Текст книги "Бурная жизнь Ильи Эренбурга"
Автор книги: Ева Берар
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Автор и ученик Хулио Хуренито
Этот плутовской роман, полный горьких и циничных размышлений о современном миропорядке, часто сравнивали с «Кандидом» Вольтера и «Швейком» Ярослава Гашека [142]142
Леонид Геллер предлагает также в качестве образца Жюль Верна. См.: Ссылка в центр мира, или Рецепция как метод борьбы // Eds. J.-Ph. Jaccard, A. Morard, G. Tassis. Русские писатели в Париже. Взгляд на французскую литературу, 1920–1940. М.: Русский путь, 2007.
[Закрыть]. Кто же такой Хулио Хуренито? Якобы уроженец Мексики (дань дружбе с Диего Риверой), он однажды появляется в парижской «Ротонде», чтобы завербовать себе учеников, из которых самым блестящим оказывается поэт Илья Эренбург. Хотя из-под пальто Хулио Хуренито и выглядывает длинный хвост, он, тем не менее, не дьявол (ведь существование дьявола подразумевает и существование Бога), а Великий Провокатор. Хулио Хуренито – человек без убеждений, задавшийся целью подорвать все представления, на которых зиждется буржуазное общество. Этот Учитель ничего не проповедует, его дело – извратить, обратить против нее же самой все принципы ненавистной ему цивилизации: «…после длительных раздумий он решил <…> что культура – это зло. Надо не нападать на нее, но всячески холить язвы, расползающиеся и готовые пожрать ее полусгнившее тело» [143]143
Эренбург И.Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников. Соч. Т. 1. С. 229.
[Закрыть]. Великий Провокатор доказывает, что за священными европейскими ценностями, такими как любовь, религия, труд, искусство, скрывается лишь всемогущая власть денег. Однако общая тональность «Хулио Хуренито» далека от обличительного пафоса прежних сочинений Эренбурга: конечно, Учитель погружен в глубокое отчаянье, но тирады в духе Леона Блуа в романе отсутствуют. Неужели опыт двух войн, недавно пережитых Эренбургом, смирил его анархистский пыл? Так или иначе, после своих испытаний он пришел к убеждению, что не он один питает желание «уничтожить дом», взорвать этот негодный мир, где ему приходится жить (именно в этом желании признается в разговоре с Хулио Хуренито автобиографический персонаж романа по имени Илья Эренбург), и что лучше всех с этой задачей справятся те, кто носит военную форму: «Провокатор – это великая повитуха истории. Если вы не примете меня, провокатора с мирной улыбкой и с вечной ручкой в кармане, придет другой для кесарева сечения, и худо будет на земле» [144]144
Там же. С. 220.
[Закрыть].
Заметим, что европейский опыт Эренбурга (который в те времена не был чем-то исключительным), отнюдь не сделал его гуманистом и космополитом: напротив, современный мир представляется ему непрерывной борьбой, абсурдным и жестоким противоборством как отдельных личностей, так и целых народов. И вот вокруг Хулио Хуренито собираются семь учеников, готовых следовать за Учителем: все они родом из разных стран и воплощают самые трафаретные стереотипы: итальянец ленив, американец презирает культуру и думает лишь о деньгах, француз – гурман и гедонист, немец привержен к порядку и дисциплине, сенегалец, любимый ученик Хуренито, – добрый и наивный «благородный дикарь», русский – восторженный интеллигент, неспособный к действию, и, наконец, седьмой – еврей, Илья Эренбург, просто умный человек. Разумеется, для нас интересен именно этот последний персонаж: это alter ego автора, его автопортрет или, точнее, зеркальное отражение.
Однажды Хулио Хуренито, он же Великий Провокатор, представляет своим ученикам грандиозный план, поистине в масштабе «проектов» XX века: он намеревается устроить в различных крупных городах мира «торжественные сеансы уничтожения еврейского племени»: «В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, реставрированные в духе эпохи: сожжения евреев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей еврейской кровью, а также новые приемы „эвакуации“, „очистки от подозрительных элементов“ и пр., пр.» [145]145
Там же. С. 296.
