Текст книги "Бурная жизнь Ильи Эренбурга"

Автор книги: Ева Берар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Всеобщая мобилизация писателей: съезд в Москве…

В мае 1933 года Эренбурги вместе с Андре и Кларой Мальро отправляются в Лондон, где садятся на пароход, доставивший их прямо в Ленинград: тем самым им удалось обойтись без немецких виз. Путешествие было трогательным. Оба писателя только что опубликовали романы, в которых в полной мере проявился не только их талант, но и общественная позиция. Оба полны творческих планов: Довженко предложил Мальро экранизировать «Удел человеческий». Эренбург совместно с американским кинорежиссером Льюисом Майлстоуном (снявшим «На Западном фронте без перемен») только что закончили сценарий по роману «Жизнь и гибель Николая Курбова». Оба только что вернулись из интереснейших путешествий: Мальро из Аравии, где ему удалось пролететь над столицей царицы Савской, а Эренбург из Чехословакии, где его принял президент страны Эдуард Бенеш. Димитров был освобожден, антифашистскому движению удалось мобилизовать во Франции внушительное число писателей и интеллектуалов. С борта парохода они видят берега Германии, где, по их убеждению, вот-вот рухнет нацистский режим; преисполненные гордости, они торжественно вступают на землю первого в мире социалистического государства, где их ожидают сотни других писателей, также преданных общему делу. «Завоеватели» готовятся к встрече с «победителями»: именно Съездом победителей, объявил себя состоявшийся тремя месяцами раньше XVII съезд ВКП(б), на котором правая и левая оппозиции сплотились вокруг Сталина. Бухарин, вернувший себе расположение вождя, был назначен главным редактором «Известий», роль его в отношении старого друга Ильи стала иной.

В течение пятнадцати дней Колонный зал в Кремле был свидетелем того, как создавалось единое сообщество литераторов. В Союз писателей приняты две тысячи человек; по расчетам Горького, еще десять тысяч «учеников» ожидают у дверей. Писателей собрали, чтобы они смогли в полной мере ощутить неразрывную связь с народными массами, с великим Сталиным, с партией, с тружениками городов и сел. Их пригласили, чтобы дать им возможность восхищаться Председателем Союза, живой легендой – Максимом Горьким, слушать разглагольствования секретаря ЦК Андрея Жданова о новом творческом методе, получившем название «социалистического реализма». За десять минут Жданов сумел не только изложить историю мировой цивилизации, но и порекомендовать писателям темы для произведений (подготовленные участниками комсомольских литкружков), а заодно, следуя указаниям вождя, окрестить их «инженерами человеческих душ». Все это было так ново, так необыкновенно, что Горького, на его беду, приветствовали горячее, чем Сталина, – этот энтузиазм не сошел пролетарскому классику с рук: генсек таких вещей не забывал и не прощал.

Наши друзья – Мальро и Эренбург – с должной серьезностью подготовились к событию. Мальро, кажется, лучше своего друга понял политическую подоплеку происходящего; выступая на съезде, он через головы писателей обращается прямо к партийному руководству, призывая предоставить художникам больше свободы и оказывать им больше доверия. Эренбург, напротив, произнес настоящую речь литератора, где главное место занимали спорные вопросы о методе, целях и задачах социалистической литературы. Любопытно, что при этом он вступал в полемику не с Карлом Радеком, а с Максимом Горьким. В чем же он мог упрекнуть великого пролетарского писателя? Они даже не были знакомы друг с другом: в течение многих лет, которые оба провели на чужбине, между ними не завязалось личных отношений. И вот, встретившись в Кремле, оба осознали, что их судьбы перекликаются: оба в какой-то момент отреклись от прошлого в обмен на право вернуться в Россию, обрести на родине почет и материальные блага. Не будучи ни «великим», ни «пролетарским», ни даже «первым» писателем, Эренбург стремится утвердить себя на чисто литературном поприще. Он оспаривает ключевой тезис Горького, согласно которому главным героем новой литературы должен стать труд. В своей речи Эренбург высмеивает абсурдность «ведомственного» и «статистического» подхода к литературе, «коллективного творчества», «бригадных методов работы», отстаивая право художника быть самим собой: «…создание художественного произведения – дело индивидуальное, скажу точнее – интимное. Убежден, что литературные бригады останутся в истории нашей литературы как живописная, но краткая деталь юношеских лет». Он протестует против использования в литературе «нормы производительности», защищает Бабеля, Пастернака и Олешу, которые с 1927 года не «производят» новых книг: «Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит, как крольчиха, но я отстаиваю право за слонихами быть беременными дольше, чем крольчихи. Когда я слышу разговоры – почему Бабель пишет так мало, почему Олеша не написал в течение стольких-то лет нового романа, почему нет новой книги Пастернака и т. д. <…> я понимаю, что не все у нас понимают сущность художественной работы. Есть писатели, которые видят медленно, есть другие, которые пишут медленно». Он доказывает, что поэт «имеет право на сложность» – таковы и Пастернак, и Маяковский. Независимые заявления Эренбурга многим пришлись не по душе, и некоторые выступавшие злорадно отмечали «въедливые, как ядовитый микроб», «дьявольски живучие остатки» «мелкобуржуазного прошлого» этого писателя, чье сознание так по-настоящему и не изменилось в условиях «социалистического переустройства страны» [318]318
  Речь И.Г. Лежнева // Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 178.


