Текст книги "Вне закона (ЛП)"

Автор книги: Эрнст Саломон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

День был в самом разгаре. Роса блестела на стебельках, и белый песок был влажным. Но в траншеях ничего не двигалось. Там теперь лежала наша рота. Каким ветром нас всех сюда занесло? Там лежали в ямах мужчины, тесно сжатые. Вот Линдиг, подмастерье кузнеца, и Буш, отставной старший лейтенант флота. Они дышали друг другу в лицо, и их дыхание смешивалось; там лежал Наврот, верхнесилезский горнорабочий, и фон Унру, сын заместителя министра во времена императора Вильгельма; там лежал бык Кенштир, крестьянский сын из трансильванских немцев, и Бергзон, балтийский студент. Из всех областей прибывали мы и, все же, не были чужими друг другу. Мы были близки друг другу, мы всегда были друг другу близки. И никаким дамбам здесь не было места; так как мы все служили одному и тому же закону, единственному закону. И поэтому мы были поистине свободны. Поэтому для нас не было важным то, что подлежало буржуазной оценке, поэтому для нас не существовало постановки вопроса о прошлом и настоящем, который был бы неразрешим. И также никому из нас не приходило на ум размышлять о решениях. Наша судьба была неповторимой, потому что она была полна наивысшего потенциала.

Мы были счастливы, но в империи нас почти никто не понимал. Мы были счастливы в этой смуте, так как мы чувствовали себя одним целым со временем. Мы были счастливы под ношей и счастливы от боли; так как мы знали, что мы стояли того, чтобы так познать в наших сердцах все элементы жизни. Мы знали, что нам было позволено жить смело, и так образом превращение жизни в нас также проявлялось еще смелее. Мы были частью самых глубоких энергий, которые теперь рвались наружу, и чувствовали себя захваченными шумом их вихрей, и становились, таким образом, готовыми к смерти больше, чем к жизни.

В подлеске возник треск. Стебли шумели, запутанно шум смешивался с шелестом листвы. Я спешил по траншее и, запыхавшись, прыгал в каждую яму, и старый фронтовой клич: «Они идут!» поднимало спящих, разрывало покрывало снов, натягивало нервы, наполняло окопы.

Мы слышали, как они кричат. «Na pravo» – «Na lewo» – это поляки разворачивали в лесу свою цепь для атаки. Они гоготали между собой, им нужно были изгнать дрожь из своего тела мужественными словами. Это гоготание перед нападением – признак солдат маленьких народов. Эстонцы, латыши, литовцы гоготали так, эти народы слишком долго находились под давлением, чтобы знать молчаливую решимость.

– Не стрелять до моего приказа! Я направил пулемет на низину, в которую ныряла дорога в лесу. Там они ломились через кустарник на опушке леса. – Мы стреляли.

Почему это не пошло дальше, почему мы были вынужден вернуться, кто отдал предательский приказ? Ведь поляки же бежали, всюду, где появлялись мы? Где мы маршировали, немцы приветствовали нас возгласами ликования! И теперь отступать, назад на старые квартиры вокруг Конштадта, теперь снова ждать и сомневаться и быть обреченными на парализующее беспокойство, и это в опьяняющий момент победы?

Приехал Хайнц, израненный, в горячке, с простреленной рукой, и рассказал нам все.

Из Нойштадта корпус «Оберланд», в целом тысяча человек, в первые часы 21 мая 1921 года начал наступление против горы Аннаберг, против ключевой позиции фронта повстанцев. Оберландцы неслись по лесам, через впадины, через склоны, тремя группами, неожиданно нападая на поляков, которые ожидали атаки с юга, взбирались в огне, который шипел из всех кустов, из всех чердаков домов, на высоты. В полдень гора Аннаберг была в немецких руках, и свыше четверти оберландцев были мертвы.

И тогда баварцы, тирольцы, силезцы, рассеявшиеся бойцы всех немецких племен, ворвались в страну, в непросматриваемые, расплывавшиеся леса, в бегущие, спешащие, беспорядочные колонны поляков – и они потянули за собой победу и расширяли клин прорыва, и в сотнях освобожденных городков и деревень звенели колокола, развевались немецкие флаги, и они спешили вперед, и эта страна поглощала их. Так как за ними не пришло ничего.

Когда они осознали это, они были одни. Одни и потерянные стояли они в стране, маленькие, дерзкие кучки, спрятанные в рощах, отдыхающие на брошенных хуторах, храпевшие в ущельях и долинах. И перед ними снова образовался фронт повстанцев.

