Текст книги "Воскресенье"

Автор книги: Эрмис Лафазановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

14.

Собравшись с духом, мы на четвереньках выползли в торговый зал.

Все трое остановились, выстроившись в ряд.

Перед нами большая стеклянная дверь, а по обеим сторонам слева и справа – витрины. Дверь посередине. В комментариях не было необходимости. Мы понимали друг друга молча. Знали, что нужно лечь и, по возможности, не дышать, чтобы, если кто-нибудь придет, нас не увидел. Так мы и сделали. Мы были похожи на пресмыкающихся.

Я попытался посмотреть, что происходит на другой стороне улицы, но, распластанный, был слишком прижат к полу, чтобы что-то увидеть. Было ясно, что кому-то из нас рано или поздно все равно придется встать. И этим кто-то стал я.

Я встал.

– Ты куда?

– Хочу кое-что проверить!

Очень осторожно я сначала встал на колени, постоял несколько секунд так, потом в полусогнутом положении и, наконец, выпрямился. Я выждал несколько мгновений, готовый в любой момент снова распластаться на полу, если кто-нибудь появится и заглянет в витрину. Никто не появился, никто не прошел мимо. Я огляделся и заметил в углу изящный маленький стул с позолоченными ножками, взял его, отнес к двери, забрался на него и стал рассматривать верхнюю часть двери, пытаясь определить, есть там камера или нет. Не нашел, слез со стула и снова лег рядом с моими товарищами по несчастью. Сказал им, что мое техническое образование настолько слабое, что я не могу понять, как работает эта дверь, поэтому лучше сломать ее, потом – ноги в руки и – врассыпную, кто куда.

Эта моя идея сначала была встречена в штыки, но потом Веда и Божо о чем-то посоветовались между собой, и он спросил меня, что мы будем делать, если после того, как мы разобьем стекло, включится тревога. Мое объяснение было простым: когда группа быстрого реагирования приедет на место, мы уже будем далеко. Учитывая, что в магазине ничего не пропадет, охрана сделает вывод, что стекло разбил какой-нибудь хулиган или просто пьяница, и закроет дело.

А если все-таки что-то пойдет не так? Вдруг мы не сумеем разбить стекло, а только активируем сигнализацию. И что тогда? Что мы будем делать?

Мы втроем сошлись во мнении, что попытка разбить стекло – это самое глупое из того, что можно предпринять, поэтому от этой идеи отказались.

Потом мы потихоньку уползли назад в нашу секретную комнату, оставив дверь слегка приоткрытой, чтобы туда мог проникать воздух, но не мог выходить тускло горящий свет.

Веда и Божо сели рядом и начали о чем-то перешептываться. Я ничего не слышал, и это действовало мне на нервы, но не потому, что я не знал, о чем они говорили, а потому, что они вдвоем образовали группу, представляющую собой отдельное от меня сообщество. Я сел рядом с полуоткрытой дверью и, когда наступило глубочайшее молчание, сказал:

– Светает, наверно уже часов пять. В северной части Скопье слышно пение двенадцати муэдзинов! Не знаю, замечали ли вы, но в моменты полной тишины, утром перед рассветом или на рассвете, зависит от времени года, если человек не спит и прислушивается к тишине города, то откуда-то из северной части Скопье слышится пение двенадцати муэдзинов, призывающих мусульман на первую утреннюю молитву. Сейчас они, вероятно, объявляют о последнем дне нашей свободы.

Божо и Веда на время затаили дыхание, чтобы убедиться в правоте моих слов.

Оба подтвердили то, что слышал я.

– Ты прав, слышно пение муэдзинов, но почему ты думаешь, что их двенадцать? Я точно не знаю, но думаю, что в той части города мечетей намного больше, – сказал Божо.

– Неважно, сколько их на самом деле, – заметил я, – важно, что однажды, когда у меня была бессонница, и мне нечего было делать, я насчитал двенадцать голосов муэдзинов, поэтому я их так называю. Главное, что они поют, а значит уже утро и скоро сюда придут люди и нас повяжут.

Веда, как ни в чем не бывало, продолжала рыться в своей сумочке, потом снова закурила сигарету, а Божо придвинулся к ней поближе. И он как будто не слышал моих слов или как будто его не волновали мои опасения. Неужели паника обуяла только меня?

