Текст книги "Воскресенье"
Автор книги: Эрмис Лафазановский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
| Эрмис Лафазановский |
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Перевод Ольги Панькиной
Вся беда литературы в том, что в ней слишком много смысла. В реальной жизни никакого смысла нет.
Странная штука, но ближе всего к действительности оказываются как раз те книги, в которых, по общепринятому мнению, меньше всего правды.
1.
Марта перестала со мной разговаривать, когда мне исполнилось тридцать лет.
Это стало ожидаемым эпилогом предшествующих событий, которые подтвердили тот факт, что что-то, похоже, не клеится, и чем дальше, тем больше.
За несколько месяцев с помощью метода постепенного исключения при общении со мной фраз и введения вместо них разрастающейся тишины Марте удалось создать вокруг себя непроницаемую стену томительного, тяжелого молчания, на первый взгляд, не понятно чем вызванного, но при тщательном рассмотрении оказавшимся глубоко социально, общественно и психологически мотивированным.
Вначале, когда я еще не вполне осознавал это, она перестала употреблять речевые обороты, указывавшие на какую-либо близость, родственность, чувство семейной принадлежности и общности, и заменила их более краткими словосочетаниями, чаще такими, которые отдаляли нас как собеседников друг от друга.
Исчезли фразы, способные вызвать непринужденный смех, фразы, граничащие с легкой непристойностью, и те фразы с флером вульгарности, которые не обижают и не унижают людей, а только подчеркивают близость между ними.
Я думал, что такое состояние было лишь определенным этапом ее жизни, и ожидал возвращения к тому, к чему привык, но скоро с определенным беспокойством осознал, что Марта перестала использовать и другие, совсем короткие, простые предложения, необходимые в повседневном общении для поддержания совместного существования.
И вскоре, как и следовало ожидать, она совсем перестала пользоваться развернутыми фразами, заменив их отдельными словами.
Кто-нибудь, кроме меня, заметил это?
Конечно, нет. В маленьких тесных, камерных компаниях, в которых мы иногда оказывались, она, к моему удивлению, редко, но с удовольствием снова использовала роскошные распространенные предложения, вызывающие интерес у собеседников, вкусные, сочные, иной раз весьма смелые выражения, что усиливало симпатию к ней и делало ее центром всеобщего внимания. А когда мы оставались одни, таких речей не было! Вопреки моим попыткам разговорить Марту, все сводилось с ее стороны к словам, становившимся все короче и малозначительнее, все неопределеннее и оторваннее от сути разговора, который я собирался с ней вести, все более пустым и неважным.
Наконец, когда я осознал, что на самом деле происходит, было уже слишком поздно – Марта общалась со мной, используя лишь междометия и обрывки слов.
В общем, если короче, то перед тем, как Марта совсем перестала со мной разговаривать, ее лексикон сократился до да и нет.
Тут уж я действительно забеспокоился и начал анализировать причины и последствия случившегося, насчет чего она, конечно, не могла мне дать никаких пояснений из-за малого числа слов, которые она использовала Это означало, что дело зашло уже слишком далеко. Должен признать, что при первичном анализе произошедшего я в качестве причины этого прискорбного события не рассматривал ни себя, ни свой социальный статус, ни, уж тем более, сложившиеся вокруг общественно-политические обстоятельства, а также окружающую среду, к которой я принадлежал. Но это было совершенно неправильно. Вскоре мои исследования показали, очень, должен признать, меня тем самым удивив, что решение Марты больше не разговаривать со мной было вызвано причинами социального характера, и я до сих пор убежден, что это действительно так, если не полностью, то хотя бы частично.
А потом наступил болезненный период полного молчания, однако при этом мы делали вид, что ничего не происходит.
Утром я читал газеты и пил кофе, который перед тем сам и готовил, и время от времени уголком правого глаза следил за ее движениями, когда она, только что приняв душ и обмотавшись махровой простыней, с тюрбаном из полотенца на голове проходила мимо, как будто меня не было, а потом сушила волосы тут же посреди комнаты, я про себя восклицал, поосторожнее с волосами, а она в ответ, вероятнее всего, про себя ругала меня за это. Затем я вставал, а она садилась, потом я садился, а она вставала.
Мы делали вид, будто ничего странного не происходит: она стригла ногти на ногах, я надевал мятую рубашку, она часами разговаривала по телефону, я делал телевизор погромче, она включала миксер крутиться вхолостую, я стучал пальцами по столу будто бы в такт какой-то музыке. Другими словами, мы прибегали к давно известным действиям, которые могут помочь озлобить и вывести из себя партнера противоположного пола, используя мелочи, изобретенные цивилизацией именно с этой целью.
