Текст книги "Страх полета"
Автор книги: Эрика Джонг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Лишь благодаря удаче, горестям, моим странным отношениям с мужем, моим упорным стараниям (в которые я тогда не очень-то верила), я ухитрилась написать три книги стихов за три года. Я была недовольна двумя, но третью опубликовала. С этого началась серия совершенно новых проблем. Так я научилась справляться с собственной боязнью успеха, что оказалось сложнее, чем с боязнью ошибок.
Если уж я научилась писать, то почему бы мне не научиться жить заодно? Адриан, по-моему, пытался учить меня жить. Беннет, по-моему, пытался учить меня умирать. А я даже не знаю, чего я хочу. А может быть, все наоборот. Может быть, Беннет учил меня жизни, а Адриан – смерти. Может быть, вся жизнь состоит из горестей и компромиссов, а экстаз неизбежно ведет к смерти? Если я могу отличать добро от зла, значит выбор за мной, но передо мной сейчас больше препятствий, чем когда-либо.
Сказки Венского леса
Брачные узы такие тяжелые, что их приходится нести вдвоем – а иногда и втроем.
Александр Дюма
И веселье началось. Чувство благодарности и долга восстали против моего нынешнего отношения к Беннету, я надеялась, что смогу остановиться, опомниться, наконец, клялась себе, что больше не буду встречаться с Адрианом, что все пройдет, что это наваждение, эта лихорадка перестанет мучить меня – но стоило мне увидеть Адриана, я теряла голову. Моя хваленая воля покинула меня, и, вопреки отвращению, я действовала, повторяя сюжеты попсовых песенок и расхожие клише из худших голливудских мелодрам. Сердце буквально заходилось, меня бросало в жар, и земля уходила из-под ног. Он ослеплял меня, как солнце. Наши сердца рвались навстречу друг другу. Если мы оказывались одни в комнате, меня охватывало такое возбуждение, что мне не удавалось держать себя в руках. Я была поглощена им, мое «я» растворилось в нем без следа. Иначе, как помешательством, это не назовешь. Я начисто забыла о статье, которую намеревалась написать. Впрочем, я забыла обо всем, кроме него.
Все прежние резоны, критерии и установки потеряли для меня какой бы то ни было смысл. Я старалась удержать себя на расстоянии от него, взывала к своей совести, прибегая к таким устоявшимся понятиям, как «супружеская верность» и «прелюбодеяние»; убеждала себя, что этот человек станет между мной и моей работой, что если я заполучу его, то буду слишком счастлива, чтобы писать. Я неустанно напоминала себе, что заставляю страдать Беннета да и, в конце концов, роняю собственное достоинство, теряю самоуважение; что подобный эгоизм заведет слишком далеко. И все напрасно. Я стала одержимой. В тот момент, когда он входил в комнату и улыбался мне, я становилась конченым человеком.
В первый же день конгресса, сразу после ланча, я сказала Беннету, что еду купаться, а сама направилась к Адриану. Мы зашли ко мне в номер, где я захватила свой купальник, вставила мембрану, и, забрав мои прочие причиндалы, поехали в пансион к Адриану.
В его комнате я разделась в мгновение ока и улеглась на кровать.
– Ты что, уже готова? – спросил он.
– Да.
– Бога ради, в чем дело? У нас еще полно времени?
– «Полно» – это сколько?
– Столько, сколько сама захочешь, – амбициозно пояснил он. Короче говоря, если он бросит меня в ближайшем будущем, я сама буду во всем виновата. Все психоаналитики таковы. Мой вам совет, никогда не подпускайте к себе вплотную психоаналитика.
Между прочим, все это получилось довольно неважно. Или, во всяком случае, не очень хорошо. Небрежно скомкав прелюдию любовных ласк, он грубо рвался войти в меня, надеясь, что я не обращу внимания на его резкость. Это глубоко задело меня, вызвав невольное отвращение; было довольно больно и противно; и легкая зыбь наслаждения, подернувшая озеро разочарования, не развеяла последнего. Но, в некоторой степени, я была ему «благодарна». Теперь мне будет легче освободиться от него, думала я в тот момент; «да, любовник он так себе». «Теперь я найду в себе силы разочароваться в Адриане.»
