Текст книги "Динарская бабочка"

Автор книги: Эудженио Монтале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

ТАНЦОРЫ В «КРАСНОМ ДЬЯВОЛЕ»

В последние дни августа, когда город напоминал раскаленную печь, юный Каваллуччи, безвестный счетовод из школы стенографии на виа Ангвиллара, мечтавший о литературной славе, посчитал, что синклит, собиравшийся за столиками кафе… (название предусмотрительно умалчивается), допустил его на роль «слушателя» или, по крайней мере, готов снисходительно терпеть в этой роли.

Скажем прямо: распространенное мнение, что такой синклит существует, основывалось, по всей вероятности, на уважении к недавнему прошлому, однако данных, которые подтверждали бы гипотезу о его существовании, было ничтожно мало. Да, действительно, в час аперитива за угловыми столиками кафе сидели несколько человек разного возраста, преимущественно молодых, и устало переговаривались, но было бы трудно утверждать, что эти habitués[109]109
  Завсегдатаи (франц.).


[Закрыть] ведут интеллектуальную беседу, обмениваются идеями или что их связывает взаимная симпатия. Правда, Каваллуччи, уверенный, что первый шаг сделан, и потому гордый собой, был не из тех, кто обращает внимание на подобные тонкости: «группа» существовала, она была рядом, она состояла из Big Five[110]110
  Большой Пятерки (англ.).


[Закрыть] (или больше чем из пятерки городских избранных), и ему разрешалось сидеть за этими столиками, чуть на отшибе, и ловить немногословные фразы, перелетавшие от собеседника к собеседнику. По-настоящему никто его никому не представлял (это было не принято), но Каваллуччи знал одного из группы, наименее известного. Появление юноши было встречено скорее скучающими, чем недоверчивыми взглядами, и для первого раза все прошло гладко. Потом были второй раз, третий… – один удачнее другого. Около восьми часов вечера группа расходилась, и юный Каваллуччи, плохо одетый, но зато длинноволосый, в перхоти, с горящими воодушевлением глазами хорька, тоже поднимался, не оставляя ни гроша на мраморе стола (членам группы не вменялось в обязанность что-либо заказывать) и спешил в свою комнатку на виа делле Стинке, которую делил с другим квартирантом, еще более юным, но не менее одержимым жаждой знакомств в литературном мире, неким Пиньи, появившимся из Борго Сан-Лоренцо с пустыми карманами и числившимся студентом университета (несколько месяцев назад его взяли контролером духовых на фабрику музыкальных инструментов на виа де’ Нери).

Разговоры двух друзей, с превеликим усердием чистящих селедку, разложенную на желтой бумаге (как тут не вспомнить натюрморты Фунаи?), вертелись, само собой разумеется, вокруг знаменитой группы, вокруг удачи Каваллуччи, хотя последний о результатах своего посвящения говорил с равнодушным видом человека преуспевшего, у которого нет ни малейшего желания просвещать послушника, «новобранца». Что-то все же нужно было говорить, и Каваллуччи не заставлял себя упрашивать: с изощренной неторопливостью – так иные хозяева ведут себя с кошкой – он протягивал кусочки потрохов или требухи в направлении цепких когтей своего жалкого сожителя. Самые известные поэты, Монделли и Гуцци, тот, что в летах, вяловатый, и молодой, с острым подбородком? Нет, если честно, от них он не услышал ни слова: они зевали во весь рот – быть может, от усталости в результате чрезмерного умственного напряжения. Зато Лунарди из Модены, похлопав его по плечу, обещал привлечь к сотрудничеству в своем журнале «Кавалькада», независимом от группы, тощий Лампуньяни, продолжая править гранки, ответил на его поклон, а художник Фунаи, маэстро Фунаи, набросал его профиль на мраморной столешнице. Были там и другие, разумеется, не обязательно гении, некоторые скорее даже «бездари», но, в целом, атмосферу все вместе создавали живую, лиха беда начало, и в один прекрасный день (спешить некуда) перед знаменитостями сможет предстать и он, Пиньи. Конечно, со временем, не сразу. Пиньи слишком поздно уходил с работы, кашляя, задыхаясь от непрерывного дутья в трубы, а вечером, после ужина, компания менялась, оставался только узкий круг; о воскресеньях же, с толпой посетителей, нечего было и думать. Но подходящий момент настанет, нужно запастись терпением, расти, «работать» (Каваллуччи показывал рукой на стопку своих тетрадей). И Пиньи, поглощавшему селедку с хлебом, ничего не оставалось, как соглашаться, веря и одновременно не веря, что такое возможно.

