Текст книги "Динарская бабочка"

Автор книги: Эудженио Монтале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

РЕЖИССЕР

В дымке утреннего тумана, – еще немного и растворится в нем, – человек, похожий на Америго, остановился посреди тротуара и смотрел на меня.

Я неуверенно кивнул ему.

– Узнаешь? Да, это я, Америго, – сказал он. («Черт возьми! – подумал я. – По моим сведениям, он умер. Кто-то, уже и не вспомню кто, говорил, а я не удосужился проверить… Какие только глупости ни услышишь… Хорошо еще, что он не знает…»).

– Как живешь? – продолжал Америго. – Я тут искал кое-кого, в том числе тебя. Я здесь проездом, на несколько дней. Не следовало бы говорить тебе, что я выполняю секретную миссию, но я не забыл услугу, которую ты мне оказал тогда в июне, в Валларсе, отправив меня в отпуск накануне наступления. Знаю, ты не собирался спасать именно мою шкуру, ты ведь меня не жаловал, но пересилил себя из желания быть справедливым на все сто процентов. Так что я тебе обязан жизнью, обязан счастливым знакомством с Y. во время короткого отпуска и много чем еще. Не надо меня благодарить, лучше послушай, что я тебе скажу, и, главное, никому ни слова об этом разговоре, иначе я палец о палец не ударю, чтобы помешать тебе катиться по наклонной плоскости, и скоро все о тебе забудут. Мы снимаем фильм, который не устареет и через пятьдесят веков: его герои не просто увидят себя на экране, они будут по очереди жить в нашем фильме, занимая каждый отведенное ему место. Как живой человек ты принадлежал предыдущей картине. Не думай, я не хочу сказать, что это был плохой фильм, но он слегка устарел, вышел из моды… Слишком много первых планов, наездов, знаменитостей. Теперь рассказ будет значительно более стройным, темп намного быстрее. А музыка! Сам услышишь! Громкая, как канонада, и тонкая, как свист дрозда. Наверху идут в ногу со временем, знают, что сейчас нужно. В общем, у нас есть выбор, которого нет у вас.

– Да уж, – пробормотал я, пятясь к стене, обклеенной плакатами ко Дню безопасности дорожного движения. – Да, понимаю, наверху… да, да, конечно… у них там выбор… большой, богатейший выбор … (На плакате, в который я уперся спиной, было написано: «Жизнь коротка, не укорачивай ее сам».)

– Речь не о том, – продолжал он, – чтобы дать тебе новую роль, твоя роль заканчивается, и к тому же блестящей она не была. Ты в этом не виноват, я знаю. В твое время в моде были знаменитости, а ты не рожден для этой роли. Ты лучше выглядел бы в новом фильме, но, увы, ничего не поделаешь. Ты слишком рано родился. Впрочем, не огорчайся. Я могу под шумок пропихнуть тебя в новую картину, отвести тебе место в воспоминаниях новых актеров. Если не ошибаюсь, ты пишешь или, по крайней мере, писал. Не обольщайся, на место Гомера тебе рассчитывать не приходится, поскольку собранные о тебе сведения говорят не в твою пользу. Не думаю, что тебе суждено бессмертие (учти, только на пятьдесят веков), даже такое, как Каллимаху, с его двумя сотнями читателей каждые сто лет – но каких читателей! Долгую жизнь твоим сочинениям гарантировать не берусь. Возможно, они ее заслуживают, я этого совсем не исключаю. Но сам посуди: донесения есть донесения, и даже если они написаны последним идиотом, полностью отмахнуться от них нельзя. Новый фильм переосмысливает и заново организует материал предыдущего: перечеркнуть все и начать с чистого листа мы не можем. Со временем мы к этому придем, нужно только запастись терпением. Меня самого скоро сменят новые режиссеры – гораздо хуже, чем я. Что скажешь, если я предложу тебе второстепенную роль? Никто в новом фильме не будет тебя читать, но ты будешь фигурировать в нем как человек из прошлого, как человек, живший в другое время. Хочешь стать персонажем оперного либретто, разумеется, второстепенным персонажем, вроде Анджелотти из «Тоски»? По-моему, он действительно существовал. Или ты предпочитаешь, подобно господину Шатобриану, связать свое имя с бифштексом? Можно было бы сделать так – если, конечно, тебя это больше устроит, – чтобы твое имя носил галстук или булавка для галстука, или прическа, а если хочешь, новая порода собак. Помню, тебе нравились дворняжки, можно было бы выбрать помесь и назвать в твою честь. Но на размышления нет времени. У меня хлопот полон рот, и, не встреть я тебя, не знаю, попал ли бы ты в мой treatment[146]146
  Предварительная версия киносценария (англ.).


