Текст книги "Страх полета"
Автор книги: Эрика Джонг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Я часа полтора забавлялась в постели всякими страхами, как вдруг дверь открылась с легким скрипом.
– Кто там? – спросила я, сердце стремительно провалилось в пятки.
– Шшш, – темная тень двинулась ко мне. Мужчина под кроватью.
– Ради Бога! – я была испугана.
– Шшш, – это я – Пьер, – сказал Пьер. Он подошел и сел на мою постель.
– Иисусе, я уже думала: это насильник или еще кто-нибудь.
Он засмеялся.
– Иисус не был насильником.
– Я думаю нет… Что случилось? – Как трудно подбирать слова в такой ситуации.
– Ты выглядишь такой подавленной, – его слова были полны фальшивой нежности.
– Да, пожалуй. Все это безумие с Брайаном прошлым летом, и теперь Чарли…
– Я не хочу видеть свою младшую сестренку подавленной, – сказал он, поглаживая мои волосы. Почему-то от этой «маленькой сестренки» по моей коже прошел озноб.
– Ты же знаешь, я всегда думаю о тебе как о младшей сестре, правда?
– Да нет, но все равно спасибо, со мной все будет в порядке. Не волнуйся. Я думаю вернуться домой и остановиться в Италии на несколько дней по дороге. Мои билеты позволяют сделать такую остановку. Мне не подходит здешний климат. Все равно Лала и Хлоя хотят улететь в Нью-Йорк на следующей неделе, и становится все жарче и жарче… – Меня захватило нервное бормотание. В это время Пьер вытянулся на кровати рядом и обнял меня. Что мне полагалось делать? Если я начну бороться с ним, как с обычным насильником, то обижу его, но если не оказывать сопротивления и отдаться ему, то это будет инцестом. Не вызывало сомнения и то, что Рэнди, возможно, убьет меня. Но какими словами мне это говорить? Как вести себя в такой ситуации?
– Это не самая лучшая идея, – слабо сказала я. Рука Пьера забралась под мою рубашку, поглаживая мои бедра. Я была вовсе не так возмущена, как хотела казаться.
– Какая идея? – спросил он странным голосом. – В конце концов, разве это не естественно для брата любить свою маленькую сестренку… – Он напоминал Альберта Эллиса на лекции.
– Пьер, – мягко спросила, – ты когда-нибудь читал «Лолиту»?
– Я не выношу такого претенциозного стиля, – сказал Пьер, обидевшись на меня за то, что я отвлекаю его в такую минуту.
– Но это инцест, – горячо воскликнула я.
– Шшш, ты кого-нибудь разбудишь… Не волнуйся, ты не забеременеешь. Займемся этим греческим способом, если тебе так хочется…
– Не беременность меня волнует. Ради Бога – ведь это инцест! – Мои аргументы не произвели на Пьера ни малейшего впечатления.
– Шшш, – сказал он, укладывая меня обратно на подушку. Он чем-то напоминал тех парней в Италии. Если ты сопротивляешься, потому что просто не хочешь, они считают это страхом беременности и предлагают кучу заменителей – анальный контакт, оральный, совместную мастурбацию, – все что угодно, только не НЕТ. Пьер подобрался поближе к изголовью кровати и его напряженный член оказался около моего рта… Внутри у меня разгорелась нешуточная борьба. Ведь можно так просто отделаться. Взять в рот и покончить с этим. Ведь это действительно просто. Что еще один оральный контакт изменит в моей жизни?
– Я не могу, – сказала я.
– Ну давай, – настаивал Пьер, – я тебя научу.
– Я не это имела в виду. Я имею в виду моральные соображения…
– Это так просто, – сказал он.
– Я знаю, что это просто.
– Ну смотри, – объяснял он, – все, что тебе нужно делать, это…
– Пьер! – пронзительно закричала я. Пьер схватил свою пижаму в охапку и пулей выскочил из комнаты.
Я посидела секунду, чувствуя, как все вибрирует от моего визга, и стала ждать, что будет дальше. Ничего. Дом был мертв. Тогда я надела халат и отправилась на поиски Лалы и Хлои. Я решила по возможности быстро уехать из Ливана. Убраться с Ближнего Востока и никогда больше носа туда не казать.
