Текст книги "Динарская бабочка"

Автор книги: Эудженио Монтале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

ДОМИНИКО

Письмо из Бразилии от Доминико стало для меня главной новостью последних дней. Оно было написано на той смеси американского английского с сицилийским диалектом, из-за которой я и раньше понимал его с трудом; а каково теперь, когда к этому языковому гибриду недавно примешался в немыслимых сочетаниях еще и новый для Доминико бразильский португальский! «Write те, напиши меня, – прочел я, – ваша эпистола вечер (sic[73]73
  Именно так (лат.).


[Закрыть]) muito desejada por mim»[74]74
  Очень желанная для меня (искаж. португ.).


[Закрыть]. Как раз вчера мне попалась на глаза групповая фотография десятилетней давности, где бывший тогда во Флоренции Доминико, первый, разумеется, inter pares[75]75
  Среди равных (лат.).


[Закрыть], запечатлен в обществе каких-то фашистских бонз. В городе, где что ни день открывалась какая-нибудь выставка или проходила церемония, имевшая хотя бы отдаленное отношение к культуре и сопровождавшаяся щедрой раздачей пирожных и напитков, Доминико, неизменно готовый из гастрономических соображений появиться по собственной инициативе в соответствующий час в соответствующем месте, был одним из самых фотографируемых и популярных людей. Никто не знал его имени, но во Флоренции ни один праздник, ни один «слет» (это слово тогда слышалось всюду) не обходились без Доминико Браги: с изрядным треугольником торта «наполеон» в руке он стоял в первом ряду, улыбаясь резкой вспышке магния.

На этом снимке он сидит рядом с префектом и секретарем городского отделения фашистской партии в своей обычной вязаной фуфайке и обтрепанных брюках; сандалии просятся в починку; мясистый рот тонет в длинных усах. Монгольские глазки сияют от удовольствия, а над головой крупными печатными буквами перечисляются достоинства Флоренции, города науки с полями для гольфа на восемнадцать лунок и круглогодичными Picturesque sightseeings in Tuscany[76]76
  Живописными видами Тосканы (англ.).


[Закрыть], традиционным пасхальным фейерверком, праздником винограда в Импрунете и другими достопримечательностями.

Прекрасный мир для Доминико, пока этому миру не пришел конец; прекрасная, без забот и обязательств, жизнь – чувствовать себя итальянцем наполовину, защищенным американским паспортом и легким бременем культуры, где Данте и Лоренцо Медичи, Гарибальди и Мадзини вкупе с Линкольном или Джефферсоном, Уитменом или Улиссом Грантом являли поистине picturesque sightseeing[77]77
  Живописную картину (англ.).


[Закрыть], ретроспективный взгляд на вселенную, ослепленную светом новой имажистской поэзии, за самого значительного, после Эзры Паунда, представителя которой гордо выдавал себя американец Доминико Брага, сын перекочевавшего в Бриджпорт аптекаря из сицилийского городка Лингваглоссы. Он плохо, как я уже заметил, знал итальянский, и его английский, мягко говоря, нельзя было назвать безупречным; разговорным языком для него был язык Лингваглоссы, тоже забытый или исковерканный. Тем не менее, в двадцать лет Доминико услышал the call of Italy, зов родины, и нанялся учеником кока на «Дарданус», грузовой корабль, плывший в Голландию. В пути ему неожиданно улыбнулась удача, настоящий lucky strike[78]78
  Удача (англ.).


[Закрыть]: судовой пекарь, закоренелый пессимист, читатель Шопенгауэра и Гартмана, покончил с собой, бросившись за борт, и Доминико занял его место, что позволило ему, по прибытии в Амстердам, получить сумму, достаточную для покупки мопеда «Пегас», на котором он отправился в путь по Европе. На Сен-Бернарском перевале его «Пегас» сбил корову, и Доминико пришлось отдать хозяину раненой скотины останки своего драндулета и продолжить путь пешком.

