Текст книги "Воскресенье"

Автор книги: Эрмис Лафазановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

23.

– Это мое первое воскресенье в неволе, – сказал я как будто про себя, хотя знал, что и Веда, и Божо меня слушали. – Ненавижу скученность, ненавижу сидеть взаперти, ненавижу одиночество. Ненавижу ситуацию, когда меня насильно запирают в каком-то месте, будь то магазин, из которого нет выхода, или страна, из которой нет выезда, и то, и другое слишком тесно для свободного человеческого воображения. Я хочу выйти на воздух, хоть и был на воздухе всю предыдущую неделю. Люди могут подумать, что я убиваюсь на работе, по принципу: работать пять дней на износ, до упаду, а потом два дня играть в отдых на выходных с семьей или друзьями. Нет, принимая во внимание мой социальный статус, который, вероятно, заставил Марту перестать со мной разговаривать, обо мне можно с уверенностью сказать, что у меня каждый день – воскресенье. Но все же по воскресеньям я хочу ездить на природу, я хочу, чтобы у окружающих создалось впечатление, что я тружусь в крупной фирме, работа в которой выматывает меня физически и духовно и обогащает материально. Я хочу по воскресеньям гулять в шортах, кроссовках и в футболке с надписью «Нью-Йорк» или «Чикаго». Это завершит мой облик, каким он представляется окружающим. Я не помню ни одного воскресенья, которое я провел бы сидя дома. Когда я был маленьким, я каждую субботу и каждое воскресенье ходил с родителями на ближайшую полянку, в ближайший лес, на ближайшую речку, на ближайшее озеро или ближайшее море. Мы с дедушкой ходили на ближайшую гору к ближайшему небу. Одним словом, для меня воскресенье всегда было священным в мирском смысле этого слова, днем, когда я, как и другие, ничего не делаю, как ничего не делают все остальные, потому что с понедельника по пятницу я тоже ничего не делаю, пока другие работают, и тем самым я отличаюсь от обычных людей. Меня утешает мысль, хотя по сути она неутешительна, что постоянно растет и уже становится огромным число тех, кто ждет не дождется воскресенья, чтобы стать похожими на тех людей, кто работает. По воскресеньям все люди одинаковые. Да! Этот лозунг, как мне кажется, хорош для распространения в мире трудящегося класса, особенно для тех, у кого заработки ниже среднего. По воскресеньям и богатые, и бедные отдыхают одинаково. Так что нужно возлюбить воскресенья как своих ближних, хотя бы потому, что они устанавливают социальное равенство.

Но сегодня, понятное дело, я нахожусь в ситуации, когда я опять отличаюсь от всех, потому что теперь я в ловушке, а не на свободе. Согласно моей теории заурядности, я теперь человек, поднявшийся над средним уровнем, потому что я сделал нечто оригинальное; пока все отдыхают или гуляют в парке, по горам или у озера, я борюсь с мыслями экзистенциального свойства. Типа быть или не быть. У меня никогда не было сильного желания бороться за что-либо, может быть, поэтому Марта перестала со мной разговаривать, может быть, поэтому у меня нет настоящей работы, только философская. Но я повторю: это не по моей вине. Кто-то когда-то сказал: меня убило слишком сильное слово, а обо мне и о многих других, мне подобных, можно сказать: меня убил слишком быстрый переход к демократии. Я не сумел с ней сжиться, притереться к ней, я не смог приспособиться и покориться ей, просто из-за своего упрямства и темперамента, или же наоборот, я не смог ей противостоять. Она сгрызла меня, раздела и втянула в эту безвыходную ситуацию. Ни один человек, успешно преодолевший переходный период, никогда не попал бы в такую. Только люди вроде меня, находящиеся в полном отчаянии, только они могут в одно мгновение разрушить всю свою жизнь, даже не осознавая этого.