Я шла по подножию холма к дому, спотыкаясь на каждом шагу о камни и корни деревьев. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, но все, что мне удалось различить – это крыши Каркаби, и над ними линию электропередачи: цивилизация! И в половине сараев и на выгонах Каркаби парни, возможно, трахают овец или своих сестер. Что же было неверно? В общем-то ничего, как я понимала, просто я не смогла. Откуда во мне подобное жеманство? Откуда моральный запрет, ведь дело только в небольшой работе губами? Наверное, потому, что начав с мужа своей сестры, можно дойти и до мужа матери – то есть своего Отца!
Но это лишь подтверждает то, что тебе нужен только Отец. Так в чем же вопрос? Быть может, стоит поработать над членом папаши – и все? Может быть, это единственный способ преодолеть страх.
Я тихонечко вошла в дом тетушки Симоны (мне пришлось прокрасться мимо мелодично храпящих тети Симоны и дяди Джорджа) и обнаружила Хлою и Лалу, сидящих на кровати и читающих вслух какую-то порноброшюру под названием «Девичья оргия». На кровати валялся еще десяток подобных произведений с характерными названиям: «Инцест Тинейджеров», «Я и моя сестренка», «Моя дочь – моя жена», «Вишневое согласие», «Длинный и короткий», «Войди в женщину», «Во все дыры», «Путешествие вокруг света» и «Поэмы о похоти».
Лала приглушенно читала какой-то очень поэтичный пассаж. На мое появление они не обратили внимания.
«Его бедра стали двигаться быстрее, (с выражением читала Лала) и я почувствовала приближение оргазма. Его тело было тяжелым, а член его я чувствовала каждым дюймом своего женского канала, и я закричала от удовольствия. Я почувствовала, что мои мышцы судорожно сокращаются, и любовные соки стали сочиться по всей длине влагалища, смазывая его мачту и облегчая движения…»
…Ну почему герои порнушек никогда не терзаются сомнениями, как я? Ведь там нет ничего, кроме огромных половых органов, протыкающих друг друга в темноте. – Не могли бы вы прерваться и поговорить со мной? – поинтересовалась я.
– А не чересчур ли это? – сказала Лала, книга в ее руках дрогнула.
– Дети, перед вами настоящая героиня, поэтому откладывайте свои порноброшюрки и поворачивайте ко мне свои грязные ушки… – Лала посмотрела на Хлою, Хлоя на Лалу, и они обе принялись смеяться, словно знали что-то, что мне было неизвестно.
– Ну так что? – Они продолжали смеяться с предательскими выражениями на лицах.
– Ну же, дурочки – рассказывайте!
– Ты ведь пришла сказать, что Пьер пытался соблазнить тебя… – заявила Лала, все еще посмеиваясь.
– Как ты узнала?
– Он ведь и со мной это пытался проделать, – сказала она.
– И со мной, – добавила Хлоя.
– Вы же дети.
– Мы уже не дети, – сказала Лала. – Если бы мы ими были…
– Так что же случилось?
– Ну, я прогнала его с кровати, и Хлоя говорит, что тоже прогнала… но я ей почему-то не верю.
– Ты, сука! – выкрикнула Хлоя.
– О'кей… О'кей… Верю.
– И вы все еще здесь после всего случившегося?
– Ну, а почему бы и нет? – грубо сказала Лала. – Он довольно безобиден… Он лишь немного не в себе из-за Рэнди, которая всю жизнь ходит беременная.
– Немного не в себе? Ты называешь это немного не в себе? Я называю это инцест.
– О Господи, Изадора, это ты уже действительно чересчур. Ведь он лишь твой зять… Это не инцест в действительности.
– Не инцест? – Я была вне себя.
– Конечно, нет, – уверенно заявила Лала, – но я не сомневаюсь, у тебя в книге все будет куда более мрачно. – Лала всегда ненавидела мои литературные наклонности.
