Текст книги "Воскресенье"

Автор книги: Эрмис Лафазановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

19.

От моих глубоких мыслей меня оторвало тихое пение. Я обернулся и увидел, что Веда и Божо сидят в обнимку и поют старую революционную песню, время от времени передавая друг другу бутылку.

– На, бери, да не печалься ты так, – сказали они и вручили бутылку мне. Я взял ее и почувствовал, как у меня снова закипают кровь и мозг.

– Пей сколько хочешь, потому что эта бутылка бездонная, – крикнула Веда, явно пребывавшая в хорошем расположении духа.

Потом после небольшой паузы добавила:

– Здесь есть где-нибудь сейф, как ты думаешь?

Я был ошеломлен. Какой еще сейф? И зачем нам сейф? Ну, ты и простофиля, так сказали они. В каждом таком магазине должен быть сейф. По крайней мере, так показывают во всех фильмах, и об этом все знают и говорят в городе. Что касается того, нужен ли тебе сейф или нет, я могу только сказать, что это твоя проблема, а мне, черт побери, мне нужен, причем сильно.

Божо с большим трудом встал, чтобы посмотреть, что я делаю…

– Опа! Да у нас тут система мониторинга! – сказал он, – а вот это уже действительно интересно!

– Да, – говорю, – слава богу, и мы за кем-то следим, а не только следят за нами. Веда тоже встала, они оба оперлись локтями на стол, и мы начали наблюдение.

Втроем мы смотрели на пустой экран. Видели улицу перед магазином в воскресенье утром. Редкие прохожие на другой стороне улицы куда-то спешили – неизвестно куда. Мы только передавали друг другу бутылку и молчали, ожидая, когда что-нибудь случится.

– Оливер? – сказала Веда.

– Да?

– А ты вообще выпиваешь?

– Бывает. Пью… иногда, как сейчас, когда оказываюсь в затруднительном положении.

– Я, – говорит Божо, – раньше много пил, но тогда у меня хватало сил и энергии, а в последнее время много пить как-то не хочется по той простой причине, что меня теперь сразу развозит, а характер у меня скверный, и я как выпью, сразу ищу неприятностей.

– А вот я, – говорит Веда, – я могу выпить сколько захочу, и мне ничего не будет. У нас в семье все пили. Хоть я из богатой аристократической семьи, которая приобрела богатство, а потом потеряла его в одночасье, это не значит, что я не должна пить, вы же знаете, что у богатых свои пороки.

Я подумал, что она явно преувеличивает, но промолчал, пусть болтает, что хочет.

– А ты, когда выпьешь, тоже проявляешь темперамент или ты всегда такой мямля?

– Ну, я когда выпью… я тоже… создаю проблемы… когда выпью… Я сказал так, просто чтобы не казаться белой вороной, но прозвучало это не слишком убедительно.

– Ох, несчастная твоя жена, – сказала Веда, – наверняка ей с тобой ужасно трудно. А кто она по профессии?

– Кто? Моя жена?

– Да.

– Она воспитательница.

– А ты?

– Я интеллектуал, жертва переходного периода.

– И чем же ты занимаешься?

– Воспоминаниями.

– А если она воспитательница, что же она не воспитала тебя, чтобы ты хоть немного зарабатывал? – спросила Веда, а Божо согнулся от смеха.

Я вырвал у них из рук бутылку, сделал большой глоток и продолжил:

– В отличие от тех, кто, потеряв работу, впадает в отчаяние и депрессию, которая часто приводит к преждевременному старению, есть люди, которые не сидят, сложа руки, а в зависимости от того, в какой степени выживание семьи зависит от них, немедленно бросаются в мелкую торговлю или другую деятельность сомнительного характера, рассматривая собственное положение, в котором они оказались, как знак судьбы.

С другой стороны, есть люди, которые начинают активно защищать не только права трудящихся, но и права человека в целом, внося свой пусть небольшой, но все же заметный вклад и следуя мировым тенденциям в защите угнетенных и несправедливо оболганных людей.

Вот я, например, принадлежу к этим последним. Но проблема состоит в том, что я не нахожу понимания в ближайшем окружении, которое считает, что на самом деле я принадлежу к первой категории людей, оставшихся без работы, и что моя основная задача – сфокусироваться, если не полностью, то хотя бы частично, на том, чтобы помочь семье выжить.