По причинам, связанным с прохождением переходного периода, по воскресеньям я обычно анализирую социально-политическую реальность и эти анализы оставляю в устной форме в глубинах своей памяти, чтобы воспользоваться ими когда-нибудь в будущем, в грядущие времена, потому что никогда не знаешь, когда и что может потребоваться.

* * *

– Оливер, расскажи нам еще что-нибудь про Марту, во-первых потому, что ты постоянно ее упоминаешь, а во-вторых потому, что у нас сложилось впечатление, что она – настоящая женщина. Жаль, правда, что она не сумела вправить тебе мозги… Ты так здорово рассказываешь, – сказала Веда, а я заметил, что она при этом пару раз икнула, и подумал, что она, наверно, уже пьяна, как и Божо, и что то, что я скажу, искренно и от всей души, они не запомнят, как впрочем не запомню и я, учитывая что и у меня уже зашумело в голове.

– Бутылку!

– Марта говорит… что с первого дня нашего знакомства ее во мне больше всего впечатлила легкость, с которой я принимал поражения, и тысячи способов, которые я находил, чтобы принять желаемое за действительное.

– Отлично, – крикнул Божо.

– Другими словами, до меня она никогда не видела человека, который был бы так доволен малым и который бы руководствовался в жизни примерно такими двумя девизами:

А) молчи, потому что могло быть и хуже, и

Б) все, что можно, оставляй на завтра, вдруг оно не понадобится!

Но что ее больше всего удивило, так это, конечно, нервное расстройство, которое я получил после того, как понял, что следование этим двум принципам ведет к полному поражению. Я имею в виду, что, поняв, я сам себе сказал – тут или одно, или другое. Если уж ты решил быть таким, какой ты есть, и жить, следуя этим двум принципам, то почему потом – после их применения на деле – ты закатываешь истерики? Да потому, что я такой, какой я есть, не потому, что я таким родился, то есть это – не естество, а скорее своего рода культура. Не понимаешь? Ну, это то, чему меня научили, а не то, что я унаследовал, потому что новейшие психологические и социологические данные, касающиеся созревания личности, указывают на тот факт, что процентов на семьдесят поведение индивидуумов обусловлено влиянием соседей или, другими словами, социальной среды, в которой ты растешь. И вот, чтобы быть частью этой социальной среды, ты должен вести себя так же, как она, иначе она изгонит тебя или, другими более простыми словами, выбросит тебя из общества, то есть, из твоего окружения.

Сие означает, что эти несколько свойств характерны не только для меня, но и для целого поколения, которое во время так называемого переходного периода в нашей стране придумало эти два лозунга в качестве защиты от социально-политического хаоса, куда мы все попали и следствием чего стало падение моральных ценностей и построение новой этики, основанной на демократических принципах западной цивилизации.

– Что за хрень ты несешь!

– Так и она мне сказала, и я до сих пор думаю, нормально ли, что у дамы, воспринявшей все ценности западной цивилизации, такой простонародный вокабуляр?

Но разрешите мне продолжить.

– Продолжай, Оливер, – сказала Веда.

– То, что я ничего не делаю, как ничего не делают тысячи таких же, как я, не значит, что я не могу найти работу, это означает, что я отказываюсь искать работу. Неужели я, человек, получивший высшее образование, выпускник государственного университета, стану продавать в кондитерской лимонад или разыгрывать из себя трансвестита в эксклюзивном бутике? Ну, нет уж. Моя безработица – это всего лишь протест. Почему я должен работать в интересах великих мировых держав, которые, обучая меня профессии менеджера, фактически учат меня управлять своими деньгами, то есть своей прибылью, выкачанной из нашей бедности?

Марта опять сказала мне то же самое.

Конечно, этот дискурс ее не устраивал, потому что она была представительницей менеджеров. По-моему, как раз после этих нескольких диалогов она перестала со мной разговаривать.

