Текст книги "Динарская бабочка"

Автор книги: Эудженио Монтале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

ДОННА ЖУАНИТА

Где-то работало радио, донося до слуха слабые звуки музыки. Герда решительно захлопнула окно и повернулась к Филиппо.

– Первый опыт оказался удачным, так что не бросайте меня, – сказала она, глядя на него прищуренными глазами тигрицы в засаде. – Мне нужна вторая итальянская сюита для моего цикла. Как вы знаете, это мой хлеб. Неужели здесь нет ни одной вещи, которая могла бы дать вам ля, – картины, книги, цветка, фотографии? В вас есть та непосредственность, которой так не хватает мне. Непосредственность не мой конек.

– Здесь ничего такого нет, – ответил Филиппо. – Здесь только вам удалось что-то сказать моему сердцу. Но за этими окнами! О, вы не представляете себе, кого оставили за окном.

– Кого же? – спросила Герда, с любопытством глядя на дорогу. – Какого-нибудь головореза, который задумал похитить меня?

– Женщину. Донну Жуаниту. Так звали ту, кого напомнила мне помешавшая вам мелодия: для меня это имя связано с музыкой из комической оперы Зуппе «Донна Жуанита».

– Первая любовь? – спросила Герда.

– Более сильное чувство. Сначала – детская ненависть, потом – мужская жалость. И, наконец, забвение… до той минуты, пока не послышалась эта мелодия.

Донна Жуанита появлялась на пляже около полудня, запахнувшись в просторный купальный халат и пряча лицо под широкополой соломенной шляпой с завязками на шее. Смуглая, с пышными формами, она была недоступна для нескромных взглядов, и, раздевшись в единственной на пляже кабине, выходила из нее еще более одетой, чем до этого: платье и нижняя юбка – по щиколотку, перчатки, веревочные туфли, темные очки, сменивший шляпу темный тюрбан. От соприкосновения с водой доспехи разбухали, превращая купальщицу в огромную медузу. Она не плавала, а восседала на воде. Дно там круто уходило вниз, так что в двух метрах от берега уже было с головкой. Но для привычного маршрута Жуаниты это не имело значения. Стоило ей плеснуть хвостом, и она была уже у первой скалы, напоминавшей по форме стул и потому получившей название carregun[11]11
  Стул (лигурийский диалект).


[Закрыть]; здесь она садилась, туфли – в воде, а взгляд гордо обращен к террасе, нависшей над морем. Затем она возвращалась в лоно бухты Тети (единственное видимое в данном случае лоно), края туники надувал ветер, увлекая Жуаниту к «малой скале», второй стоянке, а потом к «средней скале» – низкой площадке, почти атоллу, щетинившемуся морскими ежами и острыми раковинами мидий; и там тоже, опустив ноги в воду, Жуанита отдыхала несколько минут. Конечным пунктом полета была «большая скала»: десять метров, до нее она проплывала по-настоящему, а потом карабкалась на остроконечную вершину, откуда открывался вид на всю ее немаленькую виллу кремового цвета, строительство которой на высоком неприступном утесе потребовало значительного количества мин и денег.

Возвращение состояло из тех же этапов, только в обратном порядке. Выйдя на берег, Жуанита давала стечь воде со своего аэростата и набрасывала на себя второй халат прежде, чем разбухшая от воды обшивка обтянет тело и придаст ему форму, и поднималась, обходя каменные глыбы, к дому. Услужливая criada[12]12
  Служанка (исп.).


[Закрыть] запирала за ней калитку цвета бычьей крови. Сколько лет могло быть тогда Жуаните? Пожалуй, не больше сорока.

Я подглядывал за ней из пиниевой рощицы над ее садом: утопая в шезлонге, она потягивала мате[13]13
  Вид холодного чая, распространенный в странах Латинской Америки.


[Закрыть] или читала «Caras у Caretas» и «Scena Illustrata»[14]14
  «Лица и маски» (исп.), «Иллюстрированная сцена» (итал.).


