Текст книги "Динарская бабочка"

Автор книги: Эудженио Монтале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

ПОЛЕТ ЯСТРЕБА

Идет проливной дождь. За колодцем двора, над головокружительными зигзагами крыш высится ветвистое голое дерево. Завеса дождя то скрывает, то открывает его, превращая попеременно то в резкий офорт, то в бледную пастель. На самую высокую ветку опускается с неба черная точка, и кривая тоненькая веточка гнется под ее тяжестью. Судя по согнутой ветке и темному силуэту на фоне серого неба, это не пичужка, а крупная птица. Другие птицы, разрезающие нити дождя, – воробьи или ласточки – выглядят куда более мелкими точками. Нет, на верхушке дерева сидит не воробей и даже не голубь, птица ринулась вниз стремительно, очертив зубчатыми просветами контуры крыльев. Она выгибается и клюет собственный хвост, который кажется очень длинным, и веточка служит ей качелями. Если пристально смотреть на птицу, она растет: она почти заслонила собой взъерошенные ветви. А дерево гигантское, должно быть, вековое, его видно из стольких окон. Возможно, я один заметил небесного гостя, а может, нет… И впрямь, я словно улавливаю внутренним слухом множество чужих голосов, которые слышу впервые и которые скорей всего никогда больше не услышу.

– Это почтовый голубь, это залетная сорока, это утка, – чуть не хором говорят жильцы на пятнадцатом этаже оранжевого небоскреба.

– Неужели пустельга? Трудно сказать – я не вижу клюва. Дай-ка мне бинокль, Адальджиза, – говорит натуралист, угнездившийся в «голубятне» на улице Боргоспессо.

– Ворон Эдгара По, – говорит старик художник с улицы Бильи, 17, иллюстрировавший это стихотворение тридцать лет назад.

– «Ты не можешь погибнуть, бессмертная птица!» – говорит в апартаментах на улице Пьетро Верри лысый человек, специалист по английской литературе, дважды не прошедший по конкурсу на замещение должности приват-доцента. – Кто это написал? Китс или Шелли? Паскуалина, будь добра, подай мне ту желтую книгу на камине. Жаворонок или соловей? Нет, по размеру больше похоже на курицу. «Ты не можешь погибнуть…» Проклятье! Подумать только, ведь меня прокатили из-за этого самого стихотворения…

– Вроде бы павлин. Но как он мог очутиться наверху? – говорит дворецкий на улице Сант-Андреа. – Иди посмотри, Аннетта. Брось, не ломайся, побудь немножко со мной, пока хозяев нет дома. Ты когда-нибудь ела павлина?

Возня, чмоканье (возможно, поцелуй), пререкания.

– Это ястреб, – говорит женский голос в доме, что стоит сразу за моим. – Молодой, счастливый… И свободный. Он волен летать, куда захочет. Он не боится урагана, не знает мороки, забот, обязательств. Летает себе и живет. Скоро он будет в Кодоньо, потом в Парме, потом в Сицилии. Он садится на дерево, и никто не спрашивает у него документы. Кормится, чем придется – травой, мышами, насекомыми, пьет эликсир из розовых листьев – напиток нежнее шабли. Это бог – одетый перьями, но все равно бог. Честное слово, это ястреб. Хотела бы я быть на его месте!

– Ты что, рехнулась? – говорит мужчина, должно быть, рядом с ней. – Ястребы живут в горах, из них делают чучела, какие же они счастливые? Держу пари, это всего-навсего сойка, бедная старая сойка, которую, может, через несколько часов подстрелит охотник. А она к тому же и несъедобная. Ну что ты там ворчишь? Лучше один час свободы, чем рабская жизнь? Дурацкая романтика! Небось по воскресеньям, когда ты не идешь на службу, ты чувствуешь себя не в своей тарелке, умираешь от скуки! Человек взваливает на себя бесконечные обязанности, бросается в море невзгод, чтобы познать радость победы над ними. Человек культивирует собственное несчастье ради удовольствия мало-помалу превозмогать его. Быть постоянно чуточку несчастными – вот условие sine qua non[196]196
  Непременное (лат.).


