Текст книги "Господин посол"

Автор книги: Эрико Вериссимо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Annotation

Вериссимо Эрико

Вериссимо Эрико

Господин посол

Эрико Вериссимо

«Господин посол»

Роман

Перевод с португальского

Издательство "Прогресс", Москва, 1969

Перевод Ю. Калугина

Предисловие Ю. Елютина

Редактор Л. Борисевич

Предисловие

Эрико Вериссимо, один из широко известных писателей-реалистов Бразилии, родился в 1905 году на юге страны в Порто-Алегре, где живет и работает по сей день. В 1933 году вышел в свет первый роман Вериссимо «Кларисса», обративший на себя внимание незаурядным дарованием автора. С тех пор им написано немало романов, повестей и рассказов, и многие из этих книг завоевали популярность не только в Бразилии, но и за ее пределами. Так, опубликованный в 1935 году роман «Скрещенные пути», который, кстати, сам писатель относит к числу своих лучших произведений, был переведен на многие европейские языки. Здесь талант Вериссимо обогатился новым качеством – психологической глубиной.

Большинство его художественных произведений, как и многочисленные лекции и интервью, посвящено двум основным для Вериссимо темам: обнажению социальных язв латиноамериканского общества и разоблачению американского империализма. Поэтому не удивительно, что каждая новая книга писателя – крупное событие, которое, по словам Жоржи Амаду, вызывает горячие дискуссии в широких кругах бразильской общественности.

В 1965 году в свет вышел "Господин посол", пожалуй, самое мужественное произведение Вериссимо. Но о нем в западном полушарии молчат. Роман явно пришелся не по вкусу кое-кому в Латинской Америке и в Соединенных Штатах: уж слишком неприглядными предстают в нем американский империализм и его пособники из латиноамериканских правящих кругов – местная буржуазия и реакционная военщина.

Место действия романа – республика Сакраменто. Хотя такого государства и нет на карте Латинской Америки, однако трагедия его типична сегодня для многих латиноамериканских стран. Республика Сакраменто – это и Парагвай, и Гаити, и Никарагуа, и Доминиканская Республика, – иначе говоря, в той или иной степени вся современная Латинская Америка, где фасады ультрасовременных зданий и крикливая реклама таят за собой пережитки феодализма, экономическую отсталость, постоянный голод, болезни, невежество. Вещими оказались слова Симона Боливара: "Соединенные Штаты предназначены самим провидением ввергнуть Южную Америку в нищету, прикрываясь именем свободы".

Широкие народные массы Латинской Америки живут запуганные, отупевшие от нищеты и невежества, прозябают в самой страшной отсталости, какую только можно вообразить. Из 230 миллионов латиноамериканцев две трети неграмотны, систематически недоедают, половина страдает инфекционными болезнями. В трущобах, кольцом опоясывающих столицы латиноамериканских республик, миллионы людей живут в жалких лачугах, сделанных либо из глины и бамбука, либо сколоченных из фанеры и кусков жести. Годовой доход половины работающих латиноамериканцев ниже 120 долларов. Миллионы людей озабочены лишь одним: как выжить, как спастись от костлявой руки голода.

Итак, главное для Вериссимо – реалистический показ латиноамериканского общества. И особо пристальное внимание писатель обращает на одну из самых злокачественных его опухолей – "каудилизм", или ныне презрительно именуемый "гориллизм", то есть реакционные военные диктатуры. И это не случайно. Ведь только за последние 25 лет в Латинской Америке произошло свыше 70 военных переворотов, в результате которых в 17 странах были свергнуты законные правительства.

Уже 35 лет господствует династия "каудильо" Сомоса в Никарагуа. Нынешний правитель Анастасио Сомоса-младший, генерал и наследный диктатор, еще более усовершенствовал передающееся от отца к сыну "искусство" терзать народ этой страны.

