Текст книги "Бурная жизнь Ильи Эренбурга"

Автор книги: Ева Берар

Украина без евреев

6 июня 1944 года наконец пришла долгожданная новость: «Соединенные силы союзников совершили высадку на севере Франции». В то время как Франция и весь мир ликуют, тон советских репортажей отличается сдержанностью, и в них бесполезно искать авторитетных комментарий. Это подметил Александр Верт: «Единственная статья, посвященная этому событию, не считая чисто информационных сводок, была написана Эренбургом, и она представляла собой нечто несуразное <…> Он ограничился вежливым реверансом в сторону главных авторов десанта, после чего дал волю своей безудержной галломании. Он писал о Франции не чернилами, а слезами» [432]432
  Werth A.La Russie en guerre. Vol. 2. P. 279.


[Закрыть]. О том, что в тот период выступления Эренбурга по поводу Франции действительно переполнены сентиментальностью, свидетельствует и Жан Катала. Он вспоминает лекцию, прочитанную Эренбургом в Москве. Это была смесь из «похвал рабочим, подпольной прессе, вооруженным силам Свободной Франции, затоплению французами своего флота в Тулоне, бургундским виноградарям, французским интеллектуалам и, среди прочего, робких упоминаний о генерале де Голле» [433]433
  Cathala J.Sans fleur ni fusil. P. 354.


[Закрыть]. На самом деле этот детский энтузиазм был не столь несуразным и бестолковым, каким может показаться на первый взгляд; Эренбургу надо было доказать, что Франция способна оправиться после поражения. И он был услышан, по крайней мере в Москве: «Выступление Эренбурга сопровождалось бурными аплодисментами, в заключительной части речи перешедшими в овации; слышались выкрики „браво!“. Я всматривался в лица слушателей: они ловили каждое его слово. <…> Они слушали как зачарованные. Они знакомились с Францией». Как считает Жан Катала, по отношению к Франции существовала настоящая «линия Эренбурга»: благодаря его пропаганде, Франция в сознании советских людей превратилась в «великий непокоренный народ». Между тем официальная линия, озвученная Сталиным неделей позже, была выдержана в совершенно другом ключе: вождь воздал должное успехам англо-американских союзнических сил, упомянув Францию всего один раз. Не зря: в Варшаве готовилось вооруженное восстание, руководимое польским правительством в Лондоне, отнюдь не дружелюбным к Советскому Союзу, так что поддержка национально-освободительных движений была снята с повестки дня. Последний этап войны проходит под местным контролем трех держав. Эренбург, казалось, этого не замечал.

Сразу после высадки союзников во Франции Эренбург уезжает на Белорусский фронт. Вместе с советскими войсками он входит в освобожденный Минск. За годы войны Белоруссия полностью выжжена и опустошена: целые деревни превратились в пепелища, сады вырублены под корень, угнан и уничтожен скот. Людей не видно, только виселицы и братские могилы – рвы, наспех вырытые немцами и засыпанные негашеной известью, чтобы скрыть следы преступлений. В этой безжизненной пустыне Вильнюс, который отступавшие немцы не успели сжечь, казался миражом. В Вильнюсе, в Минске, в других городах и населенных пунктах, через которые проходила армия, Эренбург встречается с еврейскими партизанами, слушает их рассказы о сожженных гетто, о войне в лесах, о помощи населения, но также и об антисемитизме местных жителей. Один рассказ страшнее другого. «Меня преследовала одна мысль, – записывает Эренбург: – человек способен на все». И вот человек Эренбург, обнаружив в руинах минского гетто двенадцатилетнюю девочку Фаню Фишман, забирает ее с собой в Москву с намерением удочерить. В конце концов, ее приемной матерью становится дочь Эренбурга Ирина, потерявшая мужа в самом начале войны.

Шок от увиденного был так силен, что советская власть ослабляет цензуру, и время от времени в печати появляются тексты, рассказывающие о еврейском сопротивлении нацистам: журнал «Знамя» публикует отрывки из «Черной книги» с предисловием Эренбурга, «Правда» берет его статью об Абраме Суцкевере, поэте и партизане, спасшемся из вильнюсского гетто; многие страницы брошюры Эренбурга «Дорога в Германию», которая тоже выходит в свет, посвящены партизанам-евреям из Белоруссии. Но все это – капля в море. Статья-реквием Василия Гроссмана «Украина без евреев» публикуется на идише в ноябре 1943 года, но по-русски она увидит свет только через год, и то во фронтовой газете!

