Текст книги "Господин посол"

Автор книги: Эрико Вериссимо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

2

Когда через несколько часов Билл вошел в маленький бар на Коннектикут-авеню, где назначил свидание двум друзьям дипломатам, Орландо Гонзага уже был там и сидел у стола, где они обычно встречались, лицом к входным дверям. Бразилец любил говорить, что похож на деда по материнской линии, стяжавшего скандальную славу политического лидера глухой провинции штата Минас-Жеранс, который имел крупные земельные угодья и много врагов; дед никогда не садился спиною к окну или к двери, чувствуя себя в безопасности, лишь если за спиной были крепкие двери или стена.

– Билл, старина! – воскликнул Гонзага, пожимая журналисту руку. – Ты что-то задержался. Я просидел здесь почти полчаса. Можно подумать, что ты Годо !

Билл, весьма приблизительно знавший театр и литературу, намека не понял, но вопросов задавать не стал. Усевшись, он рассказал о своей прогулке.

– Цветущие вишни! – снова воскликнул Гонзага и сморщился. – Грандиозная ботаническая толкучка!

– Не будь снобом! Никогда не поверю, будто ты не восхищаешься этим зрелищем, как и все.

Гонзага улыбнулся.

– Что будешь пить?

– Кампари.

– Говори тише, иначе кто-нибудь сообщит в конгресс о твоей антиамериканской деятельности. Ты окончательно отказался от бурбона?

– Кампари, – повторил Годкин, закурив трубку и ослабив узел своего ядовито-зеленого галстука, над которым коллеги Билла не уставали издеваться.

Гонзага, приканчивавший второй бокал мартини, подозвал официанта и заказал кампари.

– Если бы я был благоразумным, – бормотал Годкин, – я бы пил цикуту.

– Почему, Сократ?

– Сегодня я пришел к заключению, что ни один человек не должен поддаваться старости. Любуясь цветением вишневых деревьев, которое повторяется каждый год, я думал о неотвратимом отвердении своих артерий.

– Глупости. Я не верю всему этому и продолжаю считать тебя "благонадежным гражданином".

– Сегодня я чувствую себя опустошенным...– признался Билл и подумал: "И одиноким..."

Когда официант поставил перед ним бокал кампари, Годкин предложил тост:

– Как говорят у вас в Бразилии: "За наши доблести!"

– А их у нас немало,– подхватил Гонзага, также поднимая бокал.

Годкин заметил, что взгляд друга настойчиво устремлен на что-то или, вернее, на кого-то, вероятно на женщину, сидевшую в другом конце зала. Этот взгляд был настолько сальным, что Биллу показалось, будто в воздухе он оставляет липкий след.

Билл удержался от искушения обернуться и с профессиональной наблюдательностью продолжал изучать физиономию друга. Лицо Орландо Гонзаги было мясистое, почти жирное, карие глаза немного навыкате, веки припухшие. Тщательно подстриженные темные, как и волосы, усы окаймляли красиво очерченные губы. Голос у него был низкий, бархатный, проникающий в душу – такие голоса хорошо звучат в сумраке алькова. При среднем росте Гонзага был сложен атлетически, как борцы дзюдо. Одевался он неброско и элегантно (его любимые цвета были серый и синий), рубашки шил на заказ, галстуки и обувь носил только итальянские, а костюмы английские. В присутствии своего всегда хорошо одетого, тщательно причесанного, гладко выбритого и холеного приятеля Билл Годкин особенно остро чувствовал собственную неряшливость. Недавно на конкурсе, в шутку проведенном журналистами, он попал в число десяти наиболее плохо одевающихся корреспондентов Вашингтона. Новый, прямо из магазина, костюм уже на следующий день выглядел на Билле поношенным: складка на брюках исчезала, пиджак обвисал, а карманы казались беременными от бумаг, хлебных корок, почтовых марок, медных и серебряных монет, огрызков карандашей, книг и газет, которые Билл туда запихивал.

– Но где же наш Пабло? – спросил Годкин.

Не отводя глаз от прекрасного видения, Гонзага ответил:

– Он недавно звонил и сказал, что не сможет прийти. Все еще занят с новым послом, который завтра будет вручать верительные грамоты президенту Эйзенхауэру.