[Закрыть] маленького промежуточного счастья. Я читаю тебе лекцию? Дура! Что бы ты делала на дереве, мокрая насквозь и… без меня? Может, ты хочешь в Кодоньо, на Сицилию? Ах, так? И ты смеешь мне это говорить? Ну что ж, попробуй. Лети! Попробуй полетать, идиотка несчастная!

Порыв ветра с дождем ударяет в стекла, так что они дребезжат, и сотрясает дерево. Взмахнув крыльями, ястреб отделился от ветки, теперь он вырисовывается на фоне неба геральдическим знаком и вдруг, метнувшись, исчезает среди самых высоких крыш. Он снова в пути. Ветка, где он сидел, еще долго качается. Дождь шумит сильнее. Слышны голоса ссорящихся, но слов я не разбираю. Затем уже знакомый мужской голос говорит:

– Ты права, прости меня, это был ястреб, сильный, вольный, удивительный ястреб. Ты хотела бы быть на его месте… понимаю. Я бы тоже хотел быть на его месте, быть ястребом… но только с тобой. Вот в чем разница, маленькая разница. Что ты говоришь? Разница не такая уж маленькая? Это был ястреб, извини меня, не знаю, чего я уперся, чего спорил. Я плохо разбираюсь в птицах. Сейчас он, наверно, уже в Казальпустерленго, может – над По. Это был ястреб, говорю тебе, ты права, на коленях говорю, пожалей меня, сжалься…

Новый порыв ветра, странный звук (возможно, поцелуй). И напоследок совсем тихий голос:

– С молоком или с лимоном? Я все время забываю. Мы так редко бываем дома… А птица красивая. Думаю, она уже в Пьяченце, на Конной площади.

НОВОГОДНИЙ УЖИН

– Синьор заказывал столик по телефону? – спросил maître[197]197
  Метрдотель (франц.).


[Закрыть], заглядывая в записную книжку. – Будьте любезны, назовите вашу фамилию. Панталеони? Прекрасно. Ваш столик номер 15, в центре зала, вдали от оркестра, как вы просили.

– Меню, пожалуйста.

– Прошу, командор. Крем «Пармантье», янтарная камбала в кляре, цесарка на вертеле с красным цикорием из Тревизо. Персик «мельба» и игристое – разумеется, отечественное.

– Все это за четыре тысячи пятьсот лир, – поморщился клиент. – Небогатая же у вас фантазия. Хотелось бы чего-нибудь получше.

– Синьор будет ужинать à la carte[198]198
  По выбору, по желанию (франц.).


[Закрыть]? Хорошая идея. Посмотрите меню. У нас широкий выбор.

Синьор Панталеони склонился над нарядным документом, в результате чего брови его поползли вверх; нервно стукнув кулаком по столу, он потребовал:

– Пришлите ко мне людей, отвечающих за то, что здесь понаписано, – шеф-повара и сомелье. Слишком много всего, и я хочу точно знать, от чего умру.

Пожав плечами, maître удалился, чтобы привести шеф-повара в белом колпаке и специалиста по винам с ценной книжицей в кожаном переплете.

– Друзья мои, я пригласил вас, чтобы посоветоваться, – сказал синьор Панталеони. – Мне все равно, сколько это будет стоить, но я хочу поужинать, как бог. Я в нерешительности: можно было бы заказать для начала гренки с икрой и водку, но если вас это не оскорбит, я предпочел бы тарелочку теплой тосканской фасоли по-деревенски. Договорились, шеф? Крошечную порцию и к ней чашку двойного бульона с каплей шерри. Например, «Токона», сухого, с горчинкой. У вас есть «Токон», виночерпий? Вы ангел. Теперь перейдем к серьезным блюдам. Не скрою, что при мысли о порции камбалы из Адриатического моря на гриле у меня слюнки текут. Но она точно из Адриатического моря, или ее привезли из Базеля вместе с вашей тошнотворной янтарной? Если вы убедите меня в том, что речь идет о почетной гостье венецианской лагуны, я поддамся искушению. С лимоном и петрушкой или с соусом тартар, на ваш выбор. Насчет продолжения я в нерешительности. Жареные вальдшнепы, кабанина по-охотничьи? Гм. А нельзя ли, друг мой, приготовить мне потроха барашка с грибной подливой и картофелем? Готовка этого блюда требует времени, нужен глиняный горшочек, и не забудьте добавить щепотку чабреца. Пометьте, пожалуйста, maître. Остается решить вопрос с десертом. Я бы охотно обошелся без него, но нужно соблюдать условности. Попробуем crêpes[199]199
  Сладкие блинчики (франц.).