«Везде плач <…> Но есть на Украине деревни, где не слышно жалоб, где не видно плачущих глаз, где царят тишина и покой. Тишина эта страшней слез и проклятий, страшней жалоб и громких причитаний… <…> И мне подумалось, что так же, как молчат Козары, молчат на Украине евреи. На Украине их нет. <…> О, если б на мгновение ожил бы убитый народ, если б поднялась земля над Бабьим Яром в Киеве, над могилой в Ворошиловграде, если бы пронзительный крик мог раздаться из сотен тысяч засыпанных землей губ, то содрогнулась бы вселенная!» [434]434
  Гроссман В.Украина без евреев // За родину. 1944. 28 ноября.


[Закрыть]

Выступление Эренбурга на митинге ЕАК 2 апреля 1944 года тоже временами напоминает библейские погребальные плачи: «Есть теперь в каждом городе, в каждом местечке Украины и Белоруссии священные могилы. К нам вернутся живые. Еще милее, еще дороже стала родная земля, окропленная кровью близких. Родина, город, где ты родился, дом, где ты вырос, ты вернешься к нему, боец! Ты вернешься к нему – после победы и после Берлина. Ты вернешься к нему, печальная беженка. Ты не перекати-поле. Ты не залетная гостья. Нет силы, которая могла бы отлучить человека от родного гнезда. Пусть оно разорено. Пусть навеки связано с муками близких. Ты его не променяешь на все кущи рая. Киев и Харьков, Гомель и Минск, Винница, Луцк, Ровно, Балта, Бердичев, Чернигов, Одесса… Здесь погибла твоя мать и твои дети. Здесь ты будешь жить, строить и помогать, помнить все до конца своих дней» [435]435
  Еврейский народ в борьбе против фашизма. М., 1945. С. 39–40.


[Закрыть].

Неужели Эренбург в глубине души все-таки верит, что они захотят вернуться? Летом 1944 года он познакомился с Гершем Смоляром, одним из руководителей еврейского сопротивления в Минске. Когда они позже встретятся в Москве, Эренбург расскажет ему о своей поездке в освобожденный Киев. «Он зашел в дом, в котором жил когда-то, – передает его рассказ Смоляр. – Дворник узнал его. Он спросил дворника: „А куда же делись все евреи?“ – „Слава Богу, немцы всех перебили“, – был ответ. Эренбург рассчитывал услышать от меня, что в Белоруссии было иначе. Он указал мне на кипы писем, которые громоздились и на полу, и на столе: „Возьмите любое. Все они об одном. Об антисемитизме в тылу. Повсюду, повсюду было слышно: ‘Долой евреев! Это те же немцы!’“» [436]436
  Интервью, данное Г. Смоляром автору книги. Израиль, январь 1989 г.


[Закрыть].

Нет, в глубине души Эренбург не питает иллюзий. Вот одно любопытное свидетельство: в один из этих дней к нему явились брат и сестра – еврейские подростки лет пятнадцати. Им удалось чудом спастись во время ликвидации львовского гетто. Эренбург записал их рассказ для «Черной книги», снабдил документами, одеждой, дал немного денег и добрый совет – при первой возможности уехать из Советского Союза: «Вы молоды, для евреев здесь нет будущего» [437]437
  Частное сообщение. Свидетель просил не предавать огласке свою фамилию.


[Закрыть]. Молчание и покинутость станут отныне уделом его народа. В октябре 1944 года власти запрещают читать в синагогах кадиш, молитву за расстрелянных в Бабьем Яре. Тогда он пишет стихотворение:

 
В это гетто люди не придут.
Люди были где-то. Ямы тут.
Где-то и теперь несутся дни.
Ты не жди ответа. Мы одни.
Потому что у тебя беда,
Потому что на тебе звезда,
 
 
Потому что у других покой.
 

(«В гетто») [438]438
  Эренбург И.// Сб. «Дерево». СП. С. 513.


