Текст книги "Бурная жизнь Ильи Эренбурга"
Автор книги: Ева Берар
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Европа на пороге войны
Немногие журналисты и писатели оставались с республиканскими войсками до самого конца. Страна разорвана надвое. Барселона еще сопротивляется, но варварские бомбардировки делают свое дело. Последний героический прорыв республиканцев, знаменитая битва на Эбро увенчалась успехом, который, увы, не удалось закрепить; но что осталось от прежних дружб? Да и как можно было помышлять о дружбе, когда он обречен хранить в тайне страшную правду о том, что творится в Москве? Ведь даже задушевный друг Овадий Савич счел его «троцкистом», когда он попытался рассказать об исчезновении всех знакомых, вернувшихся из Испании в Москву. Люба сняла небольшой домик в Пиренеях, и Эренбург часто наезжал туда, чтобы в тишине и покое провести несколько дней. Их навещал Андре Мальро: несмотря на скорое поражение республиканцев, он сохранял свою обычную самоуверенность и как раз готовил в выпуску роман «Надежда».
Как и большинство его собратьев, Эренбург мог бы вернуться в Париж. Он там был бы даже более полезен, чем в Испании, так как – в этом он теперь твердо убежден – следующий акт военной трагедии, которая скоро охватит всю Европу, разыгрывается именно во Франции. Но ему претит мысль оказаться в парижской атмосфере недомолвок и увиливаний, которая царила там накануне мюнхенского сговора. Ему ближе трагическое одиночество и горе Испании, брошенной на произвол судьбы. «Кто знает, как мы были одиноки в те годы! Речей было много, пушки уже кое-где палили, радио не умолкало, а человеческий голос как будто оборвался. Мы не могли признаться во многом даже близким; только порой мы особенно крепко сжимали руки друзей – мы ведь все были участниками великого заговора молчания» [372]372
Он же.Кн. 4. Т. 7. С. 587.
[Закрыть]. Внезапно, после четырнадцатилетнего перерыва он вновь начинает писать стихи. На смену его наскоро слепленной писанине, на смену бесконечным «производственным романам» в духе «соцреализма» приходит поэзия и позволяет ему вновь стать самим собой:
Додумать не дай, оборви, молю, этот голос,
Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась,
Чтоб люди шутили, чтоб больше шуток и шума,
Чтоб, вспомнив, вскочить, себя оборвать, не додумать,
Чтоб жить без просыпу, как пьяный, залпом и на пол,
Чтоб тикали ночью часы, чтоб кран этот капал,
Чтоб капля за каплей, чтоб цифры, чтоб рифмы, чтоб что-то,
Какая-то видимость точной, срочной работы,
Чтоб биться с врагом, чтоб штыком под бомбы, под пули,
Чтоб выстоять смерть, чтоб глаза в глаза заглянули.
Не дай доглядеть, окажи, молю, ту милость,
Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось.
В стихах снова зазвучат темы, знакомые с 1916 года, – любовь к России и тоска по ней, правда, не без советской ходульности:
Земля моя, земли ты шире,
Страна, ты вышла из страны,
Ты стала воздухом, и в мире
Им дышат мужества сыны.
Когда в 1940-м Эренбург предложит эти стихи журналу «Знамя», поэт-конструктивист Илья Сельвинский напишет во внутреннем отзыве, что между Эренбургом и его советскими собратьями пролегает настоящая пропасть. Цикл «Верность» позволяет предполагать, что из военных «блужданий» по Испании их автор вышел опустошенным и деморализованным, утратившим веру в рабочий класс; но, к счастью, «хронический катаральный скептицизм» преодолевается в статьях и романах. Не следует ли из этого вывод, спрашивает критик, что Эренбург живет по двойным стандартам и пишет статьи «для нас», а стихи «для себя»? Дело здесь даже не в лицемерии, а в том, что «Эренбург раб тонкого вкуса. Воспитанный символистами и немало воспринявший от акмеизма <…> он никогда не включит в стихи такие непоэтогенные слова, как „капитализм“, „единый фронт“, „партия“. <…> Он смертельно боится всякой патетики – она кажется ему газетой». В заключение Сельвинский рекомендовал стихи к публикации, но только после полного и исчерпывающего объяснения с поэтом [375]375
РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 3641.
