Текст книги "Динарская бабочка"

Автор книги: Эудженио Монтале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

РЕЛИКВИИ

– Я не нахожу фотографии Ортелло, – сказала больная, нервно роясь в коробке, где она держала вырезки, старые письма, перевязанные лентой, и несколько бумажных образков, которые не решалась порвать (мало ли что…). – Ты, разумеется, уже и не помнишь, кто это.

– Лошадь, красавец жеребец, победитель Гран-при на Лоншане[133]133
  Лоншан (Longchamp) – один из парижских ипподромов.


[Закрыть]. Отлично помню. Интересно, жив ли он еще. Его фотография лежала там, я уверен. Одно время ты была помешана на нем, хотя никогда не видела его на скачках. Ты нашла для него место среди своих реликвий, а теперь получается, что он убежал. Это была газетная вырезка, ее могло унести ветром.

– Ах, – вздохнула она, поправляя волосы цвета сухих листьев. – Ты говоришь о моем реликварии так, будто речь идет о слабости человека, к которому ты не имеешь отношения. Этого следовало ожидать. Ясно, что ветру ничего не стоило унести не только фотографию Ортелло, но и чью-то еще.

– Окапи? – испуганно спросил лысый мужчина. Не может быть, поищи лучше.

– Именно окапи, полукозу, полусвинью, уморительное животное, память о котором ты хотел увековечить. Твой окапи улетучился вместе с моим Ортелло. То, что тебе интересно, ты отлично помнишь.

– Полусвинью? – возмутился он. – Ты бы еще сказала полуосла, полузебру, полугазель, полуангела. Да ведь это единственный в мире представитель вида, который считали вымершим. Я все собирался поехать в Англию посмотреть на него в лондонском зоопарке. Он трясется от страха при виде человека, слишком ранимый, чтобы жить среди таких зверей, как мы. Еще неизвестно, удастся ли англичанам сберечь его. О том, чтобы найти ему подругу, не может быть и речи. Это единственный экземпляр, понимаешь? Единственный.

– Ему повезло, – съязвила она.

Они надолго замолчали. Лежа в шезлонге, она изучала аллегорические сцены на потолке – сцены с участием животных и богов, но не ее животных и не близких ей божеств. Он смотрел в окно на верхушку кривого тополя, раскачиваемую ветром. Вдали виднелись уже покрытые снегом склоны Предальп. Пошел дождь, и по стеклам заскользили крупные капли. Комната погрузилась в сумрак, нимф и лебедей на потолке грозила поглотить тьма. Он и она заметили это, когда вошла горничная с чаем и щелкнула выключателем. Мягкий свет разлился по комнате, обставленной псевдостаринной мебелью. Шум дождя показался теперь не таким унылым.

– О, немного света, – сказал он, помогая ей закутаться в шаль. – В темноте трудно разговаривать. Но мы не всегда догадываемся включить свет, чтобы и думалось лучше. Ты сегодня сердитая.

– Вовсе нет. Просто я перебирала наши воспоминания – единственную ниточку, которая нас связывает. При этом оказалось, что часть содержимого коробки исчезла, уж не знаю, по моему недосмотру или по твоему. Но есть немало других воспоминаний, чье место – коробка нашей памяти, хотя у тебя, судя по твоей холодности и по тому, что ты все время молчишь, как сурок, их и там нет.

– Сурок? – обиженным голосом спросил он, проводя рукой по шишковатому черепу, сравнительно недавно отполированному бритвой. – Если говорить о сурках, твоя память могла бы выбрать другой пример. Кстати, не скажешь, где мы с тобой видели сурка?

– Около аббатства Сан-Галгано. У охотника. Это была самка. Охотник еще уговаривал нас купить ее детеныша – белого с рыжим сосунка, прелесть до чего хорошенького. «Да ты не волнуйся, – успокаивал он жену, – они заделают другого, им это недолго». Но мы не дали себя уговорить: сообразили, что держать сурка – дорогое удовольствие.