На обратном пути с новой горничной Пьер был абсолютно холоден и подчеркнуто вежлив. Он как бы устанавливал границу между нами.
Арабы, думала я, проклятые арабы. Почему я чувствую такую непропорционально большую вину за свои мелкие сексуальные приключения? Ведь мир полон людей, которые ведут себя, как я, но никогда не винят себя за это – пока не попадутся на чем-нибудь. Почему я не люблю этого гипертрофированного эгоизма? Потому что я еврейка? Что Моисей сделал для евреев кроме того, что вывел их из Египта и дал им единобожие, мацу и непрекращающееся чувство вины? Не мог ли он оставить их в одиночестве, чтобы они поклонялись кошкам, быкам и соколам и жили подобно приматам (от которых, как не упускала случая заметить моя сестра Рэнди, мы не так уж и далеко отошли)? Можно ли вообразить, что все ненавидят евреев за то, что они научили мир чувствовать вину? Не лучше ли было остаться одним? Жить в первобытной грязи, поклоняться навозным жукам и трахаться, где придется? Возьмем, к примеру, египтян с их пирамидами. Собирались ли они кружком, чтобы поговорить о Всеобщей Равной Занятости? Задавались ли они вопросом: стоили ли посмертные пристанища фараонов тех тысяч и тысяч жизней, которые были положены на их строительство? Угнетение, амбивалентность, вина. «Что – мне следует беспокоиться?» – спрашивает араб. Никакого сомнения, что они хотят искоренить евреев. А кто же еще?
Из Бейрута мы разлетались по домам. У Лалы и Хлои был чартерный рейс до Нью-Йорка, поэтому они улетали вместе, у меня же был обратный билет до Рима.
Как я и планировала, я сделала остановку в Риме и пожила там недельку, прежде чем возвращаться к музыке и Чарли. Хоть тогда и стоял жаркий август и бродили толпы туристов – все равно Флоренция была для меня лучшим городом в мире. Тогда мы снова сошлись с Алессандро и целых шесть дней поддерживали вполне определенные, и довольно приятные, отношения. Он, по моей просьбе, отказался от своей мерзкой привычки слушать ругательства; мы сняли очаровательную комнату в гостинице в Фиесоле, где занимались любовью каждый день с часу до четырех (вполне в традициях высшего света). Быть может, виновата была моя ссора с Чарли, а может быть, Пьер действительно изменил меня, но мои отношения с Алессандро были вполне вдохновенными. Впервые в жизни я пускала себе в постель мужчину с удовольствием и радостью, и мне ни в чем не нужно было себя заставлять. Получалось что-то вроде шестидневной передышки.
Когда Алессандро уходил по вечерам к семейному очагу, я оставалась предоставленной сама себе. Я ходила на концерты в Питти, видела нескольких знакомых по предыдущим визитам, и даже меня стал преследовать пылкий профессор «Микеланджело» (Карлински). Несмотря на жару и моих друзей, у меня не было желания покидать Флоренцию. Но преподавание и кандидатская программа, ненавидимые мною, ждали меня в Нью-Йорке, а я слишком увлекалась самопожертвованием, чтобы отказаться от того, что ненавижу, ради того, что люблю. А может быть, дело было лишь в Чарли: я ненавидела его за измену, но не могла дождаться, когда его снова можно будет увидеть.
Наш с Чарли союз развалился вскоре после воссоединения. Тогда я не смогла простить ему его безразличие, которое, как я теперь понимаю, было точной копией моего, но мне было нужно немного больше понимания. Алессандро присылал из Флоренции пылкие письма с намеком на «divorzio» [55]55
Развод (итал.)