– Бедный Пабло! Не хотел бы я быть в его шкуре.

– Я тоже. Эти послы, как правило, ничего не смыслят в дипломатии да к тому же обязательно близкие друзья президента, так что хлопот с ними не оберешься... А впрочем, хватит об этом. Лучше обернись незаметно и посмотри на красотку в глубине зала... Я так и сверлю ее глазами, а она и не думает взглянуть на меня.

Годкин улыбнулся, выждал несколько секунд и, повернувшись, увидел за столом у стены хорошенькую женщину, которая пила в одиночестве.

– Нравится?

– Красивая и яркая до неправдоподобия, как цветная иллюстрация к повести в "Сатэрдей ивнинг пост".

– Вот именно! Ты дал отличную характеристику американским красавицам. Они ярки, как никакие женщины в мире... Они благоухают, так как ежедневно принимают ванну и испытывают болезненную страсть к средствам, устраняющим запахи... Но они безвкусны, как и вся американская кухня...

– Безвкусны?

– Возьми журнал, где есть кулинарная страница, и ты увидишь великолепные фотографии разных кушаний... Какие цвета! Как все аппетитно! Прямо слюнки текут... Но если б ты мог сжевать эту страницу, вкус у нее был бы такой же, как у блюда, на ней изображенного.

– Уж не хочешь ли ты сказать что спать с американкой – это все равно, что спать с цветной фотографией...

– Почти что.

– Ты преувеличиваешь!

Гонзага нахмурился.

– Только не оборачивайся, Билл, я тебе опишу, чем сейчас занята наша красотка. К ней только что подошел парень ростом в два метра, блондин, с тупой физиономией футболиста, наверное, герой корейской войны... Этот бандит наклонился и поцеловал ее. Она улыбнулась. Он садится. Беседуют. Может быть, они муж и жена? Что ж, поцелуй был вполне супружеский... Допустим, так оно и есть. Они встречаются в постели приблизительно раз в месяц, ибо он, энергичный молодой глава процветающей фирмы, по горло занят общественными и коммерческими делами и поэтому несколько небрежно выполняет супружеские обязанности.

Покуривая, Годкин улыбался и слушал. Гонзага наклонился над столом, будто собирался выдать государственную тайну.

– После того как вы, американцы, захватили Запад, вы жаждете завоевания новых рубежей. Залезаете на горы, охотитесь под водой, побиваете рекорды скорости на земле и в воздухе, увлекаетесь самыми опасными видами спорта, чтобы доказать самим себе и всему миру, что вы предприимчивы, ловки, а главное, сильны. И все же вы не понимаете, что важнейший рубеж внутри самой Америки все еще не завоеван. Этот рубеж – американская женщина, Билл! Оставьте ненадолго электронные игрушки и постарайтесь проявить свою мужественность не только в бейсболе. Позабудьте о матерях и отважьтесь на великое завоевание!

– Зато уж вы, латиноамериканцы, все постигли, не так ли?

– Во всяком случае, дорогой, мы пользуемся без всяких запретов радостями, которые нам дает наше тело... Постой! Футболист расплачивается... Богиня встала! Ого! Она не менее прелестна и сзади.

"Как многие бразильцы его круга,– подумал Годкин, – Гонзага, очевидно, испытывает особую слабость к этой части женского тела".

– Еще кампари?

– Нет. Я уже достаточно выпил за завтраком, а это со мной случается редко.

– Да! Как прошло чествование?

– Как обычно. Шутки, остроты, речи...

Билл посмотрел по сторонам. Темные абажуры создавали в помещении какие-то интимные сумерки. В воздухе пахло гарденией (а может, от пышной блондинки, сидевшей за соседним столом?) и испарениями виски. Невидимый громкоговоритель вкрадчиво наигрывал томный блюз.

– Ты настоящий герой, мистер Годкин. Тридцать пять лет в одной и той же фирме! На год больше, чем я вообще существую в этой юдоли слез.

– Уж не думаешь ли ты, что я сегодня счастлив? Сидя на берегу Тайдл Бейсин, я подбил итог своей жизни. Скоро мне стукнет шестьдесят. Я не богат и не знаменит. По американским понятиям, банкрот.