Не будем себя обманывать, она знала про мое семейное положение, но хотела, чтобы мы были вместе, то есть наверное, были кем-то вроде любовников, но не потому, что была влюблена в меня, нет! Я был ей нужен для эксперимента. Эксперимента, в котором она могла бы доказать, что любит и может управлять существами мужского пола, которые ее окружают. Таким существом был я. Используя меня, она удовлетворяла свои собственные садистские наклонности, приобретенные после безвременной кончины ее отца, умершего из-за стресса после того, как его объявили технологически избыточным, то есть уволили. Поэтому ей нужен был кто-то, кого она могла кормить, поить, покупать ему одежду и о ком заботиться, с кем она могла в любой момент перестать разговаривать, то есть полностью его игнорировать. А что я мог сделать, кроме как принять это, учитывая, что в наших отношениях все это было на заднем плане, на втором месте после удовлетворения самых элементарных сексуальных потребностей.

– Вот это попал, прямо чудовище, а не женщина, – крикнул Божо.

– Да уж, здорово она его, – добавила Веда.

– Извините, но я не позволю, чтобы вы так о ней говорили. В конце концов, я виноват, а не она.

– Ладно, – сказал Божо, – но как такому придурку, как ты, удалось снюхаться с такой благородной дамой, как она?

– Марта рассматривала меня скорее как сопутствующий ущерб, чем как человека, с которым она хотела сблизиться. Это имело какое-то отношение к ее кавалеру, то ли мужу, то ли просто мужчине, о котором она в последние годы была высокого мнения. Дело в том, что после того, как она стала финансово независимой, она решила, что в соответствии с западными тенденциями, она должна быть той, кто будет выбирать, а не той, кого будут выбирать.

– Бутылку!

– Поэтому она со скандалом выгнала Доне, или как там его звали, из своей жизни, как она позже сказала, – из-за якобы неспособности, что выглядело несколько парадоксально, учитывая, что было неясно, в чем состояла его неспособность. Вообще-то он был очень способным и искусным в устранении партнеров, которых защищала Марта, и я думаю, что одна из последних его угроз была адресована именно ее воображаемому другу, то есть мне. Угроза состояла в том, что он открыто предупреждал, что меня переедет грузовик, когда я меньше всего этого ожидаю, и что все это спишут на несчастный случай. Поэтому я избегал улиц, по которым ездят грузовики, но не потому, что просто боялся, а потому, что ужас пронизал меня до мозга костей. В то время, когда Марта еще разговаривала со мной, я чувствовал по ее голосу, что ей все равно, кто рядом с ней, пока она может удовлетворить свои новоприобретенные амбиции управлять миром мужчин вокруг нее. Напрасно друзья и родственники говорили ей: «Марта, ты зря пытаешься стать кем-то, кем ты не являешься, потому что в тебе кипит кровь твоих и наших предков, а они, по крайней мере те, что по женской линии, в основном молчали».

– Я молчать не буду, – сказала Марта, и действительно так и было.

– Водитель грузовика Доне и я вообще не были виноваты, по крайней мере, в том, что мы не смогли приспособиться к переходу, во всяком случае, я-то точно, да и Доне тоже, и хотя он умудрялся перевозить товары и людей туда-сюда на своем грузовике, этого было явно недостаточно.

А я помню, что в коммунистическую эпоху мы были сильнее женщин во всех отношениях, хотя и не знали, в какую эпоху мы живем. Я эту фазу развития общества пропустил, потому что был молод, и меня не интересовало ничего, кроме ее сексуальной составляющей. Лишь намного позже, оказавшись в демократической фазе, я начал анализировать фазу коммунистическую и часто говорил самому себе, что в то время Марта, естественно, была бы меньше макового зерна, во всяком случае, если бы вдруг не стала активным членом партии. Я напрасно говорил ей, что меня растоптало новое время, с которым я не могу справиться. Напрасно.

– Она заперла спальню – навсегда.

24.