[Закрыть], но я видела слишком много итальянских фильмов, чтобы верить ему в этом. «Микеланджело» как-то переменился и стал уж совсем плохо выглядеть под нью-йоркским солнцем, так что я и слышать не могла о продолжении наших отношений. Светлокоричневые и янтарные тени Флоренции слишком разбудили его воображение – как когда-то заметил Е.М. Фостер. Сентябрь и октябрь были мрачными и страшными. Я погрузилась в пучину разводов, неврозов, маменькиных сынков, психозов и ссор. Я держалась на плаву только за счет своих по-женски откровенных писем к Пие. Вот тогда-то, в ноябре, в мою жизнь и ворвался в темпе вальса Беннет, и это казалось решением всех проблем. Молчаливый, как сфинкс, и очень нежный. И спаситель, и психиатр в одном лице. Я упала в свадебный экипаж (в Европе), как до этого падала в постель. Да это и похоже было на мягкую постель: все горошины были под грудой перин.
Путешествие с моим антигероем
Я жажду, я жажду!
Уильям Блейк
Я все рассказала Адриану. Всю историю моей неугомонной жизни в бесконечном поиске несуществующего мужчины, оканчивающуюся тем, что я оставалась у разбитого корыта там, откуда начинала: внутри самой себя. Я воплощала его в своих сестер, маму, отца, деда, бабушку, мужа, друзей… Мы мчались и говорили, мчались и говорили.
– Что ты думаешь об этом? – спросила я; так пациент ищет утешения у знающего доктора.
– По-моему, утенок, тебе следует как можно глубже забраться внутрь себя, – проговорил Адриан, – и все там перетряхнуть и собрать по-новому, чтобы спасти свою жизнь.
Но разве не это самое я и делала? Чем же был мой безумный путь, как не дорогой в прошлое?
– Ты еще недостаточно глубоко погрузилась в себя, – говорил он. – Тебе нужно дойти до самых истоков и затем вернуться обратно.
– Мой Бог! А мне-то казалось, что я это уже сделала!
Адриан самодовольно улыбнулся приятнейшей из своих улыбок, не выпуская из полных розовых губ трубки.
– Ты все еще не достигла самого дна, – повторил он с таким видом, как будто у него был припасен для меня некий сюрприз.
– И ты поможешь мне в этом? – спросила я.
– Если ты будешь настаивать, любовь моя.
Он произнес эти слова с тем самым удивительным равнодушием, которое меня раздражало, выворачивало наизнанку и наполняло глубочайшим разочарованием. Несмотря на его умение приласкать и подчинить своим желаниям, Адриан был таким равнодушным. Я все смотрела и смотрела на его прекрасный профиль, недоумевая, что за мысли, во имя всех святых, роятся у него в голове и почему я никак не могу понять их.
– Я хотела бы залезть в твою голову, но не могу. И это сводит меня с ума.
– Но почемутебе необходимо читать все мои мысли? Ты думаешь, это что-то изменит?
– Только потому, что я хочу быть близкойхоть кому-то, составить с ним раз и навсегда единое целое. Я просто хочу кого-нибудь любить.
– А почему ты уверена, что любовь решает все проблемы?
– Может, и не решает, – ответила я, – но любовь мне нужна. Я хочу быть цельной.
– Но ведь ты уже чувствовала себя частью Брайана, и это не сработало.
– Брайан был ненормальным.
– Любой станет ненормальным, если лезть ему в мозги, – произнес Адриан. – Все дело в степени.
– Я подозреваю…
– Подумай – почему бы тебе не прекратить погоню за любовью и просто не пожить обычной жизнью?
– Но что же это будет за жизнь без любви?
– У тебя есть работа, творчество, твое преподавание, друзья…
«До чего же скучно, скучно, скучно», – подумала я.
– Все мое творчество – лишь попытка отыскать любовь. Я понимаю, что это ненормально. И я понимаю, что это ни к чему, кроме разочарования, не приведет. Но видишь ли, я хочу, чтобы все меня любили.
– Ну, это тебе не удастся, – ответил Адриан.
– Я знаю, но это ничего не меняет. Ну почему мое знание никогда ничего не меняет?
Адриан промолчал. Я представила, что говорю сейчас не с ним, а вот с этими голубыми сумеречными горами (мы как раз проезжали Годдард Пасс, и под нами была вершина Тиумф).
– По утрам, – наконец произнес Адриан, – я никак не могу вспомнить твое имя.