Поскольку я уже смирился с судьбой, я предложил следующее:

– У нас осталось всего несколько часов до того, как люди пойдут на работу, пока сюда не придет кто-то, пока нас не найдут, не вызовут полицию и не посадят в тюрьму! Я думаю, у нас больше нет шансов. Поэтому нам лучше договориться и вместе предстать перед судебными органами с единой версией того, как мы сюда попали и по каким причинам мы застряли в этом магазине. Веда, Божо, скажите же что-нибудь!

Веда выпустила дым мне в лицо, я закашлялся, но понял, что ей совершенно плевать на то, что я говорю, более того, она как будто ждала такого развития событий. Божо привалился спиной к стене и ослабил галстук. Потом поправил очки на носу, и я на мгновение уловил, если, конечно, мне не померещилось в полумраке комнаты, одну из его хитрых ухмылок, не предвещавшую ничего хорошего.

15.

– Сегодня воскресенье! – сказала Веда.

Ухмылка не исчезла с лица Божо, а я, будто не расслышав, попросил Веду повторить.

– Веда, повтори, что ты сказала?

– Сегодня выходной. Вос-кре-сень-е!

– Сегодня воскресенье? Если хорошенько подумать, то именно в субботу около полуночи я ушел от Марты! Ага, сегодня и правда воскресенье! Это значит, что наши шансы на спасение не полностью потеряны! Ура! Слава Тебе, Господи, – закричал я, – за то, что дал нам еще один шанс, хотя он и не выглядит чересчур оптимистично, – сказал я, встав и запрыгав от радости.

– Сядь, Оливер, а то тебя кто-нибудь увидит.

Я сел.

Божо тихим голосом обратился ко мне:

– Оливер, ты религиозный человек?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что ты только что оказался в парадоксальной ситуации, ты благодаришь Бога за то, что он дал тебе еще один шанс выжить, а ведь ты недавно сказал, что только государство имеет власть над людьми. Ты совершил великий грех, потому что, невзирая на свои убеждения, ты произнес имя Господне всуе. А этого, как говорится в Библии, делать не следует.

– Но я сделал это не всуе, я просто поблагодарил его за то, что он дал нам еще один шанс. Но это не значит, что я религиозен.

– Я знаю одного такого человека, который шутки шутил с именем Бога и в конце концов заболел проказой, – добавила Веда.

– Да ладно вам, – проговорил я, – ведь я это сказал на радостях.

– Так почему же, вместо того, чтобы на радостях поблагодарить свое государство и его мощь, или свое собственное рацио или логос, ты обратился к чему-то абстрактному и религиозному?

Я посмотрел на Божо, потом на Веду, которая делала вид, что ей неинтересно, покуривая сигарету с полуулыбкой на лице, и мне не верилось, что я ввязался в религиозную дискуссию. Но, к счастью, у меня и для нее тоже имелись свои козыри, и это мои устные эссе, в которых рассматривается концепция воскресного дня в контексте религии. Но я не смог сразу пуститься в объяснения, так как Божо углубил нашу дискуссию, причем по моей вине, потому что я решился задать ему такой вопрос:

– А осмелюсь спросить, с каких это пор и с какой радости, Божо, ты получил право судить, всуе употреблено имя Господа, или нет?

– Потому что я из религиозной семьи. Да и самого себя я считаю православным верующим. Это значит, что я не фанатик, но в каком-то смысле сторонник православных канонов. Если хотите узнать и не торопитесь, я могу рассказать вам историю о том, как я стал по-настоящему религиозным человеком, хотя по происхождению всегда был таким.

– Нет! Мы никуда не спешим, – сказала Веда и улыбнулась.

И Божо сказал, что если бы не было так называемого религиозного интермеццо или, лучше сказать, религиозного безвременья, его семья сохранила бы религиозную преемственность, которая была традиционной для нее с незапамятных времен. Чтобы было яснее, он дал дополнительные разъяснения по поводу термина религиозное интермеццо, определив его как время с сорок пятого по девяностый год двадцатого века или, другими словами, как время социализма. По словам его родителей, до религиозного интермеццо люди отмечали и справляли все праздники: и Николин день, и святого Георгия, и Духов день, и Сочельник, а еще и святого Эразма, Ильин день… Прощеное воскресенье, Крещение, Пасху… все. Более того, его дедушка, который был священником, хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Но тот захотел стать замочником.

– Кто?

– Что значит кто, – заметил Божо, – я же сказал, мой отец.

– Как это возможно? Хотя, почему бы и нет.