С 1954года стоит у власти парагвайский генерал Стресснер, установивший самую жестокую в Латинской Америке диктатуру. Сегодняшний Парагвай – это огромный концентрационный лагерь с тысячами политзаключенных. Массовые аресты, пытки, насилия и расстрелы – такова парагвайская действительность. Это может показаться невероятным, но террор, развязанный диктатурой, заставил почти половину жителей покинуть страну. Но все это нисколько не смутило бывшего вице-президента США Никсона, назвавшего Парагвай "образцовым латиноамериканским государством".

Более десяти лет тирании Дювалье, забравшего в свои руки всю власть на Гаити – исполнительную, юридическую и законодательную. В 1961 году он продлил срок своего пребывания на посту президента на шесть лет, а в 1964 году, подобно абсолютному монарху, провозгласил себя пожизненным президентом Гаити. За время своего правления Дювалье причинил стране больший ущерб, чем все циклоны, которые пронеслись над островом.

Господство военных диктатур было и остается одной из главных причин политического хаоса в странах Латинской Америки и одним из существенных препятствий на пути их социально-экономического прогресса. Конституция, демократия, выборы, свобода слова и мысли в Никарагуа, Парагвае, Гаити, как, впрочем, и в ряде других стран Латинской Америки, оказываются лишь фикцией. На примере республики Сакраменто Вериссимо убедительно разоблачает антинародную, паразитическую сущность латиноамериканских военных диктатур.

Таким же военным переворотом является и произошедшая в республике Сакраменто революция, возглавляемая генералом Барриосом и полковником Валенсией.

Но, как писал Уильям Фостер, один из виднейших деятелей американского рабочего движения, "подавляющее большинство из тех сотен восстаний и переворотов, которые пережила Латинская Америка, вовсе не были революциями, поскольку они не влекли за собой коренных экономических и политических преобразований... В большинстве случаев бесчисленные захваты власти "сильными личностями" были просто-напросто "дворцовыми переворотами", в результате которых власть над государственным аппаратом переходила от одной клики армейских офицеров к другой".

В центре романа – история Габриэля Элиодоро Альварадо, одного из самых близких друзей и приспешников сакраментского диктатора Карреры. Альварадо прибывает в США в качестве нового посла, но, по замечанию одного из героев романа, представляет собой "пародию на посла" из "пародийной страны". Он невежественный мошенник и безнравственный распутник. Под стать ему военный атташе генерал Угарте, сколотивший состояние на спекуляции американскими холодильниками, радиоприемниками и другими товарами.

С большим мастерством рисует Вериссимо правящую элиту Сакраменто – жуликоватых торговцев, развратных циников и ханжей во главе с диктатором, который, наживаясь на продаже национальных интересов своей страны, стал одним из самых богатых людей на континенте – владельцем земель, плантаций, заводов и акций различных компаний.

Нынешние сомосы, стресснеры, дювалье и их пособники, как, впрочем, и вчерашние батисты, трухильо и хименесы, в своей жестокости, бесчестии и алчности нисколько не уступают диктаторам Сакраменто. Командная верхушка Стресснера, подобно военному атташе Сакраменто, неплохо зарабатывает на контрабанде английских спиртных напитков и американских сигарет. Сам диктатор, разумеется, не остается в стороне от подобных дел.

Одной из наиболее рьяных покровительниц военных диктатур является латиноамериканская земельная олигархия, по существу правящая этими странами. Если республикой Сакраменто правили тридцать семейств, то нынешним Сальвадором, например, правит четырнадцать семейств, связанных между собой узами родства. Двадцать богатейших фамилий уже много лет вершат судьбы панамской экономики и политики. Процветают сорок семейств в Перу, среди которых наиболее известен клан Прадо, владеющий хлопковыми и сахарными плантациями, страховыми, радио– и телевизионными компаниями, банками и фактически монополизировавший производство цемента в стране.