[Закрыть]. Что скажешь?

Я покачнулся, сделал несколько шагов в тумане, Америго меня поддержал, зеленый свет за моей спиной стал огненно красным, вереница машин не остановилась бы в двух шагах от меня, если бы не свисток. Ко мне подбежал полицейский в черном плаще.

– С вас штраф, – закричал он. – Пройдите со мной на островок безопасности.

– С него тоже штраф? – спросил я, повернувшись к Америго, который прыгнул на островок безопасности вместе с нами.

– С него? О ком вы говорите? – удивился полицейский, доставая блокнот, чтобы выписать мне квитанцию. – Вы пьяны?

Судя по всему, он ничего не видел в тумане, где я видел лицо человека, улыбавшегося мне в Валларсе тридцать с лишним лет назад.

ВДОВЫ

Мои лучшие друзья умерли. Не моложе, чем они, и не лучше, не достойнее долгих дней, на свете продолжают жить их жены. Они увековечивают их память, носят траурные шали с бахромой и кистями; они пользуются уважением префектов, возглавляют комитеты, перерезывают ленточки при открытии выставок, разбивают бутылки шампанского о киль кораблей перед спуском на воду, правят корректуры мужей, занимаются перезахоронением их праха, назначают стипендии, поддерживают огонек, который предпочел бы погаснуть от нехватки в светильнике масла. «Оставьте нас в покое!» – доносится из-под земли слабый голос почивших. Но вдовы упорствуют, и, когда первые облачка забвения начинают витать над чайными столиками в пиниевых рощах с видом на Апуанские Альпы, они склоняются над картами за партией в канасту и заклинают: «Назад! Non prevalebunt![147]147
  Им не взять верх (лат.).


[Закрыть]»

Они не остались в городе, драгоценные вдовы, перебирать реликвии – это чересчур тяжело. Они разъехались – кто к морю, кто в горы, смотрят в бинокль на альпинистов, спускающихся с вершины Червино, поднимают под стать китам фонтаны брызг над водной гладью венецианского Лидо, уписывают гуляш в венгерском ресторанчике в Чинкуале, они нюхом чувствуют друг дружку, они собираются вместе и говорят… говорят о тех, кто опередил их в царстве праотцев. Они знают языки, эти светские, высокомерные, холодные женщины; если они еще раз вышли замуж, то сохраняют культ первого супруга.

«Main Mann». – говорит одна, «mon mari», – говорит другая, «ту husband» [148]148
  Мой муж (нем., франц., англ.).


[Закрыть] – повторяет третья. А четвертая шепчет на ушко пятой: «Даже в шамые… такие моменты… вы понимаете, ему нравилошь, чтобы я была в чулках…» (Она шепелявит.)

Мои лучшие друзья умерли, и я один борюсь с их культом, который лелеют драгоценные вдовы. Я вспоминаю друзей по-своему – когда сажусь в трамвай, когда пью аперитив; я узнаю их в собачьей морде, силуэте пальмы, траектории фейерверка. Иногда я угадываю их облик в контуре пластмассового бака для мусора, влекомого морем к берегам Каламброне, в осадке старого «Бароло» на дне стакана, в прыжке кошки, что вчера ночью ловила мотылька на площади в Массе, и никто не говорил «ту husband» – и Они были счастливы, Они жили вместе со мной.