– Во время религиозного интермеццо, такая была тогда мода, мой отец очень полюбил возиться с замками. Научился их чинить. Много он открыл замков и много дверей. Он вскрывал и чинил замки бедным крестьянам; ученикам одиноких женщин; пьяным друзьям; открывал замки, которые никогда не запирались и которые никто никогда не открывал; замки сейфов и замки автомобилей. Открывал замки на школах и детских домах… потому что для слесаря все двери одинаковые. Многие в истории цивилизации были слесарями, вот и он хотел стать одним из них… Отец ругал его: ты из духовной семьи, зачем тебе заниматься мирскими вещами. Но тот все нет и нет… Прилежно и усердно учился, любил слушать чудесный звук запираемого и отпираемого замка. Щелк… щелк. Любил смазывать замки и даже ласкал их. Настоящий слесарь тот, кто в звуке замка слышит нежное женское сердце. Так говорил отец, он хотел стать настоящим слесарем. И поэтому обучался слесарному делу. А потом он устроился на работу в государственную компанию, потому что частных тогда не было. Он много работал, пока не стал известным в городе мастером своего дела, таящим амбициозное желание устроиться слесарем в одно из правительственных учреждений. Но это ему не удалось. Пришла приватизация, и он открыл частную слесарную мастерскую. Но как ни странно, чем больше он работал частным образом, тем день ото дня становились меньше его амбиции, и его мастерская день ото дня становилась все меньше, а атмосфера в ней все удушливей. Кроме того, все больше и больше ставили автоматических и сенсорных дверей, вроде этой. И вот его мастерская начала загибаться, а вместе с ней вся семья. Работы было мало или вообще не было. А дома голодное семейство. – Что нам, ключи от замков грызть? – кричала ему мама. В отчаянии отец взялся открыть кодовый замок для известного богача-бизнесмена, но не сумел. Опозорился. Он решил было ознакомиться с последними новинками слесарного дела в мире, читая заграничные журналы, но из этого тоже ничего не вышло, потому что он не знал английского. Он рассматривал только картинки из журналов, но ничего не понимал.

Ни один слесарь в мире не прославился, – сказал он себе однажды… ну, может, всего один… И решил оставить ремесло.

А потом вдруг где-то на переходе от одного тысячелетия к другому ему пришла в голову идея, и он открыто пожалел, что она не пришла к нему раньше, хотя отец давным-давно говорил ему о том же. Он развеселился, улыбка стала шире, и все заметили, что он уже не тот хмурый слесарь, каким его все знали, а веселый и милый человек.

Он объяснил: Я открыл в своей жизни много замков, начиная с таких, в которых девять механизмов и от которых девять ключей, до замков в учреждениях высших эшелонов власти; я видел много замков в своей жизни, таких, которые открывал легко, и таких, перед которыми замирал в восхищении. У меня большой опыт. Опыт человека, который знает, чего хочет от жизни. Все замки я открыл, лишь один не смог. И это замок на Господней двери, замок нашего любимого Бога Иисуса Христа. Ключ от него отпирает бесчисленные двери человеческого сердца. Поэтому я решил с сегодняшнего дня стать священником и продолжить светлую традицию наших предков. Велика была радость его уже почивших родителей.

Это было много лет назад. Слесарь оставил семью, оставил все замки мира и мирскую жизнь и облачился в монашеское одеяние, хотя был уже стар. У него была одна-единственная цель – достичь невероятного, того, чего жаждут все люди в мире, совершить величайшее чудо всех времен и цивилизаций – открыть замок Бога.

Ну да, ну да! Сказал я себе, услышав эту историю, но все же подбодрил собеседника:

– Прекрасная история, ничего не скажешь. Но значит ли это, что ты, Божо, несмотря на то, что представился охранником, продолжил традицию своего отца и теперь ты священник?

Божо улыбнулся, и Веда вслед за ним.

– Нет, я не священник, но в последнее время я все больше верю в Бога и все меньше в закон, даже если речь идет об уголовном праве.

– Значит, ты адвокат, но кто и когда видел человека, соблюдающего и писаные, и неписаные законы? Такой человек лопнул бы от гордости, а ты, Божо, не похож на того, кто вот-вот лопнет!

Я все еще не мог отличить правду от лжи.

Но позвольте мне вернуться к моему эссе про воскресенье, оно может считаться продолжением религиозных дискуссий, которые мы начали с Божо.