[Закрыть]. Предвидеть такие зрелища в 1921 году – это уже немало! Ученики всполошились. Алексей Спиридонович Тишин, русский, шокирован: «Это немыслимо! Двадцатый век, и такая гнусность! <…> Разве евреи не такие же люди, как и мы?» [146]146
Там же. С.296, 298.
[Закрыть]На что Учитель решительно возражает: «Разве мяч футбола и бомба одно и то же? Или, по-твоему, могут быть братьями дерево и топор? Евреев можно любить или ненавидеть, взирать на них с ужасом, как на поджигателей, или с надеждой, как на спасителей, но их кровь не твоя, и дело их не твое!» [147]147
Там же. С. 298.
[Закрыть]И он предлагает ученикам провести небольшой опыт – сделать выбор между словами «да» и «нет». Все выбирают «да», кроме Ильи Эренбурга: он единственный предпочитает «нет». Пока он обосновывает свой выбор, друзья, сидевшие с ним рядом, пересаживаются подальше, в другой угол. Опыт оказывается убедительным: именно отрицание и скепсис составляют квинтэссенцию еврейского ума, обрекая его на неизбывное одиночество и вечные поиски. Судьба еврейского народа не вмещается в рамки государственных режимов и общественных организаций: «Можно уничтожить все гетто, стереть все черты оседлости, срыть все границы, но ничем не заполнить этих пяти аршин, отделяющих вас от него» [148]148
Там же. С. 299.
[Закрыть], – заключает Великий Провокатор. Дважды евреи приносили человечеству весть о всемирной справедливости и всеобщем братстве: вначале они дали миру христианство, затем идею пролетарского интернационализма. И оба раза прекрасная мечта была извращена и растоптана. Еврейские погромы – это не только симптом зла, разъедающего цивилизацию, но и доказательство искупительной миссии еврейства.
Учитель и ученики отправляются в путешествие по миру и в конце концов прибывают в революционную Россию. Здесь Эренбург собрал все свои впечатления от гражданской войны, когда он поочередно примыкал то к белым, то к красным, и в ироническом ключе переосмыслил собственные статьи киевского периода. Чтобы привести в порядок смятенные мысли, Илья Эренбург и Хулио Хуренито отправляются с визитом к вождю революции. Эта глава носит название «Великий Инквизитор вне легенды»: она отсылает читателя к Достоевскому и «Легенде о Великом Инквизиторе», рассказанной Иваном Карамазовым, в которой ставится проблема выбора между счастьем и свободой. В послевоенных советских изданиях «Хулио Хуренито» эта глава будет полностью снята цензурой (в это время в СССР Достоевский был объявлен реакционным писателем). Между тем она гораздо менее уязвима, нежели другие страницы романа, посвященные Советской России. В ней изображается человек «с умными и насмешливыми глазами», спокойный и терпимый, который теряет душевное равновесие, только когда Учитель упоминает опубликованный в «Известиях» список расстрелянных, и тогда читателю вдруг открывается вся глубина его мук. Он признается, что хотел бы, чтобы кто-нибудь другой взял на себя бремя революционного долга. Ведь если революцией не руководить, она захлебнется в анархии: «Здесь – тяжесть, здесь – мука! Конечно, исторический процесс, неизбежность и прочее. Но кто-нибудь должен был познать, начать, стать во главе. Два года тому назад ходили с кольями, ревмя ревели, рвали на клочки генералов… Море мутилось, буйствовало. <…> Пришли! Кто? Я, десятки, тысячи, организация, партия, власть <…> Я под образами валяться не стану, замаливать грехи, руки отмывать не стану. Просто говорю: – тяжело. Но так надо, слышите, иначе нельзя!» [149]149
Там же. С. 405.
[Закрыть]Покидая Кремль, Хулио Хуренито запечатлевает на лбу вождя ритуальный поцелуй по примеру героя Достоевского.
Встреча с работниками ВЧК дает Хулио Хуренито возможность высказать свои взгляды на революционное искусство. Он намерен поздравить их с тем, что они сумели полностью уничтожить вместе с прочими буржуазными ценностями само понятие свободы. Он заклинает их не сворачивать с этого пути, не сдаваться: «Умоляю вас, не украшайте палки фиалочками! Велика и сложна ваша миссия приучить человека настолько к колодкам, чтобы они казались ему нежными объятиями матери. Нет, нужно создать новый пафос для нового рабства. <…> Оставьте же свободу сифилитикам из монмартрских кабаков и делайте без нее все, что вы, собственно говоря, и так делаете!» [150]150
Там же. С. 394–395.