Во Флоренции желтая фуфайка тотчас обрела популярность, и такого ненасытного пожирателя эклеров, каким стал Доминико в считанные дни, на фуршетах еще не видели. Он питался пирожными и только в исключительных случаях – макаронами, коими последователи брата Милитоне из местных монастырей снова и снова потчевали его, делая вид, будто не замечают, что он подходит к ним по три-четыре раза[79]79
  Монаха с половником в руке из оперы Верди «Сила судьбы» раздражают нищие, которые требуют добавки.


[Закрыть]. Доминико нравилась мишурная жизнь города студентов и иностранцев, его принципы с намеком на демократичность не мешали ему находить привлекательным карнавальный режим, который допустили тогдашние итальянцы и который в его глазах прекрасно гармонировал с палио, с футболом в средневековых костюмах и с другими местными достопамятностями. Что город, то норов, – и Доминико не углублялся в частности, тем более, что Учитель, Эзра, убедил его, будто в Италии не хватает только арахисовых плантаций, а во всем остальном она является «неизменным и действенным образцом авторитарной демократии»[80]80
  Эзра Паунд известен сотрудничеством с Муссолини, приверженцем которого был с середины 1920-х годов.


[Закрыть].

Так что же нас не устраивало? Доминико Брага не склонял слуха к жалобам своих новых друзей, все у нас ему нравилось, особенно были по душе массовые зрелища, представления под открытым небом в саду «Боболи», он их никогда не пропускал, но за вход не платил, возникая из-за кустов одновременно с эльфами, послушными режиссерской воле Рейнхардта[81]81
  Макс Рейнхардт (псевдоним Макса Гольдмана; 1873–1943) – австрийский режиссер. В 1933 г. поставил в декорациях флорентийского сада Боболи «Сон в летнюю ночь» Шекспира.


[Закрыть], неизменно улыбающийся, в неизменной желтой фуфайке, неизменно готовый занять место в первом ряду. Единственное недоразумение случилось однажды, когда он приютил в своей мрачной мансарде на улице Паникале двух новых знакомых, с которыми, к моему великому сожалению, свел его не кто иной, как я. Втроем они легли спать на узкой кровати – Брага, пролетарский писатель Морлюски и болгарский художник Ангелов. И среди ночи рабочие типографии, помещавшейся на нижнем этаже, услышали крики: «Гангстер! Продажная шкура! Шпион!» – свидетельство яростного идеологического спора между тремя бродягами. Возможно, ворочаясь без сна, гости поняли из разговора с Доминико, что он принадлежит к ненавистным силам «реакции» и попытались столкнуть его на пол. В конечном счете враги помирились: скорее всего, appeasement[82]82
  Примирение (англ.).


[Закрыть] произошло благодаря тому, что комизм ситуации перевесил политические убеждения… Кстати, через несколько дней Доминико покинул Флоренцию, и, насколько я знаю, продолжил в Америке вести праздный образ жизни, умудряясь раз в четыре года печатать стихи и рассказы в эфемерных газетах, как грибы после дождя плодящихся во всех штатах за несколько месяцев до выборов.

Что я смогу рассказать ему сегодня в своей muito desejada эпистоле? Лингвистические трудности ничто по сравнению с идейными разногласиями. Удастся ли мне объяснить ему, что сейчас происходит в Италии? Чистая душа, невинная душа, Доминико Брага – один из тех людей, кто делают непонятной и даже нежеланной часть человечества без родины, без территории, – часть человечества, к которой не применимы законы классиков утопии. Такие люди, как он, могут выпасть из установленного порядка и выпростаться из сетей истории только благодаря конформизму большинства, благодаря тому, что легионы существ согласны носить общий ярлык, отказавшись от собственных лиц и собственной судьбы.

С другой стороны, до какой степени нас может интересовать свобода отдельного человека, не свобода всех, а свобода одного против всех? Боюсь, что Доминико, спасаясь в одиночку, погибает в одиночку: тот, от кого ускользает религиозный смысл общественной жизни, лишает себя и преимуществ жизни индивидуальной, жизни человека, которого нельзя считать личностью, если он не соотносит себя с другими личностями, нельзя назвать стопроцентным человеком, если он не принимает других людей. Но мне мучительно трудно объяснить это Доминико на языке, каковой я вынужден буду сфабриковать специально для него, да еще в то время, когда эгоизм, откровенная анархия выглядят привлекательнее, нежели красивые социальные выдумки «сильных мира», издалека пекущихся о нас, увы, и о нашем несчастном полуострове…