Эти мощные экономические группировки сквозь пальцы смотрят на чинимые диктаторами беззакония и произвол, а диктаторы в свою очередь обеспечивают экономический и социальный статус-кво, подавляя всякую оппозицию с помощью полиции и армии.

Резко говорит автор о жалкой роли проституированной латиноамериканской церкви, выступающей защитницей интересов олигархии и реакционной военщины.

Но латиноамериканская олигархия не единственный покровитель диктатур: на протяжении многих лет им оказывают поддержку Соединенные Штаты в благодарность за услуги американским монополиям, завладевшим природными богатствами латиноамериканских стран. "Юнайтед фрут компани", которая в романе Вериссимо зовется "Юнайтед плантейшн", принадлежит свыше миллиона гектаров плантаций бананов, сахарного тростника, какао, кофе и других сельскохозяйственных культур в Гватемале, Гондурасе, Никарагуа, Коста-Рике, Колумбии и Эквадоре. Этому "зеленому чудовищу", как называют "Юнайтед фрут" латиноамериканцы, принадлежат также сотни миль железных дорог и трамвайных линий, портовые сооружения, суда, радиостанции, газеты. Одним словом – всё!

Нефтяные тресты Рокфеллеров завладели почти всей добычей "черного золота". Им принадлежит на этом континенте 23 миллиона гектаров земли. Не меньшую роль в эксплуатации латиноамериканских народов играют дюпоны, меллоны, морганы и другие финансовые короли США. В Латинской Америке действует около трех тысяч филиалов и отделений американских компаний, вложивших в ее экономику свыше 12 миллиардов долларов. Они контролируют четвертую часть общего объема промышленного производства латиноамериканских стран и почти половину их внешней торговли, получив таким образом возможность оказывать решающее влияние на политические судьбы латиноамериканских государств, иначе говоря, поддерживать или свергать их правительства. Компании эти получают баснословные прибыли: 3 – 3,5 миллиарда долларов в год, то есть значительно больше, чем в любом другом районе мира. Согласно американским официальным данным, несомненно заниженным, с 1946 по 1965 год монополии США вывезли из Латинской Америки только на прямые капиталовложения около 13 миллиардов долларов, тогда как чистый приток новых частных инвестиций составил всего 5 миллиардов долларов. Как это ни парадоксально, латиноамериканские страны стали экспортерами долларов!

Вот почему "большой бизнес" США заинтересован в том, чтобы страны Латинской Америки оставались "банановыми республиками", лишенными собственной промышленности, вечными производителями дешевого сырья. Ради этого США готовы использовать свой престиж, политическое влияние и, если необходимо, военную силу.

И не случайно, что история Латинской Америки изобилует диверсиями, террористическими актами, государственными переворотами и вооруженными интервенциями в интересах и по указанию американского "большого бизнеса". "Мы, в Соединенных Штатах, никогда не страдали от оскорблений, провокаций и угроз со стороны какой-либо иностранной державы. Мы никогда не видели, чтобы иностранные войска входили в наши порты и высаживались на берег для того, чтобы оккупировать наши города и командовать нашим правительством. Мы были избавлены от всего этого потому, что мы были сильными. Вместо этого мы пользовались своей силой для того, чтобы унижать других. Мы находили моральное оправдание для самых циничных агрессивных актов и маскировали их такими громкими словами, как гуманизм, конституционализм, судьба. Таким образом, Соединенные Штаты являются причиной того, что латиноамериканские страны избрали своим фетишем национальный суверенитет".

Эти строки не принадлежат какому-либо прогрессивному деятелю Америки, это публичное признание высокопоставленного сотрудника государственного департамента США Лоранса Даггэна, сделанное вскоре после окончания второй мировой войны.