– К черту эти понятия, Билл. Почему вы, американцы, решили устанавливать эталоны для всего мира? Разве вы сверхчеловеки? Или боги?

– Не знаю, и все же...

Гонзага откинулся на спинку кожаного дивана и задумчиво уставился на третий бокал мартини, который официант поставил перед ним.

– Ты мне никогда не рассказывал, как попал в лапы Амальпресс.

– Тебе это в самом деле интересно?

– Конечно, старина!

Билл нерешительно взглянул на приятеля, сомневаясь в его искренности. Он знал, что Орландо Гонзага, как почти все латиноамериканцы, был плохим собеседником. Он любил говорить, однако слушать не умел.

– Среди моих весьма скромных академических подвигов в нью-йоркском Сити Колледже наиболее примечательным была диссертация, которую я не без претензии озаглавил "Рентгенограмма латиноамериканских диктатур".

– Почему не без претензии?

– Я был тогда зеленым юнцом, мне не исполнилось и двадцати четырех, и я еще не ступал на землю Латинской Америки. Немного знал испанский, восхищался Боливаром, Сапатой, Хуаресом... и проглотил в Публичной библиотеке несколько десятков книг о Латинской Америке. Как видишь, мой рентгеновский аппарат был лишь второсортным биноклем...

– Прескотт написал свое знаменитое "Завоевание Мексики", не побывав в этой стране.

Билл улыбнулся, показывая желтоватые зубы.

– Не помню, зачем один из директоров Амальгамэйтед Пресс прочел мою диссертацию, нашел у меня репортерские способности и предложил работать в своем агентстве. Я согласился, меня послали в одну из республик Центральной Америки, где накануне президентских выборов ожидались беспорядки... В этом тропическом аду я пробыл месяц – одни из самых тяжелых в моей жизни. Корреспондент другого агентства, деливший со мной номер в отеле, схватил малярию. Мне повезло, хотя меня не меньше его кусали москиты. Я отделался дизентерийным колитом, от которого излечился лишь через пять лет...

– А революция?

– Ее не было. Впрочем, как и выборов. Обычная история. И все же...

Он замолчал, заметив, что Гонзага его не слушает.

– Билл, старина, только что вошла какая-то смуглая красавица, наверное латиноамериканка. А! Я знаю, кто она. Это дочь сальвадорского посла. Какие глаза, дружище! Но продолжай, Билл, продолжай...

– Я знаком с ней, Гонзага. Она замужем и совсем не легкомысленна. Так что оставь надежду.

– Все это я знаю. Но разве грех полюбоваться ею? Продолжай свою историю, Билл, и не ревнуй. Мои глаза могут смотреть на смуглянку, но уши внемлют тебе.

– Да стоит ли?

– Ладно, если ты настаиваешь, я буду смотреть на тебя, хотя веснушчатые рыжие старики не в моем вкусе. Гарсон! Еще маслин! Давай, Билл!

– Удача мне улыбнулась в конце двадцать пятого года. В республике Сакраменто, где уже почти четверть века правил диктатор дон Антонио Мария Чаморро, молодой лейтенант Хувентино Каррера поднял восстание в гарнизоне города Лос-Платанос и ушел со своими солдатами в горы Сьерра-де-ла-Калавера, откуда повел беспощадную партизанскую борьбу против федеральных войск.

Билл Годкин положил потухшую трубку, отхлебнул глоток кампари и продолжал:

– В один прекрасный день я решил проинтервьюировать лейтенанта Карреру в его логове или, лучше сказать, в его орлином гнезде. Мой шеф нашел эту идею довольно странной. Республика Сакраменто не являлась ведущей державой. И дело молодого революционера все считали проигранным, ибо дон Антонио Мария Чаморро прочно держал власть в своих руках; народ был терроризирован; крестьян, помогавших революционерам, расстреливали. К тому же Карибский Шакал (так враги называли диктатора) пользовался поддержкой дона Эрминио Ормасабаля, архиепископа – примаса Сакраменто.

– И вероятно, покровительством компании "Юнайтед плантейшн",– вставил Гонзага.