Вот и ответ. Он пронзил меня подобно ножу. И теперь я лежала рядом с ним каждую ночь без сна, снова и снова с трепетом повторяя свое имя для того, чтобы не забыть, кто же я такая.
– Настоящим экзистенциалистом быть очень трудно, потому что (проговорила я в то время, пока мы спускались по автостраде) ты не можешь не думать о будущем. Любое действие имеет последствия.
– Я могу не думать о будущем, – ответил Адриан.
– То есть как?
Его передернуло.
– А вот так! Могу – и все. Сегодня, например, я в хорошем настроении.
– Но почему мне так тоскливо, когда тебе весело?
– Потому что ты чистокровная еврейка, – рассмеявшись, ответил он. – Вы – народ, избранный Богом. Ты во всем можешь быть самой заурядной личностью, но в области страданий тебя никому не превзойти.
– Ублюдок.
– Почему? Только потому, что я сказал тебе правду? Погляди: ты хочешь любви, сочувствия, теплоты, близости – а в чем ты находишь успокоение? В страданиях. О, с каким упоением ты страдаешь!.. Ты – больная, которая холит и лелеет свою болезнь и вовсе не желаетизлечиваться.
Моя беда заключалась в том, что я всегда хотела быть самой-самой. Самой страстной любовницей. Самой жаждущей. Самой страдающей. Самой несчастной жертвой, самой что ни на есть дурой… Если я все время разрывалась на части, только по собственной вине: слишком уже сильно я стремилась быть во всем первой. Мне посчастливилось иметь ненормального первого мужа, совершенно загадочного и непонятного второго мужа, рискованную первую книгу и отчаянную послепубликационную шумиху… Я ничего не могла делать наполовину. Если я собиралась свалять дурака и завести любовный роман с бесчувственным ублюдком, я бы сделала это вопреки советам всех психоаналитиков в мире. Что, собственно, и произошло: я поехала с таким человеком на пьяную увеселительную прогулку, которая вполне могла закончиться нашей с ним гибелью. Грех и наказание всегда следуют одно за другим. И если они не доходят до адресата, то возвращаются к отправителю. А кто был отправителем? Я. Я. Я.
И вот в довершение всего я заподозрила, что забеременела. Только этого мне не хватало. Жизнь моя была беспорядочна. Муж отправился Бог знает куда. Я оказалась одна с посторонним, нимало не заботящемся обо мне. Или так мне чудилось? Что я пыталась доказать? Что все смогу вытерпеть? Почему я превратила свою жизнь в непрерывное испытание на прочность?
У меня не было никаких разумных оснований подозревать беременность. Но мне никогда и не были нужны причины, чтобы что-либо чувствовать. Я с замиранием сердца ожидала, что вот-вот почувствую тяжесть в матке. Почему я никогда не знала, что происходит внутри меня? Почему мое тело было для меня такой тайной? В Австрии, в Италии, во Франции и Германии – повсюду я исследовала низ живота и просчитывала время. Предположим, что я действительно беременна. Я бы так и гадала до самых родов, будет ли ребенок светленьким с голубыми глазами, как Адриан, или маленьким китайчонком, как Беннет. А что мне потом делать? Кто будет меня содержать? Я бросила мужа, и теперь он ни за что не простит меня и никогда не примет обратно. Конечно, мои родители помогли бы мне, но потребовали бы за это такую высокую эмоциональную цену, что мне пришлось бы снова стать маленькой девочкой и умолять их о сочувствии. А сестры пришли бы к выводу, что это расплата за мою беспутную жизнь. А друзья бы посмеивались надо мной, спрятавшись под маской притворного сопереживания. Подумать только, как низко пала Изадора!
Или мне придется идти на аборт. К неумелому врачу, который убьет меня. Я умру от заражения крови. Или просто от грязи. Неожиданно я всем сердцем ощутила, что очень хочу ребенка. Ребенка Адриана. Ребенка Беннета. Моего ребенка. Чьего угодно ребенка. Я хотела оказаться беременной. Я хотела стать очень-очень толстой, какими бывают беременные женщины. Я лежала в палатке Адриана и плакала. А он продолжал похрапывать. Этой ночью мы спали на дорожной обочине где-то во Франции и мне казалось, что кто-то украл луну с неба – так темно было вокруг, такой всеми покинутой я себя чувствовала.