Однако, немецкое правительство заблокировало западную границу Верхней Силезии. Немецкое правительство в момент победы послало сотни своих полицейских из полиции безопасности и угрожало тюрьмой и держало их на Одере, на рубеже стоявших там лагерем батальонов самообороны. И впереди был нужен каждый человек. Впереди речь шла о самом последнем, речь шла о том, чтобы свежие силы наполнили брошенные вперед отряды с Аннаберга новой мощью, чтобы одним движением вымести страну, очистив ее от рассеянных, испуганных кучек повстанцев, чтобы освободить города. Последний удар, один лишь удар силами не только изможденных, обессилевших отрядов, и страна была бы свободна. И у западной границы батальоны ждали, бушевали, злились – они не могли, им не было позволено. Так, как по команде имперского правительства полиция безопасности охраняла границу так, как не охраняли ее ни итальянцы, ни французы.

Но те с горы Аннаберг знали, что они были преданы.

Когда Розенберг созрел для штурма, прибыл батальон французов, прошел маршем мимо нас и россбахцев и занял город. Бургомистр и почетные девы торжественно, высокопарными словами встречали «освободителей» – поляки беспрепятственно убежали.

Французы провели новую линию, создали нейтральную зону, шириной четыре километра, и в этой зоне поляки могли бродить, и мы могли только время от времени постреливать, если нам удавалось пробраться мимо цепей сторожевых постов «пуалю».

Линия Корфанты была разорвана нашими действиями. Весь север провинции поляки не могли удержать. До округов Плесс и Рыбник на юге наша линия не продвинулась вперед. Там польское господство было санкционировано. Но в городах борьба продолжала бушевать.

Через города, над которыми висели угольный чад и голод и отчаяние, проходили группы, оборванные, затравленные, оболганные. Маленькие отряды, которых наскоро собрал вместе не случай, а вызов нации, молодые парни, которых не забыли ни черт, ни смерть, экстатики своей скудной, покрытой черной сажей родины боролись здесь, проносились, как искры, через тьму разорванных выстрелами ночей, всегда начеку, всегда готовые решиться на последнее, окруженные изменой, через узкие проходы переулков, скользили между терриконами и градирнями, терялись в шахтах, влезали на крыши, сидели у въездов на грунтовые дороги, и обеспечивали, никому не известные и окруженные всеобщим недоверием, безопасность городов, защищали их от толп повстанцев, которые жадно ожидали перед воротами, защищали их от IAK и французских караулов, от польской Apo и от трусливых влечений одержимых спокойствием граждан, предательских чиновников, чующих прибыль буржуазии.

Но они исчезали один за другим. Люди Хауэнштайна, которые организовали тайную сеть, в высоких органах власти известные как люди из специальной полиции, были почти в отчаянии, когда им ежедневно поступали сообщения, когда приходили скудные донесения, когда они узнавали, испытывали, как таяли группы, как здесь один был найден застреленным, как там другой умер под ударами прикладов. Армия шпионов жужжала роем вокруг одиноких, тюрьмы поглощали их, у стен брызгала их кровь – Бергерхофф погиб, и Кренек, Хауэнштайна в последнюю секунду удалось выручить из тюрьмы, Шлагетер пробивался три раза, Йорг вытащил Отто из бушующей кучи повстанцев, но Отто умер на следующий день, его кишки были разорваны. Но другие, Айхлер и Беккер, и Фальбуш и Клаппрот, и как их там всех еще звали, последние, рассеявшиеся, они держались.

Города, в которых группы были перебиты, в которых больше не сражался никто, французы передавали полякам. Города, в которых остатки групп, изможденные, с впалыми глазами, фанатично собирали вокруг себя еще оставшиеся силы, оставались и дальше под контролем IAK, оставались освобожденными от повстанцев.

И так протянулась новая линия, названная линией Сфорцы, так как ее придумал итальянский комиссар Сфорца, она прошла сквозь угольный бассейн, сквозь провинцию, была подтверждена Лигой Наций, признана имперским правительством, и с ней с недовольным рычанием смирились Корфанты и поляки. И оказалось, что линия проходила почти точно так, как линия, образованная фронтом немецкой самообороны после штурма горы Аннаберг и после акции корпуса Россбаха. И оказалось, что Бойтен, что Гляйвиц, что Гинденбург остались немецкими, хотя даже сам Сфорца своей линией присоединил эти города к Польше, остались немецкими, так как там крошащиеся остатки немецких ударных групп еще удерживали эти города, удерживали вопреки измене, вопреки грызущей, напрасной надежде на снятие блокады немцами. Самооборона спасла две трети провинции для Германии, и она не могла спасти последнюю треть, так как предписание немецкого государства сломало ей хребет.