[Закрыть].
29 сентября 1938 года в Мюнхене Даладье, премьер Франции, и Чемберлен с одной стороны, Гитлер и Муссолини – с другой заключили соглашение о «мирном» разделе Чехословакии. На следующий день Даладье осыпали розами на Елисейских Полях. Пацифисты, многие из которых состояли в компартии, ликуют. Чемберлен гордится тем, что обеспечил мир во всем мире. Советская дипломатия закрывает глаза.
Выхода нет, ловушка захлопнулась; доводы разума бессильны и остается только одно – ожидание. Эренбург в последний раз едет в Испанию проститься со страной, которая стала для него землей обетованной, землей революции, где он снова встретился со своей юностью. В окрестностях старинного города Херона, недалеко от Барселоны, он присутствует при поспешной эвакуации правительства Хуана Негрина, и среди развалин, крови, трупов, неожиданно натыкается на Савича. Этот «книжный червь», с неизменным галстуком-бабочкой, был облечен торжественной миссией – ему доверили снять с крыши опустевшего советского консульства в Барселоне забытый бежавшими в панике дипломатами флаг СССР… Конец республики близок. 25 января 1939 года в Барселону входят итальянские части, а за ними начинается триумфальное шествие отрядов Франко; остатки республиканской армии скрываются в Пиренеях. Франция соглашается принять их при условии, что они сдадут оружие. На пограничном пункте Пертюс Эренбург и Савич, замерев, с болью в сердце наблюдают, как непрерывным потоком идут из Испании колонны беженцев и уже безоружных защитников республики. Воспользовавшись своим удостоверением журналиста, «аккредитованного в Париже», Эренбург сможет спасти некоторых от интернирования.
Верность
В Париже Эренбурга ожидает новый сюрприз: «Известия» не печатают больше его репортажей – включая и эксклюзивную, порой конфиденциальную информацию, которую он присылал для публикации под псевдонимом Поль Жослен. Он был далеко не первым, кого таким образом отстраняли от служебных обязанностей; видимо, намечается и национальный критерий, который в первую очередь бьет по работникам дипкорпуса и пропаганды. Пожалуй, наиболее показательным примером было смещение с поста наркома иностранных дел Максима Литвинова, которому Европа обязана попыткой создания системы коллективной безопасности перед лицом нацистской угрозы и которого немецкое радио величало не иначе, как Литвинов-Финкельштейн.
Итак, с апреля 1939 года Эренбург оказывается в роли пассивного наблюдателя. Вынужденное безделье усугубляет депрессию. В декабре в Москве арестован Николай Ежов, шеф НКВД. Но принесет ли это облегчение? Говорит ли это о конце террора? Наиболее проницательные не питали иллюзий: Михаил Кольцов, например, прекрасно понимал, что теперь придет очередь тех, «кого не тронул Ежов» [376]376
Михаил Кольцов, каким он был. Воспоминания. М., 1965. С. 71.
[Закрыть]. Он не ошибся: вскоре его арестовали. Исаака Бабеля взяли в мае, а Мейерхольда – в июне. Эренбург теряется в догадках, пытается отыскать объяснение происходящему (на тщетность этих усилий ему указывала еще Ирина во время его последнего пребывания в Москве). Допустим, Кольцов был в Испании; Бабель слишком много знал и слишком близко общался с Ежовым; но Мейерхольд? Эренбург хотел бы объяснить необъяснимое, разгадать таинственные знаки, по которым можно было бы предсказать и собственную судьбу. Но есть вещи, о которых трудно догадаться. Так, например, он не знал и никогда не узнал, что Мейерхольда зверски пытали («Меня клали на пол лицом вниз, жгутом били по пяткам, по спине <…> налили крутой кипяток <…> Следователь все время твердил, угрожал: „Не будешь писать, будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного тела“. И я все подписывал…» [377]377
Письмо В. Мейерхольда на имя Вышинского. 13 января 1940. Цит. по: Ваксберг А.Процессы// Реабилитирован посмертно. Вып. 1. М.: Юридическая литература, 1988. С. 291.