При этом мы, как и прежде, ждали, что произойдет нечто, что внезапно изменит нас, сделает нас лучше, вежливее и нежнее, нечто, что сначала вернет в обиход обычные добрые слова, потом предложения – сначала простые, демонстрирующие желание двигаться по пути сближения, затем распространенные, в которых кроется возможность примирения, а потом и сложные, с помощью которых мы, наконец, сумели бы договориться сходить куда-нибудь поужинать – как будто ничего не случилось.
Но шли дни, а позитивных изменений не было и в помине.
Более того, она уходила, когда я возвращался, а я уходил, когда приходила она.
Так продолжалось до той ночи, когда она, Марта, вернулась около полуночи, а я вышел из дома и отправился в неизвестном направлении.
2.
Улицы города. Обычно они пугают, особенно если человек бредет по ним после полуночи без определенной цели. Какие-то люди маячат на перекрестках, прячутся в темных подъездах высоких зданий, передвигаются в мрачных транспортных средствах, снующих туда-сюда. Кажется, что у всех этих людей сомнительное прошлое и еще более сомнительное будущее.
Только добропорядочные семейства мирно спят в это время.
Я пытался увидеть себя со стороны, сверху, как будто за мной наблюдает какой-то другой человек, чье-то чужое око, объективное и беспристрастное, потому что где-то вычитал, что таким способом человек может увидеть себя не только таким, какой он есть, но и таким, каким он не должен быть.
И я увидел полускрюченного человека с руками, глубоко засунутыми в карманы, с помятым лицом и нахмуренными бровями. Так, со стороны, я выглядел: словно алкоголик, ищущий место для ночлега у магазинной витрины, где дует теплым воздухом от кондиционера. Я увидел человека, которого легко можно было принять за бездомного, роющегося в мусорных баках, увидел одиночку посреди людских джунглей, мертвого индивидуума в сообществе живых, мертвеца, лежащего на тротуаре, про которого все думают, что это просто очередной пропащий пьянчуга.
Я немыслимо испугался увиденного, сразу же выпрямился и поменял выражение лица, нацепив на себя полуулыбку. Чтобы, если не для себя, то по крайней мере для других, выглядеть хоть немного пристойнее и веселее. Но в таком состоянии я продержался недолго и заметил, что все больше и больше избегал многолюдных улиц и сворачивал в проулки, где почти не было прохожих. Там, в этих темных углах, как ни странно, ко мне возвращались хорошее настроение и уверенность в себе. Я шел выпрямившись и с загадочной улыбкой на лице, укрытый защитным колпаком ночи. Только там, вдали от людей, я становился похож на человека.
Время от времени я останавливался перед витриной магазина, но не для того, чтобы посмотреть, что там внутри, а просто чтобы скоротать время. Чье время? Какое время?
Я редко заглядываю в витрины магазинов.
Я не смотрю на то, что там выставлено, но не потому, что мне это не интересно, а потому, что это может меня расстроить.
Например, я один из немногих, кто считает, что мода подчиняет себе разум. Поэтому я редко рассматриваю витрины модных магазинов, чтобы не потерять рассудок. Я не заглядываю в витрины и потому, что есть еще одна опасность – я могу увидеть то, что мне понравится, но будет не по карману.
По этим причинам я смотрю на витрины магазинов только для того, чтобы увидеть в них свое отражение, свою тень и выпрямиться, точно так же, как я иной раз пытаюсь увидеть себя со стороны.
Я перестал горбиться, но весь превратился в тень. Я видел контур, но не видел его наполнения. И так, тенью, я начал проходить по витринам. Редкие машины лишь указывали мне дорогу – больше ничего. Я думаю, что они также несут некоторую ответственность за то, что произошло потом, то есть, если бы они двигались в обратном направлении, может быть, и я бы вернулся назад или, по крайней мере, изменил порядок и цель передвижения. Например, заметил бы, что улица, по которой я иду, ведет меня в направлении, противоположном тому, по которому я хотел идти. Но куда я хотел идти? Подальше от Марты? А поближе к кому? Господи, спаси и сохрани!
Если смотреть с этой точки зрения, мне бы надо было выбрать другую улицу, с односторонним движением или хотя бы с ночными липами, или с еще не зацветшими японскими вишнями, чтобы, по крайней мере, получить приятные сенсорные ощущения, пока я иду, пока я бегу. Но я выбрал именно ту, по которой шел той ночью, как будто кто-то нарочно повел меня по ней, как будто специально направил меня.