– Никого, никого, никого, никого… – простонала я, крепко обхватив себя руками, как большой ребенок, кем на самом-то деле я и была. Я постаралась заставить себя уснуть. С этого дня я сама себе буду мамой, утешительницей и няней. Может, Адриан имел в виду именно это, говоря, что мне нужно дойти до самого дна своей души и вернуться обратно. Научиться выживать в своей собственной жизни. Научиться выносить свое существование. Научиться лелеять себя. Не обращаясь за помощью к докторам, любовникам, мужу, родителям.
Я усыпляла себя. Я произносила свое имя, чтобы не забыть, кто я такая: Изадора, Изадора, Изадора, Изадора… Изадора Уайт Столлерман Винг… Изадора Зельда Уайт Столлерман Винг… Бакалавр и магистр искусств, Фи Бетта Каппа [56]56
Высшее отличие при окончании американских университетов.
[Закрыть]. Изадора Винг, начинающая талантливая поэтесса. Изадора Винг, феминистка и в будущем свободная женщина. Изадора Винг, клоун, хнычущая девчонка и дурочка. Изадора Винг, остроумная стипендиатка, экс-жена Иисуса Христа. Изадора Винг, с ее страхом полета. Изадора Винг, сексуальный провокатор с тяжелым случаем астигматизма в третьем глазу. Изадора Винг, с ненасытной дырой между ног и дырами в голове и сердце. Изадора Винг, с «гулом-голодом». Изадора Винг, мать которой хотела, чтобы ее дочь летала. Изадора Винг, мать которой заставила свою дочь приземлиться. Изадора Винг, профессиональный больной, глас избавления, чувственности, обязательности. Изадора Винг, борец с ветряными мельницами, профессиональная плакальщица, несчастливая искательница приключений…
Должно быть, я уснула. Проснувшись, я заметила, что палатку наполняет прозрачно-голубой солнечный свет, просачивающийся сквозь ткань. Адриан все еще сопел. Его рука, поросшая светлыми волосами, тяжело лежала поперек моей груди и не давала дышать. Щебетали птицы. Мы остановились на обочине где-то во Франции. На одном из перекрестков моей жизни. Что я здесь делала? Почему я лежала в этой палатке, во Франции, рядом с едва знакомым мужчиной? Почему не дома, не в своей постели рядом с мужем? Неожиданно я почувствовала прилив нежности к Беннету. Что он сейчас делал? Скучал ли по мне? Может, он меня забыл? Нашел ли он себе кого-нибудь? Какую-нибудь обычную девушку, согласную готовить завтраки и воспитывать детей. Простушку с мойки машин, из бассейна или просто с помойки. Заурядную американку из «Севентин мэгазин».
Неожиданно мне до боли захотелось оказатьсяэтой заурядной девицей. Стать примерной маленькой женушкой, всеми воспетой американской матерью-женой, этаким талисманом из «Мадемуазель», или матроной из «Макколлз», или очаровашкой из «Космо», короче, той самой идеальной женщиной с клеймом Идеальной Домохозяйки на лбу и рекламным звоном в голове.
Вот этобыл бы выход! Стать как все! Самой обычной! Заурядной! Довольствоваться компромиссами, мыльными операми по телевизору, передачами типа «Можно ли спасти этот брак?» Я размечталась о том, как стану честной домохозяйкой. Воображение – как у бестолкового рекламного агента. Я в фартуке и клетчатом балахоне поджидаю мужа и детей, вездесущее телевидение тем временем расхваливает добродетели семейной жизни и американскую жену-рабыню с крошечным одурманенным мозгом.
Я вспомнила, как тоскливо и одиноко было мне прошлой ночью, и неожиданно ясный ответ пришел сам: будь как все! Стань бессловесной незаметной женой из безмолвного маленького домика – и тебе никогда больше не придется просыпаться такой одинокой на дорожной обочине посреди Франции.