[Закрыть], единственные издания, приходившие в этот дом; тут же были две ее дочки – Пилар и Эстреллита. Дон Педро, ее муж, не читал даже эти журналы; он расхаживал по террасе в своей панаме, у него были длинные пушистые усы и бритый подбородок, ему нравились яркие галстуки и рубашки из шелка-сырца. Все мысли дона Педро занимало строительство фамильного склепа, возводимого на местном кладбище: достойная его рода гробница должна была представлять собой храм из каррарского мрамора с большим количеством башенок. Супруги надолго поселили у себя скульптора из Пьетрасанты, которому ранее доверили создание огромного Нептуна и морских божеств из его свиты, державших на себе гигантскую раковину террасы. Но статуи, под порывами мокрого соленого ветра, лишались время от времени то ноги, то руки, и история со строительством затянулась на годы. Дело кончилось бесконечным судебным процессом: после того, как дон Педро ударился в политические амбиции и выступил на выборах в качестве кандидата от партии порядка, совсем немного проиграв радикальному кандидату, хотя тот потратил на избирательную компанию значительно меньше денег, он оказался не в состоянии расплатиться с ненасытным автором художественного проекта. Дон Педро де Лагорио (прошу вас изменить имя) не выдержал удара. Помещенный в лечебницу для умалишенных, он вскоре умер там, рыча (чего, разумеется, не могли предвидеть авторы предвыборных листовок, которые объявили его «львом двух берегов», дабы заручиться поддержкой тех, кто, подобно ему, сколотил состояние за океаном, в трех тысячах лье от Италии).

С той поры вилла цвета крем-брюле стоит пустая.

Донья Жуанита взяла своих девочек, которых никто никогда не видел на пляже, – она их называла cocorite[15]15
  Приставалы (исп.-мекс.).


[Закрыть], – и уехала в Боку, итальянский квартал на окраине Буэнос-Айреса, где когда-то лев отточил когти и сделал первые шаги на пути к богатству.

– То есть вернулась на родину?

– Нет, ее родиной была Италия, да и лев был из наших. В Боку он приехал подростком, сделал там деньги и выписал из родных мест, чтобы жениться на ней, свою Джоаннину, родственницу, которую знал, можно сказать, только по фотографии. Превращение Джованнины в донну Жуаниту произошло там, в годы жизни на avenida [16]16
  Проспект (исп.). Здесь: улица.


[Закрыть] лавочников, где говорили скорее на жаргоне, привезенном из Чиканьи, Борцонаски или еще какого-нибудь городишки под Генуей, чем по-креольски. Там куколка превратилась в дородную бабочку, но так и не выучила по-настоящему новый язык, почти полностью забыв при этом итальянский, который, впрочем, никогда хорошо не знала, и наполовину – родной диалект. Детство ее прошло в домашнем плену или в детском саду у монахинь. Она совсем не знала жизни. Свою любимую мелодию она выучила ребенком, когда смотрела в театре марионеток «Всемирный потоп и конопатчик Барудда» (запишите правильно, Барудда это лигурийский Бригелла[17]17
  Персонаж-маска итальянской Комедии дель арте.


[Закрыть]); там даже Бог в одной сцене появлялся в виде глаза, вставленного в картонный треугольник. Зрачок оживал, источая дрожащий луч света (сзади зажигали свечу), и в ту же секунду механическое пианино заменяло пение ангелов лучшим номером своего репертуара, извлеченным посредством вращения ручки: арией трех разбойников из Gran via[18]18
  «Главная улица» (исп.).


[Закрыть].

Как видите, я навел кое-какие справки о прошлом донны Жуаниты, и сделал это, когда ее уже не было в живых. Я даже нашел сарсуэлу, отражением которой стала ее судьба. После исхода донна Жуанита вернулась на виллу не с тремя, а с двумя разбойниками. Ей удалось временно заткнуть пробоину в своем ненадежном ковчеге и привезти с собой дочерей, уже замужних. El casamiento ingenioso[19]19
  Хитроумный брак (исп). Парафраз названия новеллы Сервантеса «Обманный брак» (El casamiento engañoso).