[Закрыть].

Эренбурга также волнуют проблемы «советского стиля»: доминирующий в настоящее время неоклассицизм не является, по его мнению, искусством победившего пролетариата. Себя он считает «одним из тех писателей, которые неуверенно ищут новой формы, соответствующей новому содержанию» [319]319
  Там же. С. 184.


[Закрыть], как это происходило в начале двадцатых годов. «Простоту не следует путать с примитивизмом», – заявляет он, забывая, что еще недавно в статье о Мальро он превозносил «известную примитивность» пролетарской литературы!

По окончании съезда группа писателей была приглашена на дачу к Максиму Горькому. Их принимали члены Политбюро, присутствовавшие на съезде: Бухарин, защищавший идею «широкого фронта» и подвергшийся жестоким нападкам со стороны бывших рапповцев, Радек, лидер «узкого фронта», а также Ворошилов, Молотов, Каганович. Были на даче и знаменитые зарубежные гости. Позже в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь», в главе, посвященной еврейскому вопросу, Эренбург расскажет о странном разговоре, состоявшемся у него с Лазарем Кагановичем. Секретарь ЦК партии и председатель Моссовета вдруг стал ему объяснять, почему его роман 1927 года «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» не мог быть напечатан в СССР: «Книга им нравилась, но, к моему великому удивлению, они добавляли, что в книге почувствовали антисемитизм, а это нехорошо. <….> Л.М. Каганович сказал, что, по его мнению, роман страдает еврейским национализмом. Я снова удивился» [320]320
  Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. С. 424.


[Закрыть].

Беседа удивительная, ничего не скажешь. Эренбург уже давно не вспоминал об этой книге, она относилась к эпохе, предшествующей его «революционной ломке», а вот к попытке издать в СССР отвергнутый роман «Единый фронт» он возвращался не раз. Если власть действительно сочла бы нужным вынести Эренбургу выговор за антисемитизм, то это следовало бы сделать не по поводу полузабытого «Лазика Ройтшванеца», а из-за только что вышедших в свет его репортажей из Чехословакии и Германии; самое меньшее, что о них можно сказать, – они написаны в духе его публицистики 1929 года:

«Лет пять назад я спрашивал себя: на кого похожи хасиды? На инквизицию или на готтентотов? Теперь я твердо знаю: хасиды похожи на немецких фашистов. Они тоже стоят за расовую чистоту. Горе нечестивцу, который пройдет по улице с карпато-русской девушкой. Его осыплют оскорблениями <…> У хасидов имеются также свои „рубашки“: позорный „лапсердак“, придуманный когда-то католическими изуверами, они превратили в почетное одеяние, свидетельствующее о чистоте идей. Наконец, у хасидов есть свой „фюрер“. Зовут его Спиро, и проживает он в городе Мукачеве. Правда, это не канцлер, но цадик, однако, когда он выезжает из своего пышного дома, тысячи беснующихся хасидов давят друг друга, чтобы дотронуться рукой хотя бы до его кареты. <…> На досуге цадик читает различные подозрительные опусы. Я не знаю, знаком ли он с „Капиталом“ Карла Маркса, но я убежден, что он хорошо изучил „Мою борьбу“ Адольфа Гитлера. Великие умы еще раз сошлись» [321]321
  Он же.Затянувшаяся развязка. М., 1934. С. 193 (очерк «В джунглях Европы»).


