355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эрнст Саломон » Вне закона (ЛП) » Текст книги (страница 12)
Вне закона (ЛП)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2017, 19:00

Текст книги "Вне закона (ЛП)"


Автор книги: Эрнст Саломон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

У нас нет патронов, у нас нет воды, у нас так много погибших, что мы считаем живых. У нас также больше нет и надежды. Хоффманн периодически храпит. Все заканчивается. Что нам с того, что огонь снаружи стихает? Вут подходит и говорит, что Бертольд связался с осаждающими. Какое мне до этого дело? Маленький баварский офицер подходит, он как репейник, он внимательно слушает с открытым ртом. У меня есть еще немного патронов в кармане. Там внизу у входа наступает оживление. В доме уже очень темно. Вдруг два рабочих санитара стоят перед нами, пожилые мужчины, спокойно спрашивают, где тяжелораненые. Один с красной повязкой приходит за ними и говорит вполголоса: – Мы гарантируем свободный отход без оружия. Пожалуйста, сдайте оружие. Он говорит «пожалуйста». Вут фаталистически улыбается и расстегивает портупею на шинели и роняете на землю. Маленький баварец взволнованно говорит Вуту:

– Но ведь портупея это моя частная собственность!

– Снимай ее, тупица! – говорит грубо Вут и отворачивается. Стрельба полностью прекратилась.

Мы медленно протискиваемся к главному входу. Отдельные люди уже на площади, уже я стою на лестнице и смотрю на черную, взволнованную массу вооруженных людей, как снова звучит выстрел. Стоящие впереди взволнованно бросаются назад, они кричат: – Измена, измена! и: – Собаки снова стреляют…

Я сразу несусь наверх на крышу к последнему пулемету. Едва я у двери, как он снова грохочет. Бой начинается снова.

Он длится недолго. Мы расстреливаем последние патроны. Две красные повязки встречают меня в коридоре и говорят: – Люди, это же бессмысленно. – Вы мерзавцы, – говорю я и чувствую, как бледнею: – это так вы соблюдаете соглашение? Они молчат.

Тяжелые пары крови, пота, пыли и пороха давят легкие. Через труп Хоффманна переступают несколько красных повязок с винтовками вперед. Меня охватывает безумная ярость.

– Оружие прочь! – кричат они мне угрожающе. Я бросаю винтовку в сторону и говорю: – Патронов все равно больше нет. Один из них говорит, очень молодой парень: – Вы дураки, вас просто обманули. Но если мы поймаем кого-то из ваших офицеров! Тут как раз Вут выходит из-за угла. Я как можно скорее тяну его назад. – Снять погоны! – шиплю я ему. Он глядит на меня, объятый ужасом, я быстро отрываю ему эти штуки с шинели. – Они ищут офицеров, – говорю я; он пожимает плечами. Затем он медленно и со смертельно печальным выражением лица снимает с головы свой боевой берет. На нем простая шинель. Я надеваю на него окровавленную шапку Хоффманна. Он собирается с духом и говорит: – Быстро к Бертольду!

Внизу на темной лестничной клетке царит дикая неразбериха. Красные повязки, штатские, наши, а также немногочисленные рейхсверовцы – все вперемешку. Там стоит Бертольд. Орден Pour le merite блестит на короткое мгновение. Только несколько людей еще отделяют нас от него. В этот момент фельдфебель саперов Рейхсвера вскидывает пальто, набрасывает его на Бертольда и шипит:

– Господин капитан, бегите, вас убьют! Бертольд оглядывается, потом громко кричит: – Нет, я остаюсь с моими людьми!

Тут Вут как клин втискивается в толпу, отбрасывает людей в сторону, сталкивается с капитаном, бьет его кулаком в поясницу и злобно шипит: – Ну, Бертольд, черт бы вас побрал, прочь! Капитан, шатаясь, идет вперед, Вут несется за ним, подгоняет его быстрыми ударами, и вот они уже скрылись из виду.