После первого появления Каваллуччи в кафе, куда он теперь периодически заходил, прошло несколько недель, и как-то вечером в конце сентября друзья позволили себе отвлечься от литературы, вернее за них это решил случай: они встретили двух крепкотелых служанок из Монгидоро, с которыми познакомились в бакалейной лавке, двух разряженных пигалиц – двух куколок, как аттестовал их опытный Каваллуччи, – в тот день в сплошных буфах и кружевах, с длинными волосами на американский манер, в коротких, выше мосластых колен, юбках, и пригласили их поужинать «У Лакери» (на Пиньи свалился случайный приработок), а потом прогуляться по набережным Арно, полутемным и все еще жарким.

Купив по мороженому у лоточника и выпив две бутылочки оранжада на четверых в маленьком баре, они перешли железный мост, и тут их привлекла светящаяся вывеска «У Красного дьявола» над входом в известный на весь город дансинг. Дансинг представлял собой садик с венецианскими фонариками, коридор-кафе и треугольную площадку за ним, над которой нависала тесная эстрада с одетыми под турецких конников джазистами, изливавшими на танцоров мяукающие звуки и нанизанные одна на другую синкопы. Вход стоил кучу денег, но один из билетеров оказался знакомым Каваллуччи, так что они все прошли на дармовщину, как безбилетники в театр. Уже через несколько секунд две пары выделывали кренделя в духоте среди доброй дюжины других пар, подхлестываемые бешеным ритмом буги-вуги, и тут вдруг Пиньи – он скакал рядом с другом, прижимая к себе более тощую из девиц, – толкнул Каваллуччи локтем и показал глазами на кого-то в толкучке.

– Глянь туда… мать честная! – услышал Каваллуччи его шепот. – Что делать?

Кого он там углядел? Каваллуччи повернул голову, не выпуская добычу, и увидел… нечто непредвиденное (всего не предвидишь!), чего удалось бы избежать лишь в том случае, если бы, на их с другом счастье, в полу оказался люк (такового не оказалось): увидел двух возможных посредников, двух корифеев из группы – Пьеро Лампуньяни и очкастого крепыша Гамбу, которые двигались в их сторону, сжимая в объятиях гибких, как тростинка, партнерш – одну в длинном серебристом платье, другую в такой же длины красном, с голыми спинами и венками на голове. В грохочущем аду по толпе окружающих пробегал восхищенный шепот: «Это дочки Риццолини, дружка дуче».

После секундного замешательства Каваллуччи сделал вид, будто споткнулся, и посмотрел вниз, но прилипший к своей блондинке Лампуньяни, высокий, с девичьим румянцем во все щеки, поправляя одной рукой волосы цвета голубого песца, умудрился задеть его, и, узнав, несмотря на близорукость, задержал на нем испытующий взгляд и с плохо скрываемым удивлением буркнул не без иронии в голосе: «Вот те на!.. Добрый вечер», – и шарахнулся в сторону, извиваясь угрем, тогда как Гамба, выплясывавший с брюнеткой, обладательницей сережек в форме виноградных кистей, скользнул в другую сторону, едва не сбив при этом Пиньи и успев оглянуться на Каваллуччи с выражением недоумения в глазах. Как раз в эту секунду оркестр замолчал, все, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидели лжетурки, и, отдуваясь, захлопали, приглашая их продолжить играть. Когда они снова заиграли, танцевальная арена, над входом в которую был нарисован на стене красный дьявол, приняла новые пары, тогда как Каваллуччи и Пиньи отказались от попыток перетанцевать остальных и, спрятавшись за спины зрителей в вечерних туалетах, наблюдали за виртуозными па и шаркающими пробежками двух корифеев под новую музыку: на этот раз оркестр предложил после телефонной трели зачина сумасшедший темп «Miss Otis regrets»[111]111
  «Мисс Отис сожалеет» (англ.). Песня знаменитого американского композитора Коула Портера (1891–1964).