[Закрыть].

Когда Эренбург объяснял французским писателям в Париже, что диктатура в Советском Союзе является временной необходимостью, он, быть может, и сам в это верил. Но в Москве верить в это было гораздо труднее. Вот лишь один из примеров – трагедия его старинного друга Осипа Мандельштама. В 1933 году Мандельштам написал стихи о терроре и «кремлевском горце»:

 
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
 

Мандельштам показал стихи Эренбургу, тому они не понравились. «Это не поэзия», – изрек он, внезапно превратившись в поборника чистого искусства. За несколько дней до открытия писательского съезда Мандельштама арестовали; крупнейшее событие литературной жизни он встретит в ссылке – в Чердыни на Северном Урале. Когда Бухарин поведал другу своего детства, что «кремлевский горец» уже знает об этих стихах, а начальник ГПУ Ягода даже выучил их наизусть, стало ясно, что приговор Мандельштаму обжалованию не подлежит. Тем не менее Эренбург, приехав в Советский Союз в 1936 году, отправится навестить Мандельштамов, которым было разрешено переехать поближе к столице, в Воронеж. Оттуда он увез с собой несколько стихотворений поэта, долгие годы хранил их и вернул широкой публике после смерти Сталина [322]322
  Мандельштам Н.Вторая книга. Воспоминания. С. 486.


[Закрыть].

Другое открытие: он вдруг понимает, что великий Горький, «первый писатель», живет у себя в особняке, словно в тюрьме, его окружение в заговоре против него. Вернувшись во Францию, Эренбург скажет своему бельгийскому другу Францу Элленсу: «К сожалению, всего открыть я не могу. Повсюду любопытные уши. Достаточно и того, что я вам рассказал» [323]323
  Hellenz F.Documents secrets. Paris, 1958. P. 163.


[Закрыть]. Наконец, Эренбург отдает себе отчет и в том, что его французские друзья разочарованы и даже шокированы узколобостью большевистских руководителей. Жан-Ришар Блок, потеряв терпение, почти кричал Радеку с трибуны московского съезда: «Предупреждаю вас, что если вы будете упорствовать в осуждении свободы личности, то этим вы подтолкнете самые широкие массы на Западе к фашизму. Вы этого добиваетесь?» [324]324
  Commune. Paris, 1934. Vol. 2. P. 63.


[Закрыть]

Так как же быть? Смириться в подобной ситуации означало похоронить надежду на создание широкого советско-французского фронта и поставить крест на всех затраченных усилиях. Эренбург решает идти напролом: его вдохновляет недавняя победа в борьбе за публикацию романа «День второй». Тринадцатого сентября 1934 года из Одессы, где он задерживается в ожидании парохода, которым должен вернуться во Францию, Эренбург пишет письмо Сталину. Мы приводим выдержки из этого письма, которое хранилось в архиве Института Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК КПСС:

«Всесоюзный съезд писателей сыграет огромную роль в деле привлечения к нам западноевропейской интеллигенции. На этом съезде впервые вопросы культуры и мастерства были поставлены во всем объеме, соответственно с ростом нашей страны и с ее правом на общемировую духовную гегемонию. <…> Можно смело сказать, что работа съезда подготовила создание большой антифашистской организации писателей Запада и Америки».

Далее он выражает сожаление, что состав заграничных делегаций не соответствовал «весу и значимости подобного явления», в них отсутствовали серьезные представители западноевропейской и американской литератур. Главной причиной непредставительности списка и «низкого состава» иностранных делегаций является «литературная политика МОРПа и его национальных секций, которую нельзя назвать иначе, как рапповской».

Он считает, что в настоящее время «положение на Западе чрезвычайно благоприятно: большинство наиболее крупных, талантливых, да и наиболее известных, писателей искренно пойдет за нами против фашизма. Если бы вместо МОРПа существовала широкая антифашистская организация писателей, в нее тотчас бы вошли такие писатели, как Ромен Роллан, Андре Жид, Мальро, Ж.-Р. Блок, Барбюс <…> Томас Манн, Генрих Манн, Фейхтвангер <…> Драйзер, Шервуд Андерсон, Дос Пассос <…> Скажу короче: такая организация за редкими исключениями объединит всех крупных и непродажных писателей.