– О чем ты думаешь? – спросил он.
– О том, что мне очень хорошо, и что я полностью удовлетворена.
Я вспомнила, что, слово в слово, говорила эту фразу раньше. Правда, адресовалась она Беннету и была чистой правдой.
– Ты маленькая лгунья и лицемерка. Чего ради ты обманываешь меня? Я знаю, что не смог оттрахать тебя, как должно. Это не самый мой удачный заход.
Я решила поймать его на слове и ударить тем оружием, которое он давал мне в руки.
– О'кей, – глумливо заметила я, – ты не оттрахал меня как следует. Я это признаю.
– Так то лучше. Ну почему ты всегда строишь из себя социального работника. Щадишь мое «эго»?
Он произнес это как «эгг-оо».
Я задумалась. Почему я так поступаю? Пожалуй, я убедилась, что с мужчинами приходится поступать только так. В противном случае они или падают духом, ощущая собственную неполноценность, или теряют рассудок. Так как все мужчины одинаковы, я предпочитаю не доводить до помешательства еще одного.
– Полагаю, я убедилась на опыте, как ранимо «эго» любого мужчины, и, если ты не хочешь привести его в бешенство…
– Ну, мое «эго» не столь ранимо. Я вполне могу принять как объективный факт, что не оттрахал тебя толком, тем более, что так оно и есть.
– Что ж, выходит, мне никогда не попадались такие, как ты.
Он польщенно улыбнулся.
– Не попадались и, клянусь, утеночек, не попадутся. Говорю тебе, я – антигерой. Я явился не затем, чтобы спасти тебя и увезти прочь на белом коне.
Так для чего же он здесь, диву даюсь? Уж наверно не для любовных игр.
Мы отправились к огромному общественному Schwimmbad [40]40
Бассейн (нем.)
[Закрыть], достигавшему размеров порядочного озера и располагавшемуся в предместьях Вены. Никогда в жизни я не видела такого сборища загоревших дочерна толстяков и толстух. В Гейдельберге я старательно избегала публичных пляжей и бассейнов; и вообще, путешествуя, я держалась подальше от побережий, облюбованных немцами. Тевтоны начисто отравляли своим присутствием прекрасную Тавенто и другие жемчужины истории, природы и архитектуры, превратив их в место своего паломничества. Напротив, я глаз не отводила от гармонично-худощавых рыбаков и рыбачек французской Ривьеры и луноликих и волооких туземок Капри, сохранивших античную прелесть. А здесь-то нас окружали реки пива, глыбы картофеля, тортов с кремом и пончиков, уже преобразованных в жир.
– Словно «Страшный Суд» Микеланджело, – сказала я Адриану. – Последняя фреска в Сикстинской капелле.
Он показал мне язык и скорчил забавную гримасу.
– Эти люди довольны собойи наслаждаются жизнью; теперь они купаются и загорают, а ты подсматриваешь за ними саркастическим оком, видящим только упадок и деградацию в нашем грешном и прекрасном мире. Мне придется переименовать тебя в мадам Савонаролу.
– И ты будешь прав, – задумчиво ответила я.
«Неужели я не могу перестать высматривать все худшее, что есть в мире и оплакивать человеческое несовершенство?»
– Но ведь они словно сошли с фрески «Страшный Суд», – сказала я. – Бог наказал немцев за то, что они ведут себя каксвиньи и сделал их похожими на свиней.
И, клянусь Богом, это было правдой: они были не просто заплывшие жиром, с внушительными брюшками, мясистыми, словно ниточками перетянутыми, руками, с двойными и тройными подбородками, отражающими солнечные блики – их тела, в довершение всего, были ярко-розовыми. Ослепительно розовыми. Ярче, чем китайская свинина. И выглядели они, как молочные поросята. Или как подопытная свинья, которую мне пришлось анатомировать, проходя второй раздел зоологии – как раз незадолго до завершения моего пребывания в колледже.