Тем, которые угрожали полякам мировой совестью и нам тюремным заключением, мы поднесли победу в наших самоотверженных руках как драгоценную чашу. И они выронили эту победу, и она разбилась у их ног.

Пока в трактирах, в пивных залах всюду в Германии бесчисленные собрания протеста скорбели о судьбе Верхней Силезии, мы, чтобы спасти то, что еще можно было спасти, прятали, по крайней мере, то оружие, которое было у нас. Мы проносили его на запад через границу по тайным тропкам – все же прусская полиция смотрела на наше поведение более недружелюбным взглядом, чем IAK. Мы закапывали его в лесах, давали его в руки верных немецкой родине, они с безобидным объяснением перевозили его в империю, в Рурскую область, в провинции, в которых, как мы чуяли, они должны были пригодиться.

Еще два месяца мы оставались в Верхней Силезии. Добровольные сельскохозяйственные рабочие, так мы назывались, – и в течение дня мы связывали снопы, закидывали их на качающиеся телеги, молотили и косили. Ночью мы провозили контрабандой оружие, прикрывали польскую границу.

Но в кипящей жаре этого сухого лета 1921 года из крови, смуты и опасности вырос призрак. Люди рассказывали друг другу о нем шепотом, неверующие учились молчать, ответственные лица осторожно отступали. Из яростного горячего чада поднимался он, насыщенный беспорядочным урожаем наших опытов, и его лозунг капал в сердца как раскаленный свинец: предатели подлежат тайному самосуду!

О.К

Это началось в Мюнхене. Там депутат независимой социал-демократической партии, Гарайс, был найден застреленным на улице поблизости от его квартиры, после того, как он за вечер до того сообщил о разоблачениях тайного дальнейшего существования организаций самообороны жителей. Его смерть вызвала большой интерес, все же, убийц не удалось поймать.

Несколько недель спустя депутат Маттиас Эрцбергер, имперский министр в отставке, гулял со своим коллегой по фракции Дилем у подножия горы Книбис в баденском Шварцвальде, вблизи Грисбаха. Его обогнали два молодых человека, которые внезапно повернулись и спросили депутата, не Эрцбергер ли он. На удивленно подтверждающий ответ молодые люди вытащили пистолеты и застрелили Эрцбергера, тогда как быстро убежавший парламентарий Диль был ранен в руку. Следствие выяснило, что преступниками были два бывших морских офицера, прежде члены бригады Эрхардта.

Полиция, старавшаяся с невиданным до тех пор использованием всех криминалистических и технических средств раскрыть таинственное убийство, нашла следы, которые вели в Мюнхен, в Верхнюю Силезию, в Саксонию, в Венгрию, в Рейнланд, в Берлин, во Франкфурт-на-Майне. Благодаря ее неутомимому усердию ей удалось провести бесчисленные аресты, впрочем, всех арестованных потом пришлось освободить. В дальнейшем, несмотря на ее усердие, ей так и не удалось арестовать обоих преступников.

Изобилие служащих раскрытию преступления писем и наблюдений всякого вида раскрывало негодование широких кругов населения в связи с этим позорным деянием. Полиция обнаружила документ, который, кажется, доказывал существование тайной организации под названием О.К. Один из пунктов устава этого союза звучал: Предатели подлежат тайному самосуду. После объявления об этой чрезвычайной находке изобилие писем вдруг стало весьма скудным.

Люди, которые удивлялись, как стало возможно, что за несколько дней в Верхней Силезии внезапно стояла немецкая армия, вооруженная и готовая к бою, и при этом немецкая общественность не заметила и следа какой-либо мобилизации, больше не удивлялись, узнав о существовании тайной организации. Они также не удивлялись, когда в страну из Верхней Силезии постепенно проникало мрачное известие, доходили передававшиеся шепотом слухи, странным образом остававшиеся в полумраке намеки. Их удивление скорее уступало заставлявшему молчать ужасу. Так как действия этой самой О.К. вскоре стали ужасно очевидными.