ВИЗИТ АЛАСТОРА

На пустынной, холодной улице пригорода «линкольн» Патрика О’К. привлекал внимание. Человек, который вышел из машины, – высокого роста грузный мужчина, немолодой, но еще крепкий, волосы редкие, рыжевато-седые, – заглянув в книжечку с адресами, обратился к бакалейщику, и тот указал ему нужный дом: виа Стринге, 117-бис, правая лестница. Дом был убогий, со двора доносились крики детворы и голодный собачий вой. Неужели здесь живет Понцио Макки, самый неутомимый и, быть может, самый тонкий из его иностранных пропагандистов? Никаких сомнений, все сходилось – и улица, и номер дома, – и Патрик О’К. смущенно подумал, что не имел права удивляться. В расселении возвышенных душ есть свои тайны, и порой трудно в жизни тем, кому не по пути с огромными стадами двуногих. Опрокидывая рюмочку граппы, Патрик О’К., известный во всем мире под псевдонимом Аластор, убедил себя, что надо бы исходить из этой истины. Щедро вознаградив бакалейщика и скорее знаками, чем словами, поручив тому присмотреть за машиной, он направился к лестнице, на вершине которой его ждала медная дощечка с именем господина Понцио Макки.

Он долго стучал (звонок не работал), ему открыла угрюмого вида женщина с сопливым ребенком на руках – вероятно, жена переводчика, бесцветное, неряшливо одетое существо неопределенного возраста. Это квартира господина, то есть профессора Макки? Да, нет, да – трудно сказать, ибо Патрик не говорил ни слова по-итальянски, а предполагаемую миссис Макки не устраивал ни один из известных ему языков. Но вот, наконец, американский ирландец исхитрился вручить ей визитную карточку, на которой значилось его имя, за коим следовал длинный ряд заглавных букв (М. А., Ph. D.[83]83
  Магистр искусств, доктор философии (англ.).


[Закрыть] и еще других) – свидетельство изрядного культурного багажа и положения в обществе, а также приписка в скобках карандашом: Аластор.

Аластора провели в тесную нетопленую гостиную, где в книжном шкафу на видном месте красовались по меньшей мере четыре его книги, и оставили на какое-то время одного. Когда он входил, в соседней комнате смолк стук пишущей машинки. Может, «профессор» работал? Аластор передернул плечами – замерз ждать.

Прошло несколько минут, из комнаты рядом доносились голоса – казалось, там оживленно беседуют. Потом хлопнуло закрываемое окно, и опять стало тихо. Чуть погодя вернулась предполагаемая синьора Макки, и Аластор был допущен без новых проволочек в кабинет своего достохвального переводчика. В комнате было темно, ставни плотно закрыты, и когда зажгли электрический свет, Аластор увидел мужчину в постели. Голова была обмотана ветхим шерстяным шарфом, из-под грубых драных одеял высовывалось бесцветное лицо. На мраморном столике бросалась в глаза сложенная кипой рукопись – возможно, перевод очередной аласторовской вещи, над которым шла работа.

Жена больного осталась, чтобы присутствовать при разговоре, и Аластор, поклонившись, взял инициативу на себя. Спросив, профессор ли Макки перед ним (yes – было ответом) и уж не застал ли он его, увы, хворающим (yes), Аластор выразил сожаление по поводу своего несвоевременного визита (yes) и признательность за переводы, коим Понцио Макки (yes, yes), пропагандируя его творчество, посвятил драгоценное время, которое мог употребить лучшим образом (yes, oh yes). Монолог длился минуты две, больной, должно быть, очень страдал. Посидеть с ним, ему будет приятно? Или профессор Макки предпочитает, чтобы его оставили в покое? Ему нужны лекарства, помощь, совет? У него хороший врач? Может, имеет смысл еще раз показаться доктору? Или лучше вообще не слушать эскулапов? Ответы на все вопросы сводились к соответствующим yes, и после очередного из них Аластор объявил, что не станет больше утомлять больного, и, поклонившись, покинул комнату своего переводчика.