ПРОВИНИЛСЯ

Было около трех часов дня. Федериго недавно вернулся после обеденного перерыва. Стоя за высокой конторкой, доходившей ему до подбородка, он писал ответ незнакомцу, который из далекого города Сиэтла (штат Вашингтон) спрашивал его, находится ли педикюрный салон Фрусколи все еще на виа дель Ронко, как двадцать лет назад. Вообще-то Федериго возглавлял не информационное агентство, а всего лишь культурно-просветительную контору, предоставлявшую во временное пользование англичанам и американцам (и итальянцам тоже) разного рода книги – от сочинений по теософии до детективных романов. Точнее говоря, контора на самом деле и не называлась конторой; это было старое городское учреждение, оно почти столетие благополучно просуществовало, игнорируемое властями. Но несколько лет назад местные «должностные лица» взяли его под свою опеку, превратили в полуказенную-получастную организацию, статус которой трудно определить и которой еще трудней было заведовать, а Федериго, не обращая внимания на новые времена, по-прежнему (noblesse oblige[149]149
  Положение обязывает (франц.).


[Закрыть]) отвечал незнакомым людям из Сиэтла или из других мест, не давая умереть традиции вежливости, сохранившейся до сего дня в стенах старого учреждения.

Итак, Федериго работал стоя; в помещении (оно представляло собой древнюю капеллу, высокую, узкую, очень холодную, – настоящая дыра) не было другой обстановки, кроме этой конторки, копировального пресса для писем и нескольких столиков для упаковки книг. Напротив Федериго, по другую сторону конторки, что-то царапал курносый пожилой сотрудник в кепке, человек порядочный, эконом и цербер, следивший за дисциплиной в пыльной капелле. Главное здание института было видно сквозь витражи боковой пристройки – нефа церкви с огромными окнами, стеллажами и книжными шкафами высотой до середины стены. Чуть в стороне, у одного из столов, сидел другой старик в кепке, который нередко бывал под мухой и, разговаривая, размахивал руками; в его обязанности входила выдача и посылка книг, для чего у старика было две помощницы. Но в тот далекий день никто из клиентов не появлялся, за исключением неизменной леди Спелтон, слепой восьмидесятилетней особы, позволявшей проводить себя к столу, где она произносила единственное слово: «Murder!»[150]150
  Убийство (англ.).


[Закрыть] опускала в сумку свежий, только что полученный детектив и удалялась, подняв на прощанье руку в римском приветствии. Итак, было три часа дня или чуть больше. Неожиданно – случай крайне редкий – в сыром подвале, куда можно было пройти из помещения дряхлого неоинститута, раздался телефонный звонок. Федериго быстро спустился вниз и поднес трубку к уху. Он услышал несколько сухих слов. Его ждал граф Пенцолини.

Федериго накинул на плечи потертое пальто, обернул шею кашне и через секунду пересекал широкую средневековую площадь, где высились башня и здание муниципалитета. Необычный вызов нисколько его не обеспокоил. Не обладая особыми пророческими способностями, он был не из тех, кто чувствует, как трава растет, кто предвидит непредвиденное.

Он вошел в лифт, уплатив сольдо (его должность давала ему право на семидесятипятипроцентную скидку), и вскоре оказался в жарко натопленной приемной графа, где два служителя в белых чулках и ливрейных фраках крошили в приоткрытое окно хлебный мякиш стайке замерзших голубей. Федериго сообщил им, что его ждет граф, но они пропустили его слова мимо ушей и продолжали заниматься прежним делом. Потом один из них отошел от окна и сказал Федериго, чтобы он ждал своей очереди.

В приемной не было других посетителей, и из кабинета графа не доносились звуки разговора. Тем не менее, очереди пришлось ждать долго, он провел в приемной около двух часов. Служители по-прежнему крошили хлеб на подоконник, время от времени проходил кто-то из служащих с бумагой в руке и присоединялся мимоходом к радетелям о муниципальных пернатых. С площади изредка долетали звуки автомобильных гудков. Пейзаж за окнами – колокольни и шпили, зажженные закатом, – услаждал близорукие глаза Федериго. Было часов пять, когда за дверью кабинета послышались голоса. Должно быть, это граф прибыл на свой боевой пост. Затем в приемную вышел новый служитель, расшитый галунами больше, чем предыдущие, и скороговоркой объявил:

– Ваша очередь, пройдите.