По переулкам подкрадывалось убийство. Яд, кинжал, пистолет и бомба, казалось, были инструментами всплывшей из темноты немецкого хаоса кучки хладнокровных преступников. В городах трещали взрывы. Мужчины, заметные издали, те, которых массы терпели как своих руководителей, и которые на самом деле стоили этих масс, падали под огнем. Народ голодный, упрямый, ожесточенный, бастующий, начал глухое движение. Подхваченный яростными демонстрациями, народ протестовал против непостижимой, отбрасывающей вперед свои отчетливые тени опасности. От каждого отдельного действия расходились свои круги. Однако эти круги пересекались, срастались. Вскоре не могло уже быть никакого сомнения, что здесь действовали по единому, мрачному плану. О.К., похоже, начала заниматься своим предосудительным ремеслом совершенно открыто. Возбуждение росло, и с ним росло отвращение. Но в то же время росла также непонятная магнитная сила, которая засасывала все большие части народа в преступный вихрь, который образовался под поверхностью. Общеупотребительное представление об О.К. заставляло повсюду чуять ее влияние. Любое действие порождало сверкание в воздухе, в котором игры фантазии приобретали свой вид.

Это было как чума, которая настигала мирных граждан. Воздух был наполнен удушливым запахом катакомб. Он проникал из щелей в двери молчаливых задних комнат с кисловатым дымком заговора. Резкий ветер напоминающего холодный нож цинизма дул даже из таких сфер, как известные своей легальностью и идеализмом союзы. Скоро бесчисленные мужские хоровые общества чувствовали себя как органы таинственной власти и ощущали себя призванными и вызывающими зависть спасителями отечества. Во всех кабачках, трактирах, подвалах слышалось «тише, тише!» и «тс, тсс!». Мало того, песня бригады Эрхардта, мелодия старого английского опереточного шлягера, с рублеными фразами солдатского текста, раздавалась на всех переулках. Дети пели эту песню, патриотические союзы заботились об этом на своих немецких вечерах, в кафе оркестры играли ее по многократному желанию посетителей. Через дрожь тайны, окружавшие союз и его действия, вокруг песни вырастало смелое упрямство сопротивления. Мужчины были легионом, которые старались ради высокой славы и стремились это доказать. Они шептали как заклинание, «приказ шефа», и никто не решался что-то проверять и разузнавать, и выполнение приказа было гарантированным. Если где-нибудь в народе получала огласку история с контрабандой оружия, с покушением с использованием бомб, с попыткой убийства, то знали: это O. К.

И странным и в то же время внушающим опасение было то, что к шумливому негодованию так часто и так быстро добавлялось тайное удовольствие, боязливый страх с его сладкой щекоткой. Были мгновения, вызванные таинственным сообщением об О.К., когда даже у самого скромного и самого верного государству мелкого чиновника воодушевление поднималось как пена в стоящей перед ним кружке пива.

Подобно наполненному газом облаку распространялся жестокий дух тайного союза. Скоро казалось даже честью принадлежать к нему. Многие в доверенном кругу хвастались, что являются членами союза, некоторые даже публично этим гордились. Были люди, о которых весь город знал, что они были ведущими фигурами этой самой О.К., и восхищение чередовалось с негодованием от того, что они уже так долго до сих пор не были пойманы и посажены в тюрьму. Дело становилось общественным скандалом. Самые суровые распоряжения и декреты властей, самые строгие преследования приводили к нулевому результату. Все государствообразующие понятия о чести, морали, обычаях и долге должны были скоро пошатнуться. Но яд проникал даже вплоть до наивысших кругов. Этим действиям нужно было положить конец. Все ответственные элементы с удовлетворением приветствовали, когда полиция, наконец, в некоторых очевидных случаях перешла к арестам.