[Закрыть]! Однако обман чувств длился недолго. Зятья, Рамирес и Бертран, оба с бачками, высокие, прожорливые, извели все, что еще оставалось, и, держа трех женщин взаперти, били их и осыпали бранью. Страшные сцены происходили в столовой, стены которой украшали фото великих президентов, начиная от мексиканца Порфирио Диаса, – каждая фотография с автографом. Потом, когда все уже было распродано или порушено, женщины опять уехали, как говорили местные жители, «в Америки», откуда позже дошли слухи об их печальной жизни и еще более печальном конце. Донна Жуанита умерла первой: она решила поторопиться из страха, что предназначенный для нее небесный carregun окажется занят; не исключено, что на небеса ее сопровождала ария благородного Рыцаря, если, конечно, Gran via еще оставила в этой женщине хоть какой-то след. Думаю, дочки ничего уже не ждали ни от жизни, ни от смерти. По большому счету, у них никогда не было ни дома, ни родины, ни языка, ни семьи. Они так и не узнали настоящей жизни и, возможно, даже не подозревали, что бывает другая жизнь, не такая, как у них. Не спрашивайте меня, кто сейчас занимает гробницу, построенную с таким трудом и такими затратами. Может, другие сумасшедшие из родни, седьмая вода на киселе, а может, сам автор художественного проекта, вступивший во владение собственным шедевром.

Вам этого достаточно? Понимаю, вы бы хотели узнать, что это за место, что за пляж, а также что послужило льву трамплином для прыжка в Новый Свет; вам бы хотелось дополнить достоверную картину мальчуганом, который, прячась в кустах, обстреливает безобидными камешками донну Жуаниту и ее cocorite, повинных в том, что они построили дворец, достойный Семирамиды, над морем, там, где много лет стоял только дом его отца. Вам интересно, в каком краю затворников, жертв и алкоголиков были возможны подобные истории на заре века, который еще не сбросил маску благосостояния и прогресса. Вы бы хотели…

– О, только для себя самой! – возразила Герда, уже успевшая написать крупными буквами на листе бумаге заголовок: «Upstarts» (разбогатевшие). – Возвращайтесь скорее. Никто не мешает мне позаботиться о том, чтобы вас ждала чашка мате. Но не обольщайтесь. На этом мое сходство с донной Жуанитой закончится.

РЕГАТА

Вердаччо, с его небольшой, защищенной высокими скалами бухточкой перед полукругом старых домов, прилепившихся один к другому или разделенных лишь узкими туннелями и извивистыми проулками, был почти весь виден из комнаты Зебрика на четвертом этаже виллы в Монтекорво, куда родители привозили его на лето. Но он стоял на противоположном берегу залива, в трех милях, а то и больше по прямой, и нужна была зрительная труба, чтобы обнаружить снующие взад-вперед живописные лохмотья в этом прокопченном гнезде отчаянных пиратов, к которому сарацины, и те не осмеливались приближаться. Там не проходили поезда, туда не вела ни одна проезжая дорога, там не было гостиниц и пансионатов. Если кто из чужих, сойдя на берег, отваживался ступить в лабиринт между домами, с верхних этажей на голову ему опрокидывали полные ночные горшки – даже без принятого предупреждения: «Берегись, оболью!», – испокон веков предназначавшегося для почтенных прохожих.

Такова легенда, дошедшая до любопытного Зебрика; и все равно Вердаччо оставался для него лишь углублением в скалах, большим раскидистым деревом – скорее всего, орехом, – которое росло почти над самой бухтой и казалось обманчиво близким, да белым пятном увенчанного башнями дома на отвесной скале, чуть на отшибе, к востоку. Это был дом семейства Равекка, феодалов не феодалов, но бесспорных хозяев деревни. Людей, которые определяли отпрысков в техническую школу в районном центре и которые носили башмаки даже по выходным дням; людей, читавших газеты и наведывавшихся зимой в город. Они отличались от других жителей Вердаччо – женщин, одетых в шелк, но вечно босоногих, и мужчин, косматых и неуловимых, матросов малого каботажа, виноградарей без виноградников, контрабандистов.