Мы плескались и целовались в воде среди всех этих потерянных и проклятых душ. На мне был черный эластичный купальник с глубоким вырезом, доходящим до живота и привлекавшим всеобщее внимание; женское – очень неодобрительное, а мужское – похотливое. Я почувствовала, как скользкая сперма Адриана вытекает из меня в хлорированную воду бассейна. Американка приносит английское семя немцам. Чем не «план Маршалла»? Ей-Богу, не хуже, чем в древнем мифе про царицу Савскую. Пусть его семя освятит их воду, и они примут крещение, очищаясь от грехов. Адриан-Креститель. А я – Мария Магдалина. Однако я бы удивилась, если бы забеременела, купаясь сразу после соития. Возможно, вода вытолкнула сперму назад… Внезапно я испугалась, что могу забеременеть. И в тот же момент захотела, чтобы так оно и получилось. Я представила себе, какого прелестного ребеночка мы бы сделали вдвоем. Я действительно потеряла голову.
Мы уселись в кресла под деревом и начали потягивать пиво. А еще мы обсуждали наше будущее – если таковое могло быть. Похоже, Адриан считал, что я просто обязана уйти от мужа и поселиться в Париже (где он мог бы периодически навещать меня). Я могу снять мансарду и писать книги. А еще я могу наезжать в Лондон и писать книги вместе с ним. И мы будем как Симона де Бовуар и Сартр: вместе, но независимы. И мы сможем распроститься с такой глупостью, как ревность. Мы будем трахаться друг с другом со всеми нашими приятелями (общими и личными). И тогда мы заживем, не заботясь о собственности и забыв об обладании. Возможно, что в один прекрасный день мы сможем основать коммуну для поэтов, шизофреников и радикальных психоаналитиков. Вместо того, чтобы рассуждать об экзистенциализме, надо жить, как настоящие экзистенциалисты. Все мы соберемся под одной крышей.
– Ну да, как в желтой подводной лодке, – отозвалась я.
– А почему бы и нет?
– Ты неизлечимый романтик, Адриан… Уолден Понд и все такое прочее.
– Слушай, я не знаю ничего хуже, чем лицемерие, в котором ты живешь. Притворяешься, что веришь во все эти предрассудки, вроде супружеской верности и единобрачия, а живешь среди миллиона противоречий; муж считает тебя слабеньким, но талантливым ребенком, поэтому ты не можешь встать на свои собственные ноги. По крайней мере, мы будем честными. Будем жить вместе и открыто трахаться друг с другом. Ни один из нас не будет эксплуатировать другого, и ни один не будет чувствовать вину и неполноценность, живя за чужой счет.
– Поэты, шизофреники и психоаналитики?
– А разве они существенно отличаются друг от друга?
– Разница только в деталях.
Для того, чтобы стать экзистенциалистом, Адриану понадобился недельный курс обучения в Париже у некой Мартин, французской актрисы, только что вышедшей из психиатрической лечебницы.
– Очень уж быстро, – сказала я. – Экзистенциализм прививается просто, да и вообще он прост, как стакан чая. И освоить его можно так же быстро, как оздоровительный курс Бертлица. Ну и как же она преподавала тебе это учение?
И он описал, как отправился в Париж, чтобы познакомиться с ней, а Мартин удивила его, встретив Адриана в Орли со своими двумя приятелями: Луизой и Пьером. И они провели всю неделю не разлучаясь, говоря друг другу все, что придет в голову и трахаясь во всевозможных комбинациях, не заикаясь о «глупых моральных запретах».
– Стоило мне заговорить о своих пациентах, детях или подружках, она отвечала: «Не имеет значения!»
– Когда я протестовал против необходимости работать, зарабатывать на жизнь, спать, избегать слишком интенсивных впечатлений, она говорила: «Это не имеет значения!» То есть никакие общепринятые ценности и установки не поддерживаются. Знаешь, поначалу это шокирует и выбивает из колеи.
– Отдает фашизмом. И все это во имя свободы!