С женщиной, которая не выглядела польщенной, когда ее называли миссис Макки, американец распрощался на верхней площадке лестницы и вскоре, выпив в бакалейной лавочке вторую рюмку граппы, уже заводил бесшумный двигатель своего огромного «линкольна».

Из дома 117-бис по улице Стринге, правая лестница, его отъезд наблюдали в щелочку по-прежнему прикрытых ставней Понцио Макки, одетый, обутый и уже на ногах, жена и троица возбужденных детей.

– Свалился, как снег на голову, – приговаривал Понцио, потирая лоб. – Этот сиволапый ни бум-бум по-итальянски не знает. Чего ему там еще взбредет? Он говорил, что вернется?

– Ну так опять заболеешь, – язвительно хихикнула жена.

– Лучше скажи ему, что меня нет: уехал, мол, и будет месяца через два. Это проще простого – пяток слов надо запомнить, я тебя научу.

– Научишь? Да если б ты пяток слов мог наскрести, зачем бы тебе, остолопу, комедию ломать?

– Дубина, а то я не разговаривал все время! Справился на отлично с плюсом.

– Садился бы ты лучше работать, осел! Коли он вернется, я с ним без тебя разберусь. Наверно, спокойнее было глухонемым прикинуться…

Тем временем «линкольн» Патрика О’К. приближался к гостинице. Назавтра предстоял отъезд, и американец больше не думал о своем переводчике. Если бы он угадал невероятную правду, если бы почувствовал, что в этом человеке скрывается персонаж, достойный его пера, он, падкий на такую добычу, возможно, повернул бы назад, чтобы ринуться в наступление – любой ценой.

ХАНИ

Сэр Дональд Л. некогда любил путешествия – особенно, путешествия в Италию. Его теперь уже долгая жизнь всегда была комфортной и, по крайней мере, в первой половине, во всех смыслах «эдуардовской»[84]84
  Подразумевается Эдуард VII (1841–1910), король Великобритании и Ирландии, император Индии, известный жизнелюбием и страстью к путешествиям.


[Закрыть]: жизнь человека успешного в успешной стране, жизнь in progress, то есть в постоянном развитии, без тени трагических сомнений на собственный счет и на счет социальной касты, которая недавно приняла его в свое лоно. Сын ньюкастлского пивовара, возможно, еврей, но не настолько чистокровный и не настолько богатый, чтобы рано воспользоваться преимуществами своего происхождения, болезненный в детстве и до поры не отличавшийся подвижностью ума, принятый со скрипом в Итон и там нещадно поротый seniors[85]85
  Здесь: старшими товарищами (англ.).


[Закрыть], с честью выдержавший четырехлетнюю борьбу в Оксфорде с наставниками и их любимчиками, не признававшими его, он поступил на гражданскую службу, выйдя после первой мировой войны на пенсию в почетном звании и горя желанием жить среди себе подобных, среди господ. Тогда он и положил начало долгим путешествиям в свои Эльдорадо, путешествиям северянина, как он себя называл, послушного зову Юга: Греции, Испании, Марокко, Балеарских и Азорских островов и особенно Италии, которую он изучил вдоль и поперек, – разумеется, южной Италии, где он написал свои книги (никто их не знает), где у него есть, лучше сказать, были, верные друзья. Иные времена… Но из-за ненавистных ему политических и социальных революций времена изменились, и безумие диктатора, поначалу такого тихого и charming[86]86
  Обаятельного (англ.).


[Закрыть] и под конец такого жестокого, бесконечная Вторая мировая война и приход к власти в Англии людей, не разрешающих выезд за границу с суммой больше тридцати пяти фунтов стерлингов, одним словом, все привело к тому, что сэр Дональд вынужден проводить годы (возможно, последние и самые драгоценные годы жизни!) в мрачной трехэтажной квартирке, богатой книгами и воспоминаниями, но бедной солнцем и человеческим теплом. В районе St. John’s Wood, где он обитает, много деревьев, у каждого хозяина дома и у каждого жильца есть крошечный, в несколько пядей садик за решетчатой оградой, на которой вывешены самые необычные бесплатные объявления о спросе и предложениях («Ноте wanted for lovely parrot»[87]87
  Отдам чудесного попугая в хорошие руки (англ.).