Политическая программа такой организации должна быть очень широкой и в то же время точной:

1) Борьба с фашизмом.

2) Активная защита СССР.

Западноевропейская и американская интеллигенция прислушивается к „крупным именам“. Поэтому значение большой антифашистской организации, возглавляемой знаменитыми писателями, будет весьма велико.

Простите, уважаемый Иосиф Виссарионович, но мне кажется, что и помимо нашей литературной области такая организация теперь будет иметь общеполитическое боевое значение» [325]325
  РЦХИДНИ. Ф. 558. On. 1. Ед. xp. 4591; Письма. T. 2. C. 134–137.


[Закрыть].

Известна и реакция Сталина на это предложение: 23 сентября вождь переслал письмо Эренбурга Кагановичу с запиской: «Прочтите письмо т. Эренбурга. Он прав. Надо ликвидировать традиции РАППа в МОРПе. Это необходимо. Возьмитесь за дело вместе со Ждановым. Хорошо бы расширить рамки МОРП (1. Борьба с фашизмом, 2. Активная защита СССР) и поставить во главе МОРПа [326]326
  В книге подчеркнуто – прим. верстальщика.


[Закрыть]т. Эренбурга. Это большое дело» [327]327
  Цит. по: Письма. T. 2. C. 137.


[Закрыть].

Неужели Эренбург назначен лично товарищем Сталиным главой международного фронта деятелей культуры? По приезде в Париж писателя вызывает на беседу советский посол во Франции: оказывается, Сталин выразил желание лично обсудить с «товарищем Эренбургом» проект новой организации, так что ему предстоит спешно вернуться в Советский Союз. Первого декабря Эренбург снова в Москве. И вдруг, как гром среди ясного неба грянула новость: убит Сергей Миронович Киров, первый секретарь Ленинградского обкома партии, влиятельный член Политбюро, не боявшийся возражать Сталину. «…Я отправился в „Известия“, зашел к Бухарину, на нем лица не было <…> К горю примешивалась тревога: кто, почему, что будет дальше?» [328]328
  Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. C. 433.


[Закрыть]Гораздо позже, на XX съезде партии Хрущев даст понять, что убийство Кирова могло быть делом рук Сталина. Но тогда, в декабре 1934-го, трагическое событие послужило поводом для колоссальной чистки: было объявлено, что вся страна кишит врагами и террористами, и был выдвинут лозунг ответного террора. В маховик запущенной карательной машины попадают тысячи «сообщников» совершенного преступления; в первую очередь – члены партии и жители Ленинграда.

Личная встреча Эренбурга со Сталиным так никогда и не состоится. Тем не менее решение вождя, принявшего писателя «на службу» советскому государству, осталось неизменным: Эренбурга отправляют назад в Париж для работы над его проектом.

…и конгресс в Париже

Сразу по возвращении Эренбург в двух своих крохотных комнатках на улице Котантен собирает будущий штаб новой писательской организации. Это прежде всего Мальро, затем – Леон Муссинак, Жан-Ришар Блок, Роже Вайян-Кутюрье, Луи Арагон, Луи Гийу… Используя дипломатические таланты Мальро, он трудится изо всех сил, чтобы примирить воинствующие литературные группы, не отпугнуть ни католиков, ни сюрреалистов, растворить в общей массе сторонников Троцкого. С самого начала ему предстояло столкнуться с сильным соперником – Анри Барбюсом. Автор первой биографии Сталина, Барбюс вел себя как полноправный хозяин, – именно он объявляет о создании Международной лиги писателей и выпускает по этому поводу манифест.