[Закрыть] с ликером «Гран Марнье». Редко кто сейчас умеет их готовить, посмотрим. Спасибо, шеф, можете идти. Теперь ваша очередь, сомелье. Белое «Вальтеллина» к рыбе подойдет, как вы думаете? К потрохам хорошо бы легкое красное вино, только вот не представляю, какое? Розовое анжуйское? Можно попробовать. К десерту подайте бутылку «Родерера» брют или «Чарльза Хайдсика», только хорошей выдержки. Я полагаюсь на вас, спасибо. А теперь, maître, когда мы остались одни, перейдем к счету.

– Торопиться некуда, синьор. Я приготовлю счет позже.

– Сожалею, но я бы хотел получить его сейчас.

Maître, судя по всему, удивился. Пошел совещаться со специалистом по винам, терпеливо что-то записывал и через несколько минут вернулся с готовым счетом, составленным в высшей степени педантично.

– Двадцать три тысячи пятьсот лир, – сказал синьор Панталеони, – включая налоги и обслуживание. Optime[200]200
  Прекрасно (лат.).


[Закрыть]. Вот двадцать пять тысяч, сдачи не нужно. Кстати…

– Я вас слушаю, командор.

– Повар освобождается от необходимости готовить для меня этот праздничный ужин, разве что вы со всем своим штабом захотите угоститься им сами и выпить за мое здоровье. Вы меня поняли? Я хочу, чтобы на столе не было ничего, кроме ореховых скорлупок, стакана с отваром ромашки и пустой бутылки из-под шампанского. В глазах других посетителей я должен выглядеть человеком, закончившим ужин. Честно говоря, меня, как вы уже, вероятно, догадались, не интересует собственный ужин: мне интересно, что будут есть и пить они. Вам ясно?

– ?

– Из страшного обжоры я со временем превратился в большого гурмана. Но теперь единственное удовольствие для меня – смотреть, как едят другие. Люди, которым известна эта моя слабость, называют меня Созерцателем. Мною движет не любопытство: я моралист эпикуреец. Не имея возможности изучать человека с точки зрения всех его качеств и привычек, я выбрал самую устойчивую и одновременно самую приятную сторону его жизни: еду. То, как едят другие, их выбор, их поведение при исполнении этого повседневного ритуала позволяют мне делать выводы обобщающего характера, добираться до Причин и Следствий. Улавливаете мою мысль?

– ?

– Понимаю ваше недоумение: почему в таком случае я не приглашаю обедать и ужинать большое число людей и не делаю свои умозаключения, сидя дома? Во-первых, это обходилось бы мне гораздо дороже; во-вторых, приглашенный – человек несвободный, он не сам выбирает еду, он связан в движениях и в проявлении чувств. Прибавьте к этому, что все приглашенные оказываются людьми одного сорта, далеко не всегда самого интересного. Я мог бы пойти в официанты или бренчать на гитаре, ходить между столиками в остериях, но это не позволило бы мне соглядатайствовать. Единственный способ для этого – тот, который я выбрал: получить право сидеть за столом, держа в поле зрения минимум дюжину трапез. Если обсасывание косточек какого-нибудь редкого пернатого или пламя спиртовки особенно подействует на мои слюнные железы, я смогу наблюдать за операцией с более близкого расстояния, сделав вид, будто меня вызвали к телефону. В связи с этим, дорогой маэстро и друг, у меня к вам просьба: по моему знаку вы каждый раз посылаете ко мне боя сказать, что междугородняя на проводе, и я тут же встаю, прохожу мимо самого интересного столика и наблюдаю сцену во всех подробностях, медленно направляясь якобы к телефону и обратно. Я отождествляю себя со своими героями во всем вплоть до переедания, до опьянения. Поэтому-то мой врач и предостерегает меня от неумеренности. В определенном возрасте и созерцателю следует заботиться о своем здоровье. А вот уже и первые посетители. Я полагаюсь на вас, дорогой maître, никто не должен ничего заподозрить. Приготовьте мой столик и пришлите за мной, когда мне покажется, что появилось что-то достойное внимания. Будьте готовы «по моему знаку»[201]201
  Слова Скарпии из Третьего акта оперы Пуччини «Тоска».


