Текст книги "Вне закона (ЛП)"

Автор книги: Эрнст Саломон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Путч

Я не забуду никогда, как тени этого опускающегося дня лишили наш отъезд всей резкости. Вся сладость мира прибывала из круглого и мягкого мерцания леса, пробивалась из раскрывающихся почек берез, которые прижимались, дрожа, к железнодорожной насыпи. Земля останавливала дыхание, приглушенные песни звучали про себя в ней и долго еще парили в кустарниках, пока поезд гремел дальше. И все в мире было кажущимся, да, даже темнота, которая теперь бархатно опускалась, была обманчивым покрывалом, которое отделяло нас от жесткого дня, который заставил многих из нас в последний раз мечтать об обещаниях счастья. Из-за этого мы молчали, над нами лежало пугающее достоинство, предчувствие вынуждающей силы, в открытые хищные лапы которой мы шагали.

Поезд остановился на открытом участке. Черные стены высоко окантованных домов стояли справа и слева от железнодорожной насыпи в угрожающей крутизне. Лейтенант Вут поспешно прошел вдоль поезда и сказал нам, что мы не можем двигаться дальше, так как на вокзале Харбурга путь прегражден. Тут уже прозвучала пронзительная команда: – Всем выйти. Мы должны были брать с собой только оружие, все снаряжение оставить в поезде. В Харбурге нужно было переночевать, на следующий день рано поутру было запланировано продолжение поездки, или, если бы поезд по-прежнему не мог ехать дальше через Харбург, пеший переход по мосту через Эльбу в Гамбург. Мы осторожно вытаскивали пулеметы из купе, карабкались, ругаясь и спотыкаясь, по острому щебню и по коварным шпалам, и добрались до шлагбаума, который перекрывал широкую дорогу. Здесь мы построились.

Скудные фонари освещали зеленым, бледным светом темную массу, над которой винтовки образовывали дикую полосу колючих теней. В луч света фонарей призрачно внезапно попало несколько штатских, которые испуганно сталкивались и как привидения снова исчезали в темноте. Весь темный фронт фасадов домов на улице демонстрировал только один единственный четырехугольный свет. Он парил очень высоко и очень нереально, почти в отрыве от какой-либо связи с землей, над нашими головами. Капитан Бертольд прошел мимо, дребезжа саблей, совсем один, и снова был проглочен мраком. Марш начался.

Этот город был враждебен. Мы еще видели спокойные поверхности болотистой плодородной земли, широкое зеркало реки, спокойствие осторожно раскинувшегося ландшафта. Здесь же в тесном пространстве нас ударяла одна вещь за другой, черные каменные массы вырастали из мостовой перед нами, уличные ущелья вырезали опасные дыры в окоченелой неподвижности, на каждом углу в засаде притаилась тайна. У нас не было впечатления, что мы идем мимо жилищ живых людей, нам казалось, что мы видим руины, огромные кучи мусора с голыми, закоптелыми, безжизненными стенами, выплевывающими стесняющий дыхание холод, нагроможденные камни за раздробляющимся фасадом из стекла, железа и штукатурки. Из подвалов, кажется, воняло, ни одна звезда не проникала своим светом через расколотое небо этих улиц. Мы дребезжали через испарение дыма, тумана и опасности, наши тени в заколдованном кругу скудных огней росли до ужасных демонов и снова испуганно уменьшались, наши шаги громыхали глухо, и было невозможно удерживать ровный шаг.

Впереди у первых отделений поднималось тонкое, хриплое пение. Но оно тут же снова умолкло, так как одно окно с шумом открылось, и тогда яркий, смертельный смех ударил по нашей колонне, смех, как насмешливый крик, как острая, отравленная стрела, которая просвистела по измученному воздуху и разбила невидимые жестяные стены. Это была женщина, которая смеялась так, нет, это был сам город или демоница этого города. Этот смех должен был быть убит, было невыносимо слышать его впредь. Мы должны были шуметь, петь, что у нас болело горло, и мы пели, все вместе и невпопад, и у меня была рука на портупее, кулак сжимал гранату, и я поймал себя на почти неукротимом желании дико бросить груз взрывчатки в открытое окно. Теперь они пели в такт, и мы огибали угол, войдя на улицу, на которой стояли деревья, более широкую улицу, с палисадниками и низкими домами.

Здесь люди появлялись из темноты. Из гостиницы толпились люди, бормотание встречало нас, вопросы подскакивали в наши ряды. Я шел рядом с Хоффманном, и внезапно один господин приблизился к нам, что мы почти испугались, но господин поднял руки и спросил голосом, в котором дрожали возраст, алкоголь и радость. – Ребята, вы действительно вернете нам снова нашего императора? – Теперь Хоффманн действительно испугался и мог ответить только тогда, когда мы отошли уже на десяток шагов. – Нет, нет, не… – бормотал он и осматривался, как будто только что проснулся. Я тихо смеялся, между давившими проклятиями, но мне почти что было жаль, чтобы мы не могли сказать: да, мы снова вернем императора, так как тогда у нашего действия был бы, как минимум, хоть один смысл, все же – неужели у нашего марша все же не было смысла? На каких мыслях я там поймал себя? Это был этот проклятый город, который соблазнял к этому, эта проклятая, шипучая темнота, которая лишала нас уверенности. То, что казалось вчера нам еще ясным и нужным, исчезало здесь в сатанинском воздухе этого города, в этой отравляющей смеси из страха, ненависти, и тени приближающейся опасности. Вернуть императора? Нет. Все же, речь здесь шла о чем-то большем, чем о тихом мужчине в Доорне. Я пытался оживить в себе слова из программы Каппа. Все же, здесь, прямо здесь я должен был почувствовать, как зияет расселина. Не началось ли провозглашение с обороны? Все же, это определенно, не свидетельствовало о вере, твердой в своей силе. Этого было не достаточно для этой борьбы, это поблекло при первом испытании, будь оно даже этим поспешным маршем в пасть готового к прыжку города. Не это было тем, что диктовало нам дорогу, не слова программы. Смысл, смысл? В риске лежал смысл! Марш в неизвестность был для нас достаточным смыслом; так как он отвечал требованиям нашей крови. Мы не знаем, но как же мы сможем узнать это когда-нибудь иначе? То, что мы не знали, это доказывало, что наше действие, возможно, может быть преступлением, но никогда не может быть реакцией. Все равно, как бы ни выпали игральные кости, они должны быть брошены, и мы, мы держим их испытующе, мы еще трясем их в руке. Пение прекратилось, шепот в рядах всюду. Не только меня мучило сомнение. Падая со звезд, охватывал вопрос «почему».

На открытой площади была дана команда «Стой!» Что все же ищут там вооруженные гражданские лица? С белыми повязками? Вооруженный отряд горожан? И там с красными повязками? Рабочая самооборона? Как важно они себя ведут! И Бертольд ведет переговоры с ними? Ах, так, из-за квартиры! Двигаться в Хаймфельдскую среднюю школу! Это что, вон то, большое здание там? Дети, как я устал! Направо, шагом марш!

Мы складываем винтовки в угол, складываем боеприпасы вокруг; один остряк из баварцев еще проворно рисует несколько карикатур на Бертольда на школьной доске, потом мы валимся на жесткие, узкие парты, и я, засыпая, сержусь, что нам досталась как раз классная комната первоклассников; на партах едва ли можно пошевелиться.

Утром Хоффманн с бледным, заспанным лицом стоял передо мной и говорил: – Мне это не нравится! – Что такое? – Пойдем со мной, – сказал Хоффманн и потянул меня вверх по лестнице, мимо открытых школьных комнат, в которых потягивались просыпающиеся солдаты. У углового окна школы он остановился. – Там впереди, видишь, там пулеметы стоят во дворе! Там справа между амбарами они теперь уже полчаса таскают ящики, по-видимому, патроны; женщины, дети, мужчины! На улицах просто кишит вооруженными рабочими. Но самое прекрасное там позади, на свободном поле, присмотрись внимательно, что это?

стрелковые окопы, настоящие стрелковые окопы! Нас окружили, просто окружили. – Странно! А Бертольд знает? И Вут? – Оба знают! Они там уже полчаса хлопочут с делегациями, комиссиями и переговорами! Рабочая самооборона и отряд самообороны горожан и Рейхсвер…

– Что, Рейхсвер тоже здесь? – Саперный батальон. 9-й саперный батальон находится здесь, это как раз он; сегодня утром эти сволочи заперли своих офицеров, открыли оружейные склады и раздали оружие рабочим!

Это было прелестно. – Старина, откуда ты все это знаешь? – Да, я уже все утро на ногах, я не знаю, у меня какое-то очень неприятное чувство. Меня уже как-то долго это все беспокоит. Уж очень город взбудоражен.

Мы внимательно посмотрели в окно. Вокруг тонкого жемчужного ожерелья часовых собиралась широкая полоса людей, невооруженных; вооруженные стояли за ними и скрывались за углами улиц.

– Мы должны идти к Бертольду, – сказал я. В коридорах всюду стояли солдаты и с удивлением пристально смотрели в окна. – Я не знаю, что со мной, – бормотал Хоффманн, – я думаю, будут неприятности, и я… я не знаю… – Что с тобой, дружище, ты что, заболел? Вот, выпей водички! Кружка на цепочке зазвенела на водопроводной трубе, я повернул кран, в нем заклокотало и немного брызнуло, но вода не полилась. – О, какой милый подарок, эти парни перекрыли воду. Теперь быстро к Бертольду.

Мы побежали по лестнице вниз. – Все из-за этого, – сказал я сердито. – Из-за чего? – спросил Хоффманн. – Из-за того, что летчики хотят командовать пехотным батальоном в уличных боях! Черт побери, мы здесь так хорошо сидим в мышеловке, все вместе так красиво в одной точке. Вместо того, чтобы сразу занять все общественные здания и сохранить сильный, подвижный резерв в своих руках… Я открыл дверь и услышал, как Бертольд говорил нескольким делегатам населения: – Да, господа, вы требуете нашего ухода; я уже говорил вам, у меня вовсе нет намерения оставаться здесь в Харбурге, мы хотим идти дальше, еще сегодня утром. Какого черта нам вообще тут делать в Харбурге? Знамя? Знамя будет убрано, как только мы уйдем, не раньше. Мы скоро уйдем, люди уже собирают вещи. Если бы вы не задержали нас, нас тут, возможно, уже и не было бы. Теперь идите, пожалуйста, и успокойте население, чтобы не произошло беды. Идите же теперь, господа!

– Собирать вещи? – спросил я Хоффманна. Он безмолвно указал в окно. Площадь была черной от людей. Часовые стояли плотно окруженные, там, где главная улица впадала в площадь, линия часовых уже значительно выгнулась.

– Так, мой дорогой, – сказал я, – мы теперь не будем собирать вещи, мы скорее приведем пулеметы в боевую готовность, мне это кажется важнее. Хоффманн кивнул, и мы в поспешности принялись за работу. На каждой стороне дома мы установили по пулемету, еще один подняли на чердак. Внизу у главного входа у баварцев было два ручных и один станковый пулемет, но они пока еще не установили их, а держали спрятанными в классе. Главный вход с большой лестничной клеткой выходил не на площадь, а на широкую боковую улицу.

На первом этаже гамбуржцы стояли у окна. Я передавал по кругу водяной бачок для охлаждения пулемета, и мы наполняли его очень естественным образом в сопровождении плохих шуток. Мы поднимали пулеметы на парты, так что они в любую минуту были готовы к стрельбе. Внизу цепь сторожевых постов отошла еще дальше назад. Все окна на площади были теперь открыты, отдельные головы показывались украдкой; улицы, которые входили на площадь, были наполнены людьми, насколько мы могли видеть. Массы взволнованно толпились, можно было видеть много женщин и детей. Мы слышали, как беспрерывное бормотание возрастает широко и оглушительно. Это, кажется, были главным образом рабочие, которые стояли там вооруженными.

Хоффманн и я пристально смотрели на площадь. – Они спятили, – сказал я, – что они, собственно, хотят от нас? – Да, – сказал Хоффманн и тускло посмотрел на меня, – да, рабочие глупы. Мы тоже были глупыми, когда мы боролись за спокойствие и порядок. Теперь глупые они. За нами стоял Вут. Он уже надел берет. Итак, сегодня еще будет жарко. Хоффманн говорил тихо и убедительно:

– Теперь пробил бы час для рабочих! Господин лейтенант, если хотят захватить власть, то нужно также знать, ради чего. Мы не знаем этого, и я не верю, что Капп и господа в Берлине знают, ради чего. Если рабочие теперь умны, то они пойдут с нами, тогда мы создадим для них свободное пространство, и они укажут нам, ради чего только сегодня можно и нужно иметь власть. Если они умны, господин лейтенант, настолько умны, насколько мы дерзки, тогда в этой истории есть смысл!

– Они не умны, – сказал Вут. И я сказал: – Вероятно, в наших действиях тоже участвуют уж слишком много старых господ!

Крики и свист звучали на площади. Мы высунулись из окна. По узкому свободному пространству, которое до сих пор еще смогла удержать цепочка часовых, шел капитан Бертольд, с распущенными волосами, его черная макушка блестела. Он приблизился к толпе, зашел за цепь сторожевых постов, протиснулся среди напирающих групп людей и остановился только между толп. Он поднял руку. Тут же все стихло. Он начал говорить. Мы здесь наверху не могли понимать, что он говорил. Мы видели, как напирают массы. Позади они поднимались до лестниц и порогов. Группы с красными повязками протискивались через толпы. Бертольд говорил громко и звучно. Его можно было слышать далеко. Но, что это там сзади так напирали вооруженные? Что, к черту, это должно было значить, что внезапно винтовки летели с плеч?

Баварцы и гамбуржцы осторожно подняли пулеметы. Теперь магические линии винтовок пересекались над кишащей головами площадью. И Бертольд говорил и говорил. Волна глухой ненависти поднималась к нам из толпы, ненависть двух рас, слепое отвращение друг к другу, болезненное отвращение одних к запахами других. Мы пристально смотрели острыми глазами на массу, не на вооруженных противников, которые были, все же, гораздо опаснее. Постепенно туманная, желтая пыль ложилась там внизу над морем голов. У меня было странное сочувствие к Бертольду, тот стоял посреди этой опустошенной массы и обращался против них. Пыль поднималась и, кажется, расширяла извивающиеся линии направленных, ищущих цель винтовок, кажется, дергала их, рвала так, что они сгибались от невыносимого напряжения.

И там прозвучал выстрел, который мы все ждали. Очень слабый щелчок, ничего больше, но эта пуля попала в каждого из нас, этот выстрел бросил лопнувшую горсть сжатого воздуха в стены, освободил бурный крик. Все винтовки взлетели к щекам, и тогда огонь брызнул из каждого угла.

Хоффманн выбежал из комнаты к своему пулемету. Я взвалил пулемет на подоконник и стрелял. Я сопротивлялся безумному искушению стрелять в середину убегающей, визжащей массы, оглушительный шум, трещащие осколки, дрожание стен вцепились в меня, приведя к каменному спокойствию. На углу главной улицы, где толпились испугавшиеся смерти толпы, группа красных повязок сидела на корточках у выдвинутого вперед пулемета, в ожидании, что толпа разбежится. Я перебил их первой очередью из моего тарахтящего ствола. Мужчины лежали, метко пораженные, в ряду перед порогом дома, из открытых окон которого в нашу сторону вели огонь. Я поливал пулями одно окно за другим, видел, как разбиваются стекла, видел, как маленькие облачка строительного раствора и извести возникают на стенах в тех местах, куда впивались пули. За несколько бешеных секунд площадь была очищена от живых. Пока новая лента вытаскивалась из ящика, я склонился вперед, увидел темные, жалкие кучки, которыми как бы была засеяна площадь, мужчины, женщины, дети, шелестящий воздух обманывал относительно измученного движения растянувшихся тел, насквозь пробитых пулями. Безумное давление поднялось у меня от живота к горлу, я хрипло прокричал что-то, меня рвануло к парте, высунувшись на половину туловища из окна, я искал новую цель. Резко слева в тусклом дворе, за покрытыми черной краской стенами, спешащие мужчины быстро ставили против нас пулемет. Мой пулемет быстро повернулся в их сторону, он висел косо, паря из окна; я уперся коленом о парту, втиснулся с возбужденными нервами к качающимся салазкам и начал стрелять. Тут пулемет вздрагивал, внезапно вставал на дыбы, что я почти выпал из окна, раскаленная вода хлопала мне жаром в глаза, в лицо. Разрывающий удар отбросил меня назад, я упал внутрь классной комнаты между партами, пулемет повалился на меня. Моя правая рука на ощупь искала опоры, хватала кровь и пыль; что-то тяжело стонало. Там лежал гамбур-жец, который подавал мне ленту, с превращенным в месиво, растерзанным лицом, залитым кровью. У пулемета было пять пробоин в кожухе, смертельная очередь утянула в бездну жизнь четырех человек и наколдовала круглые дыры в карикатурах на Бертольда, нарисованные мелом на расколотой школьной доске.

Весь дом дрожал от неистового огня, который колотил по его стенам. Осколки стекла вместе с пулями с ревом влетали в помещения, щелкали, раздробляясь о пол, и царапали мертвых и живых. Воздух взрывался от жесткого, хлопающего удара каждого отдельного из расщепляющихся свинцовых сердечников, картины на стенах танцевали, как призраки, и разорванные с грохотом падали вниз. В стенах трескался камень и сталь, бросая маленькие зубчатые сгустки, сыпалась известь, засыпала помещение пылью, покрывала людей, трупы и вещи белесой мукой, превращала текущую кровь в липкую кашу. Деревянные осколки летели с шипением, дверь зияла, доска, кафедра, стены все были в шрамах, крошились, огонь волшебным образом создавал на них бесчисленные маленькие воронки. Мы лежали, плотно прижавшись к передней стене, неспособные стрелять, и позволяли дождю трещать над нами.

Дверь распахнулась, вошел Хоффманн, молниеносно упал на пол и на четвереньках пополз ко мне. Моментально очередь загремела в коридоре, и дверь зашумела, двигаемая таинственной рукой, с дрожью туда-сюда. Хоффманн с бледным, покрытым пылью лицом пристально смотрел на меня, покопался в кармане и, вытащив маленькое зеркальце, протянул его ко мне. Я заглянул в него и увидел, что мое лицо покрыто кровью. Из крохотной раны на виске вытекал темный ручеек. Я попытался вытереться грязным носовым платком, на который я поплевал, и только совсем замазал себя. – Пулемет сломан! – прорычал Хоффманн. Я указал вопросительно на мой пулемет, который опрокинутый лежал на полу. Он, кивая, показал большим пальцем в направлении помещения, из которого он пришел. Лейтенант Вут, нагнувшись, быстро влетел в комнату. На его берете развевался наполовину оторванный бархатный лоскуток. Тонкий ручеек крови тек у него со лба на подбородок. Его взгляд выдернул нас из класса. Мы поползли по полу до двери и потом по отдельности проскользнули в коридор. Там мы могли стоять прямо, защищенные толстыми стенами. – Так это бессмысленно, – пронзительно крикнул Вут. – В каждом классе остается только один человек, амбразуры в стенах, наблюдать, всем остальным выйти в коридоры. Беречь патроны!

Коридоры были заполнены мертвыми и ранеными. Мы вытащили в коридор и погибших из нашего помещения. Гамбуржец пробивал железным стержнем дыру в стене. Хоффманн и я вытаскивали наружу ящики с патронами. Потом мы побежали в комнату Хоффманна, чтобы и оттуда вытащить боеприпасы. На лестничной клетке тесно сидели люди. Но поблизости от дверей и окон не было никого, там лежали только трупы. Я отыскал все из моих пулеметных расчетов, спотыкался о мертвецов и быстро залетал в классные помещения. Но ни один пулемет, ни у одного из нас, уже не был исправен. Только наверху на чердаке ручной пулемет еще стрелял непрерывно. Я отнес несколько ящиков с патронами наверх. Раненые со стоном просили воды. Врач и санитары перевязывали окровавленные части тела, рвали матерчатые полосы из рубашек живых и погибших, так как бинты давно закончились. Врач остановил меня, вопросительно показал на кровь у меня на лбу, но я только махнул ему рукой.

Школу обстреливали со всех сторон. Близлежащие дома, и дворы, и поля были плотно заняты. Беспрерывно и равномерно пули трещали по нашим стенам. Ненависть всего города неукротимо поливала изолированный камень. Из одного класса прибежал один из гамбуржцев и сказал:

– Теперь они прицельно стреляют из пулемета с расстояния меньше ста метров! Они выбивают каждый камешек по отдельности! Весь дом крошился. Если внизу у главного входа стрелял один из баварцев, то это звучало с грохотом во всем доме, как будто там взорвалась мина.

Баварцы молча лежали на каменном кафеле коридоров и на лестничных площадках. Когда выстрел пролетал сквозь одну из дверей, они глухо немного сдвигались друг к другу. В классах сидели на корточках только лишь наблюдательные посты. Хоффманн, Вут и я улеглись между другими. – Где Бертольд? – спросил я. – У главных ворот, – пробормотал Вут. Молодой баварский офицер, перелезая медленно через растянувшиеся тела, подобрался к нам, увидел Вута и сказал ломающимся голосом: Но охрана поезда должна же была услышать, что происходит? Ведь сообщение должно было дойти до Штаде? Балла и другие батальоны должны ведь узнать, что тут с нами случилось? Вут безмолвно покачал головой. Баварец упрямо сказал: – И гамбургские полицейские должны ведь были вмешаться? Я совсем не понимаю, ведь нельзя же оставлять нас просто так? Вут встал и взял офицера за руку и увел его.

Один пришел и сказал: – В городе стрельба! Сразу половина людей была на ногах. Классные помещения снова заполнялись, все внимательно слушали. – Это охрана поезда, она идет сюда! – Нет, это идет с другого направления, это гамбуржцы!

Я напряженно слушал, но не слышал никакого отклонения от непрерывного, долбящего огня, который бил по школе. Кто-то утверждал, что слышал крик «Ура!». Вут подошел и сказал: – Господа, только не нервничать. Все в коридоры! Он посмотрел на меня и прошептал: – Дружище, поезд атаковали, они там на поле размахивают нашим флагом.

– Это не могут быть наши?

– Нет, это штатские!

Огонь становился сильнее. Это наполнялся и трещал, как будто град посреди ливня барабанил по кровле из волнистого железа. Солдаты сползались все теснее друг к другу. Но теперь, как всегда бывает в мгновения наивысшего напряжения, выделялись отдельные. Мы не хотели оставаться в плотной куче. Мы вставали и пробегали через обстреливаемые комнаты, мелькали в коридорах, влезали на чердак, рылись в подвале, таскали боеприпасы, всегда только несколько человек, из сотни примерно три или четыре. Я с Хоффманном обходил, спотыкаясь, все входы. Там была дверь, которая вела на школьный двор, и эта дверь лежала в мертвом углу. Двор был окружен дощатым забором. Нельзя ли было незаметно продвинуться вперед до тех домов? Дома, кажется, не были заняты. Оттуда, вероятно, можно было выбраться на свободное поле? Стрелковые окопы лежали дальше справа. Я махнул Хоффманну, он показал наверх; мы влезли на мансарду к пулемету.

Я зашел в одну классную комнату и бросился перед амбразурой. Баварец безмолвно откатился в сторону, и устало положил голову на руки. Огонь грохотал со всех сторон. Площадь лежала абсолютно мертвой. Я не мог обнаружить вражеского стрелка. – Пить, – сказал баварец. Я пожал плечами. – Вы, баварцы, всегда хотите пить. – Ах, не мели чепуху. Я снова выполз наружу. Хоффманн сказал: – Патроны заканчиваются. У пулемета на крыше осталась всего одна лента. Я спустился по лестнице вниз. Одно окно на лестнице еще осталось абсолютно невредимым. Оно выходило на двор, и было прикрыто боковым крылом дома. Только очень тонкую полоску поля можно было видеть через это окно.

Мы, Хоффманн и я, подошли к окну. Внизу они кричали: – Патроны! – Мы сейчас! – закричал я. Тут что-то оглушительно затрещало и раздробилось, две руки схватили воздух, винтовка с грохотом покатилась по лестнице вниз. Что-то тяжелое ударило мне в грудь, мои колени подкосились, я упал – и увидел на моей груди хрипящую голову, рану, адскую щель из крови, волос и мозга – Хоффманн…

– Хоффманн!

Хоффманн был мертв. – Санита… да, он был мертв. Хоффманн был мертв. Я мягко положил его. Потом я присел на корточки на лестничную площадку и тупо смотрел в пропасть.

– Когда будут патроны? – закричали снизу. Вут проскользнул мимо как привидение, настороженно остановился на мгновение, посмотрел и пробормотал: – Фенрих, патроны. И тут затрещало. Баварский ручной пулемет у главного входа выпустил несколько невыразимо громких выстрелов. Я зашатался вниз. – Они идут, они идут!

Вут потянул меня к полу, к другому пулемету. Я дрожащими руками привел его в готовность к стрельбе. Баварцы из другого расчета кричали нам, что они пришли из домов и находились теперь в мертвом углу.

Мы лежали справа и слева от главного входа, на первой лестничной площадке, примерно на высоте верхней лампы двери. Мы могли еще видеть только первый этаж домов и только маленькую часть широкой улицы. На лестнице перед нами лежал опрокинутый станковый пулемет, совсем разбитый выстрелами, возле него два мертвеца, оба с ужасными пулевыми ранениями в голову, как у Хоффманна. – Спокойно, – говорил Вут, – спокойно! – Мы неподвижно лежали за пулеметом.

Вражеский пулемет стрелял. Снаружи его пули только робко шлепали по ступенькам лестницы. Я ничего не мог видеть, тонкая полоса улицы лежала пустой. Потом все стало тихо. Только на площади монотонно трещал огонь по дому.

Сверху позвали Вута. Он, помедлив, встал, затем спешно поднялся по лестнице. Баварцы, их было трое, спрашивали, не слышали ли мы что-то об охране поезда, или не прибыло из Штаде или из Гамбурга подкрепление? Я пожал плечами.

Вут пришел и сказал: – Приказ капитана Бертольда, стрелять только в самом крайнем случае. Он присел на лестнице и смотрел неподвижно.

Стрельба продолжалась теперь уже пять часов. Я напряженно высматривал через узкую щель двери. Там как раз промелькнула тень, или же нет? Нет, там, в домах, в окнах что-то шевелилось. Моя рука потянулась к поясу.

– Не стрелять, – сказал Вут. Очень отчетливо я вижу у окна мужчину с винтовкой. Он пристально смотрит на нас. Я навожу свой пулемет точно на него. Теперь он, кажется, видит меня – да, он поднимает винтовку, да, он целится… молниеносно я бросаюсь в сторону, там уже щелкает, брызжет и вспыхивает, и ударяет меня в руку. Я испуганно вижу, как мой рукав окрашивается кровью.

– Ранен? – спрашивает Вут, и он в тот же момент возле меня. – Осторожно! – кричу я, и левой рукой оттаскиваю его в сторону. Мы обследуем рану. Совершенно безобидно, пуля попала в каменную колонну возле меня, раздробилась и маленькими осколками попала мне в правое предплечье. Но кровь текла сильно.

– Эй, сюда, перевязать! – приказал Вут.

Доктор быстро наматывал полоску ткани вокруг руки. Он жевал зубами обрывки слов и выглядел очень изможденным. – Бертольд хочет вести переговоры, вести переговоры, что нужно делать дальше…

Я шел к мертвому Хоффманну. Он лежал на спине, мирно вытянув тело. Как, он шевелится? Он только что хрипел? Хоффманн? Нет, ах, нет, кровь капала ему изо лба и носа в горло и, бурля, прокладывала себе дорогу. Так мертвец еще долго храпел, и, все же, каждый раз я снова содрогался. Я не мог сидеть тут так долго, я должен был идти дальше; я робко погладил руку Хоффманна и ушел.

Бертольд приказал написать большими буквами на школьной доске «Перемирие! Мы хотим вести переговоры!». Доску привязали к веревкам и потом осторожно вывесили из окна. Огонь сразу сконцентрировался по этому месту, за несколько мгновений доска была полностью разорвана. Теперь я брожу по дому с молодым высоким баварцем. Наверху на мансарде молча и спокойно сидят два солдата у ручного пулемета и наблюдают за площадью. Это два баварца. У одного нашивки, он, похоже, фаненюнкер, унтер-офицер. Я обращаюсь к нему, он отвечает немногословно, да, он студент. Я снова спускаюсь с моим провожатым. Мы подходим к коридору, в котором через двери снова и снова щелкают выстрелы. Баварец устраивает себе дурацкую потеху, прыгает мимо них в полный рост, и при этом смеется и торжествующе оглядывается в поисках своих приятелей. Он снова скачет, бросается, подскакивает, но внезапно, как-то странно спружинив, посреди скачка, валится в сторону и падает как колода, винтовка с грохотом скользит вдоль коридора. Мертв.

Тут снова появляется маленький, худой, баварский офицер.

– Но подкрепление должно же подойти? – говорит он, и умоляюще глядит на меня. Я хочу безмолвно пройти мимо, как раздается крик с лестницы: – Офицеров к капитану Бертольду! Вут встречает меня. Я иду с ним до помещения, где Бертольд собирает офицеров. Это тесная комната, почти прямо у главного входа. Вут входит с маленьким баварцем, я тут же вижу, как кучка оставшихся офицеров плотно стоит вокруг капитана. Затем дверь закрывается. Но я не могу оставаться здесь снаружи, я не могу, и я не имею права. Я с ужасной определенностью знаю, что там внутри будут совещаться о капитуляции. И я собираюсь духом, открываю дверь и вхожу.

– Господин капитан! – говорю я хрипло, слова с трудом прорываются сквозь пересохшее горло, – господин капитан, – я собираюсь с силами и говорю: – Разрешите войти. Офицеры оглядываются, Вут подходит ко мне с быстрым движением, я отхожу на шаг в сторону и смотрю на капитана. Он говорит, повернув наполовину голову, и очень бледный: – Да, что? Я говорю: – Господин капитан, я знаю, как это было в Галле, мы не можем сдаваться… – я начинаю заикаться, снова собираюсь с силами и говорю: – Но мы можем попробовать прорваться! и быстро продолжаю:

– Сзади есть дверь на школьный двор, ее не видно, я все разведал, там дощатый забор, никто не видит нас до группы домов в открытом поле. Окопы находятся в стороне, далеко справа, так мы должны суметь вырваться на свободное пространство. Капитан поднимает руку: – Сколько боеприпасов у нас еще есть?

Вут вскакивает: – В общем и целом еще примерно пятьсот патронов. Капитан молчит. Несколько секунд все тихо, только огонь снаружи продолжает однообразно журчать. Вут говорит: – Это возможно, господин капитан, только прорыв нужно будет замаскировать отделением, которое будет продолжать стрелять из здания. Я быстро говорю: – Так можно сделать, у нас есть еще три исправных пулемета, мы тут просто останемся, и будем стрелять так долго… – И что случится с этими людьми потом? – спрашивает капитан и, как птица, быстро поворачивает голову ко мне. – Мы сможем, – заикаюсь я, – господин капитан, только пара человек, мы сможем, вероятно, пробиться позже. Капитан спокойно говорит: – Нет. Господа, если мы примем решение прорываться, тогда офицеры прикроют прорыв. Офицеры прикладывают руку к фуражке. Я говорю: – Господин капитан, без вас люди не уйдут. Бертольд встает и говорит: – Тогда и прорыва не будет, задумывается на две смертельные секунды и медленно говорит:

– Те из людей, которые готовы решиться на прорыв, могут это сделать. Хорошо, вы можете идти. Я выпрямляюсь и шатаюсь к двери, и я знаю с грызущей болью, что это решение Бертольда является для него единственным возможным. Я оказываюсь у трупа Хоффманна. Быстро темнеет.