Но затем мои фантастические прожекты лопнули. Лопнули, как мыльный пузырь, чем, собственно говоря, они и были. Я вспомнила все свои пробуждения в Нью-Йорке – рядом с мужем, но с таким же чувством одиночества. И все те тоскливые утренние часы, что мы с ним глазели друг на друга поверх стаканчиков апельсинового сока или кофейных чашечек. Вспомнились все прелести одиночества, отмеченные ложечками кофе, счетами из прачечной, рулонами использованной туалетной бумаги, стопками грязной посуды, разбитыми тарелками, чеками и простыми бутылками из-под виски. А в то же время все те счастливые жены, что готовили завтраки мужьям и детям, мечтали о таком вот бесшабашном побеге с любовником и ночевке в палатке непонятно где во Франции! Их умы были отравлены фантазиями. Они готовили завтраки, убирали постели, опять готовили бутерброды, затем выходили за покупками, чтобы по пути прихватить заодно и последнее жизнеописание Джекки Онассис в «Макколлз». Они постоянно мечтали сорваться с места и убежать. Они постоянно кипели от обиды. Жизни их были отравлены мечтами.
Неужели не было выхода? Неужели одиночество подстерегало повсюду? Неужели ненасыщаемость была главным свойством всякой жизни? Может, лучше признать этои не метаться больше в поисках заранее неверного ответа? Замужество не спасало от одиночества. Дети вырастали и уходили. Любовники тоже не помогали. И секс не был ключом к решению проблемы. Если ты превращаешь жизнь в хроническую болезнь, то единственным лекарством от нее будет смерть. Внезапно все стало таким очевидным. Вот я лежу в палатке, в двуспальном мешке, рядом с храпящим незнакомцем и все думаю, думаю, думаю. А что потом? Как мне жить дальше? Куда направиться?
К обеду мы были пьяны и веселы. Набрались пивом. Притормозили у придорожной фермы, чтобы купить персиков, но хозяин сказал, что продает их только ящиками, и вскоре мы отъехали, завалив ими «триумф». Огромный ящик фруктов занимал всю заднюю часть машины. Я жадно набросилась на них и обнаружила, что почти все они попорчены червячками. Я смеялась и объедала мякоть вокруг червивых мест. А косточки с оставшимися червяками выбрасывала за окно. Я была слишком пьяна, чтобы думать о червяках, или о беременности, или о замужестве, или вообще о будущем.
– Мне так хорошо! – сказала я Адриану.
– Вот это мысль, утенок. Наконец-то у тебя появилась мысль.
К вечеру, когда прошел хмель от пива, я снова впала в депрессию. Как же бесцельно мы убивали дни – куда-то ехали, что-то пили… Я даже не могла вспомнить, какой сегодня день недели. С самой Вены я не держала в руках газет. Всего лишь несколько раз принимала душ и переодевалась. Но сильнее всего меня угнетало то, что я не могу писать. Уже многие недели я не писала стихов и теперь уже сомневалась, что вообще умею это делать. Я вспомнила свою старенькую красную электрическую пишущую машинку, оставшуюся в Нью-Йорке, и внезапно острая щемящая боль пронзила меня. Ее я действительно любила! Я вполне могла себе представить, как возвращаюсь к Беннету и холю и лелею мою машинку. Ведь очень многие люди остаются вместе только «ради детей» или потому, что не могут договориться о том, кому достанется квартира.
Вечером мы отыскали настоящий кемпинг, расположенный недалеко от дороги. Le Camping, как говорят во Франции. Он не был роскошным, но все же там был бассейн, закусочная и душевая. Я умирала от желания помыться и потому, как только Адриан застолбил наш участок земли, рванула в душ. Пока с меня стекала грязь, я мысленно просила прощения у Беннета, где бы он ни был (и у себя, где бы я ни была).