[Закрыть]Однако эти призывы воспринимаются как провокация. Революционная Россия разочаровала Учителя: «Государство как государство» [151]151
Там же. С. 436.
[Закрыть], – пессимистически заключает он и, охваченный смертельной скукой, решает добровольно уйти из жизни.
Хулио Хуренито позволяет убить себя бандитам, прельстившимся его сапогами. Эренбург даже указывает точную дату преступления – 12 марта 1921 года: именно в этот день они с Любой пересекли границу Советской России. Учитель погибает, и вместе с ним гибнет идея революции как безграничной свободы, однако его ученик продолжает жить. Бельгия для него только случайный приют, он не хочет задерживаться там надолго. Разумеется, он мечтает вернуться в Париж, но статья о революционной поэзии, опубликованная во французско-бельгийском журнале, дает французским властям новый повод для отказа ему в визе. Эренбург рассержен: неужели французы всерьез полагают, что «поэт Эренбург» покинул свою страну, чтобы «воспевать аперитивы и автомобили Форда»? Перенесенное унижение вынуждает его выступить с ответной репликой. Он не позволит, чтобы к нему относились так же, как к прочим экспатриантам, чтобы его принимали за человека без родины. В новом стихотворном цикле «Зарубежные раздумья», написанном в Бельгии, не без комедиантства он восклицает:
Он воспевает прометеев порыв своей Родины, которая, голодная и разутая, тем не менее грезит о волшебной фее Электричества, готовой вот-вот спуститься на ее землю:
Был лес и хлеб, табак и хлопок,
Но смыла материк вода.
И вот, отчалив, пол-Европы
Плывет неведомо куда.
Не ты ли захотела с неба
Свести обещанный огонь,
Чтоб после за краюхой хлеба
Тянуть дрожащую ладонь? <…>
Там в кабинетах, схем гигантских,
Кругов и ромбов торжество,
И на гниющих полустанках
Тупое, робкое «чаво?».
Потешных электрификаций
Святого Эльма огоньки.
О, кто посмеет посмеяться
Над слепотой такой тоски? [153]153
«Пятно на карте – места хватит…» // Сб. «Зарубежные раздумия». СП. С. 419.
[Закрыть]
В сытой Европе «проспекты тридцати столиц» «смеются над юродством» нищей мечтательницы России. Но поэт не продается насмешникам, он остается верен своему «первородству». Такое внезапное ожесточение против Запада, такая патетическая присяга на верность России противоречат избранному им пути беглеца, покинувшего «ледяную каторгу». «Эренбург – это интересный и редкий случай обвинителя, который обожает то, против чего он выступает», – написал о нем один из его друзей.
По крайней мере, он взял маленький реванш и отомстил за высылку из Франции. За время своего краткого пребывания в Париже он успел прочесть новое сочинение Блеза Сандрара «Конец света, рассказанный ангелом Нотр-Дам», «сатиру, под видом киносценария рисующую конец капиталистического мира». Издание было великолепно иллюстрировано Фернаном Леже. После четырех лет культурной изоляции знакомство с этим произведением заново открывает Эренбургу современное искусство. Книга Сандрара станет для него настоящим кладезем идей, из которого он скоро будет беззастенчиво черпать, отбросив всякую щепетильность. Два года спустя появится «кинематографический роман» «Трест Д.Е. История гибели Европы» Эренбурга. В соответствии с греческим мифом прекрасную, но слабую Европу похищает чудовищный Минотавр – Соединенные Штаты Америки; эту тему и прием мы найдем и в его книге «Единый фронт» 1929 года.
Итак, Эренбург обижен и раздосадован. Поскольку путь во Францию закрыт, он вынужден отправиться в Германию. Но если в Париже он как дома и чувствует себя настоящим парижанином, то в Берлине он ничем не выделяется среди русской колонии: такой же эмигрант, как и другие. Это ему претит. Он-то понимает, какая пропасть разделяет тех, кто сегодня отвергает и новую власть, и возникшее в стране новое общество, от тех, кто, не будучи коммунистом, тем не менее считает себя участником возрождения России. Эренбург предчувствует, что в Берлине не обойдется без недоразумений. Едва приехав в столицу Германии, он пишет своему другу Марии Шкапской в Россию: «Возможно, что к апрелю будем дома. Все же жизнь у вас, а не здесь» [154]154
И. Эренбург – М.М. Шкапской. 27 ноября 1921 г//Письма. Т. 1. С. 128.