Но существовали ли они на самом деле, эти Равекка? Зебрик никогда их не видел. Монтекорво и Вердаччо не связывали добрососедские отношения, да и в говорах их было очень мало схожего. Иными были слова, с которыми жители Монтекорво выливали в окно нечистоты, и разными обычаи людей. Одно, казалось, Зебрик знал точно: его отец тридцать лет назад собирался обручиться с девушкой из семьи Равекка, последней невестой в роду, ныне многодетной вдовой, живущей отшельницей в пустынном Фивиццано. По всей вероятности, она была мученицей, оставшейся без гроша, и ничем не превосходила мать Зебрика. Но сам факт, дойдя до мальчика в результате бесчисленных намеков, недомолвок и мелких перепалок между родителями, не мог не произвести на него впечатления. Если бы все повернулось иначе, Зебрик, возможно, родился бы там, в той белой башне, и Вердаччо не был бы загадкой для него. Если бы отец взял в жены другую женщину, он, Зебрик, был бы другим Зебриком, может, даже у него не было бы тогда этого прозвища… Проиграл бы он в таком случае или выиграл?

Подхалимы, заискивавшие перед его родными, побирушки, каждую субботу вереницей тянувшиеся к их дому, бродяги из Понтремоло, способные остановиться даже в Вердаччо, и мнимый монах-вымогатель, собиравший пожертвования и устраивавший набеги из Сардзаны, чтобы поклянчить деньжонок, утверждали, что отец Зебрика стократ богаче и щедрее всех Равекка, много лет как обнищавших и имевших кучу долгов; однако синьору Зебрику-старшему не по душе были слухи о разорении семейства Равекка, он не хотел, чтобы «брачный союз», к которому он был близок в молодости, представляли в столь неблагоприятном свете. Главное же, он боялся лишиться оружия, позволявшего ему систематически шантажировать верную подругу своих дней, – оружия, заключенного в словах «если бы». Он жил в согласии с женой, что верно, то верно, но, когда в генуэзской лапше с зеленым соусом оказывалось недостаточно оливкового масла и сардинского овечьего сыра, придающего блюду аромат, или когда ему казалось, что телячья грудинка нафарширована вместо орешков и костного мозга жареным хлебом, Зебрик-отец выкладывал свой козырь и, указывая на белый дом на другом берегу, давал понять, что там, именно там, подобные вещи были бы невозможны.

Со временем миф о Равекка заслонили в душе мальчика другие открытия и заботы. Но это случилось уже после того эпизода, тайное значение которого понял только он один.

Двадцатого сентября в Монтекорво по традиции проводилась весельная регата, и много лет подряд ее неизменно выигрывала «Молния», лодка Зебриков. Она легче других лодок брала с места благодаря обтекаемой форме и высокому носу, почти не зарывающемуся в воду; с первым гребком команда «Молнии» получала преимущество в метр-полметра, и, казалось, ее уже не достать. Но в тот год – Зебрик вырос, ему стукнуло двенадцать весен, – на горизонте возникла неожиданная угроза: в регате впервые участвовала лодка Равекка «Угорь», и опасность представлялась тем более серьезной, что на веслах сидели не мифические владельцы, а три мускулистых рыбака из Вердаччо. По окончании предусмотренной программой развлекательной части: бег в мешках, мачты с призами на верхушке и антиклерикальная речь анархиста Папириуса Барабульи – шесть лодок выстроились в ряд на горизонте в ожидании стартового выстрела. Дистанция составляла километра полтора, финиш находился в сотне метров от берега, около первых скал. На берегу собралась толпа, а Зебрик, его братья и родители заняли места наверху у парапета своей террасы. «Молния» или «Угорь»?.. «Молния» была доверена четверке местных ветеранов – трем гребцам и рулевому, так что и здесь на карте не стояла непосредственно честь семейства, но Зебрик все равно волновался, да и другие члены семьи нельзя сказать, чтоб были спокойны. Далеко-далеко виднелись носы двух лодок – высокий, белый с красным, нос «Молнии», низкий, темно-зеленый, зловещий нос «Угря»: лодки были первой и третьей, если считать слева. И вот раздался выстрел, а вместе с ним ритмичные удары первых гребков. Какое-то время всем казалось, что лодки на одной линии. Бинокль переходил из рук в руки, но никому не удавалось отрегулировать фокус. Лодки словно остановились, весел не было слышно. Крошечные ялики, байдарки и купающиеся теснились вокруг финишной скалы, где сидели без пиджаков Папириус Барабулья, «власти» и судейская коллегия.