Но может ли хоть один из них понять мою миссию? Осознать, что моя задача в эти непростые минуты выше потребностей семьи и государства? Очевидно, нет.

Все они думают, что от сотен эссе, которые я излагаю устно и которые анализируют нашу повседневную реальность и предназначены миллионам людей, отброшенных судьбой на обочину общества, слишком молодых, чтобы умереть, и слишком старых, чтобы работать, проку, как от козла молока, и что этим я не добьюсь ничего конкретного.

– Мы тоже так думаем, Оливер, – в один голос сказали Веда и Божо.

– Может быть, это результат вашей социальной апатии. Но позвольте мне продолжить краткий экскурс в сущность моей миссии.

Самым большим счастьем для меня является тот факт, что я знаю, что где-то далеко отсюда, где-то на другом конце света, на Ямайке, в Конго, Бурунди, Афганистане, Чили или Китае, есть люди, которые думают так же, как я, и что нам не нужно общаться письменно, но в соответствии с моими принципами мы можем общаться устно или, если угодно, скорее телепатически.

Таким образом, мои дорогие друзья, я общаюсь не только с отдельными людьми, но и с институциями и самыми различными организациями, которые отслеживают несправедливость этого мира. В качестве примера я укажу вам на некоторые из них, которым адресованы мои устные эссе:

Ассоциация униженных фермеров Франции, Ассоциация производителей пива Южной Германии, Союз работников автомобильной отрасли Баварии, Объединение южноафриканских алмазодобывающих компаний, Союз рабочих текстильной промышленности Китая и так далее…

Те, кто не становятся моими сторонниками после того, как послушают мои эссе, называют меня неокоммунистом. Ха! Я неокоммунист? Да вы что, спятили, говорю я им, мы только-только сумели освободиться от старого коммунизма, на что теперь нам еще «нео». Но вот что, дорогие мои сограждане и согражданки, зачем вы лезете в то, чего вы не понимаете, да и не хотите понимать? Если уж вы настаиваете на том, чтобы как-то меня классифицировать, лучше называйте меня антиглобалистом или приверженцем рыцарского ордена зеленых, хотя это и спорно.

Однажды меня пригласили принять участие в массовых протестах в Женеве и внести свой вклад в виде собственных устных сочинений, лозунгов и жизни, если это необходимо, для улучшения мирового порядка. Конечно, я не поехал. Не мог оплатить поездку, не говоря уже о проживании. Что это за безработные, которые в состоянии выложить три или четыре тысячи евро? И, конечно же, я вынужден бороться, оставаясь в тени. На днях я как раз подумывал обратиться в Страсбургский суд, но нужно собрать еще кое-какие доказательства.

– Ты, мой дорогой Оливер, и я думаю, что и господин Божо согласится с этим, совершенно чокнутый!

– Точно, соглашусь, – сказал Божо, – и я должен признать, что медленно, но верно начинаю тебя бояться, Оливер!

– Меня не волнует, что вы назвали меня сумасшедшим, не в первый раз, но я просто хочу указать на свое абсолютное миролюбие, которое позволяет вам вообще меня не бояться. Я не агрессивный тип, даже когда я напиваюсь, более того, я не знаю никаких боевых искусств.

– Ух, тогда нам немного полегчало. Но все-таки жаль твою несчастную жену!

20.

Любица

После того, как мне исполнилось тридцать, и Марта перестала со мной разговаривать, я не думал о Любице. А надо бы. Хотя бы раз, если не больше. Она растит моего, то есть нашего ребенка. И в определенный период моей жизни растила меня.