[Закрыть]. Одна из служаночек пудрилась, сидя на стуле, другая нашла малого по себе и ринулась с ним в гущу танцующих. В поле зрения промелькнули Гамба и Лампуньяни, но их взгляды не преодолели первого ряда голов; оба выглядели неприступными, оба со следами морского загара, оба были заняты партнершами, блондинкой и брюнеткой, которых вертели, как тросточки на прогулке. Известный своей коллекцией пластинок, Гамба объяснял партнерше слова Miss Otis, а Лампуньяни погрузился в себя, подобно бодлеровскому Дон Жуану, ne daignait rien voir[112]112
  …не удостаивая взглядом никого (франц.) Цитата из стихотворения Бодлера «Дон Жуан в аду» (пер. В. Левика).


[Закрыть]. Во всяком случае, такое впечатление возникло у малыша Пиньи, который, благодаря французским книгам в своей лаборатории, мог щегольнуть броской цитатой. Сквозь грохот оркестра он услышал слова наклонившегося к нему Каваллуччи:

– Я сматываю удочки, а ты как хочешь… Тебя-то они не знают, так что ты ничего не теряешь…

Через минуту Каваллуччи уже направлялся быстрым шагом к железному мосту. Только пройдя метров пятьдесят, он обернулся и в свете фонаря увидел Пиньи с одной из двух девиц: оба надутые, они трусили за ним.

ЧИСТЫЕ ГЛАЗА

Вилла Арколайо, состоящая из двух старых крестьянских домов, перестроенных век назад в стиле сельского «фоли»[113]113
  Загородный домик (франц.).


[Закрыть] и соединенных длинными стеклянными галереями, закрытыми снаружи цветами и вьющимися растениями, была в трауре. Герардо Ларош, богатый предприниматель, неплохой музыкант-любитель, известный коллекционер произведений старинного искусства и осмотрительный меценат живущих художников, умер два дня назад, и, хотя извещение о его смерти рекомендовало «воздержаться от визитов», многочисленные поклонники усопшего и немалое число друзей дома собрались в этот день вокруг вдовы, высокой, костистой, нестарой женщины с золотистыми волосами, не видными сейчас под кружевом траурного покрывала. Синьора Габриэла принимала посетителей в саду вместе с белокурой дочерью Татьяной и своим духовным наставником падре Каррегой. Служанка, тоже вся в черном, предлагала ледяные напитки, за которыми ходила в дом. Было жарко, все расположились вкруг большого стола с выщербленной яшмовой столешницей, в тени разросшейся мушмулы. Вдалеке блестел извив Арно у Ровеццано, и несколько машин переправлялись на пароме с одного берега на другой. Звонили колокола, предвечерние часы воскресного дня обещали быть долгими и печальными.

В первые минуты присутствующие молчали, выражая участие скорбными вздохами, отчего синьора Габриэла нетерпеливо морщилась, и, заметив ее досаду, инициативу взял в свои руки падре Каррега:

– Нужно держаться, синьора, нужно быть достойными незабываемого человека, что всего себя отдал служению добру. Его друзья, его последователи, его духовные дети, коим несть числа, вырастят урожай там, где покойный прошел сеятелем. Его любимой дочери, которой только-только исполнилось тринадцать лет, этому невиннейшему созданию, которому Господь… этому цветку, которому небо…

Падре Каррега остановился в нерешительности и вытер запотевшие очки, обессиленный собственным красноречием. Но теперь уже было кому подхватить почин.

– Татьяна всегда будет для меня младшей сестрой, – сказала Франка, опекавшая девочку все последние годы, своя в доме с тех пор как умерли ее родители, близкие друзья Ларошей.