[Закрыть]

Разумеется, он прекрасно понимал, что возвращение в свои гнезда не будет легким. Но решение, предложенное Еврейским антифашистским комитетом, столкнувшимся с огромными проблемами в связи с возвращением эвакуированных евреев на Украину, для него неприемлемо: в феврале 1944 года руководство ЕАК обратилось к правительству СССР с проектом создать Еврейскую автономную республику на территории Крыма [439]439
  Государственный антисемитизм в СССР 1938–1953. С. 45–46.


[Закрыть]. В проекте тактично не упоминалось о том, что речь идет о территории, освободившейся после депортации крымских татар, обвиненных в коллаборационизме. Эренбург яростно воспротивился этому плану: «Эшелоны с репатриированными евреями не пойдут в Крым – они повезут их домой, в Житомир, в Минск, в Винницу» [440]440
  Цит. по: Gilboa Y.The Black Years of Soviet Jewry, 1939–1953. Boston, 1972. P. 238–240.


[Закрыть]. Ему всегда претила сама идея автономного еврейского поселения внутри страны, а сейчас он еще опасается, что проект «Крымской еврейской республики» вызовет подозрения и месть Сталина. Единственное мыслимое для него решение – либо ассимиляция, либо отъезд евреев на историческую родину, в Палестину. Неожиданно его союзником оказался Максим Литвинов, бывший нарком иностранных дел. Он высказался в том же духе: если евреям действительно нужна собственная страна, этой страной может быть только Палестина [441]441
  Suckever A.Ilya Ehrenburg, 1944–1946 // Die Goldene Keit. 1967. № 61.


[Закрыть].

«Товарищ Эренбург упрощает»

В январе 1945 года Эренбург запрашивает разрешение следовать вместе с советскими войсками в Восточную Пруссию; чтобы не быть принятым за немца, он надевает форму, правда, без каких-либо знаков отличия; и вот он снова на переднем крае, где разворачивается наступление – теперь уже на территории противника. Солдаты Красной армии бесчинствуют, грабят и насилуют. Таких случаев немало. Впоследствии раздавались голоса (в частности, Лидии Чуковской и Льва Копелева, еврея, служившего в Восточной Пруссии переводчиком на допросах немецких военнопленных), которые обвиняли в зверствах советской армии Эренбурга и его антинемецкую пропаганду.

«Германия – злая ведьма. <…> Мы в Германии, горят немецкие города. Я счастлив! <…> В Берлин входят не только дивизии и армии. С ними идут рвы, братские могилы, овраги, заполненные телами невинных жертв, поля в Майданеке, засыпанные негашеной известью, и витебские деревья, на которых немцы повесили стольких несчастных. Мы воздвигнем виселицы в Берлине» [442]442
  Цит. no: Werth A.La Russie en guerre. Vol. 2. P. 279.


[Закрыть].

Да, эта всепобеждающая, ненасытная ненависть не могла не заражать. Но послушаем и другого свидетеля, журналиста Александра Верта, который прожил всю войну в России:

«Все, что писали о немцах Алексей Толстой, Шолохов и Илья Эренбург, звучало мягко по сравнению с тем, что советский боец слышал собственными ушами, видел собственными глазами, обонял собственным носом. Ибо где бы ни проходили немцы, они везде оставляли после себя зловоние разлагающихся трупов. Но Бабий Яр был всего-навсего мелкой дилетантской проделкой по сравнению с Майданеком, где немцы уничтожили полтора миллиона человеческих жизней и который русские застали в июле 1944 года во всей его девственной красе. Запах Майданека был в их ноздрях, когда они входили в Восточную Пруссию» [443]443
  Верт А.Россия в войне 1941–1945. C. 536.


[Закрыть].

К концу войны и сам Эренбург не может не видеть, что ненависть, которую он разжигал в солдатах, принимает все более опасные формы. В конце марта 1945 года B.C. Абакумов, начальник СМЕРШа, военной контрразведки, (и будущий министр госбезопасности) направляет Сталину донос на Эренбурга: «В последнее время писатель И. Эренбург <…> возводит клевету на Красную Армию. <…> Эренбург говорил: „Культура наших войск невысока, в силу чего бойцы тащат все, что им попадется под руку, и главным образом даже не ценности, а разное барахло и лубочные изделия <…> В занятых городах и районах происходит излишнее истребление, имеющее нечто общее с термином „бей, ломай, круши“. <…> Нам удалось привить нашим бойцам ненависть к немцам, но не презрение“» [444]444
  Цит. по: Фрезинский Б.Почерк вождя // Невское время. 1995. 14 апреля.