Я повернулся к Божо и Веде, чтобы увидеть выражения их лиц в связи с моей исповедью. Я хотел прочитать на них поддержку, эмпатию, симпатию или апатию. Меня в этот момент мучили угрызения совести, какие чувствует каждый человек после того, как он исповедался и вдруг осознал, что сказал слишком много и все сказанное может послужить причиной насмешек, направленных против него. Но я хотел, чтобы меня жалели, утешали и обнимали, и все это как выражение низшей формы человеческого самодовольства. Я хотел увидеть в их, пусть и пьяных глазах, что они на моей стороне и что, как и сейчас, именно я был невинно пострадавшим, а не какая-то там особа, хотя я полностью осознавал, что не только в моем случае, но и в других ситуациях, подобных моей, большинство под влиянием современной цивилизационной моды встанет на защиту женского достоинства. Чем больше я размышлял, найду ли я в их глазах одобрение моего случая, тем больше осознавал, что этого не только не произойдет, но более того, как уже бывало много раз прежде, меня обвинят в совершении преступлений психологического характера, направленных против неповинных женских существ. И наконец, почему Веда и Божо должны мне верить? Разве я сам не поднял вопрос о доверии и недоверии? Мы все еще были незнакомцами друг для друга и, вероятно, таковыми и останемся даже в узилищах, в которые нас ввергнут после поимки.

Конечно, больше всего меня беспокоило то, как эти двое, Божо и Веда перешептывались друг с другом и, казалось, понимали друг друга с помощью таинственных знаков, иногда с одного взгляда. У меня не было другого выбора, кроме как отнести их сообщения, явно направленные против меня, к категории заговоров против личности.

Надежда все же не покидала меня, поэтому я подумал, что, когда я обернусь, я все-таки увижу, как они, открыв рты и затаив дыхание внимают моему признанию, по поводу которого я уже чувствовал угрызения совести, и которое уже казалось мне таким жалким, что повторить его я бы не осмелился.

Но когда я обернулся, то увидел, что позади меня никого нет!

Я понял, что Веда и Божо выслушали лишь начало моей исповеди, прерывая ее краткими замечаниями, но последнюю и самую важную часть моего повествования я рассказывал сам себе, что я исповедовался только себе и что меня никто не слушал.

В панике я обшарил взглядом весь магазин, но не увидел ни следа Веды и Божо и не услышал их голосов.

Они исчезли! Именно это я сказал себе. На том месте, где они сидели, осталась только полупустая бутылка, которую я решил опорожнить в случае, если я так и не смогу их найти.

Исчезновение двух взрослых человек в таком маленьком пространстве казалось мне невозможным, если только они заранее что-то не спланировали, не нашли какой-то выход, через который они сбежали и теперь уже находились на свободе, оставив меня здесь взаперти в качестве единственной жертвы заговора. В первый момент я предположил, что им, должно быть, удалось во время моего полупьяного транса открыть дверь, выйти и забыть обо мне. Да, они казались мне людьми, способными поступить именно так.

Но вопрос был в том, как они это сделали, каким образом, ведь я давно уже рассмотрел все возможные варианты побега, и все напрасно. Как они смогли?..

Я молниеносно обежал взглядом весь магазин, заглянул за стеллажи, за стеклянные внутренние витрины… тщательно осмотрел все темные углы, вдруг они там, мертвецки пьяные… но их не увидел. У меня по коже поползли мурашки от мысли, что все это дело с магазином теперь повисло на мне одном. Может быть, позже, когда меня поймают, я смогу уйти от ответственности, предъявив справку с моим диагнозом. Но об этом потом.

Я еще раз посмотрел на монитор и, удостоверившись, что перед входом в магазин никого нет, встал с кресла, быстро прошел на другую сторону, к другой ширме, и тихонько направился к двери, за которой находилась лестница на верхний этаж, где мы трое встретились. Проходя мимо стеклянной двери в магазин, я несколько раз подпрыгнул, чтобы убедиться, что она все еще сломана и не открывается и что у тех двоих не было возможности выйти через нее. То есть, конечно, если у них не было ключа? Но тогда зачем?..