[Закрыть]) и что в конце концов, сломленный пытками, он «признался» в том, что был предателем и изменником Родины и что среди его преступлений было и такое: участие в троцкистской террористической организации, куда он был втянут Ильей Эренбургом. Эренбург не знал и того, что Исаака Бабеля допрашивали непрерывно в течение трех суток, и в итоге он «сознался», что тот же Илья Эренбург вовлек его в троцкистскую шпионскую организацию, причем «связным» был Андре Мальро. По «показаниям» Мейерхольда, в «троцкистскую группу» Эренбурга входили Юрий Олеша и Борис Пастернак; согласно «признанию» Бабеля, шпионская сеть была обширной и разветвленной и в ней состояло не менее пятнадцати человек – артистов, писателей, кинорежиссеров, академиков. (Но Эренбург никогда не узнает, что, в отличие от многих «большевиков старой гвардии», Кольцов, Мейерхольд и Бабель найдут в себе сверхчеловеческие силы, чтобы в конце следствия отказаться от первоначальных показаний.) Всего этого Эренбург не знал – но не он ли был автором романа о Николае Курбове и еще в 1923 году описал то, что творилось в чекистских подвалах?
В разгар этих событий, летом 1939 года, возможно, размышляя о судьбе Кольцова, Эренбург сложил поразительное стихотворение – поразительное для нас, вооруженных сегодняшним знанием о том страшном времени:
Верность… вместе под пули ходили,
Вместе верных друзей хоронили.
Грусть и мужество не расскажу.
Верность хлебу и верность ножу.
Верность смерти и верность обидам,
Бреда сердца не вспомню, не выдам.
В сердце целься! Пройдут по тебе
Верность сердцу и верность судьбе.
Конечно, здесь подразумевается верность советской России, родине, революции, Сталину. Но кроме того – здесь и верность памяти всех пропавших в эти годы. Верность побуждала его хранить молчание и продолжать свою работу; напротив, заговорить о процессе над Бухариным, об испанских событиях, об исчезнувших друзьях, о Мандельштаме, Мейерхольде, Бабеле значило разорвать живые узы, связывавшие его с Родиной, пусть даже он был далеко от нее. Заговорив, он навсегда простился бы с надеждой на возвращение; и это означало бы последнее предательство по отношению к «верным друзьям» – погибшим и живым.
В августе в Париж приезжает Федор Раскольников, в двадцатые годы редактировавший журнал «Красная новь», где он опубликовал первые «советские» статьи Эренбурга. Раскольников был полпредом в Болгарии, когда его внезапно вызвали в Москву вместе с женой и грудным ребенком. Он прекрасно понимал, что это означает. Вначале он подчинился приказу и выехал из Софии, но по дороге нервы не выдержали: в Праге семья пересела на поезд, идущий в Париж. Советский посол во Франции Яков Суриц, к которому в отчаянье обратился Раскольников, тут же приказывает ему немедленно возвращаться в СССР. Тогда Раскольников приходит к Эренбургу. Мы не знаем, что именно сказал ему Эренбург. Мог ли он посоветовать не возвращаться в Москву? Произнести такое значило подвергнуть себя страшному риску. Быть может, Эренбург повторил сказанное Сурицем? Но в таком случае почему он сохранил в тайне беседу с Раскольниковым? Так или иначе, Раскольников решил остаться во Франции и через парижское агентство новостей обратился к Сталину с открытым письмом: «Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго <…> Рано или поздно советский народ посадит Вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного „врага народа“, организатора голода и судебных подлогов» [379]379
Цит. по: Поликарпов В.Федор Раскольников // Огонек. 1987. Июнь. № 26. С. 6.
[Закрыть].
Сам Эренбург по-прежнему не допускает и мысли о том, чтобы стать невозвращенцем. Впоследствии на Западе ему будут ставить в упрек: почему он тогда не «выбрал свободу»? Он, без сомнения, мог бы сделать карьеру во Франции, стать французским журналистом, обрести общеевропейскую известность. Но может ли он забыть, что Франция дважды поступилась честью – сдала фашистам сначала Испанию, а потом и Чехословакию? Скоро его настигнет еще один, самый страшный удар – он, бывший на дне отчаянья после рукопожатия Риббентропа и Даладье, узнает, что 24 августа 1939 года Сталин протянул руку Гитлеру, Молотов подписал пакт с Риббентропом. Но даже в этот момент он не отрекается от своей родины. Одно бесчестье следует за другим, Франция ведет себя так же, как Россия – так с какой же стати он должен предпочесть французское бесчестье советскому, отказаться быть русским? Кроме того, Эренбург убежден, что мир с фашистами не может быть длительным: Гитлер будет продолжать свою борьбу – Mein Kampf и рано или поздно нападет на Россию; в этот час он хочет быть среди своих.