Федериго вошел, скользя по навощенному паркету. Кабинет графа отличали простор и простота. На столе никаких документов – стиль эпохи. Зато на стенах висели портреты разных высокопоставленных особ, и возле окна на треножнике громоздился эбеновый шар, изображавший – откуда ни посмотреть – высокомерный профиль единственного Человека, удостоенного в те годы обязательной чести писаться с большой буквы. Иными словами, Его историческая маска – патентованное изобретение, получившее широкое признание. Граф Пенцолини стоял перед своим рабочим столом. Ему могло быть лет сорок; он был высокого роста, с бритым лицом, серые рыбьи глаза, несколько значков на лацканах. Табличка на стене предупреждала: «Экономьте служебное время»; на другой табличке было написано: «Жить не обязательно»; на третьей – более длинная фраза, кажется угрожающая, Федериго не успел ее расшифровать. Граф поднял руку в фашистском приветствии, и посетитель ответил тем же.

– Вы меня вызывали, господин граф? – спросил Федериго нетвердым голосом. Он чувствовал, что начинает беспокоиться, сам не зная почему.

– Садитесь, – предложил граф. Он открыл ящик стола, вынул лист бумаги и углубился в чтение. Потом поднял глаза, но посмотрел не на Федериго, а вдаль, за окно. – Я должен с вами поговорить, – холодно сказал он, – о деле, касающемся учреждения, которым вы заведуете и которое я имею честь и обязанность возглавлять как подеста N. В свое время я уведомил вас заказным письмом о моем желании видеть более тесною связь нашей ассоциации с местной секцией Великого Учения, помещающейся в одном с ней здании. Несколько дней назад административный совет всесторонне рассмотрел этот вопрос в ваше отсутствие… вызванное, возможно, и уважительной причиной.

– Именно уважительной, – подтвердил Федериго. – Вы изволили предоставить мне пятидневный отпуск по случаю семейного траура.

– Ну хорошо, пусть уважительной, – согласился граф. – Оно и к лучшему: мы воспользовались вашим отсутствием, чтобы спокойно обсудить ненормальное положение – я имею в виду ваш случай. Случай совершенно ясный. Прошло десять лет, господин П., с тех пор как городское управление возложило на вас немалую ответственность, не потребовав с вашей стороны (что было бы уместно) никаких гарантий политического свойства. Вероятно, маркиз Г., мой предшественник и соратник, переоценил вашу восприимчивость, рассчитывая, что вы сами сумеете перестроиться, дабы идти в ногу с эпохой. Теперь уже поздно, даже если бы вы и захотели. А ведь это противоестественно – я убежден, вы согласитесь, – чтобы от человека, не обладающего элементарными… данными, не принадлежащего… гм, гм, – граф покашлял, решив не уточнять, – зависела судьба очага культуры, коему должно всецело опираться на директивы нашей секции Великого Учения. Я не обсуждаю мотивов, побудивших вас поистине странным образом остаться… в стороне. Я их не касаюсь, но должен поставить вас в известность, что к четвергу вы официально передадите дела преемнику, вам назовут его в течение двух дней. Надеюсь, касса в полном порядке. Вам хватит нескольких часов.

– Касса не в таком уж порядке, – промямлил Федериго. – Уже восемнадцать месяцев я не получаю жалованья. Кроме того, в последнем квартале я платил служащим из собственного кармана… в ожидании фондов.

– Вот как? Но ведь вы не поставили нас в известность.

– Я направил вам около десяти докладных, господин граф.

– Действительно, действительно… – согласился граф. – Вы получите свои деньги в самое ближайшее время. Что же касается причитающегося вам выходного пособия, я думаю, ваше заявление с просьбой об увольнении по собственному желанию упростило бы дело. Ваш уход с должности будет добровольным, понимаете? И не вызовет неблагоприятных для вас пересудов. Не исключено, что администрация, свободная от всяких обязательств, сможет выделить вам небольшую премию, ощутимый знак… не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь.

– Сэкономив значительную сумму на моем выходном пособии, – неожиданно осмелел Федериго.

– Oh, peu de chose[151]151
  Сущий пустяк (франц).


[Закрыть], – сухо сказал граф по-французски. – Вы служите в полугосударственном учреждении, но формально оно остается частным. Мы вовремя все предусмотрели. Итак, я жду вашего заявления об уходе.

– А если вы его не получите? – спросил Федериго, все больше удивляясь самому себе.