Огромный матрос расстегивает мне мундир и лезет в нагрудный карман. – Это у вас такой обычай? – спрашиваю я его. Он молча отталкивает меня назад и протискивается дальше. Наконец, я стою у двери. Улица черна от людей. Открывается узкий проход, обрамленный вооруженными людьми, для пленных. Кто-то бьет меня, я качаюсь, сразу получаю еще один удар в голову. Я поднимаю руку, чтобы защитить лицо. Удары обрушиваются на меня, но я едва что-то чувствую, я только смотрю, что я продвигаюсь вперед. Позади в массе возникает беспорядок, я замечаю, как куча толпится туда, оставляя меня. Большой баварец внезапно рядом со мной, он шепчет, запинаясь: – Там они убивают наших офицеров!

Все больше пленных собираются под беспорядочный крик толпы. Мы стоим апатично, у меня тяжелая голова, я вижу только запутанную, невыразимо противную неразбериху искаженных гримас. Я не могу думать ни о чем, я не хочу ни о чем думать. Несколько минут я полностью оглушен и хочу только стакан воды. Тут я вижу Вута, в нескольких шагах передо мной. Он стоит безразлично среди других. Слава Богу, думаю я и сразу думаю, ах, но тогда Бертольд не прошел! Но Бертольда нигде не видно.

Протискивается доктор, в сопровождении огромного матроса, к нам, видит меня, подбегает с дрожью ко мне: – Где лейтенант Вут? Где лейтенант Вут! Я должен сказать ему, что я должен теперь перевязать раненых. Где все же лейтенант Вут? Гамбуржец возле меня перебивает: – Захлопни пасть, идиот! Здесь нет никаких офицеров, ты идиот! Теперь, наконец, доктор понимает, в чем дело, его лицо становится совсем серым, нижняя челюсть опускается книзу. – Ну да, теперь так, ну да, естественно, итак, чтобы вы знали, я перевязываю раненых. Да… Матрос оттаскивает его.

Мы уходим. Справа и слева от нас плотно шагают вооруженные люди. Моя раненая рука начинает невыносимо болеть. Все нервы концентрируются в одной точке. Мы спотыкаемся вдоль забора, потом сворачиваем направо на тихую улицу. Последние минуты бледного света перед вторжением ночи погружают дома в расплывающийся пар, и заставляют наш марш выглядеть абсолютно нереально.

– Стой! – кричит звонкий голос. Самые передние группы останавливаются. Вдруг по рядам проносится что-то вроде электрической вибрации, красные повязки внезапно наводят на нас снятые с предохранителя винтовки. Я испуганно наскакиваю на идущего передо мной. Что там происходит, там наверняка происходит что-то ужасное. – Там лежит ваш капитан, посмотрите на него.

Что, что он кричит там, спившаяся собака? – Капитан? Капитан?

– Капитан! – кричат баварцы, это как толчок проходит по испуганной колонне; баварцы шумят, внезапно напирают.

Там лежит капитан. Там лежит Бертольд. В сточной канаве, в водосточном желобе. Что они сделали с капитаном – он голый, но где же голова? – Кровавое, растоптанное, голое тело, горло разрезано, рука оторвана от туловища, тело полностью в красных полосах, и шрам на шраме на этом теле. Это действительно Бертольд? Там лежит голова!

Капитан! Мы берем с собой его! Мы берем капитана с собой. Баварцы стонут. Мы берем его с собой! И продвигаемся вперед. На нас обрушиваются приклады. Уже первые группы бегут сюда; отдельные выстрелы начинают трещать. Мы берем его с собой! Красные повязки несутся вперед. Баварцы сзади напирают резкими толчками. Первые группы подталкиваются вперед идущими за ними товарищами, масса пленных катится дальше, чтобы увидеть капитана, но в эти беспокойные секунды замешательства к красным повязкам уже успевает подкрепление, и они вталкиваются между нами; трещат удары прикладов. С нами покончено.

Бушующий гнев людей сопровождает нас. Бабы визжат, машут нам кулаками. Летят камни, кастрюли, палки. Они попадают в часовых, и теперь те яростно кричат на баб.