[Закрыть]. 14 апреля, открыв «Правду», Эренбург видит огромный заголовок: «Товарищ Эренбург упрощает». Статья подписана Г.Ф. Александровым. Начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), объясняет, что «товарищ Эренбург упрощает», называя немцев «бандой разбойников» и требуя, чтобы все они несли равную ответственность за содеянное и получили соответствующее наказание как военные преступники. Подкрепляя свои слова цитатами из Сталина, Александров приходит к выводу, что немцы бывают как плохие, так и хорошие. Ясно, что Сталин уже закладывает фундамент будущей социалистической Германии, а Эренбург расплачивается за издержки. Глубоко уязвленный, а главное, встревоженный, он направляет Сталину письмо. Во-первых, он подчеркивает, что никогда не призывал «к поголовному уничтожению немецкого народа», как утверждается в статье; окруженный вдруг «атмосферой осуждения и моральной изоляции», он готов «в интересах государства <…> оборвать работу писателя-публициста»; если, наоборот, он еще пользуется доверием, он просит разрешения опубликовать в «Правде» опровержение обвинений [445]445
  Там же.


[Закрыть].

После статьи Александрова он получает тысячи писем в поддержку со всех концов страны. Ему пишут бойцы Красной армии, ветераны; 3 мая приходит телеграмма от советских летчиков из Берлина: «Дорогой Ильюша <…> очень удивлены почему не слышно вашего голоса кто тебя обидел <…> не унывай дорогой друг шуруй так как ты начал» [446]446
  Письмо И. Эренбургу. 3 мая 1945 г. // Почта. С. 211–212.


[Закрыть]. А Кремль молчит. Эренбург глубоко оскорблен, но он понимает, что нынешняя его опала, как бы тяжела она ни была, – оборотная сторона тех милостей, которыми его осыпали в 1940 году. Известный тогда как ярый антифашист, более того, позволивший себе промолчать по поводу советско-германского пакта, он тем не менее получил разрешение вернуться в СССР. Его даже не арестовали. Это не было просто счастливой случайностью. Все было просчитано наперед: ведь вождь, вступая в союз с Гитлером, не исключал и другого сценария. В случае войны Эренбург мог очень пригодиться – и Сталин держал его в резерве. И когда война действительно разразилась, Эренбург оказался на высоте, полностью оправдав надежды. «Со своим космополитическим опытом, воспитанный на французской культуре, этот рафинированный интеллигент интуитивно уловил чувства простых русских людей, – писал Александр Верт. – С идеологической точки зрения он не был слишком правоверен, но из тактических соображений, учитывая обстановку, было решено предоставить ему свободу действий» [447]447
  Верт А.Россия в войне 1941–1945. С. 284–285.


[Закрыть]. В 1945 году обстановка меняется: энтузиазм Эренбурга, его ненависть к немцам, его «свобода действий» начинают раздражать. Ему пора уходить со сцены. Но не окончательно – может быть, совсем скоро его услуги вновь понадобятся. Но сейчас Илья Григорьевич не питает иллюзий: он отдает себе отчет, что его «опровержение» не появится в печати никогда. Он оскорблен, унижен, но сознает, что обижаться бесполезно.

Глава IX
ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС

 
Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
 
 
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
………………………….
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
 

Борис Слуцкий. «Про евреев»

Несостоявшееся свидание с победой

Столь ожидаемая победа застала Эренбурга в самом плачевном состоянии. Он столько на нее работал, а когда она стала явью, его на пир не пригласили. После статьи в «Правде», обвинившей его в «упрощенчестве», о поездке в Берлин не могло быть и речи. Выстраданное им детище, «Черная книга», продолжает свой тернистый путь без него.