[Закрыть], как Сполетта в «Тоске». Я в ваших руках, дорогой maître.

– Не беспокойтесь, синьор. За мной дело не станет.

ПРИГОВОРЕННЫЙ

В одном из цинковых тазов, предназначенных для трески в рассоле, из воды, налитой на несколько сантиметров, выступал лобстер, или, как он еще называется, десятиногий рак, или омар, воспетый Льюисом Кэрроллом в бессмертной истории Алисы. Окраска его панциря представляла собой нечто среднее между синим цветом акулы и болотно-зеленым; глаза – два блестящих черных шарика на двух столбиках: обе огромные клешни были туго связаны шпагатом. Если кто-нибудь протягивал палец, чтобы потрогать его панцирь, лобстер внимательно следил за траекторией пальца, успевая вовремя поднять клешню с очевидным намереньем отхватить своими кусачками ближайшую фалангу. Однако разжать острые кусачки мешал шпагат, и клешня снова падала в воду. Это было в Триесте, на рыбном рынке на набережной. Небо заволакивали тучи, начинался дождик.

– Через полчаса он уже, надо полагать, будет в кастрюле, – сказал господин в очках, – а пока еще огрызается. Как видим, инстинкт агрессии одинаково неискореним у людей и у животных.

– Я бы назвал это защитным инстинктом, – сказал господин в берете. – Он пускает в ход клешни против тех, кто покушается на него, чтобы съесть. А что ему остается?

– Ничего подобного, – сказал третий господин. – Кто знает, сколько устриц он открыл этими своими ножницами! Устриц, мидий и гребешков. Омары большие лакомки.

Все трое по очереди протянули палец, и три раза лобстер поднял и уронил безобидное оружие. Его глаза смотрели внимательно, но в них, казалось, не было злобы.

– По-моему, он играет, как котенок, – сказал второй господин. – Он никому не собирается причинять боль. Котенок тоже может поцарапать, когда играет. Возможно, бедняге невдомек, что он приговорен к смерти. Но то, что клешня уже не действует, он знает.

– Он прекрасно понимает, что происходит, – сказал первый господин, – и старается подороже продать свою шкуру, вернее, панцирь. Когда его сварят, он станет красный, как кардинальская мантия. Самое вкусное у него – клешня, нежная, чуть желеобразная; остальное мясо жестковато.

Все трое зачмокали губами и отошли, вынужденные уступить место новой группе комментаторов.

– Это классический homard[202]202
  Омар (франц.).


[Закрыть], которого французы предпочитают лангусту, – сказал худощавый молодой человек, обращаясь к пожилому господину. Во Франции такой очень дорого стоит. В Париже homard à l’américaine[203]203
  Омар по-американски (франц.).


[Закрыть] входит во все меню.

– Грамотеи! Раньше его называли homard à l’armoricaine[204]204
  Омар в томатно-коньячном соусе (франц.).


[Закрыть], поправил пожилой господин. – Именно так он писался, когда я был sous-chef [205]205
  Помощником шеф-повара (франц.).


[Закрыть]в «Ритце». Время идет!

– У, какой красивый рак! – сказал мальчик. – Можно его потрогать, папа? – И прежде, чем отец успел ответить «да» или «нет», сунул палец в таз и ткнул им в стянутую шпагатом клешню, сдвинув при этом узел.