Шок от германо-советского пакта был настолько сильным, что Эренбург заболевает анорексией – не может есть. Он понимает, что ответственность за сближение СССР и Германии несут и другие европейские державы, но от этого союз Сталина с Гитлером не становится менее аморальным. К тому же этот пакт не сулил России никаких выгод, он был губителен для нее самой. Каждый день поступали сообщения, свидетельствовавшие о том, что советские руководители действительно стали союзниками нацистов; каждый день он ощущал, что почва уплывает из-под ног. Как сказал его давний друг, старый французский социалист Шарль Раппопорт, «капитализм это заслужил, но при чем здесь мы?» [380]380
Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. С. 613.
[Закрыть]1 сентября 1939 года, в день, когда гитлеровские войска напали на Польшу, новый нарком иностранных дел Вячеслав Молотов заявляет, что советско-германский договор служит интересам всеобщего мира; казалось, вновь заговорил Чемберлен, вернувшийся из Мюнхена. Союз со Сталиным развязал Гитлеру руки – он движется на восток, захватывает Польшу, а 17 сентября Красная армия пересекает границу с Польшей и входит в Западную Украину и Белоруссию. У Сталина были все основания заверить Риббентропа, что «дружба германского и советского народов скреплена кровью».
В оккупированном Париже
Франция вступила в войну 3 сентября. Проволочки и нерешительность правительства Даладье, выжидательная позиция французской армии, преследования коммунистов (27 сентября в ответ на советско-германский пакт и раздел Польши французская компартия была запрещена), растущая враждебность французов по отношению к Советскому Союзу – все это давало Эренбургу основания полагать, что Франция едва ли станет союзницей русских.
Ослабленный болезнью, сильно исхудавший (он потерял около двенадцати килограммов), почти все время, пока длится «странная война», он проводит в постели. Друзья-французы оставили его: «В ту зиму мало кто к нам приходил: некоторые из былых друзей считали, что я предал Францию, другие боялись полиции – за мною следили» [381]381
Там же. С. 616.
[Закрыть]. Среди тех, кто навещал его, были Андре Мальро, отказавшийся публично осудить пакт Молотова – Риббентропа, «пока коммунистов держат в тюрьме», Жан-Ришар Блок, доктор Симон – его лечащий врач, Вожель – директор журнала «Lu», Путерман – переводчик Эренбурга, Рафаэль Альберти – летчик Понс, с которым они познакомились в Испании, Луиза и Морис Гильсум (Гильсум был директором Североевропейского банка). Из Варшавы приехал старый друг Эренбурга поэт Юлиан Тувим. Тувим был евреем, и первые дни немецкой оккупации повергли его в ужас; впоследствии Тувим скажет, что под впечатлением от его рассказов Эренбург начал подумывать об эмиграции в Палестину, и только нападение немцев на Францию помешало ему осуществить этот план [382]382
Stradecki J.Tuwim w Paryzu // Polityka. 1984. № 11.17 marca.
[Закрыть]. Возможно, замысел переселиться в Палестину зародился раньше, в 1938 году, при встрече с Романом Якобсоном. Якобсон бежал из Праги от нацистов и по дороге остановился в Париже. Он еще не решил, куда отправиться – в Палестину или в США, – важно, чтобы это было как можно дальше от Европы.
Странная болезнь Эренбурга закончилась так же внезапно, как и началась, – новый шок оказался для него целительным: 15 мая 1940 года немецкие войска прорвали линию фронта в Арденнах и хлынули в глубь французской территории. 24 мая с помощью своего старого друга Анатоля де Монзи, министра общественных работ в правительстве Рейно, Эренбург получает журналистское удостоверение. Рейно намерен восстановить связи с СССР, послать в Москву Пьера Кота с заданием уговорить Сталина продать Франции военные самолеты. Монзи нуждался в помощи Эренбурга, который должен был поддержать запрос французов и убедить Москву, что без советских самолетов Франции не сдержать немецкое наступление. Однако Пьер Кот так и не успеет вылететь, а к Эренбургу на квартиру явится полиция с ордером на арест. Дело принимало серьезный оборот, и только вмешательство министра иностранных дел Жоржа Манделя, стоявшего за сближение с Советским Союзом, положило конец этому недоразумению.