Про воскресенье

В какой день Бог начал создавать мир? В понедельник или в воскресенье? Любой, кто прочитал хотя бы первую страницу Библии, скажет, что вначале у дней не было названий, а был только их порядковый номер. Ладно. Но Господь работал шесть дней, а на седьмой сел отдохнуть. Но это еще не значит, что Он сел отдыхать в воскресенье. Нигде не написано, что Он отдыхал именно в этот день. Так в чем дело?

Если в неделе семь дней, а седьмой – воскресенье, то логично предположить, что первым днем был понедельник. Да, но это если глядеть с христианской точки зрения. Но что нам делать с тем фактом, что евреи отдыхают в субботу, а мусульмане в пятницу? Значит, по их мнению, первым днем была суббота или среда, но, конечно, это тоже неверно, потому что в других религиях Бог работал не шесть дней плюс один. Тем не менее, повсюду в мире, в Японии, в Китае, в Новой Зеландии и на Огненной Земле, неделя состоит из семи дней, и последний из них называется воскресеньем. Иначе невыгодно. Именно так, весь мир должен отдыхать в воскресенье, иначе нет никакой выгоды – по крайней мере, так думает западная цивилизация.

Вернемся к евреям. Если их день отдыха – суббота, то первый день недели – воскресенье. Значит, для них воскресенье – это понедельник. Итак, Бог создал мир в воскресенье, то есть первым днем было воскресенье. Христиане знают, что их религия основана на еврейской, однако, чтобы отличаться, они сказали: ага! Христос воскрес в воскресенье, и мы будем считать этот день днем отдыха. И кто был мудрейшим из христиан в средние века, когда было изобретено воскресенье? Конечно, Константин – император, поклонявшийся и солнцу, и Воскресению Христа. И поскольку у него была неограниченная власть, то есть возможность навязать всем свою волю, как и у любого царя, он приказал воскресенье считать воскресеньем. Ладно, но евреи выступали за субботу в качестве дня отдыха и не уступали, а христиане и после Константина отстаивали воскресенье и тоже не уступали.

Между евреями и христианами во всем мире велись многочисленные кровопролитные битвы за то, какой день считать днем отдыха, субботу или воскресенье, хотя официальная историография старалась эти битвы не замечать или делала это без всякого энтузиазма.

И тогда совершенно неожиданно, как будто по мановению божественной длани, наступило перемирие, которое является одним из великолепнейших примеров компромисса, известных нашей цивилизации. Обе стороны, христиане и иудеи, решили отдыхать и в субботу, и в воскресенье. С той поры в субботу и в воскресенье на почти половине земного шара никто не работает. Эх, легко договариваться о компромиссе, когда речь идет об отдыхе.

Но осталось еще полмира, полная тольтеков, туарегов, аборигенов, китайцев, индийцев и так далее, которым все равно, будет ли выходной день в субботу или в воскресенье. Для них любой день – рабочий и также любой – день отдыха и медитации. Есть еще особый вид людей, называемых жителями Средиземноморья, которые пошли еще дальше. Они – а в эту категорию входит и население Балкан – решили (это неписаный закон, конечно) отдыхать не только по субботам и воскресеньям, но и каждый день после обеда. Чтобы вздремнуть в тени на холодке или в мягкой постели, встать ближе к вечеру и приступить к культурно-развлекательным мероприятиям. И даже более того, такой ежедневный средиземноморско-балканский отдых, то есть перерывы в работе в будни, в плане отдыха лучше, чем воскресенье, потому что воскресенье, будучи первым днем перед началом рабочей недели, создает огромный стресс, учитывая, что за ним следует понедельник, день, полный комплексов и фрустраций, ведущих к душевным травмам у населения. Вот почему воскресенье также называют днем, когда что-то делают, и это связано с религией. Поэтому есть Фомино воскресенье, Прощеное воскресенье, Вербное воскресенье и даже Кровавое воскресенье. В борьбу против авторитета воскресенья как дня ничегонеделания включились и различные протестантские реформаторы, адвентисты, лютеране и кальвинисты, но им, видимо, так и не удалось победить. И они смирились с пониманием воскресенья как дня отдыха и считают его благоприятным днем.

16.

Муэдзины замолкли.

Мы задремали.

Сначала заснули Веда и Божо, наверное, оттого, что очень устали, а не от моей безмолвной экзегезы, слышать которую они не могли. Я заметил, что голова Веды упала на плечо Божо, тот лежал, согнувшись, и не двигался. В том, как эти двое тянулись друг к другу, чувствовалась какая-то скрытая симпатия. Я увидел, хоть, вероятно, не должен был видеть или, по крайней мере, не должен был замечать, как рука госпожи Веды, левая рука, нежно опустилась на колено господина Божо. Эти двое прижимались друг к другу сильнее, чем это было нормально и позволительно, то есть морально допустимо в случаях, как этот, в котором мы оказались. Но черт с ними. Почему я постоянно должен думать о чем-то подобном?