[Закрыть]. Странные планы для эмигранта, не правда ли?
Берлин: над схваткой
Берлин, «мачеха русских городов», как иронически окрестил его поэт Ходасевич, на время превратился в политический и интеллектуальный центр русской эмиграции. Постепенно здесь стали собираться изгнанники, рассеявшиеся по разным городам, съезжались эмигранты из Стамбула, Варшавы, Праги, Парижа. Всего в Германии насчитывалось до 200 000 русских, из них 100 000 проживали в Берлине. Среди них – монархисты, меньшевики, поэты-декаденты и даже сам Максим Горький. Все они ждали конца большевизма и старались спасти то, что осталось от русской культуры, сохранить свидетельства ужасов гражданской войны. Писателей, оставшихся в России и участвующих там в общественной жизни, клеймили позором. Из всех берлинских литературных изданий только журнал «Русская книга» был склонен поддерживать культурные связи с новой Россией. Сразу после приезда Эренбург обращается к основателю и главному редактору «Русской книги» Александру Ященко и сообщает ему: «Я помню, с какой радостью в Москве мы передавали друг другу первый номер „Книги“ <…>. Ваш скромный библиографический журнал является ныне единственным обслуживающим русскую литературу как таковую, вне гражданской войны» [155]155
И. Эренбург – A.C. Ященко. 14 июля 1921 г. // Письма. Т. 1. С. 113.
[Закрыть]. В условиях голода, страха и массовой миграции, когда все питались слухами и каждая новость моментально превращалась в легенду, «обслуживать русскую литературу как таковую» и для Эренбурга, и для Ященко означало прежде всего оставаться вне политической борьбы и публиковать достоверную информацию. И очень скоро «Русская книга» печатает 76 заметок, написанных Эренбургом и содержащих сведения, полученные «из первых рук», о судьбе писателей, поэтов и критиков, оставшихся в России.
Этим Эренбург не ограничивается. В следующих номерах журнала появляются две его статьи с провокационными заголовками: «Над схваткой» и «О некоторых признаках расцвета российской поэзии» [156]156
Эренбург И.Над схваткой // Русская книга. 1921. № 8; О некоторых признаках расцвета российской поэзии // Русская книга. 1921. № 9.
[Закрыть]. Их мишенью стали эмигрантские критики. Главное обвинение заключалось в том, что, не принимая в расчет тяжелейшие условия, в которых русская литература борется за выживание, не выказывая ни малейшего интереса к ее поразительным достижениям, они бессовестно чернят тех писателей, «которые не смогли или не захотели покинуть Россию» [157]157
И. Эренбург – A.C. Ященко. 14 июля 1921 г. // Письма. Т. 1. С. 113.
[Закрыть], но, кроме того, возможности возразить. Среди них Блок, Белый, Сологуб, Есенин, Маяковский, Мандельштам, Пастернак, которых эмигрантская пресса быстро записала в «красные» (Есенина, например, называли «большевистским Распутиным» [158]158
И. Эренбург – A.C. Ященко. 30 сентября 1921 г. // Там же. С. 122.
[Закрыть]). Нет, утверждает Эренбург, настоящая, живая русская литература создается в России, а не в Берлине и не в Париже; она – плод творчества писателей, которые по-разному отнеслись к большевизму, но так или иначе приняли вызов, брошенный им революцией. Это факт, и эмиграция не может его игнорировать.
Выступая в роли защитника литературного авангарда, Эренбург тем самым отрекается от собственных суждений, высказанных в годы гражданской войны. Не зря Виктор Шкловский назвал Эренбурга «Павлом Савловичем» и уподобил его Павлу Тарсянину, который, несмотря на свое обращение по пути в Дамаск, все же не отрекся и от своего прежнего иудейского имени: «Прежде я сердился на Эренбурга за то, что он, обратившись из еврейского католика или славянофила в европейского конструктивиста, не забыл прошлого. Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович и издает „Звериное тепло“» [159]159
Шкловский В. Б.ZOO… С. 95.