– Здравствуйте! Это был не сурок, а куница, к тому же дохлая. А сурков, трех сурков…

– …мы видели рядом с канатной дорогой на Горнеграт. Они плясали перед гротом в скале, весело жестикулируя, как будто махали лапками пассажирам фуникулера. Они чувствовали себя в безопасности. И было их вовсе не три, а больше: отец, мать и детеныши. С молоком или с лимоном?

– Без ничего, – сказала она, беря чашку. И, помолчав, небрежно спросила, когда горничная вышла из номера: – А лиса?

– Рыжая лиса? В Церматте? Сначала она спряталась в свой домик в клетке. Ей не понравилось, что на нее смотрят. Я сказала себе: посчитаю до двадцати, если она за это время выйдет, случится то, что должно случиться, а если не выйдет… к черту этого человека. И я стала считать, чем дальше, тем медленнее. На счет девятнадцать лиса выскочила из домика.

– И ты решилась стать моей женой, – сказал он, отставляя чашку: чай оказался слишком горячим. – Ясно, яснее быть не может. Столько лет прошло, а сюрпризы не кончаются.

– Успокойся. Я нарочно считала медленно. Может быть, после девятнадцати я бы сделала длинную, очень длинную паузу. Это я вытащила лису из домика… Силой внушения на расстоянии. Разумеется, без хитрости не обошлось. Я замедлила темп. Как часто делают музыканты.

– Откровенность на откровенность. Когда в Вицнау Мими должна была вернуться в банку, я сказал себе: если она окажется в правой банке, случится то, что должно случиться, а если в левой, тогда… надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Мими, белая с желтым свинка, помнишь?

– Конечно, помню. И Мими, появившись из рукава фокусника, выбрала правую банку, верно? Значит, у нашего союза прочный фундамент. Печенье?

– Нет, спасибо. Она выбрала левую. Но фокус повторялся три раза, и ты победила в двух случаях из трех. Этого было достаточно. Как видишь, обошлось без хитрости.

– Лиса и морская свинка из Индии – странные у нас были сводни. Должно быть, обе давно испустили дух, не подозревая, что они натворили. Наша жизнь – бестиарий, прямо-таки сераль. Думаешь, я их выбросила? Собак кошек птиц дроздов горлиц сверчков червяков…

– Червяков? – не без раздражения переспросил он.

– И червяков тоже. И еще невесть кого. Одни имена чего стоили! Бук Шарик Лампас Пиппо Бубу…

– Лапо Эсмеральда Амулет Простак Тартюф Марго…

Он готов был продолжить список, возможно, придумывая все новые имена, однако остановился, увидев, что она устала и у нее закрываются глаза. Он взял с тарелки хрустящую палочку, и, не донеся ее до рта, машинально протянул руку к картонной коробке, стал рыться в ней, перебирая вырезки, фотографии и старые письма. Из конверта, казавшегося пустым, вывалились две пожелтевшие бумажки, газетные фотографии: на одной – нервный горячий конь, на другой – чудо-животное с растерянными глазами, нечто среднее между бедлингтон-терьером и барсуком, между поросенком и косулей, между козой и осликом с острова Пантеллерия, недоразумение, что-то вроде ошибки природы, опечатки, ускользнувшей от внимания Главного Метранпажа, но праздник для глаз, несказанная надежда для души.

– Окапи! Ортелло! – воскликнул он, хлопая себя по лбу. – Они нашлись! И тот, и другой!

Она не слышала, она спала. Дождь за окнами кончался. Осторожно положив вырезки ей на грудь, он решил: «Пойду прогуляюсь. Свет выключать не стану, она проснется и сразу их увидит». И вышел на цыпочках.

РУССКИЙ КНЯЗЬ

«Au Pied de Porc»[134]134
  В «Свиную ножку» (франц.).


[Закрыть], – сказал Карло шоферу, и на вопрос о более точном адресе добавил на ломаном французском: «Это на улице, перпендикулярной рю Одеон, когда будем подъезжать, я покажу».

Шофер, ворча, тронул с места. Седой, с усами, в каскетке. А глаза…

– Ты видел, какие у него удивительные глаза? – спросила Аделина. – Как море. Наверно, русский аристократ, может быть, даже князь.