Лобстер мягко сжал своими ножницами палец, задержал их на нем, как будто хотел погладить, и отпустил добычу. Все закричали: «Осторожно! Бедный ребенок!», но на пальце не осталось даже царапины. Подоспевший продавец схватил лобстера с намерением заново перевязать узел, однако пленник дернул хвостом, выскользнул, упал на землю и рывками, как будто внутри у него был испорченный моторчик, заковылял на клешнях и на перепончатом хвосте к краю набережной, чтобы прыгнуть в море. После нескольких секунд погони и суеты вокруг беглеца, он, все еще дергающийся, был завернут в желтую бумагу и брошен на весы. Кто купит? Его отдавали за полцены, только бы избавиться.

Покупателя, уносившего странный бесформенный сверток, содержимое которого устало скреблось внутри, провожали дружные взгляды присутствующих.

– Его положат в кастрюлю? – жалобным голосом спросил мальчик. – За что? Он хотел поиграть со мной.

– В кастрюлю, – подтвердил кто-то. – Живого.

– Какую еще кастрюлю! – не выдержал бывший помощник шеф-повара. – Я готовил его в духовке и горячего поливал коньячным соусом. А теперь кто так делает?

Он раскрыл зонт и удалился вместе с другими, расписывая старые меню «Ритца».

СНЕЖНАЯ СТАТУЯ

Холодно, Сен-Мориц в снегу, радиатор отопления греет на славу, и я разгуливаю (по номеру гостиницы) в пижаме. Я не лыжник, не конькобежец и не любитель экскурсий, я не катаюсь в санях, горы кажутся мне скучными летом и невыносимыми зимой. Я приезжаю сюда под Новый год, чтобы посмотреть балет, который устраивает мой друг Кинд, получить в подарок картонного осла, рожок, шапочку, какую-нибудь безделицу и чтобы присутствовать в роли зрителя при семейных объятиях, сопровождаемых выстрелами шампанских пробок. Но главным образом я приезжаю, чтобы увидеть снежную статую или большую снежную куклу – ее сооружает господин С. перед своей гостиницей, как раз против моей. Я любуюсь снеговиком из окна. Трехметровый рост, на голове шляпа с пером, во рту сигара, с которой вот-вот осыплется пепел, две морковки служат ушами, две луковицы – глазами, три репы – пуговицами пиджака. Нечто среднее между Черчиллем и Троком[206]206
  Грок (настоящее имя Адриен Веттах, 1880–1959) – знаменитый швейцарский клоун.


[Закрыть]. Однако особенно меня притягивают глаза-луковицы. Увидев их впервые, я испытал – по ассоциации – чувство величайшей жалости. Огромный бука плачет, это бесспорно. Он единственный, кто здесь в эти праздничные дни способен по-настоящему плакать. Он плачет горючими красными слезами, каждая слеза величиной с бильярдный шар. Но ни одна душа, кроме меня, не видит его крупных катящихся слез. Это другой снеговик, не тот, что был в прошлые годы, каждый год его лепят заново, а для меня он всегда один и тот же. Он плачет не только потому, что в глазницах у него луковицы, он плачет и по другим причинам, которые я не в силах объяснить, – да и незачем, мне кажется, их доискиваться. И когда его припорашивает новым снежком, и в глазах у него стоят слезы, он перестает быть похожим на Черчилля, он похож только на Грока. Вот его слова: «Вам весело? Приятного развлечения. Я плачу за всех вас, а потом я растаю и уроню эти луковицы в дорожную слякоть».

Я никогда не встречал Моби Дика, Белого Кита, зато я много раз видел Грока, и, стоя у запотевшего от моего дыхания окна, я пробую беседовать с удивительным снеговиком. «Позвольте и мне, маэстро, – говорю я ему, – присоединиться к вашему неудержимому, мировому, вселенскому плачу. Я приехал специально, чтобы увидеть вас. Быть может, незаслуженно, но я единственный здесь, кому дано догадываться о причине ваших слез. Я тоже растаю, как вы, и у меня, как у вас, две луковицы в глазницах, репа вместо носа… Позвольте мне, маэстро…»

Негромкий стук в дверь, входит горничная – она принесла чай. Она из Тосканы, практичная и не очень-то склонная к мистике.

– Видали? – говорит горничная, застав меня у окна. – В этом году опять поставили гороховое чучело.

– А ведь верно, – отвечаю я равнодушно. – Ту большущую куклу. Или как ее там?