В данный момент, продлившийся, как мне кажется, столько, сколько длится такт в одиннадцать восьмых, перед моими глазами проносились картины моментов, проведенных вместе с Любицей. В отпуске. В обнимку. Любица и я в горах. Держась за руки. Мы с ней на вечеринке у наших общих друзей. Она с подругой печет торт. Руки и носы у них в муке. Я играю на электрогитаре в местном оркестре. Она меня обнимает, я делаю вид, что не смотрю на нее. Она делает вид, что не смотрит на меня, я ее обнимаю. Любица беременна. Я толстый. Мы оба на нашей свадьбе. Она обнимает своих подружек. Я смертельно пьяный с вывалившимся наружу языком, рядом со мной сломанная акустическая гитара. Мы оба на отдыхе. На Адриатическом море. У нее выпирает живот, растягивая трусы. У меня тоже. Мы в какой-то комнате танцуем танго под музыку Берлиоза, слышны отрывки Фантастической симфонии, в основном те, под которые можно танцевать вальс. Она снова худая. На заднем плане слышен детский крик. Я с друзьями. Друзья со мной. Мы все в турпоходе. Мы с Зораном пьем в местном кафе. Славе, Николчо, Аргир и Томче толкают меня в снег, а потом мы все вместе мочимся на свои тени. Любица плачет. Она с группой детей в детском саду. Смеется. Я плачу. Она смеется. Я лежу, она стоит. Я один в незнакомой комнате. Комната, а я посередине. Посередине комната, а в комнате я… и потом вдруг из ниоткуда Марта…

– Эй, ты где… – воскликнула Веда, щелкая пальцами у меня перед носом.

– Бутылку, – крикнул я, и в моем голосе они оба заметили отчаяние.

Сразу после этого слово бутылка стало символом нашего отчаяния и наших пороков.

Я очнулся, оторвавшись от своих мыслей.

– Я здесь, со мной все в порядке. На чем мы остановились?

– Мы остановились на твоей финансовой незащищенности, из-за которой, ик, – сказал Божо, – ты, видимо, и очутился в этом месте и оказался в передряге, в которой ты сейчас.

– Нет, все не так, – говорю я, – зря вы снова на что-то тут намекаете.

Еще один такт, на этот раз семь восьмых, возвращает меня к ситуации с Мартой и касается ее финансового превосходства. На этот раз я сказал следующее вслух. Больше для того, чтобы оправдаться, или сам не знаю зачем.

– О том, что я не настолько неуверен и нетверд в финансовом отношении, свидетельствует следующий пример. Одна моя знакомая, о которой, кстати, я иногда думаю как о чем-то большем, и которая время от времени помогает мне после того, как Любица собрала свои шмотки, то есть она собрала мои и выбросила меня на улицу…

– И правильно сделала… – громко сказали двое.

– Так вот, моя подруга Марта, уважающая мои взгляды, работает в иностранной компании, которая нашей стране обеспечивает новые инвестиции, а тем самым – финансовую стабильность и психологическую уверенность в себе. Правительство говорит, что это хорошо, а она говорит, что это даже лучше. У нее высокая зарплата, а мое положение ухудшается день ото дня. По мере роста акций компании растут и запросы Марты. Они растут, а мои возможности удовлетворять их уменьшаются. И это ограничивает ее амбиции, которые можно свободно назвать безграничными.

Но. Согласно моему собственному анализу, она – рядовая личность, управляющая своей посредственностью, попавшей в сети неолиберализма, которые день ото дня становятся все более и более наполненными посредственностями. Мой друг говорит, что Марта очень находчивый человек, а я говорю, что, если бы я был женщиной, я тоже был бы находчивым и даже сделал бы карьеру.

Из-за этих моих вольнодумных взглядов, выраженных публично, я был назван свиньей.

– И правильно назвала… – вклинилась Веда, – только надо было добавить еще шовинистская.

– Насколько я помню, она потом и добавила!

– Дай ему договорить, – сказал Божо.

– Марта прошла специальные курсы по управлению посредственностью в особых летних лагерях глобалистов. По словам очевидцев, то есть выживших, в этих лагерях изучают и осваивают способы продвижения фиктивных ценностей. После такой специализации многие люди сами становятся фиктивными. Вот почему Марта фиктивная, она вымышленная.

Из-за этого моего мнения, которое я сообщил Марте, я однажды получил затрещину – как раз для того, чтобы я ощутил, что она реальность, а не фикция.

– Вот молодчина… – сказала Веда и глотнула из бутылки.

– Правильно она поступила, Оливер. Потому что, кто сидит на двух стульях… – сказал Божо.

Я воскликнул «бутылку».

Появилась бутылка.

Мы допились до Божьей кары, если вообще есть такая мера выпивки. Я повернулся к Божо, надеясь, что он не прочитает мои мысли, в которых я снова упоминаю Бога. Бутылку мы опустошили буквально за несколько минут. Очень хотелось пить, и она нам очень пригодилась.