[Закрыть] – кто-то хочет избавиться от попугая); это недалеко от центра города, а сам город – центр мира и человеческого общежития, организованного лучше, чем где бы то ни было; и все-таки сэр Дональд чувствует себя пленником, ему нужен кто-нибудь, с кем расхваливать или поносить гигантский механизм, украшением которого он себя вообразил. С кем он может это делать? Разумеется, не с безусыми середнячками, навещающими его, – полухудожниками, полуписателями, полуприспешниками, готовыми давать ему советы, водить его «остин» (с нормированным бензином), поглощать его тосты, – готовых, короче говоря, извлекать пользу из меланхолии старого холостяка, который не переносит одиночества. Нет, подобные, пусть и полезные, паразиты не по нему. Приезжий итальянец, достаточно молодой, чтобы иметь возможность сказать ему: «Я, когда вы еще под стол пешком ходили …» и достаточно образованный, чтобы, не дрогнув, поддержать диалог в платоновском духе, – вот его идеал.

Я был его идеалом в течение сорока восьми часов. В первый день он показал мне город, предупредив, что из него плохой гид (вот в Италии он был бы прекрасным чичероне, – что я, желторотый, знал о настоящей Италии?), постаравшись не пропустить ничего из того, что считал особенно ужасным или великолепным: docks[88]88
  Доки (англ.).


[Закрыть], slums[89]89
  Трущобы (англ.).


[Закрыть], смену караула у Букингемского дворца, таверны и аптеки, где сохранились балочные потолки семнадцатого века, лавки антикваров, не говоря уже о посещении его клуба, о бесконечных парках и садах, где недавно завезенные серые белки съели местных рыжих и где, к несчастью, становится все меньше и серых белок. Их тоже съели – только теперь уже люди? Я сказал, что рыжие белки очень вкусные: я пробовал в Италии. Тут разговор зашел о кулинарном искусстве. Сэру Дональду не понравилось, что я всерьез принимаю вывески, изображающие тарелки с морковью и бутылки с желтым соусом и агитирующие огромными буквами за «perfect soup»[90]90
  Превосходный суп (англ.).


[Закрыть] и «marvellous sauce»[91]91
  Бесподобный соус (англ.).


[Закрыть]. Мне следовало убедиться, что хотя таким, как он, приходится нелегко, искусство приспосабливаться еще не утрачено жителями Британских островов, принявшими надлежащее посвящение под другим небом. Доказательство этому я мог получить тут же. Нет, дайте сообразить, тут же – громко сказано. Необходимо все подготовить, продумать. Не заходить же в первую попавшуюся ресторацию, тем более, итальянскую. Там могут обдурить приезжего итальянца, но не его, ему очки не вотрешь. Он приглашает меня к себе домой. Не сейчас, не в этот вечер, какое там! Он должен предупредить свою повариху Хани, которая живет в Манчестере и приезжает иногда к нему готовить. Слишком далеко? Ерунда, всего четыре часа на поезде. Он даст телеграмму молнию, и на следующее утро его Сладкая (honey[92]92
  Сладкая, медовая (англ.), что делает имя Хани говорящим.


[Закрыть]) появится. К девяти вечера парадный ужин будет готов. Сэр Дональд попросил меня прийти пораньше, он будет ждать меня в семь. Я попросил разрешения прийти с итальянским другом. Естественно, хоть с двумя. И он высадил (dropped) меня у входа в гостиницу, где мне предстояло довольствоваться скудным казенным ужином. Зато на следующий день…