Нас быстро загоняют в какой-то ресторан, толпа напирает, вооруженные едва сдерживают ее. Мы попадаем в освещенный газовыми фонарями танцевальный зал. Пыльная блестящая мишура в духе дешевого пригорода висит на стенах, и под потолком тянутся бумажные гирлянды, на которых висят пестрые лампионы. Нам нужно выстроиться. Часовые с дикими криками командуют всем кругом. Снаружи горланит толпа и грохочет по двери. Теперь мне уже все равно. Рука ужасно болит, я наполовину поворачиваюсь. Нас тут самое большее еще сто человек – из прежних четырехсот – и Вута здесь нет.

Один из красных повязок начинает говорить. Я киплю от глухой ярости. Чего этот горлопан так расхвастался! Это еще довольно молодой парень, черные, длинные, кустистые волосы, очки в роговой оправе, очень красные губы, темная русская рубашка. Ага, такой тип нам знаком. Он, похоже, их главарь. Он идет вдоль нашего ряда и спрашивает громко: – Где человек в светлой шапке, который с самого начала обслуживал пулемет на первом этаже? Он останавливается передо мной, настораживается, замечает, похоже, более хороший покрой моего мундира, мои брюки для верховой езды, и говорит снисходительно:

– А это кто еще такой? Ты действительно рядовой? Я свирепею. Я говорю: – Не такой рядовой как ты! и незаметно поднимаю ногу, чтобы сразу врезать ему в живот, если он хоть что-нибудь еще тявкнет. Но он быстро проходит дальше. Моя светлая шапка, ах, она же лежит разорванная рядом с Хоффманном там наверху в школе.

Мы измученно ложимся на пол. Масса бушует у двери. Время от времени оттуда раздается крик и грохот по воротам. Тогда часовые с важным видом мчатся туда. Наконец, горлопан приходит к нам и, естественно, должен снова произнести речь. Он просит нас, чтобы мы устроили добровольно сбор пожертвований для несчастных близких родственников убитых нами жертв. Некоторые из пленных устало засовывают руку в карман. Но теперь я уже взрываюсь. – Ни одного пфеннига! – хрипло скриплю я пленным. – Мы не будем так выкупать нашу дрянную жизнь! – и подхожу к крикуну. – Но если вы ничего не пожертвуете, то толпа прорвется сюда. Вы должны успокоить возбужденные массы! – говорит парень растерянно. Я хватаю стул и четко, слово за словом, говорю в его отпрянувшее лицо: – Если толпа войдет сюда, то мы будем защищаться ножками от стульев, кулаками и зубами, и тогда вы сможете подсчитать, сколько там из вас еще останутся в живых. Горлопан отступает. Я распределяю посты, которые должны несколько часов наблюдать, на тот случай, чтобы ворвавшаяся толпа не застала нас врасплох. Потом мы опускаемся на доски пола. Я долго не могу заснуть, раненая рука сильно опухла, кровь пропитала повязку и превратилась в черную сухую корку. Наконец, я падаю в состоянии чего-то вроде бодрствующего обморока.

Ранним утром дверь внезапно открылась, крики снова или все еще перед домом собранной толпы вызывающе гремели к нам, и затем быстро вошла группа пленных, взятых снаружи, среди первых был и Вут. У многих кровь текла из головы, почти у всех были кровоподтеки на лице и разорванная форма. Дверь быстро закрылась, мы должны были выстроиться. Я подобрался к Вуту и встал возле него. Он был очень бледный, лицо, кажется, страшно похудело, зуб кабана, белый и чистый, колол растрепанную маленькую бородку. Солдаты, главным образом гамбуржцы, тесно стояли вокруг него. Они все его знали, – когда он вошел в зал, среди пленных пронеслось что-то вроде чувства облегчения. Теперь почти все украдкой смотрели на него. Проклятый горлопан в русской рубашке говорил с огромным, вооруженным, украшенным толстой красной повязкой рабочим. Его пиджак был расстегнут, голая коричневая грудь была покрыта синими и красными татуировками. У него была слишком маленькая в сравнении с его телом квадратная голова, из которой над сильным и смелым носом глаза пленных осматривали странно красноватые и почти лишенные ресниц глаза. Снаружи нарастало буйство массы. Мы слышали резкие крики женщин, камни громыхали по двери. Теперь парень в русской рубашке обратился к нам и сказал: – Мы знаем, что среди вас еще есть офицеры. Вы позволили этим свиньям соблазнить вас. С вами ничего не случится, если вы нам теперь скажете, кто из офицеров еще есть среди вас. Кто назовет офицеров, тому ничего не будет; его сразу же под надежной защитой отвезут в Гамбург и отпустят. Если вы не укажете офицеров, ну, тогда вы увидите, что произойдет. Ну, долго мне ждать?