Непонятно одно – откуда и как Веда вытащила еще одну бутылку.

Мы все продолжали смотреть на пустой экран, когда внезапно к двери приблизилась какая-то темная фигура. Мы тут же упали на землю. Я поднял голову и краем глаза наблюдал, что происходит перед витриной. Потом нам пришло в голову, что мы за стеллажами, и прятаться не надо, мы встали и посмотрели на экран.

21.

Перед витриной стоял нищий.

– Я знаю этого человека, – сказал Божо.

А потом то ли он, то ли я, кто-то из нас, или мы оба сразу рассказывали историю нищего, как будто он был нашим братом. Он живет в брошенном автофургоне на стоянке перед торговым центром. Божо говорит, что знает этого нищего по имени Гавриил. На самом деле он никакой не нищий, а по современной терминологии, социальный случай, у него есть своя история, и в ней говорится, что однажды, не так давно, у него так сильно зачесалась левая рука, и он так сильно ее поцарапал, расчесывая, что пошла кровь. Но счастье от того, что у него чесалась левая рука, было большим, чем боль, вызванная сильным зудом. Он был так счастлив, что начал всем подряд хвастаться, что у него чешется левая рука, и что это совершенно определенно означает, что в ближайшее время, а может быть, уже завтра, он найдет работу или получит деньги. Без вариантов. К нему сразу же пришли другие нищие и социальные случаи, которые стали выдавать себя за дальних родственников, с тем, чтобы, когда у него появятся деньги, и они могли что-то получить. Вскоре в окрестностях всем стало известно, что у нищего чешется левая рука, и этим обстоятельством заинтересовались даже некоторые политики и еще некоторые СМИ. Если мы с Божо не ошибаемся, то на первых полосах некоторых газет даже появились такие, например, заголовки «сегодня, когда у всех нас чешется только правая рука, есть человек, у которого чешется левая. Это знак того, что наше общество движется в правильном направлении и что нам издалека уже улыбается прекрасное завтра».

Божо сказал, что однажды и он лично посетил его в качестве официального периферийного юриста, но не потому, что у него нет денег, а чтобы показать, что он, Божо, интересуется социальными проблемами, которые не дают покоя нашему обществу, поздравил его с тем, что у него чешется ладонь, и сильно пожал руку, при этом предложив ему юридическую помощь в случае необходимости. И даже более того, Божо тоже встал на колени рядом с нищим, чтобы прочувствовать, на что похожа жизнь нищего. Но Гавриил сказал, что у Божо дурной глаз, и потребовал, чтобы тот проваливал, потому что Божо может его сглазить и принести ему неудачу, и тогда он ничего не получит. Божо было непонятно, как можно сглазить попрошайку, но вскоре ему все стало ясно. Он стоял на коленях рядом с нищим, желая стать частью истории о чешущейся левой руке, и в это время мимо шел бизнесмен в сером костюме, высокий, в темных очках, с кожаной сумкой, пахнущий одеколоном, ухоженный – ненавижу таких! И когда он подошел к ним на несколько метров, то сунул руку в правый карман, вынул оттуда монету и бросил ее перед ними, в консервную банку, из которой Гавриил пил воду. В этот самый момент рука, левая рука, прославившая его на весь район, перестала чесаться, потому что сбылось предсказанное. Тогда Гавриил проклял Божо и назвал его величайшим несчастьем в мире.

Кто знает, насколько правдива эта история, но во всяком случае нищий, как и пьяница до этого, остановился перед витриной магазина, но только чтобы сунуть что-то в рваный и грязный рюкзак, который он носил на спине. Он даже не посмотрел на витрину, в ней его ничего не интересовало. Было более чем очевидно, что от нищего в воскресенье утром не будет никакой пользы.

– Я знаю этого человека, – сказал Божо.

– И мы знаем! – сказали Веда и я.