Но здесь только и была продемонстрирована вся опасность О.К. Так как ни в одном случае не удалось заставить подозреваемых сознаться, осветить задние планы заговора. Старшеклассники, которых в кругу своих одноклассников окружала слава членов О.К., почтенные майоры и достойные председатели правлений патриотических обществ, вокруг которых ходили опасные слухи, живо заверяли, что не имеют с О.К. ничего общего. Люди, принадлежавшие к бригаде Эрхардта, поддерживающие еще разнообразные связи со своими товарищами в Мюнхене и во всей империи, которые открыто говорили о своем «шефе», с холодным упрямством утверждали в полиции, что они даже не знают, что такое эта О.К. В полицейских управлениях, на редакторских письменных столах собирались горы материала, снова и снова общественность беспокоили новыми, волнующими сообщениями, фактами, следами, подозрениями. В газетах можно было прочесть, что то тут, то там при таинственных обстоятельствах был найден труп, произошло убийство; и так как более подробные сведения о личности убийцы отсутствовали, преступление обязательно связывали с О.К. Можно было прочесть, что в различных местах империи удалось арестовать подозрительных членов подозрительных организаций и распустить эти организации; здесь, вероятно, речь шла об О.К. Но положительный результат оставался недостижим. Что же это была за опасная сила, которая, при всем шуме вокруг нее, могла так долго укрываться в молчании? Что же это была за сила, которая в отдельных, совсем немногих и безрезультатных случаях, когда тот или другой из задержанных, оказавшись в безвыходном положении, признавал, что является членом О.К., действовала так, что упомянутое лицо было не в состоянии указать, кто был его соучастником по заговору, кто его начальник, каковы цели организации?

Призрак О.К. слышимо звенел своими невидимыми костями. Чума распространялась. Республика находилась в непосредственной опасности. Всюду появлялись планы, целью которых было свержение и гражданская война, всюду таинственно к чему-то готовились. Страна попала в состояние брожения; союзы и объединения страдали от горячки, власти от замешательства. Из Лондона, из Парижа поступал вопрос, сначала доверительный, потом со сдержанной угрозой, что это такое происходит с этой О.К.? Заклинания в прессе, запросы в парламентах накапливались. Но подземная власть О.К. росла и росла.

Но самым острым оружием в руках О.К., и самой чудовищной опасностью, выплывавшей из него, был тот факт, что она никогда не существовала.

– У примитивных натур, – говорил Керн, который иногда любил поучать с поднятым указательным пальцем, – есть потребность забирать у неизвестных сил, которым они чувствуют себя подчиненными, часть их ужаса, давая им для этого имя. Нет ничего невероятного, что превращение религиозности в религию можно объяснить этой человеческой потребностью. Слово подчиняет себе. Бог, к которому я взываю с именем, которому я строю алтари, изображение которого я могу вырезать для себя из дерева, чтобы поклоняться ему, теряет лучшую часть своей демонии, превращается из Бога мести в Бога закона. Дьявол, отправленный в свое царство, в ад, оснащенный копытами, смрадом серы и бабушкой, становится демоном для домашнего употребления. Молния больше не так ужасна, с тех пор как известно, что она ничто большее, чем электрическая искра, которую в уменьшенном виде может сделать каждый. С тех пор как стало возможным просто и смело говорить: Вильгельм фон Гогенцоллерн вместо Его Величество, император прямо на глазах утратил тот торжественный нимб помазанника Божьего, понять смысл которого, конечно, было дано не каждому, и потому в нем до самого конца содержалась мощная сила. Непонятное, которое происходит теперь и сегодня, становится полезным и добропорядочным, если только суметь правильно упорядочить и классифицировать его. Там есть, к примеру, Сионские мудрецы, всемирный еврейский заговор, мировой заговор масонов, иезуитов, короче – надгосударственных сил – и как прост мир, который можно понять! И таким образом, мне также кажется, что если понятия О.К. уже не существовало бы, то его следовало бы придумать. Только подумайте: тайный союз мужчин, которые готовы всеми средствами бороться за власть, нерушимо связанные между собой и сверху вниз запретом разглашения и безусловным послушанием, с угрозой смерти для предателей, союз с такими загадочными уставами, заговор с местными группами, председателем и казначеем – и постоянно в тайне: превосходно! Разве опасность, которая уже известна, уже не преодолена наполовину?