– Разумеется, а также "Карибеан Шугар Эмпориум". Вот почему правительство Чаморро казалось прочным, как Анды. И все же никому не удалось отговорить меня от задуманного. Я симпатизировал повстанцам. И, между нами говоря, как равнинный житель, особенно остро чувствовал очарование гор. Итак, я установил контакт с посольством Соединенных Штатов в Серро-Эрмосо. Посол тоже пытался разубедить меня и очень неохотно обратился к правительству Чаморро, с которым у него были хорошие отношения, чтобы оно помогло мне. Короче говоря, я получил пропуск, поклялся сакраментским властям не использовать предоставленной мне возможности в интересах революционеров и обещал перед опубликованием показать правительственной цензуре свое интервью с Каррерой.

Теперь бразилец как будто и впрямь заинтересовался рассказом.

– Ты не знаешь Сакраменто, Гонзага. Сьерра-де-ла-Калавера находится на восточной оконечности Кордильер-дос-Индиос, пересекающих страну с востока на запад. – Билл вытащил из кармана авторучку и набросал на бумажной скатерти карту республики Сакраменто. – Взгляни-ка сюда, в двадцати с небольшим километрах от отрогов хребта находится город Соледад-дель-Мар. Отсюда я и начал свое восхождение в горы... Ты и представить себе не можешь, каких трудов мне стоило найти человека, который согласился провести меня в убежище Карреры...

– Конечно, ведь тебе не доверяли.

– Еще бы! Власти боялись, что я доставлю какое-нибудь послание мятежникам, а крестьяне подозревали, что я тайный агент диктатора, которому поручено убить Карреру. В конце концов мне пришел на помощь падре Каталино, молодой священник и незаурядный человек. Ходили слухи, будто архиепископ уже несколько раз выговаривал ему за то, что он помогал революционерам. Падре нашел мне проводника, на которого можно было положиться, и тот обещал довести меня до первого поста Карреры. Я отправился в горы верхом на осле, повесив себе на шею фотоаппарат.

– А что за человек был этот Хувентино Каррера?

– Он поразительно напоминал Симона Боливара, знал об этом сходстве и играл на нем.

– Однако, пока ты поднимался в горы, тебя могли пристрелить и сторонники диктатора, и повстанцы...

– А разве ты не привык к тому, что либерал всегда между двух огней?..

– И когда ты вернулся, тебя, конечно, допрашивали люди Чаморро?..

– Не только, они меня ощупывали и обнюхивали... Но для сакраментских властей у меня был специально заготовлен репортаж, в котором революционеры представали как банда плохо вооруженных и плохо снабженных боеприпасами авантюристов, деморализованных и недисциплинированных, находящихся на грани полного разложения. Мне удалось спрятать катушку фотопленки, которую я отснял в партизанском лагере, и запомнить то, что рассказал мне Каррера. По возвращении в Вашингтон я опубликовал серию репортажей с фотоснимками. Репортажи эти были направлены против диктатуры Чаморро и защищали повстанцев.

– Они разошлись по всему свету и, конечно, помогли революционерам.

– У меня есть веские основания верить в это.

– Странно, что тебе не присудили премию Пулитцера по журналистике, – заметил Гонзага, пережевывая маслину и бросая через плечо друга похотливый взгляд на смуглянку.

Годкин покачал головой, взял трубку и принялся ее набивать.

– Какая там премия! Не отрицаю, в моей статье содержались объективно изложенные факты, но ей не хватало того, что называется изяществом. Я не обольщаюсь насчет своих возможностей, дорогой, и не считаю себя блестящим писателем. Мои шефы ценят меня как "компетентного профессионала", товарищи говорят, что глаз у меня зоркий, как у жабы... а это немало для репортера. Я знаю также, что обладаю фотографической памятью. – Билл дотронулся мундштуком трубки до своей головы. – Но дело в том, что фотокамера эта снимает только на черно-белую пленку. Поверь, Гонзага воображение у меня бедное.

– Но... продолжай свою историю. Что было после опубликования твоих статей?

– Мое положение в Амальпресс резко улучшилось. В двадцать шестом году Хувентино Каррера сверг диктатора и был избран президентом республики. Он официально пригласил меня на церемонию вступления на президентский пост и дал интервью мне одному, как обещал в свое время "там, наверху"...