В конце прошлого и начале нынешнего века войска США не раз вторгались на территорию стран Центральной и Южной Америки для "наведения порядка". Куба, Доминиканская Республика, Никарагуа, Гаити, Мексика, Гондурас – вот страны, землю которых неоднократно топтали американские морские пехотинцы, жестоко расправляясь с национально-освободительным двиением. Впрочем, и сейчас Соединенные Штаты не отказываются от "дипломатии канонерок" и политики "большой дубинки", провозглашенной в начале ХХ века президентом Теодором Рузвельтом.

Все это живо напоминает описанное в романе вторжение на территорию республики Сакраменто наемных войск, которые под предлогом ликвидации мнимой "коммунистической угрозы" помогли свергнуть правительство Морено, закрывшего публичные дома и казино, запретившего проституцию и торговлю наркотиками и начавшего экспроприацию земель у крупных латифундистов и иностранных компаний.

Делая ныне основную ставку на союз с "гориллами", Вашингтон видит в их лице верных защитников интересов американских монополий, активных пособников агрессивной политики США. Наиболее реакционные круги латиноамериканской военщины все шире вовлекаются в "крестовый поход" против народов Латинской Америки, стремящихся к свободе и независимости. А там, где эта военщина не в состоянии справиться с национально-освободительным движением собственными силами, ей на помощь приходит Пентагон. Кровавая расправа, учиненная Соединенными Штатами над панамскими патриотами в 1964 году, и вооруженная агрессия США против доминиканского народа в 1965 году наглядно показали всему миру, чего стоят разговоры о защите "свободы и демократии".

Провозглашение "доктрины Джонсона", объявившей "устаревшим" понятие национального суверенитета, резолюция палаты представителей США о "праве" Вашингтона на одностороннее вмешательство в дела любого государства западного полушария, настойчивые попытки сколотить постоянный межамериканский жандармский корпус – вот лишь некоторые вехи нынешней агрессивной политики американского империализма в Латинской Америке. К этому следовало бы добавить шантаж, подкуп, экономическое давление и активную антикоммунистическую пропаганду. Американский прогрессивный публицист Каратон Билс как-то заметил: "Если бы вдруг проконсулы испанской империи, которые пытались в свое время закрыть двери Латинской Америки для писателей революционной Франции и воспрепятствовали распространению сведений о североамериканской революции, воскресли, они испытали бы зависть, увидев ту огромную машину и методы, которые используют североамериканские проконсулы сегодня для того, чтобы воспрепятствовать распространению правды и... удержать целый континент вдали от мировых событий и стремлений".

Немудрено, что подобного рода политика США по отношению к их южным соседям вызывает недовольство и негодование даже в правящих кругах латиноамериканских стран, не говоря уже о широкой общественности. "Кто вы такие, американцы, чтобы устанавливать абсолютные эталоны для человечества? Сверхчеловеки? Боги?" – спрашивает один из героев романа Вериссимо американского журналиста. В этот вопрос автор вложил и ненависть и презрение.

Автобиографический очерк Вериссимо, опубликованный уже после выхода в свет романа "Господин посол", свидетельствует о том, что военный переворот 1964 года в Бразилии, совершенный по указке Вашингтона, и вооруженная агрессия США во Вьетнаме и Доминиканской Республике еще больше усилили антиамериканские настроения писателя. И хотя, как признает сам Вериссимо, он никогда не принадлежал и не принадлежит ни к одной из политических партий, он активно выступает за восстановление демократии в стране.

Стремление к подлинной свободе, социальной справедливости и национальной независимости – таковы основные черты творчества Вериссимо, которое не может не заинтересовать советского читателя.

Ю. Елютин

Часть 1. Верительные грамоты

1

В день тридцатипятилетнего юбилея Уильяма Б. Годкина, корреспондента Амальгамэйтед Пресс и специалиста по Латинской Америке, коллеги устроили в его честь завтрак в Национальном пресс-клубе Вашингтона. Один из приятелей Годкина, которому было поручено выступить с приветственной речью, приправил юмором биографию юбиляра и постарался сдобрить ее щепоткой чувства. Он вспомнил различные случаи из карьеры Годкина – драматические смешные – и, в частности, сказал: «Для нас, Билл, ты больше чем хороший друг и честный коллега. Ты символ и – почему бы нет? – что-то вроде живого монумента».