[Закрыть]. Эренбург оценил иронию и смирился с прозвищем.
Статьи Эренбурга 1921 года были актом мужества и верности. И когда наконец, в ноябре того же года, он прибыл в Берлин, благодаря, между прочим, А. Ященко, он уже стяжал себе скандальную славу и обеспечил неприязнь эмигрантской колонии. Были у него в Берлине и личные враги. Новый год русские традиционно отмечали в ресторане «Вилли». Бокалы были полны, поднимались тосты за литературу, за мудрость, за свободу. «Против насилия!» – возгласил философ Лев Шестов, автор сочинения «Что такое русский большевизм?». Пояснений не требовалось: разумеется, речь шла о большевиках. Среди присутствующих наступило взволнованное молчание, все торжественно осушили бокалы. Эренбург был одним из тех немногих, кто остался в стороне и не участвовал в праздновании [160]160
Лундберг Е.Записки писателя (1920–1924). Л., 1930. Т. 2. С. 209.
[Закрыть].
Дискуссия о том, где развивается настоящая русская литература и каковы возможности ее объединения, предвосхищала сближение, начавшееся в период нэпа [161]161
См.: Одна или две русские литературы. L’Age d’Homme, 1981.
[Закрыть]. После того как на X съезде партии в марте 1921 года большевики провозгласили переход к Новой экономической политике, коммунистическая Россия стала постепенно открываться для остального мира, в том числе для «капиталистического окружения». Возрождаются частные издательства, налаживаются связи с русскими издателями за границей, принимаются их книги для распространения в России. Открытие границ наряду с советским бумажным дефицитом играет на руку издателям-эмигрантам. В 1922 году в Берлине работают семнадцать русских издательств, выходят три ежедневные русскоязычные газеты и пять еженедельников, а русских книг печатается больше, чем немецких. Все чаще писатели Москвы и Петрограда приезжают в Берлин; Есенин прилетает туда на самолете! Вместе с Айседорой Дункан! По инициативе Ященко в берлинском кафе открывается литературный клуб «Дом искусств» (по примеру петроградского): за его столиками собираются сторонники единства русскоязычной литературы, которые радостно принимают гостей «оттуда», т. е. из советской России. Можно подумать, что Эренбург выиграл сражение. Однако вскоре оказалось, что партия только отложена.
Эренбург прибыл в Берлин с тремя рукописями: уже упомянутым романом «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», книга эссе по искусству «А все-таки она вертится», сборником рассказов «Неправдоподобные истории». Для придания себе большего веса прихватил и две антологии: «Портреты русских поэтов» и «Антология поэзии революционной Москвы». Первые две книги были настоящими литературными манифестами. Будут ли они поняты?
«А все-таки она вертится» – книга, в которой Эренбург развивает тему своей первой статьи о конструктивизме и снабжает ее новым тезисом: русский авангард составляет часть современного европейского искусства, это мост, который революционная Россия перебрасывает в будущее, в XX век. Одержимый этой идеей, Эренбург вместе с супрематистом, учеником Малевича Эль Лисицким приступает к изданию в Берлине журнала «Вещь». Журнал задуман в международном масштабе, на трех языках: русском, немецком и французском (Вещь-Objet-Gegenstand), и участвуют в нем французские и немецкие дадаисты и конструктивисты (в их числе Ле Корбюзье, Глез, Архипенко, Леже). Проект метит высоко, и заранее можно было догадаться, что он будет восприниматься эмигрантами как «большевистская вылазка». Что же касается книги «А все-таки она вертится», то Иван Пуни, один из вождей русского авангарда, разнес ее в пух и прах, без труда доказав, что в голове у Эренбурга царит сумбур, а в вопросах искусства он проявляет полное невежество. Приговор Пуни категоричен: «Вообще серьезно говорить об этой книге не приходится» [162]162
Пуни И.А все-таки она вертится // Новая русская книга. 1922. № 2.
[Закрыть].