Чтобы нарушить однообразие, я повернул налево. Затем я еще раз повернул налево и, наконец, направо. Потом снова направо, потом налево. И еще раз налево. Или направо? Затем я поднялся по каким-то ступенькам, спустился по каким-то ступенькам и подумал, что неплохо бы и мне перестать разговаривать с Мартой. Так было бы лучше всего.
3.
Я все еще смотрел, как моя тень скользит по гладким поверхностям стеклянных витрин, думая о том, что случилось с Мартой, как внезапно услышал какой-то шорох и увидел, опять-таки внезапно, как моя тень вошла в широко открытую дверь и исчезла в темноте.
Это внезапно, казалось, разбудило меня от моей меланхолической депрессии, и я остановился, чтобы посмотреть, что происходит.
Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что, когда я проходил мимо одного из бесчисленных магазинов, одна дверь, из тех, что реагируют на датчики и разъезжаются автоматически, без предварительного уведомления и без всяких объяснений – открылась!
И вот моя тень шагнула туда, а я остался на улице, ошеломленный происшедшим!
Было уже за полночь, и магазины давно закрылись, по крайней мере, в той части города, где я находился. Я посмотрел налево и направо. Нигде ни души. Я заглянул внутрь через настежь распахнутую дверь, перед которой стоял, и увидел только слабо освещенное помещение – в тусклом свете лампочек едва угадывалась внутренность магазинчика. И что же теперь?
Действительно, в тот момент я мог просто пойти дальше, и то, что я увидел внутри магазина, могло стать лишь предметом размышлений, которые занимали бы меня в течение нескольких дней, ну, может быть, недель.
Это правда, что я мог бы уйти, и тогда моя жизнь выглядела бы совершенно иначе.
Если бы было так!
Но все пошло по-другому. Я остановился. Почему? Просто потому, что у меня появилось желание войти внутрь! Одновременно с желанием уйти отсюда. Итак, у меня было два желания, и теперь они боролись между собой перед открытой дверью. Я понимаю желание уйти, но откуда взялось желание войти?
И вот я оказался перед самой большой и самой мрачной дилеммой в мире – какое-то время сомнение удерживало меня на месте перед открытой дверью, перед неизвестностью, перед опасностью.
4.
Давайте расставим точки над i.
Я никогда в жизни не воровал… может, только в детстве… по мелочи… фрукты и что-нибудь вроде того. Одна из причин, конечно же, заключается в том, что я происхожу из среднего, трудящегося, класса, который в то время отличали высокие моральные ценности и этические добродетели. Ладно, они основывались больше на идеологии, чем на религии, и поэтому сегодня, когда после окончания фазы идеологического давления религия переживает возрождение, эти ценности по логике вещей должны бы подняться на еще более высокий уровень, будучи поддержанными христианскими принципами. А все мы знаем, каковы этические взгляды и моральные принципы христианства относительно того, что касается воровства. Если принять во внимание все это, плюс мое высшее образование, которое во второй половине двадцатого века было гарантировано государством, плюс мою благоприобретенную тягу к назидательным сентенциям и интерес ко всему вокруг, унаследованный от родителей, то можно с уверенностью сказать, что я среднестатистический представитель среднего класса, чей императив – безгрешность.
Теперь кто-нибудь наверняка скажет, что, мол, кто не согрешил хотя бы раз в реальности и много раз в мыслях? В моем случае то, что я остановился перед распахнутыми дверями магазина, совсем не означало, что для меня настал момент хотя бы раз в жизни согрешить – войти, а, скорее, знаменовало собой внутреннюю борьбу между христианской традицией и новым этическим мировоззрением, сформировавшимся на принципах, основанных на нашем собственном опыте, на том, что мы видим вокруг себя и определяем как успех в этом мире, в котором на пьедестале находятся тяга к вещам и любовь к нашему собственному телу.
Учитывая мое образование и воспитание, полученные в конце двадцатого века, вполне естественно ожидать, что я буду продолжать в том же духе и в первые пятьдесят лет двадцать первого века – то есть следовать по пути моей праведной и безгрешной жизни.
С другой стороны, какой толк в этой моральной безупречности, если Марта больше не разговаривает со мной?
Таким образом пофилософствовав, я вернулся к конкретной ситуации и принялся рассматривать все возможные и доступные для меня варианты.