Между тем события развиваются все быстрее. 3 июня Париж переживает первые бомбардировки. Паника, беспорядочное бегство жителей… Все вызывает в памяти увиденное в Амьене в 1916-м и в Мадриде в 1936-м. Советское посольство эвакуируется в Бордо, друзья уехали, Париж обезлюдел. Эренбурги все еще остаются в городе. 13 июня немцы входят в опустевшую столицу. «Не было ни одного человека – не Париж – Помпея… Пошел черный дождь (жгли нефть). На углу улицы Ренн молодая женщина обнимала хромого солдата. По ее лицу катились черные слезы» [383]383
Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. C. 631.
[Закрыть]. Из соображений безопасности они переезжают в посольство на улице Гренель. Однажды из-за занавесок Эренбург видит, как французские полицейские гонятся за двумя женщинами, которые с криком «Рот фронт!» салютуют советскому красному флагу на фасаде дома, и вслед за этим на улицу с ревом врывается автомобиль со свастикой. Эренбург готов умереть от стыда. От Дениз, своей бывшей возлюбленной, он узнал, что ее мужа Бернара Лакаша, возглавлявшего Международную лигу по борьбе с антисемитизмом, вызывали в префектуру, а немецкая полиция произвела обыск у них в квартире.
После первых панических дней жители возвращаются в город. «Но Париж больше не был Парижем: происшедшее оказалось не одним из тех военных эпизодов, которые приключались в прошлом столетии, а катаклизмом. <…> Когда я вернулся в Москву, ко мне пришла A.A. Ахматова, расспрашивала про Париж. <…> Анна Андреевна прочитала мне стихотворение, написанное ей после того, как она узнала о падении Парижа» [384]384
Там же. С. 633–634.
[Закрыть]. Вот эти стихи:
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет. <…>
И клонятся головы ниже,
Как маятник ходит луна.
Так вот – над погибшим Парижем
Такая теперь тишина [385]385
Там же. С. 634.
[Закрыть].
Наконец наступил день отъезда: 22 июля 1940 года немногие еще остававшиеся в городе служащие советского посольства сели в немецкий поезд. Эренбург ехал вместе с группой посольских работников, но в списке пассажиров его фамилия не значится. На вокзалах в Германии советский поезд встречали приветственными криками и цветами. В Берлине они провели две ночи в гостинице, на двери которой висело объявление: «Евреям вход воспрещен». Ни на минуту его не отпускает тревога, он истерзан мучительной неизвестностью – что ждет его по ту сторону границы? Ирина предупредила, что по Москве поползли слухи о том, что Эренбург – невозвращенец; на советском языке это означало – предатель и дезертир. Он не был дезертиром, но он был, и был действительно, по определению Молотова, «близоруким антифашистом», иначе говоря, тем, кто «саботировал» советско-германский пакт.
В своей жизни Эренбургу пришлось сыграть немало ролей, но никогда он не выступал в роли друга Адольфа Гитлера. Он часто отмалчивался, менял убеждения, но он только что пережил войну; для него она началась четырьмя годами раньше в Барселоне как грандиозный праздник освобождения, а только что закончилась чудовищным поражением и торжеством фашизма. Этого унижения он не забыл. Девятнадцать лет назад, задолго то того, как Гитлер написал «Майн кампф», Эренбург в своем первом романе «Хулио Хуренито» предвидел «торжественные сеансы уничтожения еврейского племени». За эти годы его отношения с «иудейским духом» и еврейским народом прошли через разные метаморфозы, но «Хрустальная ночь» в Германии, погромы и нацистские концлагеря все расставили по своим местам. Разделит ли родная страна его ярость, спасет ли от отчаянья? На тот момент все обстояло как раз наоборот; но начнется Великая отечественная война, Гитлер нападет на Россию, и Эренбург, наконец, вздохнет свободно.
Глава VIII
ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ
Русские – не люди, а стадо животных. <…> Большевизм просто подчеркнул эту расовую черту русского народа.