Москва угнетает его. Здесь, в непосредственной близости от Кремля, от советских редакций, он особенно остро ощущает свою вынужденную изоляцию. Война физически измучила его – ведь для него она началась еще в Барселоне и длилась целых девять лет, а яростная ненависть, глашатаем которой он сделался за все эти годы, опустошила его духовно. Статья Александрова в «Правде» стала последней каплей. Он, как и многие, вернувшиеся с фронта, с опаской думает о послевоенной жизни.

Во-первых, где она будет протекать, эта его жизнь? Неужели он обречен безвылазно сидеть в Москве, навсегда распрощаться с Парижем? Эренбург, как и вся советская интеллигенция, еще надеется, что связи, завязавшиеся, казалось бы, так прочно между СССР и Западом во время войны, будут и дальше крепнуть. А пока надо как-то справляться с горечью, и лучшим средством для этого было решение покинуть столицу. Он отправляется в Ленинград по приглашению еврейской общины, чтобы присоединиться к молебну в Большой синагоге по случаю окончания войны: «Вы, тов. Эренбург, являетесь гордостью еврейского народа. Во время войны евреи всего мира нашли в Вас человека, с гневом и болью говорящего миру о горькой судьбе еврейства» [448]448
  Письмо И. Эренбургу от Правления Ленинградской Большой синагоги. 14 мая 1945 г. Впервые приведено в ст.: Bérard E.Ilya Ehrenburg in Stalin’s Post-War Russia // Soviet Jewish Affairs. 1987. Vol. 17. № 1.


[Закрыть]. В городе-мученике, ставшем символом стойкости русского народа, Эренбург встречается со своей первой любовью Елизаветой Полонской, с поэтессой Ольгой Берггольц, остававшейся во время блокады в городе и своими стихами поддерживавшей дух осажденных. В 1938 году вместе с мужем Берггольц была арестована; в 1940-м ее выпустили, но муж пропал без вести. Теперь, в 1945-м, она спрашивает Эренбурга: «Как вы думаете, все это может повториться?» Он ответил – нет, этого быть не может, но голосу его недостает уверенности. Из Ленинграда он отправляется в свой родной Киев. Там его как громом поражает новость: на месте массового убийства евреев, в Бабьем Яру, началось строительство колхозного рынка. Он тут же пишет письмо Первому секретарю компартии Украины Никите Хрущеву. Ответ не заставил себя ждать: «Советую вам не вмешиваться в дела, которые вас не касаются. Пишите лучше хорошие романы» [449]449
  Suckever A.Ilya Ehrenburg 1944–1946  //Di Goldene Keit. 1967. № 61.


[Закрыть].

Писать романы… Желания ему не занимать. С 1944 года он вынашивает замысел – описать судьбу евреев в военные годы. Писатели, освободившиеся от страха, от пут бессодержательной риторики, вдохновленные титанической битвой народа, готовы помериться силами с великими классиками прошлого. Так появились «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Насколько замысел Эренбурга может по своей глубине и размаху сравниться с этими произведениями, отразить эпоху, уловить ее трагическое дыхание? Он медлит, колеблется, но замысел создать памятник своему народу, который заменит так и не поставленный над Бабьим Яром монумент, не покидает его.

Но ему вовсе не улыбается мысль закрыться в своем кабинете. Он охотно откликается на приглашения, поступающие со всех концов страны, отправляется в дорогу, чтобы прочесть доклад, побывать на открытии библиотеки, встретиться с солдатами. Пока наконец сам Г. Александров сообщает ему, что он приглашен в гости болгарскими товарищами, а болгарское Еврейское общество приняло решение отныне называться именем Эренбурга.

На ковре-самолете

Вспомним 1936 год. Сталин ввел жесткую паспортную систему, согласно которой советские люди лишались права свободно передвигаться даже по собственной стране; и тогда только один литератор имел основания с неподдельной искренностью слагать гимны во славу путешествий. Этим счастливчиком был Илья Эренбург: «Изумление необходимо как окно. <…> Я снова вижу холмы Тосканы, с их кипарисами, похожими на свечи, с их горячей темнотой; белые ночи под Северной Двиной; сухие, как позвонки, города Кастилии; фиорды; зеленые до рези в глазах пастбища Уэльса. Сесть в поезд, ехать, приехать, уехать, снова ехать – это настойчиво, неотвязно, это может стать горем, и все же это – счастье» [450]450
  Эренбург И.Книга для взрослых. Соч. Т. 3. С. 569.