Закончив речь, он преподнес юбиляру от коллег по Амальпресс памятный подарок: шведские ручные часы и английскую трубку.

Билл Годкин поначалу думал, что, пожалуй, отделается, сказав "весьма признателен" и широко раскинув руки как бы для того, чтобы заключить в объятия двадцать с лишним друзей, которые его окружили. Он ненавидел всякие разглагольствования, в особенности банкетные. Но поскольку отовсюду послышались возгласы: "Речь! Давай, Билл! Скажи что-нибудь!" – у него не было иного выхода, как встать и заговорить.

Он не расстался при этом со своей старой трубкой, которая дымилась у него в руке, и не изменил голоса, обыкновенно тягучего и монотонного, лишенного малейшей выразительности. Даже когда у него во рту не было трубки, Годкин произносил слова невнятно, едва шевеля губами.

Он наговорил больше, чем собирался, не сумев скрыть чувств, которые предпочел бы не проявлять. Указав мундштуком трубки на приветствовавших его коллег, он сказал:

– Когда я был в возрасте этого юноши, я гордился тем, что, как истинный репортер, сообщаю только факты. Однако сегодня, на пороге старости (ибо вам известно, что я не без труда прохожу последнюю милю, отделяющую меня от шестого десятка), я охвачен сомнениями... – Он сделал паузу, чтобы затянуться, и продолжал: – Не является ли то, что мы называем фактом, своего рода айсбергом, на девять десятых погруженным в мутные воды политических и экономических интересов, национальных и личных устремлений, не говоря уже о других скрытых мотивах человеческих поступков, более темных, чем морские пучины?

Он взял трубку в рот, отчего его дикция стала совсем невнятной, и продолжал:

– Расщепив атом, ученые нашего века расщепили также семантику и даже этику. Кто сейчас определит значение слов, которые мы по легкомыслию употребляем слишком часто, таких, как "свобода", "мир", "правда" и "справедливость"? Еще хуже обстоит дело со словом "истина"... Сколько истин существует теперь в мире? Я знаю множество: истина Белого дома, Кремля, Ватикана, Уолл-стрита, Бродвея, "Юнайтед стил корпорейшн", Американской федерации труда. Не следует забывать также и об истине Мэдисон авеню , возможно, самой фантастической из всех.

Годкин закашлялся, вытер платком рот.

– Молодой оратор сказал, что я символ... Но символ чего? Наверное, журналистики, которая теперь близится к закату. Я принадлежу к эпохе, когда корреспонденты писали лишь о событиях. Вы же, нынешние, соревнуетесь с господом богом. Вы не только стараетесь опередить события, но и считаете себя вправе в случае надобности создавать их, чтобы потом писать свои корреспонденции.

На мгновение он замолчал и уставился на скатерть, словно там был написан текст его речи.

– Что же касается того, что я стал в некотором роде монументом, то, возможно, мой любезный коллега хотел сказать, будто я уже превратился в восковую фигуру, слепок с самого себя и мне пора покрываться пылью в музее журналистики.

Послышались возгласы: "Не говори ерунды!", "Что с тобой, старина?", "Не валяй дурака!" Уильям Б. Годкин поднял руку, прося тишины, и закончил:

– Как бы там ни было, не думайте, что я не смог оценить ваши добрые чувства... этот завтрак, теплые слова, прекрасные подарки... Впрочем, мне лучше кончить, а то я наговорю глупостей. Спасибо, ребята!

Годкин уселся под гром аплодисментов, однако недовольный собой. Ведь он поднялся, намереваясь произнести короткую и шутливую, подобающую случаю речь, а почему-то под конец заговорил серьезно и, что еще хуже, занялся смешным самобичеванием. Он раздраженно выколотил трубку, слишком сильно стукнув ею о пепельницу.