ДИНАРСКАЯ БАБОЧКА

Бабочка шафранового цвета, каждый день навещавшая меня в кафе, где я сидел, и приносившая (так мне казалось) весточки от тебя, – появится ли она после моего отъезда из Динара на этой маленькой, продуваемой ветром площади? Было невероятно, чтобы холодное лето Бретани высекло из окоченелых садов столько совершенно одинаковых, одного цвета искр. Скорее всего, мне встретились не динарские бабочки, а одна-единственная динарская бабочка, и вопрос заключался в том, прилетала ли утренняя посетительница ради меня, игнорировала ли сознательно другие кафе потому, что здесь, в «Корнуолле», сидел я, или же этот уголок просто-напросто входил в ее ежедневный машинальный маршрут. Одним словом, утренняя прогулка или тайное послание?.. Чтобы разрешить сомнение, накануне отъезда я решил оставить официантке хорошие pourboire[207]207
  Чаевые (франц.).


[Закрыть] и свой итальянский адрес. Она должна была написать мне – да или нет, прилетала ли посетительница и после моего отъезда или больше не показывалась. Итак, я дождался, пока бабочка села на вазу с цветами, и, приготовив стофранковую купюру, лист бумаги и карандаш, подозвал девушку. На своем более скверном, чем обычно, французском я, запинаясь, объяснил ей суть дела – не всю, разумеется. Я, дескать, энтомолог-любитель и хотел бы знать, вернется ли бабочка еще, до каких пор она протянет в этом холоде. Закончив, я взмок от волнения.

– Un papillon? Un papillon jaune?[208]208
  Бабочка? Желтая бабочка? (франц.).


[Закрыть] – спросила грациозная Филли, широко раскрыв глаза, достойные кисти Грёза[209]209
  Жан Батист Грёз (1725–1805) – французский художник, автор картин на бытовые сюжеты. Изображения бедных девушек на его полотнах отличались завуалированной эротикой.


[Закрыть]. – На той вазе? Но я не вижу никакой бабочки. Вы ошиблись. Merci bien, Monsieur[210]210
  Большое спасибо, сударь (франц.).


[Закрыть].

Она убрала в кармашек сотенную купюру и удалилась с кофейным фильтром в руках. Я опустил голову, а когда снова поднял, на вазе с георгинами бабочки больше не было.

Основные даты жизни и творчества Эудженио Монтале

1896, 12 октября – Родился в Генуе, в семье совладельца небольшой торговой фирмы. 25 ноября крещен в церкви св. Фомы.

1902–1907– Будущий поэт учится в начальной школе. В 1905 г. – первые летние каникулы в Монтероссо.

1908–1910 – Учеба в частной школе с техническим уклоном, затем в коммерческом училище.

1911–1915 – Учится в Королевском Техническом училище им. Виктора Эммануила.

1915 – Начинает брать уроки пения у баритона Эрнесто Сивори. Становится завсегдатаем генуэзских библиотек. Отказывается от продолжения среднего образования в коммерческом училище.

1916 – Пишет свое первое известное стихотворение – «Погрузиться в сад, ища прохлады…».

1917 – После того, как трижды (в 1915, 1916 и в феврале 1917 года) признавался негодным по состоянию здоровья к военной службе, проходит обследование в госпитале и, призванный в армию, приписывается к пехотному полку, расквартированному под Новарой, а оттуда направляется в школу младших офицеров в Парме.

1918 – Получает назначение на фронт. По окончании войны Монтале переводят сначала в Ланцо Торинезе, затем в Геную.

1920 – После демобилизации в звании лейтенанта завязывает отношения с представителями творческой интеллигенции Генуи – поэтами Анджело Бариле, Адриано Гранде и Камилло Сбарбаро, скульптором Франческо Мессиной, художником Филиппо Де Пизисом.

1921 – Возобновляет уроки пения с маэстро Сивори.

1922– Поэтический дебют: журнал «Примо Темпо» публикует стихотворение «Прибрежья» и стихотворный цикл «Аккорды».

1923 – Со смертью маэстро Сивори прекращаются занятия пением.