Что случится, если я войду? Я не смог придумать ничего, за исключением того, что понял: такое действие будет признано противозаконным, учитывая позднее время, когда магазины уже не работают. Да, я на самом деле обстоятельно обдумал, какими могут быть последствия, если я все же войду, подчеркиваю – незаконно войду, и буду застигнут на месте.
Так вот, дилемма сводилась к следующему: забраться внутрь и рискнуть быть обнаруженным властями или пройти мимо, как будто ничего не произошло. А потом, неизвестно откуда, из какого уголка моей души, совершенно неожиданно и без всякого предупреждения возникла мысль о том, что можно ведь войти и при этом не быть обнаруженным. Эта мысль была аморальной, я это понимал, но она принадлежала, скорее, не мне, а являлась результатом работы средств массовой информации, которые непрестанно делают свое дело.
Я был очень удивлен, когда заметил, что эта нечистая мысль потянула за собой и другие, типа: хорошо, если меня обнаружат, пока я еще ничего не сделаю? А откуда мне знать и как я могу быть уверенным, что я ничего не сделаю? А что я могу сделать? Допустим, может быть… нет!
Ну, значит, так… Если меня случайно обнаружат, и представители власти начнут сомневаться в моей моральной чистоте, то я, зная, что и они подвержены влиянию средств массовой информации, построю свою защиту на том, к чему призывают СМИ – на своей заботе как честного гражданина о сохранении общественного и частного имущества страны. Короче говоря, я скажу им, что я вошел в магазин с намерением позвонить владельцу или, не знаю, в какую-нибудь службу, чтобы предупредить о ситуации с оставленной открытой дверью.
Мне казалось, что это прозвучит правдоподобно и этически безупречно.
Но что делать, если я все-таки зайду и не позвоню хозяину? Тогда я могу… нет… об этом я не должен даже думать. Для меня даже помыслить об этом – грех, поэтому я сразу же попытался направить свои мысли в другую сторону. Я знаю, что если бы на моем месте был другой представитель исчезающего среднего класса, он бы не стал долго колебаться и раздумывать о том, что надо сделать, и, кроме того, он, вероятно, обеспечил бы себе алиби или нанял бы хорошего адвоката, и дело в шляпе. У меня, кстати, есть несколько друзей, у которых есть знакомые, чьи родственники бывали в подобных ситуациях. Некоторые из них ездят на шикарных машинах и живут в роскошных домах. Кое-кто из них – представители высшего среднего класса.
Но я не такой. Хотя для многих я обычный человек, который никогда не поднимался над уровнем посредственности и не обладал смелостью сделать что-нибудь, выходящее за рамки общепринятого, – они ошибаются, особенно те, кто меня не знает. Я, может быть, и на самом деле средний, но теоретически я точно знаю, как должен выглядеть человек выше среднего, и я часто пытаюсь применить эти теоретические знания на практике, сочиняя устные эссе. Именно такие устные сочинения показывают, что в жизни я не раз сталкивался с неразрешимыми дилеммами. Одно из них касается дилеммы человеческой посредственности и незаурядности, а другое относится к дилемме письменного и устного. Я думаю, что эти размышления прекрасно подходят к ситуации с открытой дверью и необходимости выбора – входить или нет. Вот кое-что об этом:
О посредственности
Ты можешь быть среднестатистическим в любое время, всегда и везде. Ты можешь быть доволен, если ты средний локально. О том, чтобы быть всемирно средним, речь не идет. Некоторые люди бьются за то, чтобы из местной посредственности подняться до посредственности международной. Ты можешь быть насколько угодно средним, но дело в том, чтобы стать выше среднего. Это не означает, что ты должен быть умнее других, но ты должен быть смышленее других. Я думаю, что одна из дефиниций человека выше среднего уровня, то есть умного человека, заключается в том, что это не тот, кто знает ответы на все возможные вопросы в мире, а тот, кто знает, где найти эти ответы. Каждый знает, что ему нужно, но редко кто знает, где и как найти или получить то, что ему нужно. Вот почему мир тонет в посредственности. С другой стороны, можно быть средним, но оригинальным. То есть оригинально жить своей среднестатистической жизнью. В этом смысл моего класса, смысл его существования. Но и тут редко кто бывает оригинальным. Потому что оригинальность требует некоторой толики безумия. А никто из средних людей не хочет быть сумасшедшим. Каждый думает, что лучше прожить свою жизнь как обычный человек, справляясь с повседневными экзистенциальными потребностями.