[Закрыть]. Десять лет прошло, он стал осторожнее, аккуратнее выбирать слова; и все же – отдавал ли он себе отчет в том, какая пропасть отделяет его от участи советских людей? Дочь Ирина, во время войны работавшая переводчицей, рассказала ему, как происходила репатриация советских военнопленных, которые прибыли из Франции в Одессу, как поплатились они за то, что некоторое время дышали воздухом «загнивающего Запада» (будучи при этом, разумеется, либо в плену, либо, если удавалось бежать, в рядах Сопротивления): по прибытии все они были отправлены в лагеря. Но для Эренбурга паспортных ограничений не существовало: за год он объехал семь зарубежных стран. Правда, пока длился его «испытательный срок», он был вынужден ограничиваться поездками исключительно в страны строившегося «социалистического лагеря».

Безусловно, он все еще был нужен власти. Могло даже показаться, что он снова в фаворе. Его включают в состав советской делегации на Нюрнбергском процессе. Войдя в зал суда, он увидел знакомое лицо: это был прокурор Вышинский, тот самый, который в 1937 году расправился с Бухариным. Сталин командировал его в Германию, чтобы тот не спускал глаз с советских свидетелей, дававших показания на процессе. Перед ним, на скамье подсудимых, – убийцы, на совести которых десятки миллионов жертв, они пытаются оправдываться, доказывая свою невиновность «приказом свыше». Неужели о таком «торжестве справедливости» мечтал Эренбург во время войны?

Тем не менее поездка в Нюрнберг не прошла даром. Он снова смог встретить людей с Запада, познакомиться с новым поколением французских журналистов, коммунистов и «попутчиков», среди которых оказались, например, Доминик Дезанти, сестра Лапина, мужа Ирины, и Эмманюэль Астье де ла Вижери. Перед международной аудиторией Эренбург преображался, исчезали его горечь и подавленность. Его манера говорить, которая когда-то зачаровывала иностранцев, изменилась: раньше это была смесь из полупризнаний, общих мест, тонких нюансов и недомолвок, теперь это – прямая пропаганда. Вспоминает Доминик Дезанти: «Подошли другие журналисты. Илья превратил наше интервью в пресс-конференцию. Он говорил, сопровождая свою речь изящными жестами длинных тонких рук: „Мы представляем двадцать миллионов убитых. Каждый из наших бойцов имеет право судить Геринга, Риббентропа, Кейтеля“» [451]451
  Desanti D.Les Staliniens. Paris: Fayard, 1975. P. 60.


[Закрыть].

Исчезли оскорбительные выпады в адрес немцев, нет больше упреков союзникам. Эренбург снова стал «выездным», и в конце апреля 1946 года его вместе с Константином Симоновым и генералом М.Р. Галактионовым посылают в Нью-Йорк на конгресс американских писателей и журналистов. Накануне отъезда, инструктируя делегатов, Молотов сказал, что самым важным является не столько участие в конгрессе, сколько последующая трехмесячная поездка по стране, организованная Госдепартаментом. Этой командировке в Москве придавали большое значение: не прошло еще и месяца с тех пор, как Черчилль произнес в Фултоне свою знаменитую речь, где впервые употребил выражение «железный занавес» и призвал Соединенные Штаты твердо противостоять территориальным претензиям Кремля в Турции и Иране. Насущной задачей Москвы было развеять опасения Запада, опровергнуть обвинения в военной экспансии и укрепить свою репутацию борца за мир. Писатели и публицисты, прославившиеся в годы войны, были самыми подходящими фигурами для этой миссии. Сразу по прибытии в Нью-Йорк выяснилось, что задача гораздо сложнее, чем казалась: ни Симонов, ни Галактионов не имели навыка общения с западными журналистами. Зато, как свидетельствовал Симонов, Эренбург был в своей стихии и сумел спасти положение. Правда, он не слишком следовал марксистско-ленинской доктрине, но его парадоксы и здоровый цинизм пришлись как нельзя лучше ко двору. Симонов рассказывает о встрече с журналистами в Вашингтоне: «Был задан вопрос: „Скажите, а возможно ли у вас, в Советском Союзе, чтобы после очередных выборов господина Сталина сменил на посту главы правительства кто-нибудь другой, например господин Молотов?“ Я бы, тем более в ту минуту, наверное, не нашелся, что ответить. Эренбург нашелся. Чуть заметно кивнув мне, что отвечать будет он, усмехнулся и сказал: „Очевидно, у нас с вами разные политические взгляды на семейную жизнь: вы, как это свойственно ветреной молодости, каждые четыре года выбираете себе новую невесту, а мы, как люди зрелые и в годах, женаты всерьез и надолго“ [452]452
  Симонов К.Глазами человека моего поколения. Размышления о Сталине. М.: Правда, 1990. С. 96–97.