В той воцарившейся всемирной немой тишине, какая бывает только перед рассветом, я с горечью в душе посетовал, что мое исчезновение с лица земли никто до сих пор так и не заметил. Никто не поднял тревогу. Никто не позвонил в полицию с известием, что я исчез, никто не взволновался оттого, что меня нет. И тогда я в который раз почувствовал себя совершенно одиноким, изолированным, испуганным, рядом с двумя незнакомыми людьми, чьи намерения явно отличались от моих. А вина за то, что никто не расстроился из-за моего отсутствия, лежит на мне самом. Я виноват, потому что я ухожу, не сказав, куда иду, я не живу ни здесь, ни там, я совершенно нестабильная личность, по крайней мере, таким меня считают другие. По их словам, я психически неуравновешенный человек. Я легко взрываюсь, легко раздражаюсь, легко хватаюсь за оружие, легко все вокруг себя разбрасываю, легко впадаю в депрессию (иногда просто вселенского размаха), легко начинаю биться в истерике, легко напиваюсь, легко подпадаю под действие антидепрессантов, у меня легко появляются галлюцинации.

Мой диагноз – ПНЛ, психически неуравновешенная личность. Мне поставили его, когда я обратился к врачу с простудой. Сидя в длинных очередях и слушая бесконечные разговоры пациентов в приемной, я весь изнервничался, был раздражен и агрессивен, поэтому, когда я вошел в кабинет к врачу, я был уже на грани нервного срыва. Она, врач, естественно, заметила это и заставила меня встать на одну ногу, затем закрыть глаза и дотронуться указательным пальцем правой руки до носа. А кто сможет стоять на одной ноге, закрыть глаза и указательным пальцем ткнуть в кончик носа, не падая и не теряя равновесия? Никто, – сказал я. Все, – парировала она. Вот почему она поставила мне диагноз ПНЛ, хотя у меня была высокая температура и простуда.

С тех пор я общаюсь в основном с психически неуравновешенными личностями. Нас большинство, поэтому я легко нахожу друзей. Мы, такие люди, легко знакомимся друг с другом, легко вступаем в контакт, но так же легко и ссоримся. Проблема только в том, что, когда я встречаюсь с так называемыми нормальными людьми, я не могу долго находиться в их компании.

У меня был один приятель с ПНЛ, который где-то в 2001 году водил танк. Эх, как он просто и легко прыгал с танком с поляны на поляну, с лужка на лужок, с холма на холм. Как гордо двигался этот танк – и в холода, и в морозы, и летом, и зимой, по мелководным рекам и густым лесам, как величественно рушил он все на своем пути: сараи, деревянные бараки, ветхие домики, старые деревья, заборы и плетни! Как быстро он поворачивал пушку во все стороны, выискивая места, через которые можно прорваться. А что было, когда мой приятель останавливал танк, чтобы закурить, любо-дорого посмотреть. Он вставал посреди площади, открывал люк, высовывал голову, озирался по сторонам, чтобы увидеть, где он, глотал свежий воздух и закуривал сигарету. Вокруг него собирались дети, юные девушки бросали ему цветы, а он с достоинством смотрел в небо и обозревал окрестности с видом освободителя. Вечером он ставил танк в своем сарае в соседней деревне и засыпал его сеном. Затем мирно ложился рядом с женой и детьми. Как ни в чем не бывало, как будто он не ездил по лугам весь день. Утром вставал, надевал форму танкиста и шел на работу.

От постоянной езды на танке у него одеревенели правая рука и левая нога, так что во время следующего медицинского осмотра у него не получилось стоять на одной ноге и попадать по носу указательным пальцем одеревеневшей руки. С тех пор мы стали лучшими друзьями, и это подтверждается тем фактом, что мы вообще никогда не видимся и не навещаем друг друга. Но в любом случае глубоко внутри меня таится чувство, что он – единственный человек, который в данный момент, может быть, думает обо мне и задается вопросом, что я делаю и где нахожусь. Если я напишу или позвоню ему, то где бы он ни был на Земле, он в любой момент придет мне на помощь. У нас депрессии разного типа. У него от долгого вождения танка, у меня от долгого разглядывания танка. В любом случае, мы настолько отдалились друг от друга, что стали фактически неразлучны. Но я не могу позвонить ему и сказать, в какой ситуации нахожусь, потому что не уверен, как он отреагирует на мой звонок, но, зная его характер, могу с высокой долей вероятности предположить, что он пошлет меня к чертовой матери.