Бездомный сделал несколько небольших шагов и остановился перед дверью. Мы были готовы рвануться к ней. Веда и Божо тоже были начеку, мы все трое забежали за стеллаж, который находился ближе всего к витрине. Дверь не открылась! Может, из-за ужасного зловония, исходящего от нищего, а может, из-за того, что пьяница помочился на датчик. В любом случае, судя по всем существующим показателям, дверь определенно сломана, и поэтому все наши надежды медленно, но верно умирают. Бездомный пошел своей дорогой, а мы впали в глубокую депрессию. Вернее, это я один впал в непобедимую депрессию, потому что, как мне удалось заметить, Веда и Божо, наоборот, расслабились и совершенно спокойно ходили по магазину. Я сказал им, что надо быть осторожными, и они ответили, что зачем им быть осторожными, когда им все равно. Мне тоже было все равно.

– Давайте развлекаться, чтобы быстрее прошло время, – сказала Веда, а я решил еще раз взглянуть на монитор. Не знаю, почему я выбрал именно этот вариант времяпрепровождения, вероятно, потому, что монитор был в некотором роде моей единственной связью с внешним миром, и я лелеял слабую надежду, что, возможно, с его помощью я смогу найти шанс как-нибудь выбраться из этого проклятого места.

22.

На экране монитора день все больше и больше вступал в свои права, и то оттуда, то отсюда стали появляться редкие прохожие. Они проходили мимо витрины, не обращая на нее никакого внимания, они никуда не торопились, ведь в воскресенье никто не торопится. Воскресенье – это день отдыха и развлечений и – ничегонеделанья.

– Божо!

– Да?

– Мы праведники или грешники?

– Я лично считаю, что праведны в мире немногие и только избранные, а все остальные – грешники!

– А вот ситуация, в которой мы находимся и в которой все мы пытаемся показаться праведниками, хоть и знаем, что это не так, позволяет ли она нам так называться?

– Этот твой вопрос, – сказал Божо, – требует тщательного обдумывания, потому что я, например, считаю себя праведником, а тебя – грешником, и, наоборот, ты думаешь то же самое обо мне. Это означает, что оценка того, кто праведен, а кто грешен, находится вне пределов нашего разумения, а в пределах власти…

– Государства и законного применения им силы… – говорю я.

– Бога! – воскликнул Божо. – И думаю, что эта дилемма уже решена. Кроме того, было бы неплохо, если бы ты уверовал по-настоящему, тебе еще не поздно преобразиться.

– В кого? В верующего? Так и я верую, только в другое. По моей вере я бы должен обратиться в православный протестантизм или протестантское православие.

– Нет, ты должен преобразиться в человека, который соблюдал бы десять христианских заповедей и таким образом здесь перед нами очистился от всех грехов, которые ты совершил – и когда вошел в этот магазин, и когда плохо обращался с женщинами, упомянутыми в твоих устных автобиографических заметках, в подлинности которых я, правда, сомневаюсь.

– Что касается преображения, я думаю, что это не имеет значения, поскольку я уже попал в это неприятное положение. Я известен тем, что часто сталкиваюсь с дилеммами и решаю их в ущерб себе. Но позвольте мне теперь выступить перед вами и сказать несколько слов о праведнике и грешнике, это поучительная история, из которой мы можем многое понять не только о нас и обо мне, но и о той ситуации, в которой мы оказались.

– С удовольствием тебя выслушаем, тем более, что мы никуда не торопимся, – сказали оба.

– Бутылку.

– Бутылку.

О праведнике и грешнике

Я уже много раз пытался определить соотношение между индивидуумами и обществом, то есть между государством и религиозными чувствами, но каждый раз, должен признать, больше импровизировал, чем основывал свои аргументы на реальных доказательствах. Мне кажется, что нынешняя ситуация дает мне прекрасную возможность высказать свое мнение по этому вопросу.

Известно, что человек каждый день сталкивается с бесчисленным количеством искушений. Если он образованный неверующий, такой как атеисты, воспитанные в духе западной цивилизации и философии, он попытается справиться с искушением в соответствии со своими собственными актуальными убеждениями, которые также согласуются с определенным духом времени. Если такой человек является еще и членом какой-нибудь маргинальной группы людей, то мы уже можем предугадать направление, в котором движутся его убеждения. Но независимо от его атеизма, он все равно будет, так сказать, руководствоваться определенными моральными и этическими нормами, приобретенными благодаря образованию, а они, если он окажется в такой ситуации, в какой мы оказались здесь, станут причиной появления дилеммы, которую необходимо будет решить в парадигме между хорошим и плохим. Скорее всего, такой человек решит дилемму наиболее вероятным способом, то есть будет действовать в соответствии с девизом хватай и убегай, потому что лично для него величайшим авторитетом является абстрактное понятие, называемое государством, а его, используя определенные правовые структуры и юридические уловки, можно обмануть. Кроме того, психология таких людей всегда опирается на истории и мифы о людях, которые воровали всю жизнь и которых так и не сумели поймать.