– Ну что ж, я понимаю твою точку зрения, но фашизмом здесь и не пахло, потому, что ее идея заключается в том, что ты должен стереть все границы, в которые заключена свободная личность. Все те досадные условности, которые ты должен терпеть… В своем познании жизни надо дойти до самого дна, даже если это дно внушает тебе ужас. Мартина теряла рассудок. Ее поместили в больницу, и она прошла через вереницу новых испытаний. Но она нашла в себе силы вернуть утерянный рассудок и стать еще сильнее, чем была. Со мной за эту неделю произошло то же самое. Я должен был пересилить страх, возникавший, когда я жил с ними без всяких планов, не знал, куда мы пойдем через минуту, не имел вообще никакой собственности и полностью зависел от трех чужих людей. То есть, для меня воскресли все мои детские проблемы и страхи. А секс – поначалу секс вызывал жуткое смущение. Заниматься групповым сексом куда труднее, чем тебе кажется. Тебе приходится бороться с твоей собственной гомосексуальностью. Думаю, это настоящая пытка.
– Ну и что же в этом хорошего? Звучит довольно уныло и неприятно. – И все же я была заинтригована.
– Когда проходят первые несколько дней шока, все идет прекрасно. Мы ходили повсюду, взявшись за руки. Мы распевали песни на улицах. Мы делили еду, деньги и вообще все, что имели. И никто не вспоминал о работе или ответственности.
– Ну, а как насчет твоих детей?
– Но они же с Эстер в Лондоне.
– Стало быть, она несет ответственность и выполняет свои обязанности, в то время как ты играешь в экзистенциалиста, как Мария Антуанетта играла в пастушку!
– Вовсе нет, все было не так, а что касается Эстер, она тоже не прочь время от времени пуститься во все тяжкие, загуляв с очередным дружком и предоставив мне возможность заботиться о детях и содержать их.
– Но ведь это же твои дети, правда?
– Собственность, собственность, собственность и обладание, – принялся передразнивать он, приводя меня в ярость. – Все вы, иудейские царевны, одинаковы…
– Это же я подкинула тебе понятие «царевна иудейская», и ты немедля используешь его против меня. Моя мать всегда предостерегала меня против таких типов, как ты.
Он запустил руку под купальник и погладил мою промежность. Парочка толстых немцев заерзала под соседним деревом. Ну и пусть!
– Скользко, – сказал он.
– Твоя работа, – отозвалась я.
– Наша работа, – поправил меня он.
А потом внезапно добавил:
– Я хочу преподать тебе урок, вроде того, что дала мне Мартин. Я хочу поучить тебя не бояться того, что происходит внутри тебя.
Он впился зубами в мое бедро. Они оставили глубокий след…
Когда я вернулась в гостиницу, было уже полшестого и Беннет с нетерпением ждал меня. Даже не спросив, где я была, он обхватил меня обеими руками и принялся расстегивать платье. Он ласкал мое тело, еще хранившее воспоминания об Адриане – чем не пресловутый треугольник во всех смыслах? Он любил меня так страстно, настойчиво и изощренно, что я была возбуждена, как никогда. Яснее ясного, что как любовник он куда лучше Адриана. Так же ясно, что именно Адриан внес столь радикальные перемены в наши интимные отношения, заставив нас взглянуть друг на друга новыми глазами. Теперь же наступило полное слияние, словно кожа перестала существовать, и мы перелились друг в друга. Получилось так, что Беннет снова оценил меня, влюбившись, как в первое время нашего знакомства.
Мы вместе встали под душ и принялись плескаться, как дети. Потом поочередно намыливали друг друга. Надо сказать, что я была шокирована собственной неразборчивостью, позволяющей мне переходить от одного мужчины к другому и оставаться при этом одинаково пылкой и возбужденной. Я не сомневалась, что позже мне придется заплатить за это чувством вины и отвращения к себе, которое, как известно мне одной, несомненно придет после такого разгула страстей. Но сейчас я счастлива. Наконец-то меня оценили по достоинству! А может быть именно два мужчины дополняют друг друга, сливаясь в совершенной личности?