Было пять часов пополудни. Солнце все еще пылало над широкой водной дугой между Меско и мысом Монастероли. Дым товарного поезда выбивался из глубокого иллюминатора, прорубленного в скалах. И отрывистые проклятия, и ритмичные движения весел усиливали тишину моря.

– «Молния», – уверенно сказала мать Зебрика, опуская бинокль. – Вырвалась на полметра.

Кажется, она с облегчением вздохнула.

– Похоже, – согласился старший брат, сложив пальцы подзорной трубой. – Но на этот раз нам достался твердый орешек.

– Будем надеяться, что эти голодранцы выложатся до конца, – бросил другой брат, держа ладонь козырьком.

– Гм, – подал голос Борзой, сын управляющего, не спуская желтых, как у кошки, глаз с «Молнии». – Сегодня она чересчур зарывается носом. Лодки тоже стареют – годы берут свое.

Лодки как бы застыли на одной линии, гребцы и чертыхающиеся рулевые сгибались в едином движении. Примерно полдистанции было уже пройдено.

– Мощно идут на «Угре», – сказал отец, пытаясь сфокусировать бинокль. – Боюсь, нам их не одолеть. – И он украдкой посмотрел в сторону белого пятна над дальней деревней.

– Дело дрянь, – подтвердил Борзой, изо всех сил щурясь и кусая ногти. – «Угорь» ровнее идет. У него легче команда.

– Еще рано говорить, – возразила мать, не глядя больше на море.

– А я тебе говорю! – раздраженно отрезал отец. Однако тут же согласился: – Да, еще неизвестно, ведь дело в каких-то миллиметрах.

С берега доносился громкий шум. «Молния» и «Угорь», высокий нос и низкий нос, взлетали и опускались среди пены, явно опередив другие лодки; вопли рулевых заглушали стук весел. Оставалось пятьдесят, а то и тридцать метров. Это были бесконечные секунды, у Зебрика бешено колотилось сердце. Вдруг раздался пронзительный крик:

– «Молния»!

Борзой закружился на месте, в то время как красный нос лодки вильнул под ленточкой после резкого поворота руля и трое гребцов нырнули в море по обычаю победителей. Скрытый наполовину барашками волн «Угорь» тоже пересек линию финиша, и команда, проигравшая, но не уверенная в этом, обрушила яростные оскорбления на судей и зрителей.

– «Молния», – с гордостью сказала мать. – Им с ней не справиться.

– Подумаешь, на волосок обошли, – уколол ее отец, вытирая пот. – Последний раз доверяю лодку этим пьяницам. А сейчас нужно поднести им стаканчик. Ты доволен, Зебрик?

Мальчик не ответил. Прижав руку к сердцу, бледный как мел, он стоял лицом к востоку, и его глаза были прикованы к белому пятну, нависавшему над Вердаччо.