Я перестал думать об этом варианте и в два прыжка оказался перед дверью, ведущей в туалет, моей единственной надеждой выяснить, как и через какой секретный проход они могли попытаться сбежать. Я встал на четвереньки.

Не раздумывая долго, я, стоя на четвереньках, открыл дверь и просунул голову внутрь.

Они были внутри – Веда и Божо.

25.

Я мог предположить всякое: и что найду их смертельно пьяными, лежащими на лестнице; и что могу обнаружить их отравленными и мертвыми; и что найду их утопившимися; и что найду их застрявшими задницами в маленьком окне туалета; и что они уже выбрались через секретный коридор, о котором я и понятия не имею; и что они вдвоем нападут на меня и задушат… и что угодно еще. Только одного я не мог предположить, мне и в голову не пришло, что такое можно увидеть. А увидел я вот что.

Оба были голые. Божо сидел на полу, прислонившись спиной к холодной стене, с вытянутыми вперед ногами и головой, сладострастно задранной к потолку. Веда сидела на нем верхом, расставив ноги и задрав рубашку. В руках она держала сигарету, с которой не расставалась, а нижней частью тела медленно двигалась то налево, то направо, время от времени затягиваясь сигаретой и слушая стоны Божо.

Парик у нее опять сполз, на этот раз набок, и она выглядела как падшая женщина не первой молодости, зарабатывающая себе на кусок хлеба с кем придется. Вокруг них были разбросаны штаны, сумка, рубаха Божо, галстук, носки, бумажник и много чего еще. Полный хаос.

Они видели, как я вошел, но даже глазом не повели, ни малейшего смущения не прочитал я на их раскрасневшихся лицах, ни стыда, ни совести. Они видели, как я вошел, но продолжали, как будто меня здесь не было. Она протянула сигарету Божо, он глубоко затянулся и вернул ей.

Я мог не заходить и вернуться на свое рабочее место, то есть на свой наблюдательный пост, но я не сделал этого по той простой причине, что в тот момент мне нужно было получить ответы на очень неясные вопросы, вертевшиеся у меня в голове. Я вошел, закрыл за собой дверь, встал рядом с ними на корточки, посмотрел им в глаза и прошептал: «Дорогая Веда и дорогой Божо, если я не ошибаюсь, вы занимались или все еще занимаетесь сексом».

– Ты ошибаешься, дорогой Оливер, – сказала Веда.

– Ты ошибаешься, – повторил Божо.

– Дорогая Веда и дорогой Божо, положение ваших тел, их внешний вид, то, как вы дышите, и то факт, что вы курите в качестве замены отдыха после тяжелой работы, дает мне право твердо стоять на своем.

Я был явно более чем пьян, и они оба были более чем пьяны. Мы все трое были более чем наиболее.

Пахло потом и дымом с привкусом ванили. Ваниль медленно поднималась по лестнице вместе с дневным светом, постепенно проникавшим через высокое окно между этажами. Бедра Веды были слишком толстыми и тяжелыми для Божо, так что я задался вопросом, как Божо выдерживает ее вес и не боится быть раздавленным?

– Что ты обо мне думаешь? – воскликнула Веда.

– Да, что ты о ней думаешь? – добавил Божо.

– Шшш… – я приложил палец к губам в знак того, что не надо кричать.

– Как мне не кричать, когда он смотрит на меня так, будто я шлюха. Мало было, что он сначала назвал меня воровкой, так теперь называет шлюхой.

– Я не говорил ни того, ни другого. Я никогда не произносил таких слов.

– Не сказал, так подумал! А если нет, то почему глаза вытаращил, будто невесть что увидел?

– Да, – добавил Божо больше для того, чтобы показать, что он на стороне Веды.