На следующий день около половины седьмого я стоял на углу Оксфорд Стрит и Парк Лейн, пытаясь свистом привлечь к себе внимание какого-нибудь сердобольного таксиста. Но свистеть было бесполезно: в этот час найти в Лондоне свободное такси задача не из легких. Меня выручил гостиничный портье: его свист, обошедшийся мне в два шиллинга, оказался эффективнее моего, так что в семь часов я и мой друг Альберто Моравиа, вскарабкавшись по узкой лестнице сэра Дональда, получили возможность познакомиться со Сладкой. Ангел, приехавший из города, черного, как уголь, сам оказался черным. Одна из тех женщин, которые в ответ на вопрос, сколько им лет, могут буркнуть что-то нечленораздельное, оканчивающееся на пять, оставляя открытым промежуток от двадцати пяти и выше; круглая, толстая, с лоснящейся кожей, курчавая, добродушная. Обступившие ее сэр Дональд и его адепты весело смеялись. Все были представлены всем, каждый получил свою порцию похвал – и она, и гости, и предвкушаемый роскошный ужин. Можно было предположить, что Хани будет в кухне, но оказалось, что это не так: очевидно, еда была готова и томилась в печке. Как и сэр Дональд, Хани не была чистокровной англичанкой: надо полагать, и в ней текла смешанная кровь, в этой зажигательной женщине с открытым и сильным характером, насмешливой, ловящей на лету двусмысленные остроты и соленые намеки. Она изъяснялась на кокни[93]93
  Лондонское просторечие.


[Закрыть], и ее было нелегко понимать, но это не мешало нам с Альберто лопаться от смеха – отчасти по долгу гостей, отчасти благодаря нескольким рюмкам горячительного, которые привели нас в хорошее настроение. Разговор коснулся и ужина: закуски с яйцами gull, входящими в число ненормированных продуктов, жареной курицы и знатного пирога с консервированными фруктами. Все было готово, но, к несчастью, кто-то повернул выключатель телевизора, когда на экране разворачивались первые сцены детективного спектакля, захватившие, похоже, не только Хани, но и гостей. Воспользовавшись этим, мы с Альберто спустились в гостиную этажом ниже. Нам было не по себе.

– Яйца gull, то есть чайки, – сказал я. – Мы влипли. Они черные, как она, и горько-соленые.

– Будем надеяться, что жареная курица не окажется жареной чайкой, – отозвался Моравиа. – У нас нет выбора.

Из другой комнаты доносились крики и смех. «Murder! Murder»[94]94
  Здесь: Убили! Убили! (англ.).


[Закрыть], – кричала возбужденная Хани. Мы вышли в сад, и на полчаса о нас забыли. Пьеса, должно быть, достигла кульминации: Хани то дико визжала, то разражалась рыданиями, потом визг и рыдания вдруг смолкли, и стали слышны голоса: казалось, все дружно успокаивают кого-то. Спектакль закончился, а может быть, выключили телевизор. Мы поспешили наверх.

Там снова зажгли свет, Хани без чувств лежала на софе. Пытаясь привести ее в чувство, кто-то хлопал ее по щекам. Спектакль захватил Хани, она забыла обо всем на свете, но труп, воскресший в сундуке, привел ее в такой thrill[95]95
  Ужас (англ.).


[Закрыть], так на нее подействовал, что она потеряла сознание. Нужно было быстро поесть и отвезти ее к сыну, он жил поблизости – примерно в получасе езды. Ужин, к сожалению, подгорел, ничего не поделаешь, в следующий раз нам повезет больше. Три юных ганимеда принесли из кухни крутые яйца, черные снаружи и зеленые внутри – их передержали в электрической духовке. Сэр Дональд предупредил, что в таком виде они несъедобны. Лучше сразу приступить к курице, которая оказалась настоящей, правда, успела обуглиться, и гарнир к которой представлял собой красивую грядку солений и редиса. Пирог, напротив, удался, а кроме того, нельзя было не отдать должное кувшину австралийского вина из категории «домашнего разлива». Было уже поздно, настало время прощаться. К Хани вернулось веселое настроение, она собирала вещи, все чмокали ее в щечку и уверяли, что она имела сногсшибательный успех. Один из молодых людей пошел искать такси. Мы разъехались группами в двух противоположных направлениях: сэр Дональд, Хани и два молодых человека – на «остине», я, Альберто и двое других гостей – на такси до ближайшей пещеры подземного поезда, где нас оставили после ритуальных улыбок и рукопожатий. Спускаясь по tapis roulant[96]96
  Эскалатору (франц.).


[Закрыть], я посмотрел на часы: было двадцать минут двенадцатого, слишком поздно, чтобы найти открытый ресторан. И, к сожалению, мы забыли поблагодарить хозяина дома.