Я сразу схватил левой рукой руку Вута и крепко ее сжал. Я чувствовал, как его мышцы выпрямились, как по его кости прошла дрожь. Я крепко сжимал его запястье и со всей силой дергал вниз. Весь этот сильный, жесткий мужчина стремился вперед. Хотел ли он выйти через первую шеренгу, сказать, что он офицер, ради нас? Никогда! Это никогда не должно было произойти. Оба наши кулака боролись друг с другом. Я с яростью смотрел ему в лицо; оно было зловеще напряженным, кожа натянулась на худых мышцах щек, все же, он твердо стиснул зубы. – Заткнись, Вут! – шептал я. Другие пленные стояли неподвижно и безмолвно. На правом крыле возникло беспокойство. Я взглянул туда взволнованно. Но Титье из гамбуржцев только шутливо и внешне абсолютно непричастно взялся за спинку стула.

– Ну, нет, так нет, – сказала русская рубашка. Великан непродолжительно повернулся, громко стукнул прикладом об пол и потопал наружу. Русская рубашка сказала: – Теперь вас вывезут. Но мы еще немного подождем, там снаружи пока еще недостаточно много людей, которые вас ждут с большим нетерпением. Он ухмыльнулся и двинулся к выходу.

Сразу возле Вута собралась большая группа пленных. Титье сказал: – За кого эти братишки действительно нас принимают? и крутил своим стулом. Вут прошипел сквозь зубы: – Господа, если они снаружи будут нас бить, тогда снова будем драться. Не позволяйте себя ударить ни разу. Всегда идите сзади или рядом с часовым, чтобы ему тоже досталось от его же людей! Всегда оставайтесь плотно вместе. Помогайте друг другу. Самых больших в первую и последнюю группу, раненых в середину. Постарайтесь раздобыть палки, но не выпрыгивайте из рядов. Смотрите на меня, я пойду в первой группе.

После короткой паузы он спросил: – Сколько, собственно, гамбуржцев еще осталось? Один ответил: – Двенадцать. Мы молчали.

Татуированный великан вошел и зарычал: – Построиться! – и раскрыл дверь. Несколько секунд слышен был только топот наших быстрых шагов. Вут первым вышел наружу. Я следовал сразу за ним.

Мы бежали с нагнутой головой, подняв для защиты вверх руки, как с силой брошенные в глухую кучу. Толпа сразу раскололась; это было похоже на то, как будто в нее загнали клин; тонкий проход разрывался в ядре массы, мы втискивались в него. Мы не знали, куда должна была тянуться наша дорога; мы не знали, не отдали ли нас на съедение толпе, ждало ли нас где-то надежное убежище; мы только знали, что теперь мы должны защищаться; мы знали, что теперь мы должны только этим непреклонным, задыхающимся, последним броском поставить все на хотя бы небольшую твердость, которая делала нам этот мир сносным. Мелькание спотыкающихся ног было перед моими глазами, и левый кулак натолкнулся на чье-то лицо и почувствовал, как сломалось что-то похожее на хрящ. Тяжелый удар обрушился на мою голову, наполовину перехваченный рукой. Обтянутый манчестерским бархатом живот попал в мое поле зрения и покоробился после точного удара. Упала жесткая черная шляпа; моя нога растоптала ее, почему это доставило мне такую дикую радость? Что так гудит у меня в голове? Что так болит мое израненное плечо? Там большая берцовая кость, тут шипованный ботинок! Удар болезненно поражает правую руку. Неравная игра, из тех каждый получает удар, но сколько же ударов достается нам?