Наконец в мае 1922 года выходит в свет «Хулио Хуренито». Эренбург счастлив, он гордится своим детищем. Он пишет Марии Шкапской: «Хуренито мне дорог потому, что никто (даже я сам) не знает, где кончается его улыбка и начинается пафос. Об этом пишут, спорят и пр. Одни – сатира, другие – философия etc. <…> Популярность неважна (хотя и мне было приятно узнать, что при всей остроте и актуальности он очень понравился и Ленину, и Гессену). Занимательность – находка. Это европейская проза» [163]163
И. Эренбург – М.М. Шкапской. 5 мая 1922 г// Письма. Т. 1. С. 155.
[Закрыть].
Но разочарование не заставляет себя ждать. Уже через несколько дней он пишет той же Шкапской: «Мне обидно, что здесь бойкотируют „Хуренито“, всячески замалчивают» [164]164
И. Эренбург – М.М. Шкапской. 14 мая 1922 г. Там же. С. 159.
[Закрыть].
Русский еврей или европеец?
Что же случилось? Отчего такая неудача? Эренбург не только спровоцировал вражду белоэмигрантских литературных кругов, но и настроил против себя «розовых». Речь идет о движении Смена вех. Сменовеховцы признавали законность нового строя и большевистского правительства. Они полагали, что, сумев отстоять территориальную целостность России, большевики доказали, что они и есть сильная власть, а переходя же к Новой экономической политике, они отказались и от коммунистических догм. «Эмигрантам пора возвращаться домой», – призывает Алексей Толстой, главный редактор литературного приложения к журналу «Накануне» (накануне возвращения на родину), трибуны сменовеховцев. Кремль одобряет эти благие намерения: «Накануне» получает из Москвы финансовую поддержку, а самым «народным» и патриотически настроенным писателям внутри России предоставляется свобода высказываний. Корней Чуковский, из Петрограда, заверяет Алексея Толстого, что при коммунистах возрождается «мужицкая Россия»; ему вторят Есенин и Пильняк. Их приезд в Берлин в феврале 1922 года кладет начало частым поездкам советских писателей в Берлин.
Эренбург уже давно перестал оплакивать «Христову Россию». После того что он увидел во время революции, он готов признать большевиков единственной силой, способной обуздать анархию, справиться с разрушительной мощью темных народных масс и объединить бескрайние российские земли. Однако в основе его убеждений и доверия к большевикам лежала надежда на то, что они сумеют спасти великую страну, «сбившуюся с пути», преодолеть пропасть, разверзшуюся между Россией, «покрывающей полмира», и Европой. «Возвращение к истокам», о котором говорили его собратья по литературе, все эти «мужики» и «тараканы», символы кондовой России, внушают ему глубокое отвращение. Эренбург спорит в печати с Алексеем Толстым по поводу «крестьянской» поэзии Есенина; его раздражает Борис Пильняк: «…он мне очень не понравился. Вел себя во всех отношениях неблагородно, каялся и пр. Напоминал сильно Алексея Спиридоновича» [165]165
И. Эренбург – М.М. Шкапской. 5 мая 1922 г. Там же. С. 156.
[Закрыть], этого «настоящего русского» из «Хулио Хуренито». Среди современных писателей наиболее близки Эренбургу новаторы из петроградского объединения «Серапионовы братья»: «Я их всех заглазно очень люблю, в особенности тех, которые не живописуют истинно русскую деревню и не знаются с Пильняком» [166]166
И. Эренбург – Е.Г. Полонской. 25 ноября 1922 г. Там же. С. 223.
[Закрыть]. «Серапионово братство» возникло в Петрограде в 1921 году. Все участники этой группы были поразительно талантливы и в большинстве своем моложе Эренбурга. Они провозглашали отказ от идеологии и политики, заявляя, что единственная их цель – порвать со скучной дидактичностью русской прозы и отразить дух новой эпохи методом «нереалистического реализма» и захватывающей интриги. Творчество некоторых из них, Всеволода Иванова или Михаила Зощенко, было глубоко укоренено в русской действительности, отражало современный быт и нравы. Другие – Лев Лунц, Евгений Замятин, Виктор Шкловский – ориентировались на западную литературу и смело ставили рядом Александра Дюма и Льва Толстого, Э.Т.А. Гофмана и Достоевского. Эренбург искренне восхищался Евгением Замятиным, «учителем» «Серапионов»: «…я его ценю как прозаика (лучше Пильняка много. Единственный европеец!)» [167]167
И. Эренбург – М.М. Шкапской. 31 мая 1922 г. Там же. С. 166.