Темноволосая, с короткой стрижкой, с черными завитками на лбу, скорее стройная, чем худая, элегантная, несмотря на упорное пренебрежение последними ухищрениями моды, ясноглазая, «старшая сестра» спокойно выдержала колючий взгляд вдовы.

– Я знаю вашу преданность, – сказала Габриэла Ларош, незаметно открывая под столом сумочку. Ее желтые глаза сузились; то, что всеобщее внимание сосредоточилось на маленькой Татьяне, бросившейся в объятия подруги, позволило синьоре Габриэле, украдкой поглядывая вниз, взять двумя пальцами левой руки сложенный вчетверо и аккуратно разглаженный пакетик, вроде тех, по которым аптекари расфасовывают дозы магнезии или английской соли. На пакетике было написано: «Ф. 7 июля».

Почерк принадлежал покойному Ларошу, пакетик вдова нашла в бумажнике мужа сразу после роковой автомобильной катастрофы.

Теперь говорил синьор Билли: управляющий фирмы Лароша, он взял на себя задачу рассказать о заслугах покойного на экономическом поприще. Когда Габриэла убедилась, что все повернулись в его сторону, она, по-прежнему пряча руку под столом, движением пальца приоткрыла пакетик, чтобы видеть его содержимое – черный, с синим отливом, локон. После этого (слово тем временем взяла синьора Катапани, медсестра Лароша) Габриэла метнула взгляд на Франку, сравнивая локон с ее пышными волосами черного цвета, который может отливать синим. Да, может – временами, при определенном освещении. Но неужели даже гомеопатической порции синевы, даже малости такого отлива достаточно, чтобы сохраниться в прядке, в локоне?

– Я продолжу составление библиотечной картотеки, – проводя рукой по черным волнистым волосам, обещала между тем Федора, секретарша Лароша, пользовавшаяся его особым доверием. – Это важно для него… и для науки.

– Три года работы позволили вам, Федора, проявить себя наилучшим образом, – сказала синьора Габриэла, переводя взгляд с локона в пакетике на волосы и живые глаза цветущей, кровь с молоком, девушки. – Три года, или я ошибаюсь? Вы пришли к нам в… июле тридцать шестого, значит не три, а четыре.

– Я пришла в сентябре, синьора Габриэла, – уточнила Федора, убирая со лба локон, мало чем отличающийся от образца в пакетике.

– А я в августе тридцать пятого, – напомнила мисс Филли Паркинсон, чей талант реставратора вернул жизнь не одному холсту в коллекции Лароша. – На год раньше. Какая трагедия! В голове не укладывается…

Тоже брюнетка, волосы заправлены за уши, чистый взгляд, такая же цветущая, как Франка и Федора, спокойная, непроницаемая, она не постеснялась надеть цветастую блузку, под которой вырисовывалась молодая пышная грудь.

– Мы вам очень благодарны, мисс Паркинсон, – заверила Габриэла, отрывая мутный взгляд от содержимого пакетика под столом и глядя на хорошенькую реставраторшу, вернее, на ее волосы с черным завитком на шее. – Мой муж собирался доказать вам это в день вашего рождения, в начале июля, – кажется, седьмого числа…

– Седьмого? – удивилась мисс Паркинсон, вытаращив прозрачные глаза. – Нет, к сожалению, я родилась семнадцатого марта, а то была бы на три месяца моложе. Синьор Ларош, что правда то правда, никогда не забывал поздравить меня в этот день.

Габриэла решительно защелкнула сумочку, уронив в нее аптекарский пакетик.

В это время говорил компаньон ее покойного мужа, синьор Баббуччи.

– Какая же я глупая! – перебивая его, сказала она. – Сама не знаю, отчего у меня в голове засел июль. Может, из-за ужасного июля тридцать восьмого, который я провела в санатории. Если бы не мой муж и не вы, Франка, если бы не ваше с ним незримое присутствие у моего изголовья, не ваша помощь…

– … и не помощь мисс Паркинсон, – добавил синьор Билли с видом человека, старающегося исправить чужую оплошность.