Одним из наиболее запомнившихся событий конгресса было посещение венского Ратхауса. И запомнилось оно потому, что представляло великолепную возможность наблюдать оптом и в розницу более 2000 психоаналитиков, красующихся, как глухари на току и весьма истосковавшихся за годичный перерыв друг по другу и по обширной аудитории. Выдался случай понаблюдать за солидными и степенными пожилыми психоаналитиками, творящими чудеса – или, по крайней мере думающих, что это им удается. Еще одним ярким впечатлением этого Конгресса, врезавшимся в мою память, был тот исступленный вечер, когда я неслась в вальсе через бесконечную анфиладу комнат, в полыхающем пурпуром и блестками вечернем платье (кстати, золотые блестки дождем сыпались на пол), переходила из одной залы в другую, танцевала попеременно то с Адрианом, то с Беннетом и совершенно забылась. В тот вечер чувство реальности покинуло меня.
Откормленная свинка в чине леди-мэри Вены воздавала почести herzlichе Glusse Анне Фрейд и другим психоаналитикам и вешала на уши обычное немецкое дерьмо по поводу того, что Вена рада их видеть снова. И ни слова, конечно, о том, как они бежалииз Вены в 1938. Тогда для них не было ни духового оркестра, игравшего «Дунайские волны», с ними не заигрывали herzlichen Glussen и не предлагали дармовой шнапс.
Когда подали закуску, созвездия психоаналитиков, облаченных в строгие представительские костюмы, как шмели, переговаривались через стол.
– Скорей – они прорываются на переднюю линию! – заголосила внушительная матрона, убийственно благоухающая резедой, затертая между Скарсдейл и Новой Школой.
– А они уже подали пирог в соседнюю комнату, – довели до всеобщего сведения двести фунтов женской красоты, облаченные в канареечно-желтый атласный костюм и потрясавшие серьгами с подвесками в полтора пальца длиной.
– Да не толкайтесь же! – кричал выдающийся (а, возможно, и вырождающийся) престарелый психоаналитик, в старомодном смокинге и клетчатом жилете. Он барахтался между дамой, устремившейся к индюшачьей ножке, и мужчиной, тянувшимся к суфле из крабов. Все сновали вокруг стола, выхватывая самое вкусное; эта часть вечера запечатлелась у меня в виде бесчисленных длинных рук, подцепляющих лакомые кусочки с серебряных подносов.
После этой забавной потасовки злонамеренные распорядители вечера подали знак, и с балкона грянула музыка. Ну что ж, зал ратуши вполне отвечал духу и характеру этой основательной и помпезной затеи. Псевдоготические арки освещались тысячами псевдосвечей и несколько подсадных пар закружились на паркете в венском вальсе. Ах, путешествие, приключения, романтика! Я излучала здоровье и удовлетворение, как всякая женщина, опьяненная тем, что ее любили четыре раза за день два разных мужчины, но, несмотря на это, меня терзали противоречия! Я их не осознавала, но чувствовала.
Время от времени я задумывалась, почему бы мне не воспользоваться наслаждениями, которые судьба посылает в краткий миг моей жизни в этом мире? Может, такое никогда не повторится. И почему бымне не почувствовать себя счастливой и не побыть немножко гедонисткой? Что в этом плохого? Я знала, что женщина, принадлежащая всю жизнь одному мужчине (и подходящая к тому возрасту, когда и мужчины и счастливый случай теряют к ней интерес) всегда требует от жизни того, что недополучила в молодости; знала, что верными и добродетельными женами восхищаются на словах, а на деле они быстро надоедают, и их не ценят, потому что мужчине нужна борьба, ему нужно почувствовать, что у него есть соперник; а стоит женщине повести себя так, словно она бесценна и желанна, мужчина сразу воспринимает ее как бесценную и желанную. Словом, если ты отказываешься служить ковриком у дверей, то никому и в голову не придет вытирать о тебя ноги. Я знала, что нравы изменились и что здравомыслящие женщины нашли бы мои колебания глупыми. Женщина, которая ведет себя как королева, становится ею рано или поздно. Да, но наступит время, когда мое приподнятое настроение пройдет, его сменит уныние и отчаяние; когда я потеряю обоих мужчин и останусь в одиночестве, и я буду больше сожалеть о Беннете, чей уход вызван моей несправедливостью и пренебрежением. Вот тогда-то я буду презирать себя за все содеянное? Я была готова бежать к Беннету, пасть к его ногам и просить прощения, пообещать немедленно родить ему двенадцать детей (чтоб хоть чем-то занять свое окаянное лоно), поклясться, что буду служить ему, как рабыня, и все это – взамен на любое обещание, гарантирующее безопасность. Я бы сделалась нежной, предупредительной, сладкой, как вишневое варенье: одним словом, пустила бы в ход весь набор обольстительного лицемерия, которым владеет каждая женщина, весь набор ухищрений, которые считаются проявлением истинной женственности.