Йозеф Геббельс
Я стреляю —
И нет справедливости
Справедливее пули моей!
Михаил Светлов. «Итальянец»
Персона нон грата
Он с тревогой ожидал встречи с родиной, волновался: а как его примут? Все оказалось очень просто: его приезд проигнорировали. Согласно советскому ритуалу, Эренбургов должен был встретить на вокзале представитель Союза писателей и отвезти на служебной машине домой. Однако их никто не ждал. Эренбург проглотил это оскорбление, но дальше покорно плыть по течению он не собирался.
Он пытается добиться приема у наркома иностранных дел В.М. Молотова, чтобы рассказать о ситуации в оккупированной Франции. Его принимает заместитель Молотова Соломон Лозовский – старый большевик и интернационалист. Лозовский выслушивает Эренбурга рассеянно. «Я не выдержал: „Разве то, что я рассказываю, лишено всякого интереса?“ Соломон Абрамович грустно улыбнулся: „Мне лично это интересно. Но вы же знаете, что у нас другая политика…“» [386]386
Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. С. 638.
[Закрыть]Перед Эренбургом закрываются все двери. «Известия» отвергают его статьи; орган профсоюзов газета «Труд» дает неопределенные обещания напечатать материал, если в нем не будет ни слова о немцах; из Гослитиздата сообщают, что книга об Испании не выйдет: «…задержала типография, а тут подоспел пакт – и набор рассыпали. На память дали верстку» [387]387
Там же. С. 640.
[Закрыть]. Стихи, которые он предлагает журналу «Знамя», оседают в цензурном комитете. Не имея возможности печататься, он выступает с лекциями, но и этому скоро приходит конец: однажды он отказался говорить в присутствии сотрудника германского посольства, пожелавшего его послушать, и после этого его творческие вечера отменили. Однако он не сдается. Он вновь обращается к поэзии: его стихи становятся все более мрачными – на смену бодрячеству соцреализма приходят картины апокалипсиса:
Города горят. У тех обид
Тонны бомб, чтоб истолочь гранит. <…>
От полей исходит трупный дух.
<…>
И на ста языках человек
Умирая, проклинает век.
…Будет день, и прорастет она
Из костей, где всходят семена,
<…>
Всколосятся руки и штыки,
Зашагают мертвые полки,
Зашагают ноги без сапог,
Зашагают сапоги без ног,
Зашагают горя города…
Да, Эренбург – «персона нон грата», но, тем не менее, судьба его щадит – в это время за критические высказывания о советско-германском пакте, за распространение «клеветнических измышлений» о войне в Европе арестованы сотни людей. Да, ему приходится выслушивать в свой адрес, что он «рассуждает не как советский человек», что «лица известной национальности, которые не согласны с нашей внешней политикой заслуживают…» и тому подобное. Он начинает понимать, что выпады против евреев нацелены не только на работников дипведомств и пропаганды. Александр Тышлер получает задание выполнить декорации к кинопостановке вагнеровской «Валькирии» (снимать фильм Сталин поручил Эйзенштейну, который считался выходцем из обрусевших немцев). Но уже через несколько дней Тышлер отстранен от работы: постановка должна была быть Judenfrei (свободной от евреев. – нем.).
Парадоксальным образом именно в это время культура и литература на языке идиш (ставшая за последние десять лет «национальной по форме и социалистической по содержанию») переживает настоящий расцвет. Присоединение к СССР восточной Польши, где еврейское население было особенно многочисленным, с энтузиазмом встречено советскими евреями. «Мы несем вам свободу», – восклицал Перец Маркиш, обращаясь к польским собратьям. Маркиш, писавший на идише, заметная фигура литературного авангарда, познакомился с Эренбургом на Монпарнасе в 1925 году; именно он подсказал ряд тем для романа «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Эйфория была тем сильнее, что множество польских евреев бежало от гитлеровцев на Восток; среди них было немало читателей Эренбурга. Беженцы в основном оседали в Вильнюсе и Львове, но то, что они пережили, быстро становилось известно в Москве. Именно тогда Эренбург пишет стихотворение, в котором выражено то, чем он мучился накануне войны:
Бродят Рахили, Хаимы, Лии,
Как прокаженные, полуживые,
Камни их травят, слепы и глухи,
Бродят, разувшись пред смертью, старухи,
Бродят младенцы, разбужены ночью,
Гонит их сон, земля их не хочет.