– Но ведь мы находимся здесь не более двенадцати часов, а вы, госпожа, в такой кризисной ситуации больше заботитесь об удовлетворении своих сексуальных аппетитов, впрочем, как и Божо, вместо того, чтобы поразмыслить, как выбраться из этой дыры. Что еще я могу подумать?

– Послушайте, – сказал Божо, – я не позволю вам так относиться… я имею в виду, так себя вести с дамой. Вы считаете, что мы поступили незаконно, но это всего лишь ваше предположение и ничего больше. С моей точки зрения как юриста, а знаете, я кое-что понимаю в этих делах, я не только не вижу, но и могу с уверенностью утверждать, что в этой ситуации нет ничего противозаконного.

– А как же нарушение норм морали в общественном месте? – сказал я.

– Ха! А что насчет тебя с Мартой, это не аморально? Или это нормально?

– Это совсем другое! Там очень специфические отношения, и их не демонстрируют на публике и в общественных местах.

– Во-первых, это не общественное место, а тайное укрытие, и никто до вчерашнего дня не знал о нем, кроме меня и… – Божо хотел что-то сказать, но Веда прервала его.

– Шшшш…

Он понял, что о чем-то говорить нельзя, запнулся, а потом продолжил:

– А что касается нарушения норм нравственности, то хочу просто указать вам, что в случае с нами, со мной и Ведой, речь идет не об аморалке, а о любви!

– Именно так, о любви! – добавила Веда.

– Вы хотите сказать, что менее чем за двенадцать часов или сколько там прошло, вы так полюбили друг друга, что решили увенчать ваше чувство жесткой сексуальной оргией в вонючем коридоре?

– Мы не хотим об этом говорить, – засмеялась Веда, потому что – кто сказал, что мы полюбили друг друга здесь и сейчас? Почему ты считаешь нас развратниками? Если хочешь знать, наша любовь длится уже долгое время.

– Точно, долгое время, – добавил веселый Божо, – просто она искреннее и глубже, чем твоя с Мартой.

– Давай мы тебя вот о чем спросим, а ты ответь соответственно своему пониманию. Как ты думаешь, есть ли другой вариант, кроме того, что мы встретились и полюбили друг друга, да еще так страстно, сейчас, здесь, сразу и навсегда? – спросила Веда, уже расслабившись от курения. Тем временем она слезла с колен Божо и села рядом с ним.

– Например? – сказал я, вытаращив глаза.

– Например, что мы муж и жена?

Должен признать, что этот вариант вообще не приходил мне в голову, и слова Веды меня потрясли. И действительно, мне даже на мгновение не могло прийти в голову, что они могут быть женаты и что с ними случилось то же самое, что случилось со мной, с той лишь разницей, что они субботним вечером прогуливались в этой части города рука об руку, как пенсионеры перед сном, увидели открытую дверь и, немного поколебавшись, вошли. В первый момент я совсем не усомнился в словах Веды, подтвержденных Божо, меня даже не смутило соображение, что вряд ли двое супругов будут гулять по городу так поздно. Но, как всегда, я сначала верю всему, что мне говорят, а уж потом…

По этой причине многие считают меня наивным, и в различных разговорах, когда речь заходит обо мне, эта моя черта выходит на передний план и кажется всем основной, несмотря на мои экскурсы в различные темы большого общественного звучания, которые доказывают, что я вовсе не простодушен и легковерен. Но в данном случае наивность означала совсем другое.

В данном случае быть доверчивым означало быть эмоционально и морально чистым.

Быть наивным в переходном обществе означает только одно: ни твой мозг, ни тем более твое тело не осуществили переход, а остались где-то позади.

Быть наивным в разрушающемся обществе значит иметь детскую психологию, которой другим легко манипулировать, и это можно использовать. Учитывая этот факт, совсем не удивительно, что моя наивность проявилась именно в моих действиях и поведении, и эта моя черта, к сожалению, в дальнейшем оказалась не только действительно существующей, но и, возможно, фатальной.