– И вот тогда-то шефы и прониклись к тебе еще большим почтением.

– Если бы только это! Они стали считать меня "специалистом по латиноамериканским делам". В двадцать восьмом году я был назначен разъездным корреспондентом с постоянной базой сначала в Мехико, потом в Рио. Я один из первых среди иностранных журналистов интервьюировал Варгаса, когда в октябре тридцатого года он прибыл с Юга во главе революционных войск, только что захвативших власть.

– В это время, дай-ка, соображу, да-да, как раз в этом году я пошел в детский сад...

– И по-моему, я был последним, кто получил интервью у генерала Аугусто Сесара Сандино за несколько недель до его убийства.

– Что он был за человек?

– Официальная пресса представляла его бандитом. Но Сандино, горный инженер и земледелец, был патриотом и либералом. Он выступил с оружием в руках против диктатуры и шесть лет боролся не только с правительственными войсками, но и с морской пехотой Соединенных Штатов. Его так и не удалась взять в плен. Когда американские морские пехотинцы ушли из Никарагуа, Сандино согласился сложить оружие и занялся созданием сельскохозяйственных кооперативов... Однажды он посетил президента Монкаду и, когда выходил из правительственного дворца, один из солдат охраны предательски убил его...

– В истории этой нашей Америки есть довольно мрачные главы, верно, Билл?

– Да, и если уж о них зашел разговор, не могу не вспомнить, как в тридцать пятом году Амальпресс послала меня в Чако Бореаль, чтобы я давал материалы об оной из самых бессмысленных в истории человечества войн. На бесплодной, разоренной земле парагвайские и боливийские солдаты, как правило индейцы и метисы, несколько лет подряд убивали друг друга "во имя родины"...

– И во имя интересов "Стандард ойл".

– Вот именно. Редакторы Амальпресс обычно вычеркивали из моих телеграмм всякое упоминание об этой компании. Я сопровождал парагвайские войска и имел возможность ознакомиться с некоторыми видами оружия, отобранного у боливийцев. Это оружие было американского производства, и все указывало на то, что оно использовалось армией Соединенных Штатов в первой мировой войне.

Некоторое время Билл пил молча, потом рассмеялся: его плечи затряслись, лицо исказилось гримасой, однако в чем дело, он не торопился объяснить.

– Однажды, – наконец снова заговорил он, – меня избили в Буэнос-Айресе, я чуть было не умер и надолго запомнил это...

– Но ты никогда не рассказывал мне про этот случай!

– В сорок третьем году Амальпресс послала меня в Аргентину, чтобы я написал серию статей о политическом положении в стране. Правительство Кастильо было свергнуто в результате переворота, инспирированного группой офицеров, душою которой, как ты, вероятно, помнишь, был полковник Хуан Перон. В первой статье я разоблачил связи этой банды с нацистами. Во второй не рекомендовал госдепартаменту торопиться с признанием революционного правительства генерала Педро Рамиреса, который явно симпатизировал гитлеровской Германии и неизбежно стал бы саботировать программу обороны западного полушария. "Насьон" перепечатала эти статьи. Националистические газеты, естественно, поносили меня последними словами и требовали, чтобы правительство выслало меня из страны...

Годкин помолчал, рисуя круги на бумажной скатерти.

– Как-то поздно вечером, – продолжал он, я возвращался в свой отель, ко мне подошли трое неизвестных, не говоря ни слова, схватили меня и утащили на пустынную улицу. Почему, Гонзага, иногда мы стыдимся закричать, позвать на помощь? Я мог бы поднять крик. Но лишь стиснул зубы и приготовился к худшему. Почему, и сейчас не понимаю.

Бразилец улыбнулся.

– Верно, потому, что смутно сознавал свою вину.