В Москве дело обновления МОРПа было поручено главному редактору «Правды» Михаилу Кольцову. Эренбург познакомился с ним еще в Киеве в 1918 году, когда город был занят красноармейцами; позже они встречались в Париже, в 1932 году. Члены Коминтерна, знавшие его и в СССР, и в Испании, вспоминали о нем с уважением как о журналисте выдающегося ума, блестяще образованном (Кольцов владел многими иностранными языками), пылком коммунисте, не испорченном властью. В ходе подготовки конгресса Эренбург регулярно сообщает о ходе дел Кольцову и Щербакову, которому ЦК поручил фактическое руководство Союзом писателей. В январе 1935 года он жалуется на своеволие Барбюса: «Самое грустное, что благодаря Удиану (секретарь Барбюса. – Е.Б.) пошли толки, что деньги московские. Он хвастал: снимем роскошную квартиру, достали много денег <…> Разговоры о деньгах и манифесте пошли далеко и много заранее испортили. Я думаю, что Барбюс после рассылки своего неудачного манифеста должен теперь, хотя бы на первое время, скрыться, чтобы не приняли возможную новую организацию за его проект. <….> Надо ли говорить о том, что все это делается именем того, с кем Барбюс в свое время беседовал» [329]329
  Письмо И. Эренбурга М.Е. Кольцову. 17 января 1935 // Письма. Т. 2. С. 145–146.


[Закрыть].

Имя, которое не произносит Эренбург, – Иосиф Виссарионович Сталин.

Если не считать истории с Барбюсом, в остальном подготовка к конгрессу идет успешно: «Мальро горит. (Ж.-Р.) Блок пылает. Геенно и Дюртен следуют. Жид поддается. Может прийти такой человек, как Жироду, не говоря уже о Мартен дю Гаре. В Англии обеспечен Хекслей. Мыслимо – Честертон и Шоу. Томас Манн тоже сдался. В Чехословакии Чапек. Но, конечно, все это отпадает, если организация будет удиановская» [330]330
  Там же. С. 146. (Хекслей – Олдос Хаксли. – Е.Б.).


[Закрыть].

Однако Эренбург недооценивает сложных расчетов Москвы. Сталин настаивает на том, чтобы не придавать конгрессу слишком антигерманской направленности. Завладеть европейским интеллектуальным фронтом – да, он об этом, но не допустить на трибуну неблагонадежных. Советская печать молчит о предстоящем конгрессе, и Эренбург начинает беспокоиться. Он звонит Кольцову в Москву: «Довольны ли вы, что мы прекратили споры и помирились?» – «Очень довольны, – последовал ответ Кольцова. Давно пора. Ведь пять месяцев ушло на непринципиальные препирательства» [331]331
  Запись телефонного разговора 4 апреля 1935. РГАПИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 170


[Закрыть].

«Я сообщил ему, – пишет Кольцов в отчете о телефонном разговоре с Эренбургом, – что московские товарищи намерены предварительно посоветоваться и решить размеры и формы участья в конгрессе. Я сообщил ему, что пока не очень целесообразно подчеркивать участие широкойсоветской делегации на конгрессе. Это с самого начала придало бы ему слишком ярко выраженный „московский“ характер. Сообщать о возможности участия Горького в конгрессе пока преждевременно. В остальном – советские писатели приветствуют начало активной работы и сдвиг с мертвой точки» [332]332
  Там же.


[Закрыть].

В письме Щербакову Кольцов обрушивается на халатность организаторов «в отношении возможных сюрпризов»: французы даже не додумались установить «номенклатуру» делегатов и готовы допустить на конгресс всяческих троцкистов и других антисоветских либералов. В этом вопросе роль Эренбурга, безусловно, ключевая; отношения между ним и Кольцовым «пока сносные, хотя он [Эренбург] все время пытается играть роль арбитра между Европой и Азией» [333]333
  Писатели пишут A.C. Щербакову / Публ. А. Рубашкина // Нева. 1999. № 3. С. 175.


[Закрыть].