БУСАККА

Дети, самые непосредственные и убежденные друзья-враги животных, не всегда представляют себе ту достаточно богатую и разнообразную фауну, какую видели посетители зоопарков в больших городах до того, как посыпавшиеся с неба бомбы освободили из неволи гремучих змей и тропических хищников. Есть на земле – и главным образом в странах, называющихся (скорее всего, до поры до времени) цивилизованными, – дети, которым почти неведом сказочный бестиарий детства, дети, для которых геркулесовыми столпами животного мира являются собака, кошка, лошадь – и зачастую не лучшие экземпляры. В подобных случаях детей моего поколения, понятия не имевших о футболе и сложных механических игрушках, выручало воображение и легенды стариков. Там, где зверинца не было, они умели построить его на свой лад. Я близко знал одного мальчика – все называли его Зебриком из-за полосатой майки, которую он обычно носил (в самом прозвище угадывались его интересы и вкусы), – и этот мальчик, живя в местах крайне бедных экзотическими видами животных, как раз и обратился к опыту стариков, к народной фантазии, немало почерпнув из этого источника. Он проводил летние свободные месяцы на полоске земли у моря, отгороженной от остального мира высокими стенами скал. В тех местах не существовало проезжих дорог, поезд проходил, зарывшись в длинные туннели, не останавливаясь, и лишь подрагивающая земля и дым, выбивающийся из прорубленных в скалах галерей, выдавали его движение. Прибрежный мир, мир, бедный растительностью, где только барсуки, белки и птицы могли найти более или менее постоянное жилище, но не волки, не кабаны, которым нужны просторные пустоши и обширные леса. Зебрик еще не охотился сам и редко сопровождал во время охоты взрослых. Многообразие перелетных птиц было для него не более чем нагромождением названий, мало что говоривших воображению. Но к некоторым местным пернатым – козодою, бусакке – он привык с первых лет жизни. Сказать, будто он их видел воочию, было бы чересчур смело. Впрочем, мертвого козодоя с бесклювым мохнатым ртом-присоской он однажды видел, несмотря на то, что козы в тех краях были большой редкостью. А вот бусакку? Ее существование подвергали сомнению самые серьезные люди, не раз бывавшие в городе. И Зебрик не встречал охотника, который мог бы похвастать, что убил хоть одну бусакку. Это была – или должна была быть – хищная птица крупнее сокола, но мельче орла, обладающая мощными крыльями, не настолько, правда, широкими, чтобы позволить ей взлететь с земли. Обнаруженная охотником, она бросалась со скалы и парила в воздухе, как планер или бумажный змей, а потом садилась ниже или выше, в зависимости от ветра или степени опасности, однако всегда на выступ скалы, откуда можно было бы снова ринуться вниз. Попробуй возьми ее – осмотрительную и хитрую, толстокожую, нечувствительную к дроби! Убитый сокол и пустельга, удод и дятел могли появиться порой, сморщенные и слипшиеся, как грязный носовой платок, из охотничьей сумки браконьера, но не бусакка, остававшаяся недостижимой мечтой.

Именно эта мечта сделала Зебрика на один день охотником. У него не было ружья, и не в его возрасте думать о разрешении на ношение оружия. И тем не менее Зебрик, который жалел убитых птиц и не собирался становиться на путь святого Губерта[20]20
  Святой Губерт (ок. 655–727) – епископ Тонгрес-Маастрихтский. Почитается как покровитель охотников (одно из приписываемых ему чудес, объясняющее его духовное обращение, связано с охотой, во время которой юный Губерт встретил в лесу оленя с сияющим крестом между рогами).


[Закрыть], честолюбиво вознамерился достичь того, чего никто еще не достиг: подстрелить бусакку в день своего охотничьего дебюта и потом навсегда покончить с охотой. Ему помогал Борзой, сын управляющего, такой же мальчишка, как и он, тоже безоружный, но имевший большее представление о дробовиках и зарядах. Они трудились несколько дней: взяли свинцовую трубку, приделали ее с помощью гвоздей и шпагата к доске, похожей по форме на ружейный приклад, и ближе к запаянному концу трубки, там, где она крепилась к деревяшке, просверлили отверстие для бикфордова шнура. Затем они зарядили ствол черным минным порохом, поверх пороха насыпали и утрамбовали горсть нарезанных ножницами свинцовых квадратиков и прикрыли заряд бумажным пыжом, который долго забивали палкой. Этот единственный заряд нельзя было тратить впустую. И вот однажды, задолго до рассвета, они выступили, запасшись спичками и огнепроводным шнуром, украденным у местных горнорабочих.