[Закрыть]. К созданию истинно «европейской прозы» стремится и сам Эренбург, понимая, что вряд ли на этом пути у него отыщется много единомышленников. В письмах в Москву к Марии Шкапской он жалуется на окружающую его в Берлине враждебность. Конечно, он понимает, что здесь играют роль и политические разногласия, и кружковые предрассудки, но только ли это? «Официально отношения хорошие. Внутри, с их стороны, неприязнь. Причины? Первая и главная та же, что у Дома Литераторов. Далее отмеченное Вами мое умение резкостью отчуждать. Еще „Хуренито“, „А все-таки“, „Вещь“ и пр. чужое, непонятное. Думаю, что считают лицемером и подлецом. Я к ним отношусь хорошо (никогда не строю моего отношения на отношении ко мне). Но от злобы устал – старость» [168]168
И. Эренбург – М.М. Шкапской. 5 мая 1922 г. Там же. С. 156–157.
[Закрыть].
И все-таки он еще не знал, что такое настоящая злоба.
Неприязнь, которую он возбуждал повсюду, носила прямо-таки утробный характер. Вызов этот Эренбург принимает, и его автобиография, написанная в 1922 году для «Русской книги», начинается так: «Родился в 1891. Иудей» [169]169
Эренбург И.Писатели о себе // Новая русская книга. 1922. № 4. С. 43.
[Закрыть]. Он сознательно употребляет именно библейское «иудей» вместо обычного «еврей». В чем же этот вызов? По словам Соколова-Микитова, проживающего в берлинской эмиграции, «западническое» направление, давно устарело: «И не случайно, что все „западники“ – исключительно евреи» [170]170
Русский Берлин 1921–1923 / Сост. Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Ymca-Press, Paris, 1983, C. 209.
[Закрыть]. Мы уже упоминали статью Волошина, в которой поэт отказывал евреям в праве писать о России, – это был залп по стихам Эренбурга. Но разница культур проявляет себя даже на уровне стиля. Лев Лунц, приехавший в Берлин в 1922 году, рассказывал Максиму Горькому: «Мне говорят: „Не может еврей быть русским писателем…“ Говорят вот по какому поводу… Я не хочу писать так же, как пишут девять десятых русских беллетристов… Я не хочу густого, областного языка, мелочного быта, нудной игры словами, пусть цветочной, пусть красивой. Я люблю большую идею и большой, увлекающийсюжет… Но кругом говорят, что я не русский… что я люблю сюжет, пот. что я не русский» [171]171
Цит по: Вайнштейн М.Антисемитизм… и завтра? Иерусалим, 1983. С. 146.
[Закрыть]. На него нападают, считает Лунц, потому, что он «западник и романтик» В том же духе, даже более откровенно, говорит Шкловский и об Эренбурге: «У Эренбурга есть своя ирония, рассказы и романы его не для елизаветинского шрифта» [172]172
Шкловский В.Б.ZOO… С. 95.
[Закрыть]. Европейская проза, построенная на «занимательности», на «интриге» (два любимых термина формалистов), западничество, отказ от «русского» («Почему же ты не присылаешь мне своих новых стихов? Я люблю в них свое, то, чего нет в русских стихах, где „славянских дев как сукровица кровь“» [173]173
И. Эренбург – Е.Г. Полонской. 29 октября 1922 г. // Письма. Т. 1. С. 210. И. Эренбург цитирует собственное стихотворение «Где солнце, как желток…» (сб. «Звериное тепло»).
[Закрыть]) – все это, очевидно, ассоциировалось с еврейской иронией, «отстранением», скепсисом. «Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться» [174]174
И. Эренбург – Е.Г. Полонской. 12 июня 1923 г. Там же. С. 290.
[Закрыть]. Но если на роль выразителя «еврейского духа» Эренбург был согласен, то он совершенно не собирался мириться с попытками некоторых соотечественников отлучить его от русской культуры. Неисправимый провокатор, он предпосылает своей новой книге «Шесть повестей о легких концах» эпиграф из Овидия: «Наес est in poenam terra reperta meam» («Это земля, которую я открыл страданием моим»).