[Закрыть]». Ответ вызвал хохот и аплодисменты, журналисты были восхищены. Однако долго так продолжаться не могло. Вопросы на пресс-конференциях становились все более коварными и агрессивными, так что советские делегаты ощущали себя в положении подследственных. Советское начальство заставляло их лгать, а американцы, принимая эту ложь за чистую монету, считали их недоумками. Самым уязвимым оказался генерал Галактионов: он пережил сталинскую чистку тридцатых, едва спасся от преследований НКВД и вопросы журналистов воспринимал как очередной допрос. Затравленный, он впадает в депрессию; да и сам Эренбург был на грани нервного срыва. Однако в отличие от своих спутников Илья Григорьевич не был обречен на общество работников советского посольства. Воспоминания о триумфальном визите в США Михоэлса и Фефера в конце 1943 года были еще живы, и его повсюду тепло принимают американские еврейские организации. Основная масса публики на благотворительных вечерах не вызывает у него никакой симпатии, но это не так важно: главное, он сумел повидать друзей – Стефу, бывшую его переводчицей в Испании, и ее мужа, художника Херасси, Юлиана Тувима, Марка Шагала, Романа Якобсона. Он знакомится с Шолемом Ашем, Оскаром Ланге и Альбертом Эйнштейном: для Эренбурга это не только ученый, но и человек, с которым они вместе задумывали «Черную книгу».

Когда три посланника СССР говорили о мирных намерениях советского народа, возможно, они выражали мнение не только властей, но и советской общественности: раздел сфер влияния на Ближнем Востоке носил закулисный характер, а что касается Восточной Европы, мало кто в СССР подвергал сомнению права, которые Советский Союз приобрел по отношению к странам, освобожденным от фашизма советскими бойцами. Само собой предполагалось, что население этих стран радостно приветствует преподнесенное ему социалистическое будущее. «Железный занавес» казался выдумкой Запада. Эренбург с особым удовлетворением напоминает, что именно он в апреле 1945 года обвинял союзников в недоверии к Советскому Союзу и попытках тайного сговора с «немецкими фашистами». Разве он не оказался прав? В его манихейском видении мира место Германии заняли США, ставшие на сторону зла. В романе «Девятый вал» об этом размышляет французский писатель, эмигрировавший в Америку: «Сорок первый продолжается: теперь против коммунистов двинута страшная сила – Америка. <…> Я не думаю, что можно пасть ниже <…> Без шуток, немцы были куда тоньше. Никто в Европе не представляет, до какого умственного упрощения можно довести человека» [453]453
  Эренбург И.Девятый вал. М.: Советский писатель, 1953. С. 7.


[Закрыть].

По дороге в Нью-Йорк Эренбургу было разрешено остановиться в Париже. Там ему вручили орден Почетного легиона, там он повидал своих старых и новых друзей: Жан-Ришара Блока, Астье де ла Вижери, Арагона, Пьера Кота, Пикассо, Матисса, встретился с Дениз и Шанталь. На обратном пути – снова остановка во Франции; на этот раз его ждет более ответственная задача. Вместе с Симоновым ему предстояло встретиться с участниками Сопротивления, а также с русскими эмигрантами, чтобы убедить их вернуться в СССР. Во Франции коммунистическая партия была гораздо сильнее, чем в любой другой стране советской «зоны влияния». Общество дружбы «Франция – Советский Союз» процветало. Только что с большим успехом вышел французский перевод «Падения Парижа». Соединенные Штаты были для Эренбурга страной далекой и чужой; Францию же он любил, и его здесь любили, так что он почти позабыл о своей миссии посланца СССР.