Нужно было приблизиться к бусакке, зажечь спичку и бикфордов шнур, едва она обнаружит первые признаки беспокойства, навести оружие и держать движущуюся мишень на прицеле десять-двадцать секунд, пока не произойдет выстрел… и тогда они увидят, как она рухнет, сраженная зарядом. Роль стрелка Зебрик избрал для себя, Борзой должен был зажечь спичку и шнур, не дожидаясь команды; обязанности были точно распределены, и лавры предстояло разделить поровну.

Они шли больше двух часов, оставили позади последние сады и чахлые островки оливковых деревьев – приют мирных славок, миновали заросли пиний и добрались до скал, с вершины которых открывались долины, отрезанные от берега стенами гор. Море блестело вдалеке, из каменных карьеров доносился неровный стук.

Чудесная встреча произошла раньше, чем они предполагали: крупная всклокоченная тень, скользнув над самой землей, ткнулась в кустарник над выступом скалы, откуда поднялся рой испуганных, пронзительно гомонящих птичек.

– Это она, бусакка, – сказал Зебрик уверенным голосом. («Она» означало, что на свете существует лишь одна птица этой породы, было бы безумием предположить, будто их может быть две.)

– Ты думаешь? – робко спросил Борзой, не скрывавший своей тревоги.

– А кто же еще! Я целюсь. Приготовься. Зажигай первую спичку.

Они стали подкрадываться на цыпочках к кустарнику. Борзой зажег первую, потом вторую и третью спичку, морщась от запаха жженой серы. Он следовал за Зебриком как тень. Они были уже почти у края выступа. Зашуршали ветки, кусты зашевелились, словно сквозь них продирался кто-то тяжелый. Борзой поднес к шнуру догоравшую спичку.

– Так… так, – приговаривал Зебрик, подставляя ему самопал.

Шнур задымился, и он взял оружие на изготовку. Мгновение длилось вечность. В воздухе клубился дым. Потом они увидели простую пичужку – воробья или вьюрка, – которая поднялась с земли и села на голую ветку сосны. Прошло еще несколько секунд – вот-вот должен был прогреметь выстрел. Зебрик не нашел в себе мужества оглядеться вокруг, он словно бы нехотя направил самопал на птичку, и оружие выстрелило. Это был настоящий взрыв, выбивший самопал у него из рук, расколов его надвое, и едва не опрокинувший на землю самого Зебрика, окутанного тучей зловонного дыма. Грохот отозвался эхом далеко в долинах.

– Тебе больно? – спросил бледный Борзой.

– Нет, но это могло плохо кончиться, – пробормотал Зебрик при виде сломанного самопала на земле.

Вьюрок продолжал сидеть на ветке и щебетал, глядя на них с любопытством.

Послышался звук шагов. По каменистому склону прыжками спускались горнорабочий в потрепанной шляпе альпийского стрелка и стучащий деревянными подошвами монах – из тех, что ходили в деревню за пожертвованиями. Они спросили, не пострадали ли охотники, и, когда Борзой рассказал историю с бусаккой (Зебрик был против и делал ему сердитые знаки, чтобы он молчал), рабочий показал рукой на скалы у горизонта, за широкой полосой моря, охватившего полуостров с двух сторон.

– Бусакка… а-а, бусакка… – произнес он, как бы желая сказать этим, что ее нужно искать далеко, на других берегах.

Он вынул из кармана баночку мясных консервов и разделил ее с ребятами и монахом; затем все четверо в молчании спустились до первого ряда олив.