– Русский? С чего ты взяла?

– Среди парижских таксистов тысяча пятьсот русских, и почти все они голубой крови. Дашь ему хорошие чаевые. А пока поговори с ним. (И, подавая пример, обратилась к шоферу, жавшему на газ: – Жаркий вечер, синьор, не правда ли?)

– Bien sûr, Madame[135]135
  Точно, мадам (франц.).


[Закрыть], – буркнул мнимый князь, резко беря в сторону, чтобы объехать велосипедиста.

– По-моему, он не очень-то склонен поддерживать разговор, – сказал Карло. – Оставь его в покое.

– Я сразу поняла, что это тонкий человек. Я попрощаюсь с ним за руку. Как ты думаешь, пятидесяти франков сверху будет достаточно? А мы не оскорбим чаевыми его достоинство?

Они уже подъезжали к рю Одеон, но Карло, глядя в окно машины, не находил ничего похожего на то, что ему описывали, рассказывая о «Свиной ножке». Водитель, снизив скорость, оборачивался к нему с вопросительным видом.

– Немного дальше… еще немного… может быть, теперь направо… нет, поверните, пожалуйста, налево, – говорил Карло, но вывески со свиньей нигде не было видно. Таксист ворчал, все больше и больше мрачнея.

– Что он о тебе подумает! – сокрушалась Аделина. – У другого на его месте давно бы лопнуло терпение.

– Да он самый настоящий мужлан, – не выдержал Карло. – Заплачу ему точно по счетчику, будет знать, как себя вести.

Одна улица сменяла другую, машина несколько раз возвращалась назад – и все напрасно. Наконец шофер вышел и долго совещался с группой рабочих на углу, после чего сел за руль, говоря всем своим видом: «Теперь я знаю!»

Проехав еще с полкилометра, он свернул в темную пустынную улицу и остановился у плохо освещенной вывески с надписью «Au pied de cochon»[136]136
  Здесь: «Поросячья ножка» (франц.).


[Закрыть].

– Voilà le porc[137]137
  Вот и свинья (франц.).


[Закрыть], – объявил он, оборачиваясь.

– Но это не здесь, – сказал Карло, который, казалось, того и гляди, лопнет от злости. – Мне описывали совсем другое место: небольшой сквер и вывеску с устрицами и дичью. И потом это должна быть именно porc, а не cochon. – И шоферу: – Je cherche le porc, pas du tout le cochon[138]138
  Здесь: «Я ищу свинью, а не поросенка» (франц.).


[Закрыть].

– Eh bien, Monsieur[139]139
  Ладно, месье.


[Закрыть], – сказал шофер, открывая дверцу. – C’est bien la même chose: c’est toujours de la cochonnerie[140]140
  Это одно и тоже: все равно свинство.


[Закрыть].

Карло не успел ответить: Аделина сжала ему руку. Они вышли из машины, заплатили шоферу триста двадцать франков, к которым Аделина прибавила еще пятьдесят, и старик уехал, не попрощавшись.

– Ну и тип! Одно слово: rustre[141]141
  Деревенщина (франц.).


[Закрыть], сказал Карло, пряча бумажник. – Высадил нас, где ему заблагорассудилось.

– А это он остроумно придумал: c’est toujours de la cochonnerie. Будь на его месте итальянец или француз, разве бы они ответили так? Это был русский аристократ, я уверена. А чего ты хотел? Чтобы он знал все наперечет парижские gargottes[142]142
  Харчевни (франц.).


[Закрыть]? Ты должен был дать ему точный адрес.

– Какой там русский? Конюх из какой-нибудь французской дыры, чистейшей воды деревенщина.

– Ты идиот.

– А ты дура!

– Я не буду ужинать.

– Я тоже.

Они сами не заметили, как оказались за столиком. В ресторане – не исключено, что дорогом – было тоскливо и пусто. Официант, подавая меню, сказал: – Hors d’oeuvre? Escargots?[143]143
  Закуску? Улитки? (франц.).


[Закрыть]

Всхлипывая, она сказала, что будет есть улиток.

«ТЕБЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ ПОМЕНЯТЬСЯ С…?»

С первых утренних часов (первых для купающихся, то есть часов с десяти-одиннадцати) они бродят в пиниевых рощицах и по пляжу. Они смотрят, приглядываются, слушают, время от времени делая пометки в записных книжках. Но самые урожайные часы начинаются ближе к вечеру, когда люди собираются в группы, беседуют, откровенничают – одним словом, могут проговориться, выдать свою тайну (если она у них есть).

– Тебе бы хотелось поменяться с ним? – спрашивает Фрика у Альберико, показывая на волосатого адвоката в шортах, склонившегося над картами. Ее внимание привлек уверенный, громкий голос, который не удается заглушить ветерку «(Чертова канаста!.. Выбросить джокера!..»).

– Мне? Я готов, – отвечает Альберико и делает пометку в записной книжечке. Мимо проходит женщина в узеньких трусиках, лифчике и золотых сандалиях. Эта красивая золотисто-рыжая статуя каждый год приезжает из Бусто в огромном автомобиле с ребенком и бонной.

– Тебе бы хотелось поменяться с ней? – спрашивает Альберико. И Фрика отвечает:

– Что за вопрос! Хоть сейчас. – И делает пометку.

На песок ступает старуха, крашеная блондинка, она тащит за собой белого пуделя, до середины туловища – мохнатого, а от середины к хвосту – остриженного, клубок, наполовину лысый, наполовину пушистый и, судя по просвечивающим розовым пятнам, блохастый; пудель смотрит черными испуганными глазками.

– Иди. Чип, иди, золотко, – приговаривает старуха и, повторяясь, рассказывает, будто Чип для нее как сын, но сейчас бы она его уже не взяла – столько с ним хлопот, да что поделаешь? Теперь, когда он есть, она ему ни в чем не отказывает, без нее он скулит и тоскует, бедный Чип, он лучше людей, у него больная печень, но он может прожить еще десять лет, бедный Чип. – Иди, мой хороший, иди к своей мамочке.

– Тебе бы хотелось поменяться… – начинает Фрика.

– С ней? – в ужасе спрашивает Альберико.

– Нет, с Чипом.

– Я готов, – соглашается Альберико и делает пометку в книжке.

– А я бы и с ней поменялась, – говорит Фрика. – У нее хоть Чип есть. – И она делает свою пометку. Вернее, сразу две.

Они подошли к сапожнику, работающему на углу улицы в тени густых пыльных дубов. Она подает ему сандалию, и он, склонившись над столиком, действует дратвой и сапожным ножом. Сверху льется протяжная песня, нежная, пронзительная, то грустная, то радостная. Замысловатый узор света в темноте.

– Это синица, – объясняет сапожник. – Она поет уже много лет. Из того, что было хорошего в мире, только она и осталась.

Они зачарованно слушают. Альберико делает пометку в книжечке.

– С сапожником? – спрашивает она шепотом.

– С синицей, – отвечает он, – хотя если подумать, то почему бы и нет? – И прибавляет еще пометку.

Она кивает и в свою очередь делает пометку – всего одну, относящуюся к синице.

Прошло столько лет с тех пор, как они поженились, быть может, их соединили лишь вагнеровские имена, но теперь уже ничего не изменишь. И это продолжается часами, в воде и на суше, за столом и на улице, в постели или когда они лежат в шезлонгах: а вечером они подводят итоги, чтобы узнать, кто набрал больше очков, кто из двоих несчастнее, кому больше хотелось бы поменяться с другими…

ТРУДНЫЙ ВЕЧЕР

Когда он в порыве нежности в первый раз назвал ее «пантеганой», своей дорогой пантеганой, она не увидела в этом ничего предосудительного.

– Пантегана? Что это такое? Животное, цветок?

– Животное, – ответил он. – Изящный пушистый зверек вроде ласки, хорька или шиншиллы…

Но в тот вечер, едва гондола, миновав мост Риальто, вплыла в темный канал и качнулась от неожиданного всплеска, и она, пьяная от счастья, подняв лицо к гондольеру, спросила: «Что случилось?» и услышала в ответ: «Это пантегана», – грянула буря.