Но дело в том, что мои благие намерения ни к чему бы не привели, и я это знала. Ни подавлять, ни быть подавляемой. Ни свинства, ни похотливости, ни услужливости… И то и другое – тупик. Все это ведет в никуда. Или к одиночеству, как бы вы ни старались этого избежать. Тогда что же мне остается? Только ненавидеть себя больше, чем я себя ненавижу. Тоже безнадежно.
Я поискала глазами лицо Адриана. Мне нужно было увидеть даже не собственно его лицо, а лицо, приносящее мне радость. Все остальные лица казались мне ожиревшими и омерзительными; просто гротескными, ни дать ни взять – персонажи Брейгеля-старшего. Кажется, Беннет прекрасно понимал, что происходит, да впрочем, это было очевидно.
– Ты ведешь себя точно так же, как в «Прошлом году в Мариенбаде», – сказал он. – Это уже случилось, или еще нет? И только ее аналитик может сказать наверняка.
Он-то считает, что Адриан «всего-навсего» играет роль отца, так что это всего лишь подмена, сублимированный образ. «Всего-навсего»! Короче говоря, я попросту обыгрываю Эдипов комплекс, так же, как «перенесение нереализованных желаний» на моего немецкого аналитика, доктора Харпе, не говоря уже о докторе Кельнере, с которым я только что рассталась. Это Беннет мог понять. Пока это Эдипов комплекс, но не любовь. Пока это сублимация и перенесение, но не любовь.
С Адрианом дело обстояло куда хуже.
С ним мы встретились под сводами готической арки. От также был полон идей и интерпретировал все по-своему.
– Ты продолжаешь метаться между нами двоими, – сказал он. – Просто понять не могу, кто из нас мамочка, а кто папочка?
Внезапно меня осенила безумная идея собрать вещички и сбежать от них обоих – это избавит меня от необходимости выбора… И принадлежать самой себе. И прекратить эти метания от одного мужчины к другому. Наконец-то стать самостоятельной. А почему это меня пугает? Ведь другие варианты еще хуже, правда? Широкое поле для фрейдовских интерпретаций или для лаингианских изысканий! Ого, какой выбор! Я могу собрать свои силы и дать выход неиспользованной энергии в религиозном фанатизме, научной работе, да хоть в марксизме, наконец. Что и говорить, сублимация желаний – штука что надо! Да любая система становится гротеском, если придерживаться всех ее постулатов и воспринимать буквально каждое слово. А чувство юмора не помешает, если хотите сделать здравые выводы из любой теории. И вообще не доверяю теоретическим выкладкам и обобщениям. Ведь нет двух одинаковых людей, значит все относительно; и непреложных фактов очень мало. Ведь окружающее так противоречиво и строится на парадоксах. Почему я этомуверю? Только из чувства юмора. Смеюсь над теориями, людьми… над собой, кстати говоря, тоже. Смеюсь даже над чьей-нибудь потребностью смеяться не переставая. А нельзя не смеяться, видя эту жизнь, полную противоречий, жизнь, столь многогранную, обоюдоострую, разноречивую, забавную, трагическую, а иногда и незабываемо прекрасную. Жизнь подобна фруктовому пирогу с вкусными сливами и противными косточками, из чего следует, что надо есть пирог и выплевывать косточки, но, когда ты слишком голоден, ты рано или поздно подавишься косточкой. (Кое-что из этого я выдала Адриану).