Керн говорил: – И это наверняка так, что сама жизнь готовится к прорыву, проникает в законное пространство. Добропорядочные люди, которые чувствуют мощь воздействия прадревних энергий, полагают, что служат им, когда они намереваются их материализовать. Они зачарованы новыми образами, которые они испуганно должны осознать как вечные. Они чувствуют анонимное и хотят это рассчитать, хотят это обойти. Но нужно идти как раз насквозь. В принципе, добропорядочные люди защищают только порядок, а не нравственные принципы. Как бы то ни было, где те абсолютные ценности, которые должны быть защищены? Нечистая совесть стремится изгнать, преодолеть силу, которая ей грозит. Она создает себе пугало, которому она может опротиветь, и верит, что так обеспечена ее безопасность. И с другой стороны, те, кто заявляют о себе, что они, мол, из О.К., о чем ином они думают, если не о поиске перестраховки? Когда я встречаю кого-то, кто говорит, что он из О.К., тогда я знаю, что он либо дурак, либо аферист, либо чиновник уголовной полиции. Это полезно знать. Это полезно, когда противник попадает на удочку внешней оболочки вещей и не осознает потому их сущность. Полезно с помощью холодного скепсиса предотвращать то, что жизнь перепутывают с одной из ее форм. Внушение велико. Оно создает покрывало, за которым нам хорошо работать. Мы должны приветствовать тот документ, тот варварский документ, который теперь из-за благосклонного участия нашей умелой, но, что касается ее интеллектуальных способностей, к сожалению, отнюдь не особо блестящей полиции, стал поводом для возрастания психоза заговора до безмерного уровня. Впрочем, мужчина, который придумал этот интересный документ и подбросил его в руки полиции, находится со мной в очень близком родстве и свойстве. Злые языки утверждают, что у него есть слабость к практической философии.

Керн говорил об этом с комфортом, сидя на маленьком сейфе в моем пункте обмена валюты, обращаясь больше к Хайнцу, который стоял, прислонившись к низкой двери, чем ко мне, который у окошка пересчитывал пачку грязных банкнот. Так как с тех пор как я вернулся из Верхней Силезии, я сидел в маленьком деревянном киоске посреди зала ожидания вокзала и извлекал барыши для одной берлинской банковской фирмы из начинающейся инфляции. Кроме узкого стола, стула, телефона, папки валют и сейфа в помещении ничего не было, да в него больше ничего бы и не поместилось. Когда Керн закончил свою туманную речь, я попросил, чтобы он, если мне нужно было бы позвонить по поводу кого-нибудь клиента, незаметно нажал пальцем на рычаг телефона.

И вот уже подошел клиент и хотел обменять доллары. Я быстро пообещал ему, что узнаю самый новый курс, и снял трубку. Говоря в глухой аппарат, я потребовал валютный отдел и спросил о последнем курсе. – Наличные деньги или вексель? – спросил я, – восемьдесят два, спасибо, – сказал я, повесил трубку и выплатил осчастливленному клиенту деньги по значительно заниженному курсу.

– Но это же обман! – удивился растерянно Керн, и Хайнц ухмыльнулся. Это на самом деле был обман, заверил я его, и все, что я делал в этом чудном киоске, было обманом, обманом по инструкции, очень почетным обманом, обманом, который является душой этого бизнеса. И я рассказал ему о поучительных маленьких махинациях, о системе мелкого свинства, как, например, вносить в книги большие сделки как несколько маленьких, так как оборот с одной сделки свыше трех тысяч марок облагается налогом, тем не менее, с самих клиентов снимать этот самый налог, и потом фирма его себе прикарманивает; о сети обменных пунктов для официального поддержания курса на низком уровне при покупке и интенсивного завышения его при продаже, и о других подобных вещах.

– Нужно, – сказал я Керну, – уметь и это. Мы должны еще многому учиться, прежде чем мы будем готовы вступить в борьбу с опустошительными силами цивилизации. Ты, – сказал я неожиданно, – мне только что рассказал, что майнцы жалуются, что их свобода действий страдает от недостатка в деньгах, – и пододвинул ему пачку купюр. Он отшатнулся назад и резко произнес: – Если другие люди мерзавцы, мне кажется, это не должно быть поводом для тебя тоже становиться таким.

– Можно предположить, – сказал я и выплатил одному поляку с черными ногтями сумму, – что ты все еще болезненно податлив буржуазным сантиментам. Можно предположить, – и я принял в кассу от аристократически молчащего англичанина белую, как будто посыпанную пудрой, десятифунтовую банкноту, – что даже если бы здесь все было чисто, факт неспособности к действию майнцев из-за нехватки денег является для меня достаточным поводом, – и я немножко отпрянул назад перед облаком духов уже не очень молодой француженки, которая жадно считала купюры, – чтобы не обращать внимания ни на прибыль моей весьма почитаемой банковской фирмы, – и обманул одного недоверчивого датчанина, все же, минимум на десять процентов, – ни на чистоту нравственных принципов моих незащищенных девятнадцати лет, – и выплатил маленькой даме с ночной Кайзерштрассе за ее голландский гульден единственный приличный курс дня.