Теперь этот парень, с татуировкой, бежит рысью рядом со мной. Он наполовину поднял винтовку, все же, он безразлично смотрит вперед и позволяет ударам обрушиваться на нас. Я вижу, как один чернорабочий с силой размахивается длинным шлангом, сразу прыгаю в сторону, шланг хлопает низко, извивается, свистя, вокруг татуированного часового. Тот кричит и бьет чернорабочего по роже. Вот теперь-то он уже разбушуется, часовой! Вут боксирует, согнувшись, в трех шагах передо мной. Бабы нападают на него. Бабы, широкие, в синей материи, с мокрыми фартуками и неряшливыми юбками, шипящие красные морщинистые лица под запутано-растрепанными волосами, с палками, камнями, шлангами и посудой, они набрасываются на нас. Они плюют, ругаются, визжат, – мы здесь, теперь нужно прорываться. Рядом со мной в быстром движении хрипит маленький баварец, уже выглядящий старше, и когда мы пробегаем мимо женщин, тут я слышу, как одна визжит: – Зачем же вы бьете молодых, нужно бить старых козлов! Бедный маленький баварец получает свою долю.

Там стоит один в тесном переулке, молодой, сильный парень, с большой серьезностью во время работы. Он выбирает себе своих людей, сначала смотрит проверяющим и осторожным взглядом вдоль ряда, прежде чем начинает бить. Но тогда, однако, он бьет выбранного им со всей силой кулаком от подбородка в нос, так что брызжет кровавая юшка. Он подходит к Вуту; это оказывается его ошибкой, так как Вут молниеносно уворачивается, парень шатается, и Вут бьет его коленом, с мощью всего своего тела, в незащищенный живот. Тот переламывается, падает, но Вут падает с ним, оба катятся. Я уже здесь и хватаю Вута за воротник и поднимаю его вверх, мы несемся дальше. Теперь я не чувствую боль в руке, теперь я тоже дерусь, где никто не грозит мне. Вооруженные бегут рядом с нами. Выстрелы трещат позади, крики гремят, в массах начинается движение. Все же, из боковой улицы ломится новая группа, главным образом, женщины. Женщины хуже всех. Мужчины бьют, а бабы еще плюют и ругаются, и нельзя просто так сразу врезать кулаком в их рожи. Там стоит, идиллия в суматохе, старая баба и опирается на зонтик. Добрые старые глаза, ах, под вышитым гагатом чепчиком! Она едва может стоять, но она серьезно смотрит на нас и поднимает – и поднимает дрожащей рукой старый зонтик, и бьет меня, бьет меня! Боже правый!

Опять выстрелы. Теперь мы бежим, затравленные, подстегиваемые криками и ударами. Толпа гонится за нами. Перед нами возникает высокая красная стена. Ворота распахиваются. Мы стремительно несемся. Теперь мы в казарме саперов. Красные повязки собираются в воротах и перекрывают вход напирающим. Мы стоим во дворе, запыхавшиеся, окровавленные и разбитые. Рейхсверовцы осаживают нас и сопровождают в место расквартирования. Конный манеж, весь пол плотно покрыт серой гороховой соломой, принимает нас.

При этом штурме сквозь толпы семеро наших были застрелены и избиты до смерти. Вут хрустел, лежа на полу манежа: – В следующий раз, видит бог, мы приедем в этот город со 150-милимметровкой. Но Титье, неисправимый, замечает: – Подраться – это всегда здорово, даже если при этом тебя самого тоже побьют.