Возвратившись в бюро Амальпресс, он некоторое время сидел за своим столом, рассеянно перебирая лежавшие перед ним бумаги. Затем поднял голову и уставился на календарь, висевший на стене. 6 апреля. Понедельник. Он решил, что сейчас на свете есть лишь одно стоящее дело, которое он может сделать, и позвал секретаршу. Мисс Кэй вошла с блокнотом в руках и желтым карандашом за ухом. Это была невысокая женщина неопределенного возраста с обесцвеченными перекисью водорода волосами, острым профилем и стальными глазами.

– Есть что-нибудь важное?

– Нет, мистер Годкин.

– Отлично. Скажите ребятам, что я ушел и сегодня не вернусь.

– Прекрасно, мистер Годкин.

Замечательная мисс Кэй! Точна, как хронометр. Работает, как машина. В служебное время никогда не позволит себе замечания или жеста, не относящегося к делу.

– Только что я сделал одно открытие... – пробормотал Годкин, надевая пальто и беря шляпу.

– Да, мистер Годкин?

– Самое важное в Вашингтоне не Белый дом. И не госдепартамент. Не казначейство. Не ФБР. Не Смитсоновский институт.

Секретарша ждала, выпрямившись, с бесстрастной и строгой миной. У двери Билл закончил:

– Самое важное – это вишневые деревья Потомака в первые дни апреля! Если газеты не врут, они сегодня зацвели.

Выколачивая трубку, он тайком взглянул на секретаршу, ожидая улыбки или какой-нибудь иной реакции. Мисс Кэй, однако, оставалась серьезной и настороженной. Она отказывалась принять шутку и, как и подобает машине, хранила безразличие. Разве телетайп дрожит от радости или негодования, когда принимает либо передает сообщения?

– До завтра, мисс Кэй.

– До завтра, мистер Годкин.

На улице Билл Годкин вдохнул прохладный аромат весны, исходивший от влажной зелени. Он решил пройтись пешком до Тайдл Бейсин. Засунув руки в карманы пальто, он вышел на 16-ю улицу и двинулся в южном направлении. Годкин вспомнил о своем друге Пабло Ортеге, первом секретаре посольства республики Сакраменто. Однажды, когда было такое же чистое и сияющее небо, он, взглянув вверх, воскликнул: "Держу пари, сегодня бог велел Фра Анжелико покрасить небо. Ибо только он знает секрет такого чистого голубого цвета". Билл думал о том, что почему-то именно в такие прекрасные дни он особенно остро ощущает свое одиночество. У него не было детей, и два года назад жена скончалась от лейкемии... Это нежное создание, напоминавшее портрет, написанный пастелью, уходило из жизни, постепенно угасая, без единой жалобы, ни на мгновение не утратив жизнелюбия, веры в лучшее, жадного интереса к людям, животным и вещам. "Бог ведает, что творит, – любила повторять она. – Подлинно зрелый человек понимает символический язык создателя".

Продолжая думать о покойной жене, Билл Годкин подошел к Лафайет-скверу. В противоположном конце площади он увидел Белый дом. Билл считал его самым красивым зданием Вашингтона, где удачно сочетались благородство и изящество, простота и гармония. Наверное, в эту минуту в одной из комнат Белого дома президент Эйзенхауэр напряженно размышляет над текущими проблемами: судьбой кубинской революции и драмой Джона Фостера Даллеса, который лежит в больнице в ожидании мучительной смерти от рака желудка.