– Жизнь как фруктовый пирог! Ты ужасно чувственна, и все воспринимаешь на вкус, правда? – сказал Адриан, скорее утверждая, чем спрашивая.
– Это что-то новое – а что ты собираешься предпринять?
Он влажно поцеловал меня, и это было еще одной вкусной сливой во фруктовом пироге жизни.
– Как долго ты еще собираешься изводить меня? – спросил Беннет, когда мы вернулись в гостиницу. – Я не собираюсь мириться с этим.
– Извини, – сказала я. Звучало довольно неубедительно.
– Я считаю; что мы должны сейчас же уехать отсюда; мы вернемся следующим же самолетом в Нью-Йорк. Мы не можем больше жить в этой суете и неопределенности. Сейчас ты просто не в своем уме. Я увезу тебя домой.
Я чуть было не расплакалась. Мне хотелось домой, и, в то же время, я никуда не желала уезжать.
– Ну пожалуйста, Беннет, пожалуйста, пожалуйста.
– Что пожалуйста? – огрызнулся он.
– Не знаю.
– Ты даже не можешь набраться смелости и уйти к нему. Если ты влюблена в него – так почему же ты не порвешь со мной, и не уедешь в Лондон, и не познакомишься с его детьми. Но ведь ты даже не собираешься это делать. Ты сама не знаешь, чего ты хочешь. – Он помолчал. – Мы должны вернуться домой прямо сейчас.
– А что толку? Тебе больше не удастся завладеть мною, снова загнать меня в клетку. Я ее разрушила. Так что это безнадежно, – мне казалось, что я на самом деле так думаю.
– Возможно, когда мы вернемся домой и ты навестишь своих аналитиков, ты поймешь, почемутак поступила, разберешься в своих мыслях и побуждениях, и нам удастся спасти наш брак.
– Да как же я могу вернуться к психоаналитикам! В такомсостоянии?
– Не ради меня – ради себя самой. Ты же не сможешь так жить все время.
– А разве я поступала так раньше? Ну, хоть раз? Даже тогда, когда ты был суров со мной, даже тогда, в Париже, когда ты не разговаривал со мной, и в те годы в Германии, когда мне было так плохо, когда я нуждалась в ком-то, на кого могла бы опереться, ну хотя бы довериться, когда я была одинока и отгорожена от тебя стеной твоей постоянной депрессии – я никогда не испытывала влечение к кому бы то ни было другому. Никогда. Хотя ты просто толкал меня к этому… Ты сомневался вслух, стоило ли тебе жениться на мне, большая ли это радость – иметь жену-писателя. Ты говорил, что все мои проблемы – буря в стакане воды. А еще ты никогда не говорил, что любишь меня. А когда я плакала и чувствовала себя одинокой, мне нужна была малость: близость и взаимопонимание, а этого ты не хотел мне дать, ты просто посылал меня к психоаналитикам. Ты пользовался психоанализом, чтобы подвести объяснение под все на свете. Когда мне требовалось тепло, ты посылал меня к этим шарлатанам.
– А чем, черт побери, ты была бы сейчас без психоанализа? Ты бы до сих пор переписывала одну и ту же поэму. Да ты бы не решилась послать ее ни одному редактору. Ты же всего боялась. Когда мы встретились, ты бродила, как лунатик, не в силах приступить к упорной работе, полная разноречивых планов, которые никогда не доводились до конца. Я обеспечил тебе условия для работы, вдохновлял тебя, когда ты падала духом и презирала себя, верил в тебя, когда ты теряла в себя веру, платил твоим идиотским психоаналитикам, чтобы ты могла расти и развиваться как личность, вместо того, чтобы метаться из стороны в сторону, как все в твоей чокнутой семейке. Давай, обвини меня во всех своих бедах! Я был единственным, кто тебя поддерживал и вдохновлял, и вместо благодарности ты виснешь на шее у какого-то английского подонка и плачешь о том, что сама не знаешь, чего ты хочешь. Да иди ты к черту! Оставайся с ним, если хочешь, а я еду в Нью-Йорк.