– Это точно, – сказал Божо, – вот тебе и авторитет государства.

– Но давайте теперь рассмотрим совершенно противоположный случай. Если другой человек, христианин, или даже буддист или мусульманин, случайно окажется в ситуации, в какой оказались мы, он, ощущая высший авторитет Бога и опасаясь его наказания, не станет красть, а наоборот, попытается совершить доброе дело и сообщить владельцу магазина, что тот забыл запереть дверь, чтобы таким образом соблюсти заповеди Господа, одной из которых является не укради.

– Вот именно… – сказал довольный Божо.

– Если же все это случится во время религиозного праздника, например, в Святое Воскресенье, тогда страх верующего перед наказанием удваивается, а это значит, что ему на ум не придет даже сама мысль о краже. Однако устные рассказы о деяниях посланников Бога на земле, таких как священники, изобилуют примерами того, что даже столь богобоязненные люди не могли устоять перед искушением стяжания земных богатств.

Но моральная дилемма не имманентна ни первому, ни второму типу людей, хотя материальные блага, очевидно, дороги душам обоих. Я хочу сказать, что существует третий тип людей, которых мы не колеблясь можем называть людьми с моральной дилеммой. С одной стороны, эти люди верят в Бога, но они также верят в государство и боятся того и другого. Если такие люди окажутся в ситуации, подобной той, в которой оказались мы…

– То что, Оливер? – заинтересовалась Веда, – что они сделают?

– Они…

– Давай, выскажи свое мнение, не стесняйся.

– Они… поскольку они не в состоянии решить такую сложную дилемму… они наложат на себя руки!

Божо и Веда вытаращили глаза и закричали в один голос:

– Они совершат самоубийство?

– Нет, – говорю, – они дадут сами себе по роже, чтобы прийти в чувство.

– Ну, ты и напугал нас, Оливер.

Тут Божо встал и, не моргнув глазом, изо всех сил дал мне затрещину.

– Ты что делаешь? – крикнул я, вскакивая на ноги.

– Ничего, просто сэкономил тебе усилия по самонаказанию. Должен признать, что некоторые части твоей речи мне, как юристу, были довольно близки, в то время как другие были больше похожи на сумасшедшую болтовню пьяного, но это не повод не произносить тосты здесь и теперь.

– Бутылку!

– Бутылку!

* * *

Перед витриной магазина остановился солдат.

Расхристанный, растрепанный, в расстегнутой форме с закатанными рукавами. Что нужно солдату воскресным утром перед магазином? Почему он не на поле боя? Почему он не сражается, как другие, за какое-нибудь светлое будущее или хотя бы за светлое настоящее? И что это за солдат, даже имя которого не известно? Наконец, за кого сражается этот солдат, когда не шатается воскресным утром перед витринами магазинов? На чьей он может быть стороне?

– Наверняка на нашей стороне, – прошептала Веда.

– А почему ты так уверена? – спросил Божо.

– Потому что в воскресенье он отказывается сражаться и как истинный христианин блюдет воскресенье как день отдыха, он не интересуется в этот день ничем, кроме как прогулками и встречами с друзьями и родственниками.

– А что мы будем делать, если он все-таки не на нашей, а на их стороне? Как ты тогда объяснишь его отсутствие на поле боя?

Солдат, как будто почувствовав, что за ним кто-то следит, остановился. Остановился, но смотрел не на витрину, а на землю, как будто размышляя о чем-то.

– Кроме того, сказал я, если он за них, то почему не с ними?

– Подождите, неважно, на чьей он стороне, ведь сейчас войны нет.

– Да, но кто может гарантировать, что она не разразится в любой момент. Мало ли войн вспыхнуло здесь, когда ты меньше всего этого ожидал? Но пусть солдат и дальше думает о своем.

Мы перестали думать о нем после того, как он несколько минут не сводил глаз с тротуарных плит под ногами, а затем, почесав голову, продолжил свой путь.

Не спася нас.

И мы не могли его спасти.