Об этом свидетельствует то, что я потом, публично или же конфиденциально, задал еще несколько вопросов, чем дал моим собеседникам возможность и дальше втайне насмехаться надо мной, причем я даже и не подозревал этого.

– Ладно, Божо, пусть так, но разве это оправдывает ваши сексуальные действия, сравнимые с самой низкой звериной похотью, какую мы наблюдаем только среди животных, не выбирающих для этого ни места, ни способа? Разве вы, как супруги, не предаетесь таким занятиям дома?

– Вот наивняк, ну что ты будешь делать!

– Ох, Оливер! Значит, ты опять не рассматриваешь другие варианты?

– Разве у Божо и Веды есть еще варианты?

– Всегда есть варианты, и при этом они всегда открыты для новых вызовов, и их нельзя исключать.

– Ну, хорошо, какой еще вариант может быть? – спрашиваю я, объятый, ну, совсем уж глубокой наивностью.

– Один из возможных вариантов состоит в том, что мы не супруги и не люди, которые встретились тут впервые и решили совершить это здесь и сейчас, потому что неизвестно, что может ждать их завтра.

Внезапное появление новых вариантов их отношений сразу же вызвало у меня головную боль, которая на мгновение показалась мне результатом слишком серьезных размышлений, но потом мне пришло на ум, что не только я, но и они много выпили и что наши дискуссии трепыхались на узкой грани между правдой и ложью. Новых вариантов я придумать не мог и попросил их помочь мне.

– Ну, подумай, – сказал Божо, – если мы не то и не другое, то кем мы можем быть? Давай, ты же умный и ученый, подумай немного.

И тут я вспомнил про Марту. Я очень тихо выговорил: любовниками – тема, которая была мне близка и знакома и которую я мог обсуждать долго и подробно. Так как же я раньше не догадался! Но что означало быть любовниками в этой ситуации? Это означало, что они давно знакомы и что в эту комнату они вошли как любовники, а не как супружеская пара. Но и то, и другое одно и то же, это ничего не меняет! Моя наивность мало что меняла в их отношениях. Мне было все равно, но…

– Ха… ха… – засмеялись Веда и Божо, слушая, как я вслух пытаюсь собрать камешки мозаики. – Умный мальчик! Интеллигентный мальчик! Только вот молодой да неопытный!

Итак, что у нас в сухом остатке. Если они не супруги, то они любовники, но в обоих случаях события указывают на первоначальное предположение, что они попали в капкан вместе и в один и тот же момент. И кем бы они ни были, их не устраивает быть обнаруженными и тем более пойманными в такую ловушку. Я думал, что их безалаберность – это результат обильной выпивки, а на самом деле они бухали и курили невесть что и сколько в качестве компенсации пережитого стресса. Хотя должен признать, что второй вариант, касающийся их отношений, мне показался немного странным. А именно, какие любовники стали бы вместе расхаживать по городу и впутываться в такую опасную авантюру? Но с другой стороны, какое мне до этого дело! Наивный простак остается таким до конца жизни. Или нет?

Итак, кем бы они ни были и в каких бы отношениях ни состояли, опасность по-прежнему подстерегает их так же, как и меня. Раскрытие их адюльтера в таких обстоятельствах было бы гораздо более опасным для них, чем для меня, потому что в их случае было бы замешано гораздо больше людей, чем в моем.

Тем временем Божо просунул правую руку под белую блузку Веды, сидевшей рядом с ним, привалившись спиной к стене, и стал искать ее грудь. Та откинула голову назад, наверное это было признаком того, что действия Божо ей нравились. При этом послышался металлический звук ее серег и браслетов, когда она попыталась поправить прическу. Божо стонал от удовольствия, а Веда подтянула ноги к подбородку, желая придвинуться всем телом как можно ближе к Божо.