Я обсуждал это с одним моим другом, и он полностью согласен с моей позицией.
О подрывной сути устного сочинения
Хотя я люблю читать, я никогда не любил писать. Я предпочитал сочинять произведения, которые не записываются, а передаются из уст в уста и из поколения в поколение.
Хотя кажется, что на индивидуальном уровне тут нет противоречия, на уровне более общем дилемма существует.
Я сторонник лозунга «назад к сказанному», хотя в наше время везде слышится не только «вперед к написанному», но и «вперед к оцифрованному». Но в чем преимущества устного высказывания перед высказыванием, зафиксированным письменно? Преимущество в подрывной деятельности. Если кто-то хочет нанести вред, лучше всего, если он выразит то, что думает, устно. И вот почему. Кто-нибудь скажет, что ведь и написанное может быть подрывным, вот, например, этому или другому писателю или журналисту угрожали расправой, потому что он написал что-то там вредоносное. Верно, но тем самым нивелируется подрывная суть его дальнейшей деятельности. Письменному, то есть написанному, свойственно, что его автор обычно известен, хотя он часто скрывается под разными псевдонимами. Особенность устного высказывания – в невозможности определить авторство, по этой причине творцом устного произведения часто считается народ. Но что такое народ? В конце концов, разве это не человеческая масса, состоящая из отдельных индивидуумов? Но они все неразличимы и скрывают свою личность за общей категорией народа.
Если знать автора написанного, его можно легко посадить или убить, но первоисточник устного высказывания навсегда останется недоступным. Именно в этом его преимущество. О том, что это правда, свидетельствует тот факт, что все политики в мире и каждое правительство в мире делят свои концепции и замыслы на две части: письменную и устную.
Письменные отчеты, законы, предложения, брошюры, пропагандистские материалы, цели, задачи, приказы, нормы и так далее… их всегда подстраивают под общественный вкус, с их помощью власти стремятся показать, что они на стороне абстрактной категории, именуемой народом. С другой стороны, каждое правительство, все политики, крупные экономические объединения, корпорации и тому подобное руководствуются своими собственными передаваемыми устно соображениями, служащими только для внутреннего использования и обычно гораздо более значимыми, чем письменные. Их преимущество в том, что никто никогда не страдает от разглашения их содержания, каким бы оно ни было.
Письменные и устные указания никогда не передаются вместе, даже если они поступают из одного и того же источника: правителя или парламента, союза, совета, съезда и так далее. Письменные документы становятся достоянием общественности, а устные циркулируют между людьми, которые их составили. Именно они называются «неписаными законами».
Но неписаные законы работают не только в верхних эшелонах власти, они также существуют и внизу, в народе. Именно их больше всего боится вся мировая власть. Вот почему у всех мировых правительств есть программы по обучению неграмотных. Когда последние станут грамотными, их подрывные мысли начнут публиковаться в виде политических брошюр и статей в ежедневных газетах. И тогда раз! и у властей есть полная информация о том, кто в этой стране ведет подрывную деятельность, как его зовут, где он живет и с кем ссорится.
Если же неграмотные останутся неграмотными и продолжат общаться друг с другом устно, то высокоразвитая цивилизация не будет о них ничего знать: ни как они мыслят, ни о чем они думают, ни о том, какие у них намерения, и начнет их бояться. Незнание образа мыслей определенной группы людей, клана или племени представляет собой потенциальную опасность для цивилизации, ведь чего больше всего боится цивилизованный человек? – неизвестности!
* * *
По словам моих друзей и единомышленников, человек, который думает таким образом, является в первую очередь гуманистом, филантропом и космополитом, но главное – критиком современной цивилизации. Такой человек, даже если бы он захотел, не мог бы стать соучастником обычного уголовного преступления, поэтому они, мои друзья, посоветовали бы мне немедленно покинуть место перед магазином, пойти домой или еще куда-нибудь и продолжить облагораживать человечество своими устными эссе. Тем самым моя дилемма была бы решена.
Следуя приведенным выше доводам, как и моим принципам, изложенным в устных эссе, я разрешил дилемму, приняв решение, соответствующее моему хорошему воспитанию, заветам всех теоретиков социализма и демократии, канонам мировых религий, моим непоколебимым моральным и этическим устоям, своему призванию устного критика общества, а именно: немедленно и без колебаний покинуть место, где я нахожусь, и продолжить бродить по улицам города, пока не пройдет моя нервозность, и я снова не вернусь к Марте.
Может, на этот раз она никуда не уйдет, как только приду я?