Второй в списке тех, о ком я вспомнил, была Марта.

Вообще-то, проклятая тишина, в которой я очутился, когда Веда и Божо задремали, прижавшись друг к другу, такая тишина, которая царит только ранним утром в воскресенье, тишина, из-за которой я не мог заснуть, напомнила мне о молчании Марты.

И вправду, почему она перестала со мной разговаривать? Если бы она по-прежнему говорила со мной, пусть даже монологами, я бы не оказался там, где я нахожусь сегодня. В любом случае, я убежден, что молчание Марты, то есть прекращение какого-либо общения со мной, согласно моему анализу, носит или психологический, или социальный характер, кроме того, ее поведение частично является следствием унаследованных ею черт характера, что не является необычным для положения женщины в традиционной среде.

Например, так же молчали ее бабушка Митра и ее мать Ангела. Но эти два молчания, то есть три молчания – разные по своей сути. Например, бабушка Митра, когда была маленькой, должна была молчать в силу традиции. Ей приходилось молчать, когда говорили старшие: молчать, когда говорил ее отец Крсто, ее дед Ламбе, дядья Петре и Георги, сваты Андреа и Спиро, кум Васил и так далее.

К сожалению, в этом смысле ситуация по женской линии была для нее не намного лучше. Ей также приходилось молчать, когда говорила ее свекровь, говорили золовка, кума, крестная мать и так далее. Пик ее молчания пришелся на время Первой мировой войны, примерно на 1917 год. Баба Митра не могла точно вспомнить год, но помнила связанное с этим определенное событие, поэтому после небольшого исследования мне удалось установить датировку вполне точно. Так что это было не тогда, когда выстрелила первая винтовка, и не тогда, когда войска проходили через их деревню, а когда над их деревней пролетел дьявол с черными крыльями. Меня, как аналитика повседневной жизни, поразил этот факт, и после недолгих поисков информации в электронных СМИ я пришел к выводу, что весьма вероятно в том году птицы, покинувшие Европу во время Первой мировой войны, пролетали над их населенным пунктом. Они летели такой темной и компактной стаей, что затмили небо над деревней, летели тучей, напоминавшей тело дьявола с рогами и трезубцем.

Именно тогда, то есть когда дьявол пролетел над нашими краями, она впервые увидела своего мужа Зеко, и с этого момента, как того требовал обычай, она должна была молчать еще три года. Но что такое три года по сравнению с бесконечностью вселенной и звездного неба?! Так сказала себе бабушка Митра и стиснула зубы. Когда эти три года прошли, она произнесла такую речь, какой на наших просторах никогда еще не слышали и не представляли возможной. Она не останавливалась до 1989 года, когда покинула этот мир.

Но молчание перешло к ее дочери Ангеле, матери Марты, правда в совершенно другой форме и в совершенно другом, неожиданном, облике, который можно коротко охарактеризовать как сопротивление. В отличие от бабушки Митры, которая молчала, подчиняясь обычаю, Ангела молчала, сопротивляясь. Это были времена в середине XX века, когда все боролись как умели и как могли. Согласно устной легенде, ее схватили оккупанты, но она сопротивлялась им при помощи молчания, не желая предавать своих товарищей. Это событие потом вошло в учебник истории для седьмого класса.

Молчание Марты полностью отличалось от молчания – по традиции – ее бабушки Митры и молчания – с целью сопротивления – ее матери Ангелы.

Ее молчание было вызвано социальной несправедливостью, с которой общество относится к слабым и хрупким людям вроде меня. Можно сделать вывод, что Марта выступила с почином – первой в наших краях подала пример эмансипированного молчания. Ее молчание – это прежде всего результат процессов, происходящих в современном мире, и оно основано на принципах нового мирового порядка, рыночной экономики, прав этнических и сексуальных меньшинств. И что самое главное – оно было направлено и сейчас направлено против меня. Так что молчание Марты в моем присутствии – результат ее полной открытости навстречу другим и окружающему ее миру. Не найдя во мне подходящего реципиента, с которым она могла бы поделиться своим феминистским опытом, она предпочла замолчать. Вот и все.