– Не знаю. Первым ударом мне сломали нос... вот смотри, с тех пор я стал похож на отставного боксера. Я ответил ударом в челюсть. Один из этих скотов попробовал тогда удушить меня галстуком, другой держал мои руки и ноги, а третий принялся меня обрабатывать... Судя по его внешности, а также по силе и точности ударов, это был атлет. От удара в солнечное сплетение я задохнулся. От удара ногой в другую, еще более чувствительную часть моего тела потерял сознание. Пока я лежал на земле, а сколько это продолжалось, не знаю, меня били ногами по лицу, по груди, по пояснице... Когда я очнулся, я был на больничной койке, а рядом сидел посол Соединенных Штатов. Мне выбили несколько зубов, сломали ребра, все мое тело было в кровоподтеках, под обоими глазами синяки... Словом, живого места не было. Несколько дней я не мог обходиться без болеутоляющих средств.

– Ну, а какие меры приняла полиция?

– Никаких. Сделал вид, что произвела расследование, в ходе которого "установила", будто я подвергся нападению со стороны неизвестных лиц с целью ограбления. Однако выяснилось, что напавшие на меня были националисты. Когда меня выписали из больницы, правительство Рамиреса объявило меня "персоной нон грата" и предложило покинуть страну.

– Какая честь, Билл!

– Когда я вернулся в Вашингтон, Амальгамэйтед Пресс выдало мне вознаграждение и послало меня в Сан-Хуан, столицу Пуэрто-Рико, предоставив оплаченный отпуск. Там я познакомился с женщиной, на которой женился в конце сорок четвертого... – Билл помолчал, а затем добавил с тихой грустью: – ...и которую потерял два года тому назад.

– А что ты делал во время второй мировой войны?

Годкин чуть было не признался, что не только писал статьи и репортажи, но еще оказывал ФБР "особые мелкие услуги", однако счел за лучшее этой тайны не выдавать.

– Я разъезжал от иродов к пилатам...– пробормотал он, выпустив изо рта настоящую дымовую завесу. – В сорок пятом, когда бразильские генералы свергли Жетулио Варгаса, был в Рио. Я не стану рассказывать о своих приключениях во время "боготасо" , ибо история эта слишком длинная... Но чтобы покончить с моим авантюрным романом, добавлю: в пятьдесят втором году шеф вызвал меня и сообщил, что я повышен в должности – обрати внимание: повышен, – что отныне я буду восседать в Вашингтоне за столом под помпезной табличкой "Заведующий латиноамериканским бюро". Как ты понимаешь, это был конец моей карьеры...

Гонзага бросил на друга задумчивый взгляд.

– Однако... вернемся к Хувентино... Каким злодеем оказался этот герой Сьерра-де-ла-Калаверы!

Билл пожал плечами.

– Он последовал общему латиноамериканскому правилу. Сверг тирана и в конце концов сам стал тираном. Знаешь, что он в первую очередь сделал, въехав в правительственный дворец? Подписал декрет, присвоивший ему звание генералиссимуса наподобие Трухильо, другом, кумом и союзником которого он впоследствии стал. К тому же он захотел получить почетный титул, тоже наподобие того, что у доминиканского диктатора, нашелся писака, предложивший титул Освободителя' который сразу же пристал к Каррере.

– Еще один кампари?

– Нет, спасибо.

– Цикуты?

– Тоже нет. Сейчас я чувствую себя лучше. Видимо, воспоминания подействовали на меня благотворно.

– После церемонии вступления Карреры на пост президента ты, наверное, видел его не раз...

– Разумеется. Как только в Сакраменто возникали волнения, Амальпресс посылало меня в Серро-Эрмосо.

– Тогда ты должен знать посла генералиссимуса, прибывшего сюда, не так ли?

– Дона Габриэля Элиодоро Альварадо? Конечно, знаю. Впервые я увидел его в горах Сьерра-де-ла-Калавера, где он был вместе с Хувентино Каррерой. Один из самых молодых и храбрых бойцов, и было тогда ему не больше двадцати одного...

– Что он за человек?

– Рост примерно метр девяносто... Бронзовое лицо, черты которого напоминают скульптуры майя. Живые темные глаза, обладающие опасной гипнотической силой. Из всех, с кем я познакомился в горах, самое сильное впечатление на меня произвел этот Габриэль Элиодоро. Фамилию он сам себе выбрал, но она ему подходит...

Орландо Гонзага взял газету, лежавшую на диване, и развернул ее.