Три дня пролежали мы в манеже. Мы лежали на шелестящей, пыльной соломе, возбужденные, усталые, изможденные, полные глухой, пожирающей ярости. Один из баварцев изо дня в день однообразно рассказывал, как погиб Бертольд. Этот человек до самого конца был с капитаном. Бертольд под защитой шинели смог добраться до той боковой улицы. Там матросы и рабочие встретили его. Один из них узнал его по ордену Pour le merite. Они напали на него, он защищался, он бился как лев, удар приклада по его непокрытой голове заставил его упасть. Он с трудом вытянул саблю, которую он все еще нес на поясе, но ее у него вырвали из рук. Он, половиной туловища прислонившись к фонарному столбу, сражался за свой орден. Они сорвали с него орден, они топтали ему ноги, они разорвали ему мундир, они ломали его неоднократно простреленную руку. Бертольд отнял пистолет у матроса, застрелил его, они бросились на него, нож блеснул, разрезал ему горло. Он медленно испускал дух, в одиночестве, борясь, затоптанный ногами в грязь. Его убийцы разделили его деньги. Баварец лежал в одном из подъездов, раненый, под охраной.

Один из охраны поезда рассказывал, как их атаковали и перебили, только совсем немногие остались живы. Снаряжение разграбили.

Один из саперов Рейхсвера рассказал о больших потерях, которые мы причинили жителям Харбурга. Мы сказали этому солдату, что мы думаем о его превосходной части, и он обиженно удалился. Но фельдфебель, который руководил нашей охраной, сообщил злорадно, что Берлинский путч провалился. Мы слушали его удивленно. Тогда Титье сказал: – Да, правильно, мы и хотели сделать, собственно, путч. Но, путч провалился, и Капп сбежал.

И мы оставили этого героического юношу и закопались в солому.

Что должно было произойти с нами, не знал никто. Мы сидели и ждали, и у нас было много времени для размышлений. Пришла сестра капитана и принесла нас сигареты. Баварцы стояли вокруг нее безмолвно и с дрожащими лицами. Она была тихой и смелой. В вечер ее посещения никто в манеже не говорил ни слова.

На третий вечер я сказал Вуту: – Чем больше я задумываюсь над этим, тем увереннее я знаю, что наша борьба не заканчивается. Но я также знаю, что мы к этому времени обязательно должны были потерпеть неудачу. Нас никогда больше не применят снова как отряд. Теперь каждый должен по отдельности приступать к своей собственной борьбе. Что ты будешь делать, Вут?

Он лежал и смотрел, скрестив руки за головой, в потолок манежа и сказал: Поселюсь! Да, нужно поселиться. Мы, мои последние десять солдат и я, последние гамбуржцы, мы объединимся и поселимся. Станем крестьянами. Где-нибудь, черт побери, в Локштедтском лагере или в Люнебургской пустоши или на Бременском королевском болоте, там мы поселимся, построим дома, крестьяне и солдаты, это здоровая смесь.

Я сказал: – Да, это работа. Но эта работа не для меня. Потому что, видишь ли, это как болезнь. Я думаю, что я никогда не успокоюсь. То, что мы делали до сих пор, это было, видит Бог, вовсе не зря. Кровь никогда не проливается зря, она всегда заявляет о своих правах, которые однажды, все же, осуществляются. Но на этот раз и сейчас, промежуток между потерями и успехом кажется мне слишком большим. Это, я думаю, получается так потому, что мы, в принципе, были оторванными от жизни – пойми меня правильно, несмотря на то, что мы всегда находились в центре событий, все же, мы боролись на совсем другом уровне, чем тот, который оказывался действительно нужным для Германии. Я думаю, что то, что формировалось там теперь, что даже держалось вместе перед нашим путчем, это возникло не так, как мы думали.