– Это крыса, – сказала она, в ужасе следя за дорожкой на гнилой воде канала. – Грязная водяная крыса. И ты посмел…

– Я? – испугался он. – Крыса? Да что ты говоришь? Посмотри получше (дальний конец водяной дорожки был уже еле виден), никакая это не крыса. Это кто-то с чудесным мехом, может, выдра, а может, бобр…

Водяная дорожка исчезла, но послышался новый всплеск, более громкий, чем предыдущий, и, когда гондола проплывала под фигурой Богоматери, освещенной гирляндой фонариков, женщина увидела плывущую пантегану – скользкое тучное тело, омерзительный длинный хвост, похожий на стержень пробочника, морду, торчащую из воды среди опилок, лимонных корок и другого мусора, мутные глаза, длинные обвислые усы, быстро гребущие лапы.

– Пантегана! Какой ужас! Плывите за ней, я хочу ее рассмотреть! – кричала женщина.

Мужчина повернулся к гондольеру, жестом умоляя его ехать дальше. Но тот притормозил веслом, так чтобы гондола держалась в нескольких метрах от грязного животного. На мгновение стало темно, однако тут же сноп света из освещенного окна упал на маленькое плывущее чудовище. Женщина щурила близорукие глаза.

– У меня такие глаза? – кричала она, заливаясь слезами. – У меня такие усы? У меня такая растительность цвета мочи?

– Вы с ума сошли, синьора! – пытался успокоить ее гондольер, но она не желала слушать ни его, ни своего спутника, который испуганно уговаривал ее:

– Пойми, это шутка. Никто не сравнивает тебя с пантеганами, мерзкими венецианскими крысами, просто я думал, я хотел…

Казалось, он справился с растерянностью. Пантегана выпрыгнула из воды и скрылась в щели водостока. Теперь гондола двигалась в темноте, и Мост Вздохов удалось различить, лишь когда до него оставались считанные метры. Она тихо плакала.

– Да, – сказал он дрожащим голосом. – Пойми, здесь, в этих клоаках… Но в других местах, там, где вода…

Она не дала ему договорить.

– Как только приедем в гостиницу, закажи катер, – сказала она ледяным тоном. – Я уезжаю сегодня ночью. Потом напишу тебе, по какому адресу прислать мои вещи.

КРАСНЫЕ ГРИБЫ

Собираясь поздно вечером в пустой задней комнате, они с удовольствием обсуждали, как отпразднуют падение (а еще лучше, смерть) Тирана. И поскольку все четверо были гурманами, воображаемые сатурналии чаще всего принимали форму пиршества. Политических амбиций у них не было, да и конец ненавистного злодея представлялся настолько далеким и маловероятным, что было бы непозволительной роскошью думать о возможности перемен.

– В тот день, когда он отправится к праотцам, – сказал Абеле шепотом (и у стен есть уши!), я приглашу лучшего в городе повара, чтобы приготовил для нас рис по-пьемонтски, улиток в винном соусе с грибами и на десерт суфле с коньяком «Прюнье». Разумеется, за мой счет.

– Если его кокнут, – недоверчиво озираясь, прошептал Эджисто, – я собственноручно сварю вам суп из клешней омара, какой не снился и самому Господу Богу. А вино… для такого случая у меня найдется несколько заветных буты…

– Если он окочурится, – перебивая его, закричал Вольфанго, которому тут же закрыли рукой рот, чтобы говорил тише, – я приготовлю вам капеллетти по собственному рецепту, жареного молочного поросенка с розовой корочкой, и «Ламбруско» у нас будет литься рекой…

– Когда он сдохнет, – заорал с выпученными глазами одышливый Ферруччо, вскакивая на ноги, – лучшим выбором будет рагу из косули, такое, что пальчики оближешь, а также…

– А также полная сковорода красных грибов, промытых белым вином, полкартофелины, полпомидора, кружок корня сельдерея, щепотка имбиря, капля рома, щепотка тертого фенхеля, – минут тридцать на медленном огне, после чего тонкий слой сливок сверху, чуточка моденского уксуса и наконец…

– Что, наконец? – не выдержали Абеле, Эджисто и Вольфанго.