Такое блаженное состояние длится недолго: 15 августа из газет он узнает, что секретарь ЦК тов. A.A. Жданов, ответственный за вопросы литературы (в качестве такового он присутствовал еще на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году), подверг жестокому и оскорбительному разносу Анну Ахматову и Михаила Зощенко, а также раскритиковал два главных ленинградских литературных журнала «Звезда» и «Ленинград». Вне всяких сомнений, это был сигнал к началу чистки в литературных кругах. Грубость и вульгарность ждановских формулировок превосходила даже лексикон, бывший в ходу в тридцатые годы: «подонки литературы», «пошляки, несоветские писатели», «гнилые, пустые, безыдейные произведения», «проповедник безыдейности и пошлости, беспринципный и бессовестный литературный хулиган», «блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой»… Эренбург был немного знаком с Зощенко, давним участником «Серапионова братства», популярным писателем-сатириком; с Ахматовой же его связывали не только дружеские узы, но и общий круг знакомств, общие воспоминания – о Модильяни, Мандельштаме, Цветаевой, общая история – предреволюционные 1910-е годы. В последний раз он видел ее 3 апреля в Колонном зале на вечере ленинградских поэтов, в том самом зале, где проходил когда-то съезд писателей. Этот вечер стал настоящим триумфом Ахматовой – зал приветствовал ее стоя. Это и погубило ее: Сталин не терпел оваций в чей-либо адрес. Широко известна его реплика: «Кто организовал вставание?»

Выступление Жданова означало не только гражданскую казнь Ахматовой и Зощенко; оно было чревато неприятностями и для Эренбурга. По сути, был провозглашен новый курс, призванный покончить с «безыдейностью» и «непатриотичностью» в искусстве. С этого момента ответственные органы стали пристально следить за тем, чтобы в основе каждого литературного произведения обязательно лежала триада: идейность, партийность, народность. Новый еженедельник Управления агитации и пропаганды ЦК партии, газета «Культура и жизнь», должен был выявлять и разоблачать «гнилой либерализм», «буржуазное влияние», «низкопоклонство перед Западом». Все, воплощением чего был Эренбург, что составляло его ценность для общества, было подвергнуто критике и отрицанию. Все, что он отстаивал с 1934 года, еще со времен международного конгресса писателей-антифашистов в Париже, – открытость СССР остальному миру, сближение с Европой, «всемирная отзывчивость» русской души – все это теперь объявлялось «антисоветчиной».

Разумеется, наступление «патриотов» началось не вчера. На Кремлевском приеме 24 мая 1945 года по случаю победы Сталин произнес тост за русский народ:

«Я пью прежде всего за здоровье Русского Народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье Русского Народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящая сила Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье Русского Народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение».

Некоторое время казалось, что подъем патриотических чувств в русском народе может ужиться с уважением к союзникам и к Европе. В феврале 1946 года, когда отмечалась первая годовщина смерти А.Н. Толстого, Эренбург еще мог позволить себе сказать: «Здесь много говорили об его нутряной стороне. Мне хочется сказать, что Алексей Николаевич был европейцем, как это ни покажется странным. Правда, это менее модно сейчас при выступлениях <…> Но допустим, что мы выступали бы пять лет тому назад или через пять лет, и возьмем вещи, как они есть. Алексей Николаевич очень любил Париж <…> он очень остро чувствовал связи судьбы нашей страны и нашего народа с судьбой европейской культуры, к которой он был близок и которой он дорожил» [454]454
  Выступление И. Эренбурга в ЦДЛ ССП СССР по поводу первой годовщины со дня смерти А.Н. Толстого. 25 февраля 1946 г. Част. собр. И.И. Эренбург.


[Закрыть]. После речи Жданова такие слова были бы равнозначны самоубийству. Когда в сентябре 1946 года Симонов и Эренбург возвращаются домой из поездки по США, им становится ясно, что «железный занавес» – это реальность и они побывали по другую его сторону.