1925 – Известный антифашист Пьеро Гобетти издает «Раковины каракатиц» – первую книгу Монтале. Поэт ставит свою подпись под Манифестом антифашистской интеллигенции, составленным известным философом Бенедетто Кроче.

1927 – Переезжает во Флоренцию и поступает на работу в издательство «Бемпорад». В письмах этого времени жалуется на восьмичасовой рабочий день, не оставляющий времени для занятий литературой (как у критика у него уже есть имя, и его критические статьи охотно печатают в престижных литературных журналах). Вскоре после приезда во Флоренцию знакомится с Друсиллой Танци, своей будущей женой.

1928 – «Раковины каракатиц» выходят вторым, расширенным, изданием с предисловием известного критика Альфредо Гарджуло.

1929 – Становится директором знаменитой флорентийской библиотеки «Кабинет Вьессе».

1931 – Выходит третье издание «Панцирей». Получает премию «Антико Фатторе».

1932 – Новая книга – небольшой сборник «„Таможня“ и другие стихотворения».

1933 – Знакомится с американкой Ирмой Брендайс, которая, надолго став его музой, предстает под именем Клиция во многих стихах поэта.

1938 – За политическую неблагонадежность Монтале, не пожелавшего вступить в фашистскую партию, увольняют с поста директора «Кабинета Вьессе». Незадолго до этого, понимая, что будет уволен, Монтале пишет одному из друзей: «Какой выход у меня есть, кроме револьвера и… парохода?», подразумевая под «пароходом» эмиграцию.

1939 – В июне отправляет туринскому издателю Эйнауди рукопись «Обстоятельств», и уже в октябре новая поэтическая книга, вобравшая в себя сборник 1932 года, выходит из печати, восторженно встреченная прогрессивной критикой и читателями – особенно, молодыми.

1943–1944– В доме Монтале находят приют его друзья (поэт Умберто Саба, художник Карло Леви и другие), вынужденные скрываться от преследований фашистов. О том, чтобы опубликовать в Италии сборник «Финистерре», отразивший в части стихотворений антифашистские и антивоенные настроения Монтале, не может быть и речи: тайно вывезенная в Швейцарию рукопись издается в Лугано.

1945 – Комитет Национального Освобождения назначает Монтале членом Комиссии по культуре и искусству.

1946 – Начало сотрудничества в респектабельной миланской газете «Коррьере делла сера».

1948 – Монтале зачисляют в редакторский штат «Коррьере делла сера», и он переезжает в Милан. По приглашению Британского Совета посещает в марте Англию. Выходит «Тетрадь переводов», в которой представлены переложения с английского, французского, испанского, каталонского.

1949– Участие в Европейской конференции деятелей культуры в Лозанне.

1950 – Монтале присуждается литературная премия «Сан Марино».

1952– Участие в Международном Конгрессе за свободу культуры в Париже.

1956– Тысячным тиражом издается «„Буря“ и другое» – новая поэтическая книга, часть которой составляют стихи из предыдущего сборника. Выходит также книга лирической прозы «Динарская бабочка». Монтале вручается литературная премия «Мардзотто».

1959– Монтале награждается французским орденом Почетного Легиона.

1962– К полученным ранее знакам признания прибавляется Международная премия «Фельтринелли», присуждаемая Национальной Академией Линчеи.

1966 – Выходит «Аутодафе» – сборник ранее опубликованных в периодике статей о литературе и искусстве.

1967 – За вклад в итальянскую культуру Монтале получает звание пожизненного сенатора.

1969 – Выходит книга путевых очерков «Вдали от дома».

1971 – Выходит «Сатура» – сборник стихотворений, написанных в 1962–1970 годах.

1973 – Издательство «Мондадори» публикует новую поэтическую книгу Монтале – «Дневник 71-го и 72-го». В ноябре поэт оставляет должность редактора «Коррьере делла сера».

1975 – Монтале присуждается Нобелевская премия, которую он получает 10 декабря; 12 декабря поэт выступает в Шведской Академии с нобелевской лекцией «Возможна ли еще поэзия?»

1977 – Выходит сборник стихотворений «Тетрадь за четыре года».

1981, 12 сентября – Монтале умирает в миланской больнице св. Пия X.