– В таком случае, – заключил граф, поднимая руку в знак того, что беседа окончена, – мы шутить не станем, не надейтесь.

Федериго в свою очередь поднял руку и повернулся к двери. Вскоре он спускался по лестнице муниципалитета. Его церковь-библиотека уже была пуста. Неоконченное письмо неизвестному в Сиэтл лежало на высокой конторке. Федериго взял ручку, очистил перо, погрузив его в стакан с охотничьей дробью (изобретение цербера-эконома), и продолжал на плохом английском: «As for Mr. Fruscoli’s shop, J beg to inform you…»[152]152
  Что касается салона господина Фрусколи, должен уведомить вас… (англ.).


[Закрыть] Дописав ответ, он запечатал письмо, наклеил купленные за собственный счет марки на лиру двадцать пять и подумал с грустью, что традиции «noblesse oblige» навсегда приходит конец в этих стенах, откуда ни на одно письмо из Сиэтла впредь не последует никакого ответа. Потом он запер входную дверь ключом из связки и, низко опустив голову, направился открытой галереей к почте.

ПОЭЗИИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ

Комендантский час наступил, и уже несколько минут как пришли два человека, ночевавшие у меня из соображений безопасности. Два ночных гостя, flying guests[153]153
  Мимолетных гостя (англ).


[Закрыть], один из которых, Бруно, физик, специалист по ультразвукам, конспиратор с незапамятных времен, являлся непременным звеном, постоянным обитателем этой конспиративной квартиры, тогда как другой был именно flying ghost[154]154
  Летучий призрак (англ.).


[Закрыть], из тех, что менялись каждый вечер, – цепь призраков, старательно скрывавших свое имя.

Начиналась мрачная зима сорок четвертого года, и город жил в страшной обстановке облав и нескончаемых репрессий. В тот раз переменным призраком был некто Джованни, седоволосый, добродушного вида мужчина, про которого говорили, что у него веские причины держаться подальше от своего официального местожительства. Было холодно, оба гостя сидели возле радиоприемника, протянув руки к электрическому камину, когда запищал небольшой внутренний телефон, соединявший квартиры с привратником.

– На лифте поднимается немец, будьте осторожны, – предупредил привратник.

Нельзя было терять время. По моему знаку Бруно и Джованни скрылись в своей комнатке, а я, переведя стрелку приемника на местную станцию, подошел к двери и стал ждать звонка. Что предпримут мои друзья, да и как я сам выкручусь? Квартира не имела второго выхода, и немец, возможно, был не один… Звонок прозвенел спокойно, потом зазвонил снова, решительнее. Я подождал несколько секунд, после чего, притворившись, будто появился из глубины коридора, открыл задвижку. В дверях стоял немец – юноша немногим больше двадцати лет, рост под два метра, нос крючком, как у хищной птицы, в глазах робость и в то же время одержимость, на лбу неуставной чуб. Немец снял пилотку и, с трудом подбирая итальянские слова, спросил, действительно ли я это я, затем поднял свернутую в трубку пачку бумаги, подобие пищали, и нацелил ее на меня.

– Я литературный, – сказал он (несомненно, он хотел сказать «литератор»), – и принес вам стихи, которые вы просили. Я Ульрих К. из Штутгарта.

– Ульрих К., ваше имя мне знакомо, – ответил я, показывая, что чрезвычайно польщен, и провожая немца (сержанта) в гостиную, где работало радио. – Это большая честь для меня. Чем могу быть полезен?

Я блуждал в потемках, но через несколько секунд мне удалось сориентироваться. Это был незнакомец, который два года назад написал мне о своих переводах итальянских поэтов и у которого я попросил сборник стихотворений Гёльдерлина, – в то время их нельзя было найти в итальянских книжных магазинах. Он объяснил, что книга полностью разошлась и в Германии и что он сделал для меня машинописную копию – около трехсот страниц. Он сожалеет, что ему пришлось перепечатать текст по изданию Цинкернагеля, а не Геллинграта, но я смогу сам расположить материал в нужном порядке: вся работа займет месяца два, пустяк. Сколько я ему должен? Ни пфеннинга, он рад услужить sein gnadiger Kollege[155]155
  Своему уважаемому коллеге (нем.).