Горе, открылась старая рана,
Мать мою звали по имени – Хана.
Еще одна кровоточащая рана – занятый немцами Париж. Надежда Мандельштам встретила Эренбурга вскоре после его возвращения: «Я была поражена переменой, происшедшей с Эренбургом: ни тени иронии, исчезла вся жовиальность. Он был в отчаянии: Европа рухнула, мир обезумел, в Париже хозяйничают фашисты… Он переживал падение Парижа как личную драму и даже не думал о том, кто хозяйничает в Москве. В новом для него и безумном мире Эренбург стал другим человеком – не тем, которого я знала многие годы. И совсем по-новому прозвучали его слова о Мандельштаме. Он сказал: „Есть только стихи: ‘Осы’ и все, что Ося написал…“ <…> Я запомнила убитый вид Эренбурга, но больше таким я его не видела: война с Гитлером вернула ему равновесие, и он снова оказался у дел» [390]390
Мандельштам Н.Вторая книга. Воспоминания. С. 349.
[Закрыть].
Париж становится героем нового романа Эренбурга. Здесь в первый раз он позволяет себе заговорить о Дениз, которую так любил. Всеволод Вишневский, главный редактор журнала «Знамя», соглашается «принять рукопись к рассмотрению» – это уже немало, но, впрочем, не дает твердой надежды. Цензура по-прежнему начеку (так, например, вместо лозунга «Смерть фашизму!» на манифестациях Народного фронта демонстранты должны кричать «Смерть реакции!»), но в конце концов первая часть, посвященная 1935–1937 годам, одобрена. Зато на вторую часть наложено вето. 24 апреля 1941 года в квартире у Эренбурга раздается звонок из секретариата Сталина: ему сообщают, что сейчас с ним будет говорить лично Иосиф Виссарионович. Оказывается, вождь прочитал рукопись романа, нашел его «интересным» и хочет узнать, собирается ли автор изображать в романе немецких фашистов. Эренбург ответил, что вторжение гитлеровцев во Францию будет темой третьей части романа, и добавил, что боится – не запретят ли также и ее. Сталин пошутил: «А вы пишите, мы с вами постараемся протолкнуть и третью часть» [391]391
Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. С. 645.
[Закрыть]. Но Эренбургу не до шуток: он понимает, что Сталин всерьез рассматривает вероятность войны с Германией.
Разумеется, такой телефонный звонок не может остаться в секрете: не на то он рассчитан. На следующий день Эренбург просыпается другим человеком: ему звонят из Политического управления Красной армии, из редакций, из Комиссариата по иностранным делам, из Союза писателей. Означает ли эта внезапная перемена по отношению лично к нему новую позицию Кремля в вопросе о войне? Он с беспокойством следит за новостями: в первых числах июня Би-би-си сообщает, что немцы сосредоточивают крупные военные силы вдоль границы СССР. Однако в советской прессе об этом ни слова; молчит и радио.
«Двадцать второго июня рано утром нас разбудил звонок В.А. Мильман: немцы объявили войну, бомбили советские города. Мы сидели у приемника, ждали, что выступит Сталин» [392]392
Там же. С. 647.
[Закрыть]. Но командиры войсковых частей, уже атакованных немцами, упорно продолжают получать те же приказы из Москвы: не предпринимать ничего, что может спровоцировать нападение, не наносить ответных ударов, не открывать огонь. Сталин все еще верит, что произошло недоразумение. Потрясенная страна тщетно ждет его слов. Наконец вместо Сталина выступает Молотов, сообщивший о «неслыханном нападении», которое является «беспримерным в истории цивилизованных народов варварством». Зарубежные радиостанции передают заверения Гитлера за три месяца поставить Россию на колени и призывы Черчилля, внезапно ставшего другом Советов, остановить «орды гуннов». А по московским волнам разливаются веселые песни. Полная слепота государственных руководителей, катастрофическое непонимание ситуации, абсолютная неготовность к войне – все это вызывает у Эренбурга (и в данном случае не у него одного) недоумение и ярость. Но у него нет времени негодовать: за ним приезжают, чтобы везти его на радио, а затем в редакцию «Красной звезды». Он снова востребован. Он снова военный журналист.