– И наконец… не перебивайте… и наконец…

Роясь в памяти, он вдруг стал хватать руками воздух и упал бы, если бы друзья не поддержали его и не уложили на софу. Он был бледен и, казалось, не дышал. Абеле пощупал ему пульс и покачал головой:

– Нужно звонить в скорую. По-моему, он умер. Я знал, что эти разговоры до добра не доведут.

ПЕПЕЛ СИГАРЫ

Ведущий к почетным передним местам мостик из лодок напротив островка Индиано был близко, но, увы, возможность ступить на него имели, похоже, далеко не все. Только что по нему под жидкие аплодисменты проследовали мимо огненосцев, услужливо рассеивающих мрак дымящимися факелами и карманными фонарями, зажатыми в руках, как револьверы, несколько важных особ, задрапированных в черные хламиды. Сейчас лодки отводили от берега, дабы воспрепятствовать проходу простых смертных. Небо яркими пучками света разрезали прожекторы, и масса любопытных кружила на яликах вокруг освещаемого мощными юпитерами островка, по которому носились режиссеры, вооруженные мегафонами и свистками, телефонисты, кабельщики, специальные корреспонденты и другие «посвященные». Направляясь к плавучему мостику, я, известное дело, вызвал подозрения у хранителей огня, потому что один из них подошел ко мне и ткнул в лицо трубку карманного фонаря, источавшего неприятный голубой свет.

– Документы! – сказал он нараспев.

Он долго изучал мое удостоверение личности, проверяя, похож ли я на свою фотографию, после чего сухо приказал: «Сюда!», показав, где мне надлежало спуститься к реке.

Вскоре я уже стоял над рекой под тусклым уличным фонарем, на почтительном расстоянии от мостика избранных, рядом с рыжеволосой женщиной, внимательно наблюдавшей, как мне показалось, за перемещением улитки по парапету. Женщине могло быть тридцать – тридцать пять лет, ее спутник, только что закуривший длинную сигару, выглядел моложе. Они оживленно беседовали, но шум самолетов, которые летели на небольшой высоте, оставляя за собой шлейфы листовок, мешал мне слышать их разговор. Начался спектакль «18 B.L.»[144]144
  Спектакль, героем которого стал военный грузовик Фиат 18 BL, состоялся во Флоренции в 1934 г. На огромной сцене под открытым небом прославлялась роль героической машины на итальянском фронте в Первую мировую войну, на политическом фронте после прихода к власти Муссолини, когда танки со знаменитым фиатовским двигателем участвовали в подавлении инакомыслия, и на полях, где с теми же двигателями победным курсом двигались трактора.


[Закрыть], «массовое» зрелище с участием машин и аэропланов, представление для одного выскочки и стотысячной толпы, призванное, если верить газетам того времени, окончательно похоронить буржуазный театр.

Сидя на парапете, я не очень-то следил за происходящим на острове. Я думал о своем, пока громкие крики не заставили меня поднять голову. Под деревьями появился накрытый стол в форме подковы с надписью огромными буквами над ним: ПАРЛАМЕНТ. Все прожекторы были направлены туда, на стол и на пирующих, к которым, с очевидным намерением сбросить парламентскую шваль в Арно, мчались выныривающие из темноты танки.

– Заминка, – сказала женщина, бросив взгляд в ту сторону и снова сосредоточив внимание на улитке, остановившейся на середине парапета.

– Заминка, – сказал ее спутник, выдыхая облако сигарного дыма.

Действительно, стол неожиданно за что-то зацепился, и опрокинувшим его танкам никак не удавалось сбросить его в реку под улюлюканье и смех зрителей. Тем временем социал-демократические кутилы, крошечные, как муравьи, разбегались в разные стороны, преследуемые отважными танкистами, осыпающими их оскорблениями. Неожиданно один из прожекторов погас, и интерес к спектаклю на несколько секунд пропал. Над головами пролетели очередные самолеты, зажегся свет, и сценой завладела хореография в сопровождении труб и литавр.