Взгляд хищной птицы в траурном уборе снова остановился по очереди на ясных, чистых глазах помощниц синьора Лароша, которые выдержали испытание, не поведя бровью.

Тут же подала голос третья муза, Франка:

– Июль был для него несчастливым месяцем. Помню, что когда я ездила с ним в Цюрих после банкротства фирмы Циммермана…

– Вот-вот, – подхватила Габриэла, изучая в зеркальце, вынутом из сумочки, свои желтые опухшие глаза. – Было самое начало июля. – Она подняла голову и посмотрела на Франку так, как ястреб смотрит на цыпленка. – Первая неделя июля, правильно?

– Мы выехали двадцатого, – последовал невозмутимый ответ. – До десятого мы работали как лошади, – я, Федора и мисс Паркинсон, – обновляли экспозицию. Вместе с ним, разумеется. Вы, синьора, были тогда с дочкой в Порретте, помните?

– Ах да, в Порретте, – согласилась Габриэла. – И сделала решительный ход, направленный на то, чтобы сократить число подозреваемых хотя бы на одну. – Помню, прекрасно помню, как мисс Паркинсон приехала в дождь, мокрая насквозь, счастливая, со слипшимися светлыми волосами… Вы ведь были тогда блондинкой, разве нет, мисс Паркинсон?

– Блондинкой? – искренне удивилась Филли Паркинсон. – Нет, синьора, у меня были черные волосы, еще чернее, чем теперь, вы еще говорили, что они с синим отливом…

– Ах да, с синим отливом, – промямлила Габриэла, скользя взглядом по головам сидящих перед ней – по лысинам и сединам, по белокурым волосам Татьяны, по черным или даже иссиня-черным локонам трех девиц, что сидели друг подле дружки, и их волосы как бы сливались в единую волнистую копну, часть которой (но кому, кому она принадлежала?) очутилась седьмого июля в аптекарском пакетике.

Снова щелкнул замок сумочки, которую Габриэла, сунув в нее зеркальце, захлопнула, чтобы положить рядом, на виду у всех, после чего поднялась, спугнув при этом щегла, качавшегося на ветке мушмулы.

– Спасибо всем, я говорю всем, включая тех, у кого нет черных волос и чистых спокойных глаз. Мой муж был не без странностей, ничего не поделаешь. Будь он жив, я бы сказала спасибо… и ему, но его больше нет, если он вообще когда-нибудь существовал.

– Ох! – выдохнули Билли и Баббуччи. – Ох!

– Ох! – подхватили хором синьора Катапани, синьора Билли и три брюнетки.

– Вам нужно отдохнуть, синьора, – шепнул падре Каррега, предлагая ей руку, чтобы проводить до двери в дом, и знаком рекомендуя соболезнующим «исчезнуть», считая, что они выполнили свой долг.

Из сада было видно, как она вошла и скрылась в глубине дома, задержавшись перед большим зеркалом, в котором, казалось, внимательно изучает свои желтые глаза.

После секундного замешательства посетители молча потянулись к садовой калитке. Последними шли в обнимку Франка с Федорой.

Их окликнула мисс Паркинсон, – она провожала Татьяну к дому.

– Я вас догоню, – крикнула Филли, помахав им рукой. – Подождите меня в кафе на горе. Я быстро – всего пара ударов ракеткой в пинг-понг с Татьяной. Гуд бай.

– О-кей, Филли.

Дрогнула ветка мушмулы: это щегол вернулся на свои качели.

В ТРАТТОРИИ

По узкому коридору флорентийской траттории, где у стены ели несколько самых бедных или самых экономных клиентов и два-три полицейских в штатском, быстро прошла к винтовой лестнице, ведущей вниз, в мир песен, света и хорошей кухни, дама с плоской грудью и крепкими ногами, невысокая, подчеркнуто элегантная, в украшенной перьями и надетой чуть набок шляпе поверх рыжеватых волос; за ней почтительно следовали двое мужчин – один в сером костюме, с моноклем, другой в черном мундире под небрежно накинутой крылаткой, со стеком в руке и пачкой газет подмышкой.

