фотоаппаратом. Убальдо Милкович успел догадаться, что произошло в его отсутствие между дочерью и партизаном Гордоном. Вечером Гордон проводил Кармен до Монтале.
– Меня зовут Армандо, – открылся он на прощание, и это признание было знаком любви, выражением безоговорочного доверия. – Армандо Дзани. Если ты захочешь, мы обязательно встретимся. Вот только кончится война…
Вдруг Кармен вспомнила мужа и детей и поняла, что между ней и Гордоном никогда больше ничего не будет.
– Как судьба сложится, – сказала она почти сухо, – может, и встретимся.
К горлу подступил комок, Кармен вскочила на велосипед и, не оглядываясь, поехала прочь от Гордона. В сумке, висевшей на руле, кроме хлеба с сыром, лежали губная гармошка и старая потрепанная книжка, роман Горького «Мать».
– Это самое ценное, что у меня есть, – сказал Гордон, вручая Кармен на прощание свои дары.
И вот теперь Кармен уезжала все дальше и дальше от своей неожиданной любви. Слезы застилали ей глаза, сердце ее разрывалось от горя.