– Не вижу смысла… – с грустью в голосе начала рыжеволосая женщина, но не договорила, заметив, что маленькая улитка, чей влажный белый след блестел в свете фонаря, остановилась.

– А тема-то не новая, – сказал ее спутник, пыхтя сигарой как паровоз.

Из деликатности я отошел на несколько шагов. Небо, предвещая дождь, затягивали тучи. К доносившемуся с острова шуму присоединялся хриплый хор лягушек. В лучах мощных юпитеров гигантские плуги и сельскохозяйственные агрегаты превращали вчера еще бесплодные земли Империи в плодородные, и, подчиняясь свисткам режиссеров, на пустом месте возникали колосистые хлеба и хлопковые плантации, фонтаны нефти, тут же поступающие в широкие трубы нефтепроводов, густые фруктовые сады, населенные нимфами и псевдорусскими танцовщиками. Выли сирены, и на горизонте вспыхивали бенгальские огни. Зрители притихли, напуганные первыми каплями дождя. Огни рампы замигали. Я вернулся на прежнее место.

– Что там происходит? – имея в виду остров, спросила женщина более спокойным голосом. Она уже снова следила за улиткой, решившей продолжить свой липкий путь по парапету.

– По-моему, горит Лига наций, – ответил он, заглядывая в программу и выдыхая новую порцию дыма. Потом посмотрел, довольный, на белый пепел своей сигары, который успел выгнуться, но еще не падал.

– Не стряхивай его, – сказала она. – У меня идея.

Ветер усиливался, по острову метались огни и смутные тени. На набережных гудели клаксоны, приглашая пассажиров, начиналось паническое бегство зрителей. Мимо нас торопливым шагом прошли в сопровождении сержанта карабинеров два человека – явно с плавучего моста.

– Никакой дисциплины, – говорил один из них. – Настоящий провал. Жди неприятностей. Галеаццо[145]145
  Джан Галеаццо Чано (1903–1944) – сподвижник Муссолини, женатый на его дочери Эдде, был в 1933 г. поставлен тестем во главе Отдела печати.


[Закрыть] был вне себя.

– Какая идея? – спросил молодой человек с сигарой и протянул руку к шляпе, которую перед этим положил на парапет.

– Я загадала желание. Не шевелись.

Низко, на бреющем полете, с адским ревом пролетел самолет. Стотысячный зрительский муравейник расползался. Самое время было забыть о рыжеволосой женщине и ее спутнике, но тут я услышал, как она вскрикнула, и увидел, что она повисла у него на шее и разрыдалась. Пепел упал с кончика сигары. Улитки на парапете больше не было.

– Она переползла, – говорила женщина, прижимаясь к нему. – Она переползла. – Ей хватило полсекунды, понимаешь? Она уже повернула вниз…

– Полсекунды? Переползла? О ком ты? – уставился на нее спутник. И повернулся ко мне, словно призывая меня на помощь.

Женщина всхлипывала; создавалось впечатление, что она не в состоянии выговорить ни слова.

– Прошу прощение, – вмешался я. – Улитка успела повернуть вниз по парапету до того, как пепел вашей сигары упал, только и всего.

– Да? Повернула до того, как… Что вы хотите этим сказать?

– А вот тут, извините, начинается тайна, и тайна эта не моя. Допускаю, что дама связала с улиткой и с пеплом вашей сигары что-то очень личное, загадала желание… которое может иметь отношение к вам, синьор. Это так? Я не ошибся?

Женщина кивнула, смущенно улыбнувшись сквозь слезы, и еще крепче прижалась к своему спутнику.

– Но, простите, как вы узнали? Вы гадаете на картах? Вы ясновидец?

– Гораздо хуже, если угодно. Я журналист.

Удаляясь вдоль парапета над рекой, они нет-нет да и оглядывались на меня. Я медленно направился следом, сочтя за благо не дожидаться, когда мимо прошествуют очередные партийные бонзы. Гудели автомобильные моторы, первые машины уже поднимались по Виале дей Колли, видному издалека с его движущейся россыпью светящихся точек.