– Синьора Пинцаути, – восхищенно произнес один из сидящих в коридоре спиной к стене, опуская голову в берете над супом из миног.

– Мисс Бедфорд, – не без удивления поправил толстый господин за соседним столиком.

– Донна Одилия Капонсакки, – возразил лысый молодой человек в очках, недавно приехавший из Рима.

– Вернее Берта Кимики, с вашего позволения, – ехидно предложил свою версию постоянный клиент в надвинутой на глаза панаме, перед которым стоял горшочек с рубцом.

– Да ну вас! – запротестовали остальные. – Скажете тоже! Вы шутите?

– И не думаю, – сказал нарушитель спокойствия. – Когда я с ней познакомился, – это было много лет назад, – ее звали Альбертина, сокращенно Берта. Обворожительная женщина, не правда ли?

Выполняя задание хозяина, официант налил полицейским по четверти стакана вина. За полуопущенной дверной ставней видна была темная улица. Недавно началась война, и ночью город жил в темноте.

– Расскажите, расскажите, – попросил полицейский, с интересом следивший за спором, который вызвало появление дамы.

– Шикарная женщина, – согласился человек в панаме. – Вот с таким темпераментом! – Он широко раскинул руки, словно обхватил огромный шар. – Я ее хорошо знал, мы вместе учились в школе. В двадцать восемь лет она вышла замуж за предпринимателя Ферраласко, не способного дать ей счастье. Это был человек, одержимый работой, он ни в чем ей не отказывал, но не уважал ее как личность. Между ними был уговор (она предпочитала французское слово covenant), но Ферраласко его нарушил. Она хотела жить, как нимфа Мелюзина[114]114
  Мелюзина (Мелизанда) – в средневековой европейской литературе фея, образ которой восходит, вероятно, к кельтской мифологии.


[Закрыть], которая, выходя замуж, просила предоставлять ей один день в неделю, субботу, чтобы превращаться в сирену. По субботам муж не должен был видеть ее и показываться ей на глаза.

– Понимаю… понимаю, – дружелюбно сказал автор первой версии. – А муж заподозрил неладное.

– Не сразу, надо признать. Интересы дела требовали поездок больше, чем на один день в неделю. Когда же он не был в отъезде, он хотел, чтобы с ним считались, и контролировал ее расходы. Они ссорились. Говорят, однажды Ферраласко застал ее в объятиях какого-то архитектора, который должен был построить беседку у них в саду, в Пьян дей Джуллари.

– Это случилось в субботу? – спросил лысый молодой человек. – Ну и деспот! У такой женщины такой муж! Я, конечно, его не знаю, но…

– Кажется, была пятница, – сказал человек в панаме. – В любом случае, это чудовище не терпело возражений. Судьбе было угодно, чтобы через несколько дней Ферраласко умер, не оставив завещания…

– Значит, по-вашему, она вышла замуж за Пинцаути потом? – спросил тот, что ел рыбный суп. – И ей уже было под тридцать?

– Как она распорядилась своей жизнью потом, мне не известно. Несколько лет я был в Африке.

– Он был архитектором, этот Пинцаути? – съехидничал второй полицейский.

С грохотом поднялась дверная ставня, вошли разносчик газет и человек с брусом облепленного опилками льда. Официант поставил на столы тарелки с фасолью, бережливо заправил ее оливковым маслом и налил полицейским еще понемногу вина. В подвале кто-то хриплым голосом пел «funiculi funiculà».

– Каким архитектором? – удивился господин в берете. – Архитектор был эпизодом. Чтобы такая женщина вышла за человека из мира искусства, за нищего! Одилия (я знал ее под этим именем) вышла замуж за доктора Пинцаути совсем молоденькой. При чем тут двадцать восемь лет, про которые вы говорите? Он был гомеопатом, много работал с англичанами. Состоятельный человек. Когда его отправили в ссылку за политику, она, естественно испугалась за себя. И вместо того чтобы поспешить за ним на остров Лампедуза, через некоторое время оформила в Венгрии развод. Муж без отговорок взял на себя изрядные расходы по процедуре расторжения брака. Скупой, мелочный, он с утра до вечера принимал больных.