Билл собрался пересечь улицу, когда перед ним вдруг возникла Рут, и он даже услышал ее голос: "Дорогой мой, никогда не переходи улицу, не посмотрев прежде по сторонам, хорошо?" Он последовал этому совету, но лишь механически, ибо так и не понял, угрожает ему опасность или нет. Билл шел своим обычным неторопливым шагом, однако ему пришлось поторопиться, когда он заметил справа от себя и уже совсем близко мрачный черный "кадиллак". У-ух! Наконец-то он добрался до тротуара. (Машина, похожая на эту, отвезла тело Рут на кладбище...) Посреди площади стояла статуя Эндрью Джексона: он скакал на лошади, придерживая рукой треуголку... По утверждению знатоков, поза лошади, поднявшейся на дыбы, поставила перед скульптором трудную техническую задачу, которую он блестяще разрешил. (Орландо Гонзага, приятель Билла, бразилец, сказал ему как-то: "Вы, американцы, путаете искусство с ремеслом".)

Памятники американской столицы отнюдь не воодушевляли Годкина. В большинстве своем они были стандартными, им не хватало величия и красоты. Лучшие достопримечательности Вашингтона – это деревья и парки, думал Билл, шагая под сенью вязов, окаймлявших Джексон Плэйс. Эти высокие, стройные и благородные деревья напоминали Годкину Авраама Линкольна.

На мгновение Билл остановился посмотреть на стаю скворцов с темными блестящими перьями и желтыми клювами – птицы оживленно щебетали в ветвях магнолии. Рут обычно говорила, что деревья, цветы, птицы, дети, то есть все прекрасное, – это как бы слова надежды, с которыми бог время от времени обращается к людям, живущим в жестоком, мрачном и абсурдном мире. Мрачном и абсурдном... Годкин вспомнил, что несколько лет назад (пять? шесть? может быть, семь?..) как-то в августе на рассвете, когда стоял влажный, удушающий зной, он пришел на эту площадь, усталый после ночной работы в Амальпресс, и ненадолго остановился под этим же деревом. Сладкий аромат цветов магнолии, разлитый в неподвижном воздухе, был подобен прикосновению теплой ладони, волнующему, как ласка. Биллу никогда не забыть этого раннего утра из-за случая, который с ним тогда произошел. К нему пристал гомосексуалист, откровенно сделавший гнусное предложение. Билл лишь бросил взгляд на незнакомца – это был хорошо одетый стройный блондин, лет тридцати с небольшим – и зашагал, ничего не ответив и даже не возмутившись. Ему стало неловко и в то же время жалко этого беднягу, который пошел за ним, все настойчивее повторяя свое предложение. Он немного запыхался, и его грудной голос звучал сейчас нелепо и жалобно. Однако, когда блондин схватил Билла за руку, тот резко высвободился и пригрозил поколотить его. Блондин остановился и громко сказал: "Если в такое время тебя потянуло сюда прогуливаться, значит, ты испытываешь подсознательное влечение".

Билл Годкин так и не смог понять, по какой причине – если причина вообще существовала – гомосексуалисты Вашингтона избрали для свиданий эту площадь, расположенную столь близко от резиденции президента. Выйдя на Пенсильвания-авеню, он остановился. После того, как в светофоре против Белого дома зажегся зеленый свет, Билл пересек улицу и зашагал вдоль громоздкого здания цвета старой кости, построенного в неоклассическом французском стиле, где в свое время помещался госдепартамент. Билл снова подумал о Даллесе – этому мужественному и цельному человеку вредило кальвинистское мировоззрение. Мог ли государственный деятель с пуританскими взглядами понять Латинскую Америку? И как будут развиваться теперь события на Кубе? Пока продолжаются расстрелы сторонников Фульхеисио Батисты, виновных в зверствах и других преступлениях, революционное правительство "временно" взяло в свои руки управление "Кьюбан телефон", дочерней компании треста "Юнайтед Стейтс телефон энд телеграф". Национализация других американских предприятий неизбежна, размышлял Годкин, это произойдет рано или поздно. Но какую позицию займет правительство Соединенных Штатов? Билл догадывался, что кто-нибудь из конгрессменов произнесет в Капитолии речь, напоминая о правах человека и протестуя против расстрелов в Гаване, однако государственные мужи лишь тогда проявят подлинное негодование, угрожая земле и небу, когда Фидель Кастро начнет конфисковывать имущество граждан Соединенных Штатов. Билл Годкин остановился, выколотил потухшую трубку о каблук и, снова набивая ее, вспомнил, как Макиавелли советовал принцу, чтобы тот в случае необходимости приказывал убивать своих подданных, но не трогал их собственности, так как человек скорее забудет смерть отца, чем потерю достояния.