– Но я хочу тебя, – проговорила я, плача. Я хотела хотеть его. И хотела этого больше всего на свете. Я вспоминала все то время, когда мы были вместе, и худшие времена, пережитые вместе, и времена, когда нам удавалось сделать друг друга счастливыми и вдохновлять друг друга, когда он стоял за моей спиной и не давал мне забросить работу, присматривал за мной, когда я, казалось, была готова наделать глупостей. И еще, как я привыкла к соперничеству с ним. Вспоминала годы, прожитые вместе. Я думала о том, как хорошо мы друг друга знаем, как хорошо нам было работать вместе, и то упрямство, которое не давало нам расстаться, когда все остальное рушилось. Даже те неприятности, которые мы делили поровну, сблизили нас больше, чем все, что было между мной и Адрианом. Адриан – мечта, а Беннет – моя реальность. Он суров. Но что ж, реальность вообще сурова. Но если я потеряю его, я не смогу даже вспомнить, как меня зовут.
Обнявшись, мы стали ласкать друг друга, обливаясь слезами.
– Я хочу подарить тебе ребенка, – шептал он, овладевая мной.
На следующий вечер я снова встретилась с Адрианом; лежа на лужайке одного из венских парков, я смотрела на солнечные лучики, пробивающиеся сквозь листву деревьев.
– Тебе действительно нравитсяБеннет, или ты просто перечисляешь его добродетели? – спросил Адриан.
Я сорвала длинную зеленую травинку и сжала ее зубами.
– Почему ты задаешь такие провокационные вопросы?
– Язвительность тут ни при чем. Просто ты очень откровенна.
– Да уж.
– Я это понимаю. Разве ты не подмечаешь в жизни все смешное? Или ты делаешь эти дурацкие различия между моим анализом – его анализом; любишь меня, люби и мои недостатки. Что ты, что Беннет – порядочные нытики. И можете простить что угодно. Да ты просто исполнена благодарности за все, что он для тебя сделал, и считаешь, что кругом должна ему. А он что, не обязан был делать это для тебя? Разве ты чудовище?
– Иногда мне так кажется.
– Бог мой, почему же? Ты не уродлива, не глупа, великолепная любовница, твое тело полно соблазнов, словом, ты самая стоящая женщина от Вены до Нью-Йорка… – он проглотил остаток фразы. – Да, забыл: у тебя потрясающие золотистые волосы. Так что же тебя беспокоит?
– Все. Я очень зависима. Постоянно теряю над собой контроль. Впадаю в депрессии и боюсь летать самолетом. Кроме того, ни один мужчина не захочет нянчиться с писательницей. Они ведь так безответственны… Грезят наяву вместо того, чтобы готовить. А книги им нужнее детей. Они забывают прибрать квартиру…
– Бог мой! Да ты феминистка?!
– Я люблю поговорить об этом, даже думаю, что верю во все это, но, в глубине души, я – как та девушка из « Истории О«. Я хочу подчиняться большому животному. «Женщины обожают фашистов», как подметила Сильвия Плат. Я чувствую себя виноватой, сочиняя поэмы вместо того, чтобы готовить. Да, я чувствую себя кругом виноватой. Вам не надо бить женщину, достаточно вселить в нее чувство вины. Так сформулировала Изадора Винг первый принцип войны полов. Женщина – сама свой самый злейший враг. А чувство вины – основное орудие самоистязания. Ты знаешь, что сказал Тэдди Рузвельт?
– Нет.
– «Покажите мне женщину, которая не чувствует себя виноватой, и я скажу, что это мужчина».
– Тэдди Рузвельт никогда этого не говорил.
– Да, но я так говорю.
– Ты просто боишьсяего.
– Кого? Тэдди Рузвельта?
– Нет – твоего Беннета. Ты не хочешь признать это. Ты боишься, что он уйдет от тебя и ты потеряешь опору. Ты себе представить не можешь, как будешь жить без него, и боишься обнаружить, что все твои целостные теории разлетятся, как карточный домик. Слушай, тебе просто необходимо перестать воспринимать себя, как слабое и зависимое существо, которое ты сама же презираешь.