– "Ньюс" помещает сегодня сообщение с портретом твоей "скульптуры". Посмотри... Негодяй действительно привлекателен. В биографической справке говорится, что он родился в 1903 году... так что сейчас ему пятьдесят шесть. Фотография, видимо, старая, здесь ему можно дать лет сорок пять, от силы сорок восемь.

Билл вытащил из кармана очки и наклонился над газетой.

– Здесь помещена также героическая история, которая, по-моему, сфабрикована нашим неутомимым Титито Вильальбой, который изо всех сил старается сделать рекламу своему новому послу... Видимо, воспылал к нему страстью.

Билл улыбнулся.

– Случай с гранатой? Уверяю тебя, Гонзага, это правда. Первым про это рассказал я в своем репортаже еще в двадцать пятом году. А мне рассказал сам Хувентино Каррера. Это произошло в начале кампании. Как-то, спасаясь от засады, революционеры укрылись в пещере. Один из федеральных солдат бросил в пещеру гранату, которая упала к ногам Карреры. Наш Габриэль Элиодоро ни мгновения не колебался: он кинулся к гранате, схватил ее и, подбежав к выходу, швырнул во врагов. Граната взорвалась в воздухе, и осколком Габриэля Элиодоро ранило в лицо. На этом снимке ты можешь увидеть шрам, похожий на молнию.

– Храбрая бестия!

– Этим и объясняется то, что сделал Каррера для Габриэля Элиодоро после того, как прочно утвердился у власти. Они стали близкими друзьями, кумовьями... компаньонами. И наш герой преуспел не только на общественном, но и финансовом поприще. Сейчас он представляет свою страну в Белом доме и Организации Объединенных Наций.

– Невероятно! Пабло говорил мне, что Габриэль не имеет даже среднего образования.

– И несмотря на это, Освободитель верит в обаяние своего ловкого кума, которому поручил урегулировать с правительством Соединенных Штатов один щекотливый вопрос. Ты, наверное, помнишь, что вице-президент Никсон посетил в прошлом году республику Сакраменто. На улицах Серро-Эрмосо простолюдины и студенты освистали его и закидали правительственную машину камнями, помидорами и тухлыми яйцами. Одно яйцо попало в цель, разбившись о грудь мистера Никсона...

Рассмеявшись, Гонзага подхватил:

– И теперь дон Габриэль Элиодоро попытается личным обаянием вывести это пятно с костюма Никсона и с американского флага...

– Да, и к тому же ему поручено обработать дядю Сэма и вытянуть у него еще один крупный заем...

Гонзага снова принялся рассматривать фотографию Габриэля.

– Однако надо признать, негодяй весьма симпатичен.

– Возможно, из него выйдет хороший посол.

– Он и в самом деле индеец?

– Во всяком случае, мать у него индианка...

– А отец?

Билл пожал плечами.

– Одному богу известно. Мать Габриэля Элиодоро никогда не была замужем. Она была проституткой.

3

Отчего так жарко на вершине горы? Наверное, потому что близко солнце. А почему вдруг так спокойно и пустынно? Но ведь война кончилась... Он доволен: его примет король Испании. Поспорил с падре, что поднимется на пик Кавейра, и поднялся, почти наугад. Где же солнце? Наверное, сейчас ночь. Да, ночь. Он не должен опоздать на аудиенцию, а времени уже в обрез. Стояла темнота, и он то и дело натыкался на трупы, которыми был усеян склон, ступал по ним, кишки опутывали его босые ноги. Он ничего не понимал... Ведь он распорядился похоронить мертвых – и друзей и врагов. Однако они все еще были тут, разлагающиеся, смердящие. Он выиграл пари, но как он появится перед королем, если это зловоние пропитало его? Внезапно он почувствовал, что идет совершенно голый, увязая в крови и испражнениях. Куда же делись товарищи? Почему они покинули его? Он поднес руку к поясу. Ни пояса, ни кобуры с револьвером. Безоружный на вершине Сьерры. Не сбился ли он с пути? Компас оказался разбитым. Но он продолжал подниматься, видя подошвами ног то, по чему ступал: черепа, ребра, кишки... Он был весь измазан. Обязательно надо вымыться, не может же он предстать перед королем в таком виде. Но кого он увидит? Филиппа? Фердинанда? Карла? Кого из государей, о которых рассказывал викарий на уроках истории? Короля Крестоносца? Нужно вымыться поскорее, найти реку... Жара усиливалась. Он увидит государя. Вот это победа! Но ведь он голый. Почему? А между тем он хорошо помнил, что надел свое лучшее платье. Что подумает король, когда увидит его? «Ваше величество, имею честь предоставить Вашему величеству свой голый зад. Я посол республики Экскременто». Придворные станут насмехаться над ним, шептаться, что индейцы привыкли ходить босиком. Какая подлость! Внезапно он почувствовал опасность. Он попал в ловушку. Теперь все ясно! Враги набросятся на него сзади, вонзят ему ножи в спину... Он крикнул и повернулся, чтобы защищаться...