"Впрочем, к чему эти мысли в такой чудесный весенний вечер?" – подумал Годкин и решил пересечь аллею по диагонали, чтобы выйти к памятнику Вашингтону. Повсюду чувствовалось праздничное оживление. Сотни людей (а может быть, и тысячи) гуляли по газонам и тротуарам. Мужчины, женщины и дети – пестрые движущиеся пятна – казались Биллу модернистской пародией на "Крестьянскую свадьбу" Брейгеля, которую он и Рут видели в венском музее. (Бедняжка Рут знала, что ей оставалось жить не больше года, и все же, как девочка, радовалась своему первому и последнему путешествию в Европу!) Люди шли к вишневым деревьям на берегу Потомака либо возвращались оттуда. Голубовато-серебристые автобусы, украшенные флажками и набитые туристами, с трудом двигались по Конститюэйшн-авеню, полной машин. На Саус Экзекьютив-авеню теснились любители фотографировать или просто любопытные, через решетки глазевшие на сады и южный фасад Белого дома.

Запах молодой травы, который вдыхал Билл, вызвал в его памяти картины детства: луга Канзаса в апреле. Не вынимая трубки изо рта, он принялся насвистывать сквозь зубы мотив, звучавший в его ушах, когда он думал об отдыхе и праздниках. Билл остановился, чтобы бросить хлебные крошки трем белкам, двум серым и одной белой, которые подбежали к нему. Во время завтрака в Пресс-клубе он сунул в карман кусочки хлеба специально для этих своих приятелей.

Билл взглянул на обелиск, возвышавшийся на вершине зеленого холма и окруженный национальными флагами, которые развевались на ветру. Он снова услышал голос Орландо Гонзаги: "Обелиск? Еще бы! Ведь этому федеральному городишке нужен был внушительный монумент, чтобы как-то компенсировать свою неполноценность". Улыбнувшись замечанию друга, Билл удивился: "Неполноценность?" Гонзага тотчас пояснил: "Разумеется. Вашингтон – столица скуки и бессилия, где обитают государственные чиновники, дипломаты и старики, вышедшие в отставку. И потом, мой дорогой, эта территория, вклинившаяся между Мэрилендом и Виргинией, не имеет даже права голоса".

Медленно поднимаясь на холм, Билл спорил с первым секретарем посольства Бразилии: "Как вы можете называть нас нацией материалистов, помышляющей лишь о долларах, если эти маленькие японские деревца, расцветающие в апреле, привлекают в Вашингтон сотни тысяч американцев со всех концов страны?"

Билл уже различал верхушки вишневых деревьев, окружающих Тайдл Бейсин, и остановился, с трудом переводя дыхание – то ли после тяжелого подъема, то ли от волнения, которое охватило его при виде этой картины, – он и сам не знал. Красота пейзажа была столь хрупкой, что попытка передать ее словами, кистью или на фотографии мгновенно разрушала все очарование... Поэтому Билл решил приближаться к цветущим вишневым деревьям со всей осторожностью, мягко ступая и затаив дыхание.

При мысли об умершей жене взор Билла затуманился грустью. Бедная Рут была права. Бог – величайший поэт. К сожалению, людям, тупым и темным, не дано прочитать поэмы, которые творит создатель. "Неграмотные тупицы, – бормотал Билл, приближаясь к белоснежной роще. – Все! В том числе и я. В первую очередь я!"