– Можно предположить, – сказал Хайнц, – что об определенных вещах можно говорить только на напыщенном немецком.

– Я не могу взять деньги, – продолжал упрямиться Керн.

– Если бы я добыл эти деньги не спекуляцией, а обманом, – сказал я оскорбленным тоном, – тогда будь уверен, я не делал бы намеков, которые могли бы побудить тебя к испуганным выводам.

– Замешательство чувств, – сказал Хайнц, – представляется мне самым успешным боевым средством О.К.

Скоро мой киоск стал институтом финансирования для акций в Рейнланде. Даже Хайнц должен был решиться работать, чтобы вносить свою долю в обеспечение столь необходимыми суммами нашей деятельности в оккупированной области. Нам удалось путем рискованных спекуляций создавать хоть и не неистощимые, но все же полезные для наших скромных требований фонды. Потому что после Верхней Силезии было много работы.

В Верхней Силезии, месте общего собрания активистов Германии само собой получилось так, что мужчины, которые во всех частях страны действовали как взрывной порошок, теперь узнавали друг о друге и таким образом с помощью своего сотрудничества могли придавать отдельным акциям больший размах и большее значение. В течение следующих месяцев возникла жесткая, невидимая, упругая сеть, отдельные петли которой сразу реагировали, если в каком-то месте давался сигнал. Это происходило без какого-либо соединения через какую-то организацию, без плана и приказа, только с помощью воздействия стихийной и естественной солидарности. Во всех союзах сидели эти мужчины, во всех лагерях, во всех профессиях. Они перебрасывали друг другу мячи, обменивались информацией, предостерегали друг друга, давали полезные советы и в упоенном опыте делали так, что скоро в сотне различных мест одновременно и независимо друг от друга появлялись одни и те же мысли и идеи, те же вызовы, те же целевые установки, что всюду появлялась одна и та же ситуация и свидетельствовала об одних и тех же действиях. Так для них возникало большое и единое направление воли. Вокруг них обвивалась лента, которая была тверже, чем могли бы быть клятвы в верности и организационные уставы, их сковывал одинаковый ритм, который пульсировал в их артериях. Оказалось, что ряд новых заповедей, признанных ими всеми с одинаковой стихийной уверенностью, заставлял их всех придерживаться одной и той же линии. Они держались как люди одной расы, они чувствовали в себе одни и те же боли и одни и те же токи. В них возникали одни и те же сомнения. Они были аподиктиками сомнения, готовыми сбросить с себя любой балласт на пути своего поиска, радостные от того, что они узнавали, что одно и то же стремление во всей их породе бросало их в одни и те же конфликты и заставляло находить одно и то же решение.

Мужчины, все еще разобщенные в своих сферах, погружались в массу безымянных и снова поднимались вверх, ведомые непостижимыми силами, они чертили содрогающийся круг беспокойства вокруг себя, всегда готовые безумным скачком привести медлящие силы к прорыву, всегда занимающиеся тем, чтобы разогреть и воспламенить поднимающиеся требования, всегда готовые продвигаться вперед, вплоть до последней остроты постановки вопроса. Не было ни одного поля, которое они не решались бы пройти, никакого союза, от которого бы они уклонялись. В них окрепла уверенность, что признавать законы государства означало признавать само государство. В их головах блеснуло осознание того, что новое желание требовало новых законов, законов, которые формулировались в неутомимо работающих мозгах одиноких борцов и взваливали на них чудовищную ответственность, которую мог нести только тот, который был подготовлен к тому, чтобы без оговорок пожертвовать собой. Они принуждали себя к непреклонному выводу, что, когда речь уже заходит о жертвах, недостаточно жертвовать лишь жизнью, но нужно жертвовать и тем, что для них стояло выше жизни: честью и совестью.

Так они отрывались от мира, становились ему чуждыми, который они воспринимали как гнилое, разрушившееся, расплывшееся, как жидкая каша, как несказанно невероятное, хотя этот мир ежедневно доказывал им рвущую силу своего существования. Так действовали они, беспокойные люди в беспокойное время, которых можно было измерить только масштабами, проявляющими внутреннюю силу на уровне, который должен был казаться окружающей среде таинственным и угрожающим. Так они из чуждых становились изгоями, из желанных избегаемыми, из действующих – преступниками. И они знали это и не были склонны об этом сожалеть.