Сначала проснулся партизан. Он приподнялся, осмотрелся в полутьме, еще ничего не соображая, а руки его машинально ощупывали пол в поисках оружия, которое всегда лежало рядом, пока он спал. Через несколько мгновений Габриэль Элиодоро Альварадо все же сумел сориентироваться в пространстве и во времени: партизан вернулся в царство сна, и тогда посол республики Сакраменто, забавляясь собственным испугом, тихонько рассмеялся. И все же он еще ощущал какую-то неясную опасность, будто снова был молодым и бродил по безлюдным горам Сьерры.

Габриэль Элиодоро сел в постели, зажег свет и взглянул на часы, лежавшие на ночном столике. Ровно пять утра. Опять пятерка! Он родился пятого января, в пять часов утра. В пять же часов утра 1915 года взвод солдат 5-го пехотного полка в Соледад-дель-Мар расстрелял Хуана Бальсу, революционного вождя, которым он так восхищался. Рассказывали, что в грудь героя угодило пять пуль.

В комнате было слишком душно, и Габриэль, обнаженный до пояса, обливался потом. Как американцы могут жить в этих жарко натопленных домах?

Он принялся бесцельно расхаживать по комнате, зажигая лампы, попадавшиеся ему на пути. Подошел к термостату, прищурился, тщетно пытаясь понять, сколько градусов он показывает. Нет, он все еще не научился обращаться с этой хитрой штукой...

Обстановку в комнате Габриэль возненавидел с тех пор, как ночевал тут впервые несколько дней назад. Эрнесто Вильальба, второй секретарь посольства, объяснил, что мебель в покоях господина посла в стиле ампир. "Уверяю вас, ваше превосходительство, это точная копия кровати Наполеона Бонапарта". – "Но, Титито' ты сам должен понять, Наполеон был коротышка, а у меня рост – метр девяносто!" Габриэль Элиодоро враждебно посмотрел на кровать. Он находил ее некрасивой, претенциозной, неудобной и неподходящей для определенных дел... В чем и убедился несколько часов назад. Без сомнения, Росалия была прекрасна, когда, обнаженная, лежала на наполеоновской кровати, но все же для самых страстных объятий им пришлось спуститься на пол на шкуру белого медведя. Видимо, надо будет поселиться в комнатах для почетных гостей...

Он прошел в ванную, пригоршнями напился воды из-под крана, как привык пить из горных ручьев и водопадов. Вернулся в спальню и открыл одно из окон, выходящих на улицу. Его обдало ночным холодом. За густым низкорослым кустарником он различил деревья посольского парка. Фонари в тумане напоминали гноящиеся глаза. Ладонями потирая грудь, Габриэль постоял немного, вглядываясь в ночь. Одинокое такси спускалось по Массачусетс-авеню, вот оно проехало мимо английского посольства, здания из неоштукатуренного кирпича, неприступного и мрачного, как сама Британская империя. В этот час – представил себе Габриэль Элиодоро – английский посол, сэр такой-то, вполне пристойно спит со своей законной супругой, леди, как ее там... У кого еще из послов в Вашингтоне есть такая красивая и крепкая двадцатипятилетняя любовница с высокой грудью и пышными бедрами? Одного он не понимал: как могла эта женщина выйти замуж за Панчо Виванко, отвратительного, сального толстяка...