Меня будто и не существовало.

Они меня не замечали. Меня никто не замечает и меня как будто не существует, когда дело касается грубиянов и невеж. Когда рядом появляются наглецы и нахалы, завораживающие меня своей экстраверсией, я всегда исчезаю.

Потом, глядя вверх и в сторону, я спросил, неужели им все равно, чем закончится наше заточение, неужели их не заботит, что с нами будет, и не думают ли они, что лучше попытаться найти решение, как выбраться отсюда, чем не переставая лизаться.

После этого монолога Божо сказал, что если мне хочется глядеть, то я могу глядеть, если мне хочется присоединиться к ним, то я могу присоединиться, а если нет, то мне следует заткнуть хлебало и уйти в другую комнату.

Я не любитель драк, то есть я никогда не нападал на кого-либо с кулаками, чтобы выразить свой гнев или исправить причиненную мне несправедливость, но в тот момент, ей-же-ей, мне хотелось сделать что-нибудь такое. Впервые с тех пор, как я очутился там, у меня закипела кровь, и мне захотелось наброситься на Божо и просто растоптать его, а Веду забросить в угол между пластиковыми ведрами уборщицы и ее вонючими швабрами. Конечно, я этого не сделал, хотя может, и надо было отомстить ему за то, что он напал на меня первым, когда мы тут оказались, но я отступил. Я всегда отступаю. Дело не в том, что умный не связывается, а скорее в том, что трус всегда отступает. Но на этот раз я не боялся ни Божо, ни Веды. Я боялся, что только усугублю свои проблемы и сделаю положение, в которое попал, еще невыносимее. Поэтому я медленно встал, поглядел в их полузакрытые глаза, открыл дверь, ведущую в торговый зал магазина, и вышел.

– Перекури, – сказал мне Божо, когда я выходил, но его голос был уже далеко позади. Я обошел весь магазин, на этот раз совсем не сгибаясь. Меня больше не волновало, поймают ли меня и что со мной будет дальше. Я чувствовал только, что во всей этой ситуации, по крайней мере до сих пор, мне удалось сохранить собственное достоинство и высокие моральные ценности. Во всяком случае, внутри этого места, а то, что было вне его – никого не касается. Я вернулся к монитору, сел и снова уставился в экран.

И тут я вспомнил одно из моих устных эссе, которое я сочинил в связи с одним случаем и назвал его так:

Эссе об унижении

Человека можно унизить бесчисленным множеством способов. Один из таких способов – похвалить его. Похвала, особенно неискренняя, – это самое унизительное, что может случиться с человеком, который верит в эту похвалу. Еще никто никого не хвалил без того, чтобы при этом не унизить. Конечно, не очевидным и оскорбительным образом, а тонко, неявно, незаметно и скрыто. Именно по этим причинам восхваляемые не имеют представления, что с ними происходит, поэтому часто проходит много лет, прежде чем они осознают это, а часто они проживают целую жизнь, не поняв ничего. Другими словами, сама похвала, даже если она была сделана из лучших побуждений, свидетельствует о том, что тот, кто хвалит, априори обладает более высокими качествами, чем тот, кого хвалят, потому что, раз он хвалит, значит, у него есть способность оценить восхваляемого при помощи неких недоступных тому мерил и критериев, которые похваленный не в силах применить. То есть, когда тот, кто хвалит, говорит похваленному, что тот отлично сделал то-то и то-то, он сразу же ставит себя на одну, если не на несколько ступеней выше, чем тот, кого он таким образом похвалил, и тем самым скрыто дает понять, что восхваляемый человек – это существо второго сорта. Лучший пример этого – дети. Мы хвалим детей только потому, что знаем намного больше их и тем самым показываем им, кто здесь главный. Дети почти никогда не хвалят друг друга или, по крайней мере, делают это не так, как лицемерные взрослые. Похвалы детей искренни, и здесь о них речь не идет. В них нет унижения.