Вут уселся прямо и посмотрел на меня. Я пылко продолжал: – Я думаю, это возникло, в принципе, не из-за движения, а из-за веса. То, что было пассивнее всего, то победило, просто потому, что активные части пожирали друг друга. Ведь из-за ноябрьского бунта не возникло, все же, ничего нового. Мы не испытали никакого перераспределения, не говоря уже о революции. Все эти старые ценности снова здесь, они никогда не исчезали, но теперь они проявляются без той блестящей окраски, которая перед войной придавала им силу. Церковь, школа, рынок, общество, это все еще существует, точно так, как было раньше. Только армия – это пшик, и она ведь была еще самым лучшим во всей предвоенной эпохе. И князья – ну да. Посмотри только на имена и лица парламентариев и министров. Мы проиграли войну из-за старого слоя. Но так как новый слой – такой же, как и старый, паразитирующий на той же лексике, – они только немного поиграли, поменявшись местами – подчиняется тем же самым условиям и обязательствам, то этот слой также не может исправить проигрыш войны, мне кажется. У меня есть причины предполагать, что он даже не хочет этого. И это правильно, что говорят коммунисты, а именно, что сегодня открыто господствует та же буржуазия, которая до ноября 1918 года господствовала скрытно. Итак, у нас не было революции. Значит, мы не можем выступать против революции. И довольны ли мы тем, что есть сегодня? Есть ли хоть один звук, хоть единственный скудный звук этого концерта из предписаний и речей, из программ и бумаги документов, и из газетной бумаги, который звучит в нас? Есть ли хоть одно имя, к которому у нас есть доверие? Есть ли хоть одно слово, которому мы можем верить? Не сломалось ли все у нас только из-за войны? Хорошо, не надо жалеть, как мне кажется, то, что тогда сломалось; но позже, одна единственная цель представлялась только в смеси мнимых требований и задач? Не все ли, чего мы хотели, подверглось насмешке и издевке? Итак, если это было так, если это остается так, и мы предчувствуем, что нас ждет что-то еще, что мы были призваны для другого, нежели соучаствовать в этой махинации, то что тогда? Если революция не произошла, что тогда? Тогда как раз мы и должны сделать революцию.

Теперь Вут улыбнулся. Я опустил глаза и напряженно смотрел на носки. Я сказал: – Моя точка зрения, что революцию нужно наверстать. Парламентская демократия – ну, прекрасно. Это было современным для 1848 года. Тогда у этого был, вероятно, еще большой смысл. Хотя мы в кадетском корпусе должны были на уроках истории только кратко вызубрить события этого года – да разве королевско-прусскому кадету нужно много знать о 1848 годе? – все же, я вырос в атмосфере, которая была еще насыщена этим годом. Церковь Св. Павла во Франкфурте – там ничего нет. Это были очень честные люди. Тогда у этого был, пожалуй, большой смысл. А марксизм? Там есть твердая и солидная программа, в которую вполне можно верить, которую можно наверняка сделать библией революции. Но ведь теперь революции совсем не было! Результат 1918 года, это смесь 1848 года, вильгельмизма и Маркса. И вот так это выглядит. Все остатки лагеря взяты в новую фирму. И мы стоим перед этим. И мы боролись за спокойствие и порядок. Да.

– А вот теперь мне чертовски хотелось бы узнать, чего, собственно, хочет этот юноша! – сказал Вут. Теперь слушали все гамбуржцы. Я ответил: – Наверное, я не смогу выразиться так, как хотел бы. Я совсем не народный оратор. Ах, нет. Но я думаю, мы должны делать революцию. Так сказать, национальную революцию. Ну да. И я думаю, мы уже начали это. Потому что: разве мы все не будем спорить с теми, кто скажет, что наш путч был реакционным? Я думаю, все, что мы делали до сих пор, уже было куском революции. В зачатках. Не в желании, вероятно, но не в этом же дело. В действии, не в сознании. Я думаю так: все революции в мировой истории начинались с восстания духа и кончались штурмом баррикад. Мы сделали это как раз наоборот. Мы начали со штурма баррикад. И потерпели неудачу. Восстание духа, вот что я имею в виду, когда говорю, что мы должны наверстать революцию. Мы должны начать теперь с этого.