Пощечина Андре Бретона

Среди утомительных парижских встреч и отчетов перед московским начальством Эренбург ухитряется найти время, чтобы написать новую повесть «Не переводя дыхания», ряд статей для «Известий» и совершить краткую поездку в Саар. Он живет в бешеном, лихорадочном темпе, которому позавидовал бы его герой, неугомонный «король военной промышленности» Вульф Вайнштейн. Получилось, что как раз Эренбургу и удалось стать настоящим «королем» современности, сумевшим возглавить международное братство писателей. Конечно, среди них были и такие, кто подозревал, что стал объектом манипуляций, однако угроза фашизма заставляет отбросить все сомнения. Конгресс в защиту культуры был, что называется, обречен на успех: все крупные европейские и американские писатели, в конце концов, дали согласие принять в нем участие. Но Эренбург, при всей своей активности и видимых успехах, увы, был невезучим человеком. В последний момент победа чуть не выскальзывает у него из рук. Конгресс должен открыться 21 июня 1935 года. За несколько дней до этого в табачной лавке на бульваре Монпарнас он неожиданно сталкивается лицом к лицу с Андре Бретоном. Бретон только что прочитал разгромную статью Эренбурга о сюрреалистах. Представившись, он отвешивает автору статьи здоровенную пощечину. Эренбург не стал лезть в драку. Месть – блюдо, которому надо дать остыть. Взбешенный, униженный, он убеждает своих соратников по оргкомитету, что Бретон вел себя как фашист, и поэтому он должен быть исключен из числа делегатов конгресса. В случае отказа Эренбург покинет конгресс вместе со всей советской делегацией. Шантаж возымел действие: по всей видимости, французская делегация сочла пощечину Бретона несовместимой с идеей «защиты культуры». Интересно, кто из них читал статью Эренбурга? Очевидно, очень немногие. Уговаривать пришлось только Рене Кревеля, поэта-сюрреалиста, друга Бретона и члена оргкомитета конгресса: тот настаивал на компромиссе. Призывы к примирению ни к чему не привели. Несколько дней спустя Рене Кревель покончил с собой. Вот как рассказывает об этом событии Эренбург в своих воспоминаниях: «От его друзей – от Клауса Манна, от Муссинака – я узнал, что сам, о том не подозревая, сыграл в этой трагической истории некоторую роль. <…> Все это было в нравах сюрреалистов, и вот вздорная история стала последней каплей для Рене Кревеля. Конечно, капля не чаша, но мне тяжело об этом вспоминать» [334]334
  Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. С. 449.


[Закрыть]. Тем не менее он об этом вспоминает, умалчивая, однако, о шантаже, который предшествовал самоубийству Кревеля, страдающего туберкулезом и депрессиями, раздираемого дружбой и политикой, сюрреализмом и коммунизмом: скорее всего этот разлад и довел несчастного поэта до кризиса, который он не смог преодолеть.

Накануне открытия конгресса станет известно, что Горького в составе советской делегации не будет. Для Эренбурга, как мы знаем, это не было неожиданностью, но французские организаторы пришли в бешенство: они почувствовали, что остались в дураках. Мальро решает, что этот номер не пройдет: в сопровождении Андре Жида и Эренбурга он отправляется к советскому послу с требованием включить в состав советской делегации Бабеля и Пастернака. Если уж не Горький, то пусть эти двое представляют русскую литературу, а не член ЦК партии A.C. Щербаков, журналист Михаил Кольцов и два никому неизвестных литератора из нацменьшинств.

Конгресс длился пять дней. Как написал не лишенный проницательности Жюльен Бенда, «это был разгул любви, примирение противоположностей… Словом, много сердечности, много доброй воли, но больше всего благих намерений» [335]335
  Benda J.Le Congrès international des écrivains // NRF. 1935. Août.


[Закрыть]. Писатели преисполняются чувством собственной значимости и силы. Сам Эренбург, после года усилий, затраченных на осуществление своего проекта, после угрозы срыва, нависшей в последнюю минуту, уходит в тень. Так велел Кольцов: не годится, чтобы «влияние Москвы» слишком бросалось в глаза. Он уступает сцену Андре Жиду, который произносит речь памяти Кревеля, и Элюару, зачитавшему письмо отсутствующего Бретона. Не Эренбург, а Николай Тихонов отвечает на поднятый писателями вопрос о Викторе Серже, бельгийском писателе и анархисте, переехавшем в СССР еще в 1919 году: примкнувший к троцкистской оппозиции Серж был арестован по обвинению в покушении на Кирова и отправлен в лагерь. Речь Эренбурга прошла незаметно, что не помешало ему быть избранным вместе с Кольцовым в секретариат созданной на конгрессе Международной ассоциации писателей в защиту культуры. Выполнив свою задачу, Эренбург решает, что он честно заслужил отпуск, и отправляется на отдых в Москву.