[Закрыть]. Разве что в свою очередь я перепишу для него самых знаменитых из наших современных поэтов. (Меня прошиб холодный пот – и не только при мысли о самой писанине.)

В Италии он находился недавно – счетоводом в отряде снабжения, стоявшем в Терранова Браччолини. Отряд небольшой, сначала они боялись неприязненного отношения местных жителей, но потом все образовалось, им даже удалось, вопреки комендантскому часу, устроить несколько концертов на площади. Среди них, тыловиков, оказалось несколько настоящих музыкантов, он и сам играл – не помню, на флюгергорне или на пифферо. Его профессия, его жизнь? Сначала студент философского факультета. Но он был против того, чтобы философское созерцание превратилось в змею, кусающую собственный хвост, в пируэт мысли вокруг самой себя. Он должен был – но ему не удавалось – постичь суть Жизни. Он попал в руки учителю, который сокрушал чужие системы, вскрывая их слабые стороны, внутренние противоречия. Последней неоспоримой истиной были смятение, крах, поражение. Он спросил, имело ли смысл освобождаться от старой метафизики, чтобы прийти к такому заключению, и не является ли случайно Dasein[156]156
  Бытие (нем.).


[Закрыть], экзистенциалистское «я» во плоти, гипотезой декартовского мыслящего «я», столь же заумной. Учителю это не понравилось, и он вежливо его выпроводил. (Стакан вина? А почему бы нет, можно и не один, но после меня, пожалуйста, спасибо, bitte, bitte schön[157]157
  Пожалуйста, пожалуйста (нем.).


[Закрыть].) Тогда он обратился к поэзии, именно к поэзии, а не к пошлой беллетристике, однако и тут все оказалось совсем не просто, как он очень скоро обнаружил.

Античная поэзия почти недоступна. Гомер не человек, а человеку чуждо все выходящее за пределы человеческого, греческие лирики не были такими фрагментарными, какими дошли до нас, и нам не хватает правильной перспективы, чтобы судить о них; а где мы возьмем благочестие, которое позволит нам понять великих трагиков? Не говоря уже о Пиндаре, неотделимом от мифического, ратного и музыкального мира, породивших его, и обходя молчанием все красноречие и нравоучительность латинян. Данте? Грандиозен, но его читают по pensum[158]158
  Обязанности (лат.).


[Закрыть]; приверженец Птолемея, жил в коробке спичек (горелых), и у нас с ним ничего общего. Шекспир? Огромен, но без ограничительных рамок, в нем слишком чувствуется природа. Гёте – совершенно другое дело, его паруса уже надуты ветром неоклассицизма, естественность Гёте – спорное достижение.

– А как насчет современников? – спросил я, выливая ему остатки кьянти с петухом на этикетке.

– О, современные поэты, уважаемый коллега, современных поэтов мы создаем сами. – Глаза Ульриха уже блестели. – Их авторитет никогда не производит устойчивого впечатления. Мы – заинтересованная сторона, и это лишает нас возможности судить о них. Поверьте мне, поэзии не существует: если она старая, мы не можем считать ее мир своим, если новая – отталкивает, как все новое: у нее нет истории, нет лица, нет стиля. И потом… совершенная поэзия была бы все равно что идеальная философская система, это был бы конец жизни, взрыв, катастрофа, а несовершенная поэзия – не поэзия. Лучше сражаться… с девушками. Правда, знаете, они недоверчивые в Терранове. Жаль! – Он повторил по-французски: – C’est dommage!

Он поднялся, поболтал бутылкой, проверяя, действительно ли она пуста, и, поклонившись, пожелал мне успеха в одолении полученного от него Гёльдерлина. У меня не хватило смелости сказать, что вот уже два года, как я бросил учить немецкий. В коридоре он надел набекрень пилотку, из-под которой выбивался шелковистый чуб, и еще раз поклонился. Через мгновение его поглотил лифт.

Я немного постоял в коридоре у двери в комнатку, где прятались гости. У них по-прежнему было темно.

– Ушел твой немец? – спросил Бруно. – Чего он хотел?

– Он говорит, что поэзии не существует.

– А-а!..

Джованни повернулся на бок и захрапел. Они спали вдвоем на узенькой кровати.