– А, так этот тип работал с англичанами? – подал голос толстяк, поглаживая партийный значок в петлице. Наверно, мистер Бедфорд ходил в друзьях дома и теперь взял на себя роль утешителя. Жалко, что его не сослали заодно с архитектором. Женившись на ней, он перевез ее в Аскону, где намеревался написать труд об итальянских корпорациях. Он был в восторге от достижений нашей страны. У них родился сын, хотя она не хотела детей, – если не ошибаюсь, сын живет теперь в Англии. Чтобы жениться на ней, мистер Бедфорд развелся с первой супругой, но новый брак не сделал его счастливым. Мистер Бедфорд не понимал живописи жены, ему не нравилось, что она водит дружбу с местными нудистами и не желает мириться с жизнью, слишком пресной для такой художницы, как она. Когда синьора спросила, не будет ли он против ее поездки за границу с одним шотландским натуристом, кажется, этот изверг посмел дать ей пощечину. Короче говоря, они развелись, и расходы по расторжению брака разделили между собой мистер Бедфорд и его преемник.

– Дон Клементе Капонсакки, – уточнил лысый молодой человек в очках, дождавшийся, наконец, своей очереди. Но его перебили продавец устриц, громко предлагавший свой мокрый товар, и два гитариста, которые бренчали и для них и, кончив бренчать, обошли столики с подносом для вознаграждения. Дверная ставня поднялась и опустилась, и в коридоре снова стало тихо.

– Дон Клементе, – продолжил лысый молодой человек, протирая окуляры, был в делах по горло и жил, можно сказать, в самолете между Римом и Константинополем, вынуждая ее вести светский образ жизни. Донна Одилия предпочла бы одиночество, ей не нравился Рим с его суматохой, она ненавидела каждого, кто имел отношение к искусству. Она хотела иметь детей, много детей, но он был против. Вы говорите, она занималась живописью? Странно. И вот еще что: среди тех, с кем якшался муж, было слишком много политиков, слишком много партийных начальников. А она в то время, когда я с ней познакомился, – надеюсь, вы меня понимаете, как раз… как раз…

– Что как раз? – насторожились оба полицейских в штатском и ободряюще подмигнули очкастому.

– О, ничего предосудительного. Это я так, к слову пришлось. Короче говоря, дон Клементе был неподходящей парой для такой тонкой женщины. Последовало официальное прекращение сожительства, но супруги продолжали жить под одной крышей. Вскоре решение о прекращении сожительства было отменено, хотя к тому времени они разъехались. Одилия перенесла сильный нервный шок. Думаю, доктор Пинцаути очень помог ей тогда.

– Может, хотел получить ее назад? – спросил господин в панаме, макая фасолевые стручки в соль.

– Надеюсь, нет. Скорее, им двигало желание вырвать ее из лап деспота Капонсакки, который еще при ней путался с одной машинисткой. Снова сойтись с Пинцаути означало бы угодить из огня да в полымя.

– Вот это баба! – вырвалось у одного из полицейских.

– Поднимаются, – объявил его коллега, показываясь над поверхностью пола после того, как спустился почти до середины винтовой лестницы. – Они идут на концерт в «Комунале». Я слышал их разговор перед афишей, которая висит внизу.

– Дирижирует маэстро Остенвальд, – уточнил тот, что был знаком с миссис Бедфорд. – Хороший концерт.

– Для тех, кто разбирается в музыке, для таких, как…

– Подтверждаю, – согласился лысый молодой человек. – Значит, для таких, как я. Ой, простите, вы имели в виду донну Одилию. Но скажите, почему женщины вроде нее вечно достаются мерзавцам, не способным их понять? А мы… я…

– Вот она, – объявил из глубины коридора господин, осмелившийся назвать ее Бертой. – Интересно, кто это с ней в сером костюме? Может, дон Клементе?

– Дон Клементе существует сам по себе, дорогой синьор. К тому же я думаю, что уговор насчет субботы относился только к первому мужу. Спокойной ночи всем. Видеть ее в обществе другого мерзавца было бы выше моих сил.