– Ах, дружище, – сказал Вут, – ты теперь хотел бы искать дух? Пусть ты его найдешь. И пусть он будет хорошим. Я сказал: – Ты должен уже извинить меня, если я выражаюсь неясно. Но знаешь ли ты, как совершалась русская революция? Я имею в виду, с самых первых ее истоков? Знаешь ли ты, сколько «большевиков» было до 1917 года? Я имею в виду настоящих большевиков, которые хотели только этой и никакой другой революции? Меньше трех тысяч, во всей гигантской империи даже меньше трех тысяч, и позвольте заметить, что добрая часть их еще сидела за границей, в Швейцарии и еще черт знает где. Но это были люди, которые были неутомимы в работе. Теоретики революции сначала, а потом практики. Ход за ходом, слово за словом, идея за идеей. И эти люди владели как революционной тактикой, так и революционной стратегией. Согласен, у них был базис в марксистской теории. Но, в конце концов, это была только теория, вокруг которой должна была делаться революция, а не теория самой революции. Мы должны делать революцию ради нации, для нации. И там мы должны сначала только знать, что такое, собственно, нация. Я имею в виду именно знать, не догадываться, не чувствовать. Мы все уже чувствуем это. Но надо знать. И тогда мы должны знать, как мы также создадим нацию, которой у нас сегодня нет. И научиться этому, это представляется мне заданием.

Я молчал, потрясенный потоком своей собственной речи. Гамбуржцы тоже молчали. Я встал. Вут спросил: – Что ты теперь будешь делать? Я сказал: – Я ухожу. – Куда? Я сказал: – Наружу! И двинулся к часовым у двери манежа. Гамбуржцы смотрели мне вслед.

Среди саперов Рейхсвера был один унтер-офицер, и ему приглянулись мои брюки для верховой езды. Уже дважды он спрашивал меня, не продам ли я их ему. Теперь я отвел его в сторону и сказал: – Ты можешь получить мои брюки. Он сразу спросил: – Что я должен дать взамен? Я сказал: – Вот, смотри: пару старых ваших штанов, портупею с темляком сабли, пару ваших погон и шапку Рейхсвера с красивым дубовым венком, которую вы имеете право носить, так как вы одержали такую смелую победу. – Так не пойдет, – сказал сапер. – Ну, и пошел ты, – сказал я и отвернулся. – Стой, не уходи! Он стоял и нерешительно оглядывался. Потом он спросил: – Это хорошая кожа? Я ответил: – Прекрасная кожа, слишком хорошая для тебя, не паникуй, клоун! Он посмотрел и, подумав, сказал: – Через полчаса я принесу тебе барахло. Я тогда буду стоять на часах у ворот казармы. Но здесь ты не пройдешь, здесь у рабочих тоже свой караул. – Прекрасно, ты прямо герой, ты все понял. Итак, через полчаса.

Потом я ушел к гамбуржцам и снял мои брюки для верховой езды. Вут сразу понял. Я попрощался с гамбуржцами. Я пожимал руку каждому в отдельности и мы не говорили много слов.

– Удачи! и – Ни пуха, ни пера, и потом я пошел в солому прямо у двери. Сапер пришел и осторожно протянул мне вещи. Я отдал ему мои брюки.

Потом я пошел в темный задний конец конного манежа. Там лежала солома, в высокой куче, почти до окна, маленького и забытого окошка в стене. Никто не обращал на меня внимания, кроме гамбуржцев. Я надел шапку Рейхсвера и застегнул ремни и закрепил погоны на моем мундире. Потом я схватился за подоконник.

Я еще раз обернулся к гамбуржцам и помахал им.

Гамбуржцы вдруг начали тихо петь. Баварцы прислушивались удивленно, охрана в воротах обернулась к ним. Гамбуржцы – последние десять солдат роты, которая когда-то была батальоном – гамбуржцы пели пиратскую песню.

Я подтянулся и перемахнул через окно. Снаружи я зацепился за сильную ветвь большого каштана, свесил ноги, и, держась на руках, спустился на землю. Потом через темный двор я пошел к воротам. Там стоял унтер-офицер, он отступил на два шага и молча пропустил меня.

По пустым, ночным, гулким улицам я, бесконечно одинокий, пошел в сторону Гамбурга.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю