Текст книги "Вне закона (ЛП)"

Автор книги: Эрнст Саломон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Угроза

Та же необычно ясная и светлая легкость ощущения, которая после сильной потери крови внезапно лишает бойца сознания слабости и усталости его тела с помощью высокого наслаждения как бы неличностного взгляда на окружение, позволяла также нам сразу после пересечения границы смотреть на Германию, как через отшлифованное стекло. Чуждость этой земли и этих людей сразу смягчала реальность наших решений, так же как она равным образом оттеснила витиеватые подробности только что пережитых событий на затененный задний план. Так мы с нашей решительной волей мести попали в пустое пространство и теряли горячее дыхание наших слепых влечений в тонком и прохладном воздухе империи, прежде чем мы вообще сначала увидели противника, которого мы искали и должны были встретить. Когда только на нашем обратном пути через широкие снежные поля Литвы в нас, оборванных и потерянных, сохранялись гордость и уверенность, то это происходило из-за сознания того, что в нас, в этой маленькой и закаленной общности, повторялась судьба фронтовой армии

1918 года. Но, по нашей воле, не должно было повториться внезапное распо-рошение сжатой ударной силы перед разнообразием запутанных явлений.

Мы ожидали, что увидим империю в брожении, что почувствуем в городах дрожь беспокойства, растущие стремления, уверенность близкого превращения. Но империя казалась спокойной, рана затянулась тонкой кожицей. У тихих запруд на Эльбе в болотистой местности земли Кединген, куда направил нас усердный приказ имперского правительства, наши ожидания ушли в землю, как вода в ленивых канавах болотистой почвы. Крестьяне в тяжелых сапогах шли на поля, скот уютно стоял в больших хлевах, мы сидели в чистых комнатах наших квартир и помогали во время работы и смирялись с этой теплой соразмерностью непоколебимой деятельности.

Вечерами я часто стоял на дамбе и видел, как текла внизу река. Девушка рассказывала мне, что перед войной огни пароходов блестели над водой как сверкающая цепь, но теперь широкая площадь была пуста, гавань была мертва, поток широкой, однообразной, сверкающей черноты.

– Им же, – говорила девушка, – пришлось отдать все корабли! Мы все стояли на дамбе, когда они в последний раз пошли вниз по Эльбе, и только тогда мы на самом деле полностью поняли, что мы проиграли войну.

Мы много говорили на продуваемой ветрами дамбе; в ее грандиозной уединенности она представлялась мне мостом, который мог бы вести в новую действительность, мы говорили о том и сем, все же, но произносимые шепотом тайны всегда заканчивались войной и революцией, и, наконец, она встряхивалась и говорила: – Ах, ты, мне холодно, пойдем, мы возвращаемся домой. И я сердился, что я теперь все время говорил с девушкой об этих вещах, но на этот раз это было именно так и почти каждый раз.

Потому что мы никак не могли освободиться от того, что захватило нас. Мы не могли освободиться от этого в глухих трактирах с грогом, в танцевальных залах, которые каждую субботу заполнялись девушками, и парнями, и солдатами, на уютных улицах и в кафе Штаде, в спокойных крестьянских дворах этой болотистой местности. Что-то тянуло нас, и это была не неизвестность о том, что произошло бы теперь с нами, это также не была пустота нашего поведения; что именно это было, мы не знали. Мы устраивали попойки ночи напролет, и если мы не устраивали попойку, то мы были в комнатах у девушек, и если мы не были там, то мы проигрывали наши деньги. Мы ждали, и мы не знали точно, чего мы ждали. Мы сохраняли наше оружие и не знали, когда мы еще раз употребим его. Мы жили жизнь в стороне от всего, мы повсюду наталкивались на стены, мы никуда не принадлежали, мы были чужаками в империи. Мы чувствовали, что от нас требовали оправдания, но не было никого, кто спрашивал бы нас о том, за что мы несли ответственность, и потому мы замкнулись и жили молча, со всем бременем нерешенного, зная, что мы предались судьбе как камень, но этот камень был отвергнут.

Ходили слухи, что нас должны были использовать при беспорядках. Но за спокойствие и порядок мы больше не хотели бороться. И у Бромберга, в поездке из Мемеля в Штаде, там мы выпрыгнули из поезда, когда узнали, что этот город должен стать польским, и хотели защитить Бромберг, или границу, но мы не могли и мы не должны были этого делать, и мы знали, что нам не доверяли, и не доверяли праву. Однажды прибыла комиссия Рейхсвера, господа, которые удивленно оглядывались вокруг, когда им тут никто не отдал честь, и мы смеялись, когда эти господа потребовали, чтобы мы, по приказу правительства, сдали все оружие, и все предметы снаряжения, и телеги, и лошадей. Тогда мы пошли ночью в конюшни и вывели наших кляч – все же это были наши лошади, это же мы захватили их все вместе и с большим трудом их, там не было ни одной, которую предоставило бы нам правительство – и лошади исчезли, и телеги тоже, и больше их никто не видел. На следующий день фельдфебель заплатил по несколько сотен марок каждому солдату – от некоего покровителя, как он говорил. Также внезапно исчезло оружие, однако, на этот раз только мы знали, где оно осталось. И когда прибыла комиссия Рейхсвера, она ничего не могла забрать с собой, кроме мешка, полного подковных гвоздей.

Когда гамбуржцы двинулись в Прибалтику, они были батальоном численностью в шестьсот человек. Когда они вошли в Кединген, рота состояла из одного лейтенанта и двадцати четырех солдат. Но из этих двадцати четырех, однако, были еще трое, которые в свое время пришли в Прибалтику из Веймара, Шмитц, Хоффманн и я. И лейтенант Кай еще был; но однажды, в феврале 1920 года, он попросил нас троих приехать в Штаде, и когда мы встретились там в винном погребке, он сказал нам, что он теперь должен нас покинуть. Граждане Штаде пили свой вечерний бокал вина, и они часто неодобрительно смотрели на наш стол. Так как мы пили много, и у лейтенанта Кая от природы был громкий голос.

– Мы стоим, прислонившись к потоку времени, – говорил он, – и мы это охваченная жаждой крови военная камарилья, которая высасывает мед из костного мозга народа и затем этим медом этому же народу мажет вокруг губ. И он прилежно мешал ложкой свой грог. – Будущие поколения спросят нас, что вы сделали? И тогда мы ответим, что мы взболтали, взволновали кровь. Так как душа

– это пар крови, и кровь кипела, и пар поднимался, и мы ее взболтали. Тогда будущие поколения скажут: вы хорошо сделали это, отлично, «пятерка»!. Но те граждане, однако, которые сидят там так жирно и удобно – Твое здоровье! – их тоже спросят, и они ответят: мы сгущали кровь в прекрасный, полезный и вкусный черный кровяной суп, и, однако, он нам понравился. И будущие поколения скажут: «Двойка», садитесь! И еще раз потом, в день Страшного Суда, – и он выпил и налил снова и добросовестно давил сахар в стакане, – там мы соберем наши далеко разбросанные кости и встанем для поверки, и будет сказано – направо! Но те пыльные бюрократы, однако – ваше здоровье, господин судья первой инстанции, специально для вас – поклонятся, как положено, и скажут: – Прости, Господи, мы не можем собрать наши кости, потому что их у нас никогда не было. И им будет сказано: Налево, вы, козлища, так как там ваше место. И я скажу вам, это будет чистым разделением. И мы пили и вели мудрые беседы, и граждане смотрели теперь яростно на нас и были очень добропорядочны. Лейтенант Кай, однако, много выпив, чувствовал себя плохо и спрашивал нас, должен ли он все же теперь действительно уходить и становиться крючкотвором, и неужели все теперь действительно закончилось? Я сказал ему, что все еще не закончилось, и упрямо оставался при этом мнении, но лейтенант Кай не хотел в это верить и говорил, что все закончилось, и теперь ему надо идти зубрить и сдавать экзамены, и все это одно большое дерьмо. И тогда он разбил несколько стаканов и сказал: – Возмещение материального ущерба, а потом ударил возмущенного аптекаря под подбородок и сказал: – Увечье, и тогда он полез драться с городским полицейским, которого вызвал хозяин, и говорил: – Сопротивление государственной власти. Мы только с большим трудом смогли привести его к поезду, и он сильно высовывался из окна и долго еще махал нам. Я больше никогда его не видел вновь. Месяц спустя он погиб возле ратуши Шёне-берга. Его труп был идентифицирован по документам в кармане; так как его голова была так затоптана ногами, что превратилась в кашу.

На несколько дней позже ушел также Шмитц. Я проводил его к вокзалу, и он сказал мне: – Тебе я могу сознаться. Я еду в Рурскую область в Красную армию. Она там как раз формируется. И я кивнул, и он сказал: – Мы хотим там немного взболтать кровь, и мы оба засмеялись, вспомнив о Кае, и тогда я сказал: – Во всяком случае, до свидания, и если нам доведется встретиться на баррикадах, тогда мы можем договориться уже теперь, если никак по другому не получится, то мы тогда ввиду старой дружбы только дадим друг другу в рожу. Но Шмитц засмеялся и ответил: – Нет, хотя, если вдруг так случится, то может быть. Там, на самом деле, теперь все зависит от того, кто выстрелит быстрее! В этом Шмитц меня превосходил, и я только лишь мог заметить, что я чертовски быстр в стрельбе. Мы горячо пожали друг другу руку и были, все же при этом немного смущены, и потом он уехал.

Я не мог поверить, что теперь заканчивалась жизнь между солдатами и оружием. Гамбуржцы еще твердо держались вместе. Лейтенант Вут часто был в разъездах, и сначала мы предполагали, что у него была девушка в Гамбурге, к которой он все время ездил; но однажды, в начале марта, он собрал нас с разных концов, и мы узнали, почему он так часто ездит по стране. И он принес за собой свежий ветер, бурные вихри, которые задевали наши лбы и заставляли нас быстро дышать. Это было так, как будто он открыл щель, через которую сразу ворвался солнечный луч и заставил плясать пылинки.

В империи что-то надвигалось. Там была армия, которая должна была быть демобилизована, согласно статьям мирного договора, и там была другая, тайная армия, которая начала образовываться. В стране были комиссии, которые вынюхивали, окруженные прислуживающими господами в сюртуках. Там на улицах были голод и забастовка, и злоба, там на лакированных машинах ездили спекулянты с толстыми портфелями и жирными подбородками, там беженцы изо всех похищенных областей искали скудное жилище, и иностранцы скупали все городские кварталы. Под тончайшей поверхностью, прилежно и боязливо созданной в трудоемкой и деятельной деловитости трудолюбивыми гражданами всякого уровня, кружился ведьмовской хоровод безработицы и биржевых сделок, голодных бунтов и праздничных балов, массовых демонстраций и правительственных конференций, – и там не было ничего, что могло бы уклониться от этого угара, и было много, что погибало в нем. Над страной шелестела бумага. Призывы и ультиматумы, предписания и запреты, провозглашения и протесты как снежинки падали на страну, симулируя энергии там, где никаких энергий больше не было, будя надежды, следуя отчаянию. Увозящие уголь эшелоны утешал американский шпик, хлебные карточки – порнографические открытки. Многие говорили о восстановлении, но материал был ужасен, и земля качалась, и многие говорили, что пора все это снести, но каркас, хоть и крошился, но стоял прочно.

Но границы были жидкими. Войска образовывали границы, винтовки и орудия, но там они отступали, а там продвигались вперед, и местности мерцали от волнений, опасные области, в которых каждый падающий камень мог вызвать катастрофу, и все зависело от того, кто бросал этот камень. Еще границы были жидкие, но там, где их начинали проводить с уверенностью, там кричала земля, и новые линии были как разрезы ножа, которые проводили свои кровавые борозды, и все провинции падали, как члены, которые ампутировал пьяница. Маленькие рассеявшиеся отряды сражались у границ, стояли под столбами дыма угольного бассейна, терялись в болотах и пустошах и лесах почти забытых мест, задыхались от суматохи городов, находящихся под угрозой восстания, и за ними стояла разочарованная, беспомощная страна, которая была готова сдаться, а перед ними жадное превосходство в силах, а внутри себя только безумная воля к сопротивлению. Когда, однако, эти группы заметили, что у них не было глубокого тыла, центрального мощного ядра, там они обратились против Берлина. Прибыла бригада Эрхардта из Верхней Силезии, с нетерпением ожидали добровольческие корпусы Аулока и Шмидта, с востока прибывали отверженные балтийцы и корпуса Лютцова и Пфеффера из Рейнланда и Рурской области. И они требовали от Берлина ясности, – однако, Берлин не мог дать ясности – и они стояли, мрачные и решительные, с винтовкой в руке.

Антанта настаивала на соблюдении подписанных документов. Кабинеты союзников посылали ультиматумы и угрожали вторжением. Остатки немецкой армии должны были быть разбиты. И имперское правительство уступило. Никто не может сказать, сделало ли оно это потому, что оно, осознавая ответственность, которая была, впрочем, слишком велика для него, не видело и не могло видеть никакого другого пути, кроме как поддаться, или потому что ветер приносил ему предчувствие опасности, которое исходило от возбужденных солдат, или потому что оно, если когда-нибудь и решилось, то, во всяком случае, решилось защищать достижения им самим документально не желаемой революции против темно прочувствованных монархических порывов. На самом деле оно могло предчувствовать за вхождением угрожающих войск партийный заговор, заговор реакции, но совсем не это заставило солдат маршировать, совсем не это, так же мало как вообще все это спорное, организованное политическое мнение и власть, совсем не это, это было в первопричине просто отчаяние, и оно издавна выражалось не произнесенными словами. Все же, мужчины, там в отчаянии, привыкли реагировать на любую опасную вещь, и видеть лучшую защиту в нападении. И так как власть им отказывала, они схватились за власть.

Нас внезапно охватила упругая, захватывающая, вырывающаяся наружу сила. Очень легкая и ясная, и сладкая в ответственности, так это казалось нам – власть! Мы узнавали в себе тот уровень решимости, который представлял нам все вещи совсем простыми. Мы не научились драться с проблемами. Потому мы думали, что нужно как раз действовать, так как тогда мы были сильнее, чем вещи, и таким образом вещи были сильнее, чем мы. Решение боролось в восьми тысячах мужчин, их не было больше, все же, восьми тысяч могло хватить, так как они были единственными, кто был готов добиваться решения до самых крайних последствий. Все дело было в том, думали мы, чтобы добиться этого решения борьбой, и тут наверняка должна была бы быть злая борьба. И так как мы знали, что будет злая борьба, мы все готовились к борьбе, но не к тому, что должно было наступить после борьбы, готовились к решению, но не к тому, что только и делает это решение ценным и действительным. Мы полагали, что мы должны получить власть, никто другой, кроме нас, власть ради Германии. Так как мы сами чувствовали себя Германией. Мы настолько сильно чувствовали себя Германией, что мы, когда мы говорили «идея», то подразумевали Германию, что мы, когда говорили о борьбе, участии, жизни, жертве, долге, тогда всегда подразумевали Германию. Мы полагали, что у нас было право делать это. В Берлине, так мы думали, не имели такого права. Так как то, что делали в Берлине, то, как мы думали, они делали не безусловно, для них Германия не была главной ценностью, как для нас, так как мы говорили, что мы и есть Германия. Но уже была, конечно, конституция и договор с Западом.

Как раз это и было у тех, против которых мы были решительно готовы выступить, отдаленные от главной ценности. Если они говорили о Германии, то, как мы думали, они подразумевали конституцию, и если они говорили о конституции, то подразумевали мирный договор. Безусловно, это было тем, чего нам не хватало в Берлине, и поэтому власть казалась нам такой полной милостей и легкой. Слышали ли они наше угрожающее ворчание? Слышали ли они это над чтением и написанием их безвкусных программ и прокламаций, и дебатов, и нот, и газетных статей? Нет, думали мы, они не слышат это, так теперь им придется почувствовать это.

Капитан Бертольд, командир батальона баварцев, летчик с 55 сбитыми противниками и с орденом Pour le merite, мужчина, который удерживал свое расстрелянное тело только лишь шарнирами и бандажами, был тем мотором, который поддерживал нас в движении в эти дни. У него была, конечно, и его отдельная баварская ненависть к Берлину, все же, он был, наверное, из всех офицеров войны в Прибалтике, которые находились в Кедингене, наименее реакционным.

Между тем роты начинали размельчаться. Города манили, и девушки в городах. Гамбуржцы оставались в порядке и баварцы также, вопреки своему бездельничанью. Но каждый знал; люди останавливали своих офицеров и настоятельно спрашивали, когда же это начнется; офицеры подкарауливали курьеров, которые носились из Берлина в Штаде, и курьеры сообщали о глупых и сухих переговорах между генералом Лютвицем и Носке, о торговле с требованиями и обещаниями и о благоприобретенных правах и подобной пыльной дряни, и они сообщали о злой мешанине вмешивающихся мнений, интересов и претензий. Дело обстояло нехорошо, и мы боялись, что оно кончится компромиссом, – тогда, однако, мы были готовы маршировать все же, без Лютвица и Каппа. И, вероятно, даже против них.

И как раз вовремя пришел строгий и высокомерный декрет о роспуске. Теперь горожане и крестьяне не имели обязательств дальше держать нас у себя на квартирах; крестьяне были бы, пожалуй, готовы, но горожане отнюдь нет. Мы не позволим себя распустить, говорили мы, и вытащили оружие из убежищ и набросились на Вута и Бертольда; все же, они были в настоящий момент растерянны и ждали, волнуясь, сообщений из Берлина. В местечках солдаты стояли в плотных группах, вооруженные, и еще нерешительные. Но медленно группы пришли в движение без приказа, на Штаде. Когда мы прибыли в маленький, скучный городок, 13 марта 1920 года, в два часа дня, там порхали специальные выпуски газет, и плакаты были наклеены на стены.

В Берлине вторая морская бригада, под командованием капитана третьего ранга Эхрардта, в ранний утренний час вступила в правительственный сектор и заняла его. У Бранденбургских ворот солдаты встретили гуляющего утром Люден-дорфа. Имперское правительство и прусское правительство сбежали. Генерал Вальтер Лютвиц и генеральный председатель земства Вольфганг Капп образовали новое правительство и приказали распространить плакат с заголовком: «Ложь о монархическом путче!»

Вдруг Штаде был наполнен войсками. Всюду маршировали части; тяжело нагруженные отдельные рассеявшиеся группы двигались по улицам, носились автомобили, посыльные на конях скакали в разные места, на углах улиц, перед прилепленными плакатами и перед зданием газеты собирались плотные толпы горожан, солдат, рабочих и крестьян.

Хоффманн и я разбирали по буквам поверх голов возбужденно размахивающих руками людей одно из объявлений. – Слова, – сказал какой-то рабочий, – одни слова! и сплюнул насмешливо, однако, скрылся, когда увидел нас. Хоффманн читал и сказал тогда и ухмыльнулся мне со стороны: – Слова! и я заверил его, что как раз мы и должны придать этим словам смысл. И мы шли дальше и удивлялись, откуда вдруг черно-бело-красные маленькие банты появились в петлицах горожан и многочисленные ленточки кавалеров Железного креста; ведь это же именно эти самые люди только что отказали нам в квартирах?

Вут примчался и собирал свою роту; Бертольд, сообщил он нам поспешно, утром завтрашнего дня прибудет со своим батальоном. Гамбургские охранные полицейские объявил себя нейтральными, как и берлинские, – удвоение зарплаты, вот только тогда бы они участвовали, – как настроен Рейхсвер, он не знал, все же, пожалуй, тут не было никаких сомнений, и тогда:

– Господа, прошу выслушать, все проволочки и шатания теперь прекращаются. Офицерам впредь отдавать честь, понятно! – ив школе он на сегодняшнюю ночь устроил квартиру.

После возбужденной, бессонной ночи прибыл Бертольд. Он объяснил, что предоставил себя в распоряжение новому правительству. Гамбуржцы организовались под его командованием. Бертольд хотел через Гамбург, не ожидая приказа, непосредственно двинуться в Берлин. Но еще нужно было достать остаток оружия. Мне поручили из шести сломанных пулеметов, которые еще валялись повсюду в местечках и хуторах этой болотистой плодородной местности собрать как можно больше пригодных и взять их под свой контроль. Я сразу поскакал на лошади по этим местам. Сразу после полудня я вернулся назад с четырьмя приведенными в исправность пулеметами и тремя тысячами патронов, вставленных в ленты. Батальон стоял на рыночной площади, готовый к выступлению.

Но когда мы прибыли к вокзалу, там все было мертво и пусто. Кочегар вышел из депо, увидел нас, ухмыльнулся, выплюнул свой жевательный табак на рельсы, сказал: – Всеобщая забастовка, и исчез. Мы заняли вокзал, Бертольд искал специалистов, нашел двух человек в своем батальоне, которые раньше были железнодорожниками, и послал их в паровозное депо. Паровоз, который нашелся там, нужно было сначала растопить, потом началось дикое формирование состава, сопровождавшееся громким свистом, криками и смехом перегибавшихся через мост бастовавших железнодорожников.

Бертольд нервно ходил по платформе туда-сюда. На нем было синее штатское пальто, он отцепил звенящую саблю и стал вызывающе ее полировать. Мы сложили винтовки и ждали. В общем и целом нас было примерно четыреста человек.

Я купил стопку газет, сел напротив Вута в зале ожидания и читал. Кто такой был Капп, Вут не знал, но там было еще больше имен, Ягов, и Вангенхайм, и священник Трауб. Не многовато ли старых господ и старых имен, заметил я Ву-ту. Лютвиц – это тоже старый генерал. – В Прибалтике, – сказал я, – самым старшим, в конце концов, был Бишофф, молодой майор. – Я делаю ставку, сказал я Вуту, – на Эрхардта, ни на кого другого. Об Эрхардте я до тех пор едва ли что-то слышал, все же, он должен был быть молодым капитаном.

– Да наплевать, будь там старые имена, – сказал Вут, – это дело молодежи. И подумал и сказал: – Мы должны аннулировать революцию.

– Мы должны продолжить революцию! – сказал я и посмотрел на Вута, и подумал, как все-таки даже пять лет разницы в возрасте приводят к разнице во взглядах.

Поезд был готов; мы поднялись на него с шумом, заняли двери купе и паровоз с пулеметами и с песней поехали в темнеющий вечер.