Когда я вернулась в палатку, Адриан уже обзавелся другом. Вернее, парочкой друзей. Американская чета. Она – вульгарная и красивая, рыжеволосая, веснушчатая и полногрудая еврейка с бруклинским акцентом. Он – бородатый, с каштановыми волосами, лохматый, уже слегка полнеющий, тоже с бруклинским акцентом. Он был свободным биржевым маклером, баловавшимся галлюциногенами. Она была свободного поведения домохозяйкой, отдававшей дань романам на стороне. У них был дом в Бруклин Хайз, «фольксваген»-фургончик, трое детей, отдыхавших в лагере, и четырнадцатилетняя усталость друг от друга. Адриан ошеломлял жену (Джуди) своим английским акцентом и рассуждениями на тему лаингианских теорий (что уже не действовало на меня). Она выглядела так, как будто была готова прямо сейчас лечь под него.
– Привет, – весело сказала я своим соотечественникам и единоверцам.
– Привет, – в один голос отозвались они.
– А теперь что? – спросил Адриан. – В кроватку или сначала выпьем?
Джуди хихикнула.
– Не обращайте на меня внимания, – ответила я. – Мы не верим в право собственности или обладание. – Мне казалось, я очень здорово сымитировала Адриана.
– У нас есть кусок мяса, который стоит поджарить, – нервно предложил муж (Марти). – Может, присоединитесь к нам?
В затруднительной ситуации такие, как он, всегда обращаются к еде. Знакомый типаж.
– Превосходно, – ответил Адриан. Человек, приглашенный на обед. Я уже видела, как он загорелся идеей трахнуть Джуди на глазах мужа. Подобные штучки в его вкусе. С тех пор, как Беннет исчез с горизонта, он стал постепенно терять ко мне интерес.
Мы приступили к мясу и истории их жизни. Они решили быть разумными, говорил Марти, вместо того чтобы, подобно почти всем своим приятелям, развестись. Решили дать друг другу побольше свободы. Они уже много раз проделывали эти «групповые штучки», как он выразился, на Ибице, где провели июль. Бедный идиот, он выглядел не очень-то счастливо. Он просто заученно, как мальчишка на церемонии бармицвы, повторял весь этот сексуальный катехизис. Адриан ухмылялся. Этого обратили уже давно. Он мечтал получить все немедленно.
– А вы? – поинтересовалась Джуди.
– Мы не женаты, – проговорила я. – Мы в это не верим. Он – Жан-Поль Сартр, а я – Симона де Бовуар.
Джуди и Марти переглянулись. Где-тоони слышали эти имена, но не могли вспомнить, где.
– Мы знамениты, – произнесла я фальшивым тоном. – На самом деле он – Р. Д. Лаинг, а я – Мэри Барнс.
Адриан расхохотался, и я отметила, что потеряла Джуди и Марти. Чистая самозащита. Я поняла, что карты скоро будут раскрыты и мне пришлось распространить на них свое поле интеллектуальности. Только это и оставалось.
– Хорошо, – произнес Адриан. – Почему бы для начала не обменяться женщинами?
Марти выглядел так, как будто его только что сняли с креста. Мне было не очень-то приятно это видеть, хотя, честно говоря, я тоже не хотела его.
– Развлекай гостью, – сказала я Адриану. Любопытно было посмотреть, как он попадет в вырытую им самим яму, к чему бы это ни привело (я никогда не была уверена до конца). – А мы пойдем. Если я буду нужна, то вернусь и понаблюдаю. – Я решила переиграть Адриана в его же игру. Крутая. Равнодушная. И все такое прочее.
Марти героически заикнулся:
– По-моему, или уж всем трахаться, или вообще никому.
– Простите, – произнесла я. – Не хочу портить компанию, но я не в форме. – Я чуть было не добавила: «Кроме того, у меня, по-моему, триппер…», но решила не подкладывать Адриану такую свинью. Пусть делает то, что может. Я была достаточно стойкой, чтобы все это выдержать.
– Не кажется ли вам, что этот вопрос нужно обсудить всем вместе? – подала голос Джуди.
Ребята, да уж не была ли она в юности герлскаутом?!
– Я уже решила для себя, – повторила я, чертовски гордясь собой. Я знала, что мне нужно, и не собиралась идти на попятную. Говоря «нет», я наслаждалась этим. Даже Адриан гордился мной. Между прочим, я должна отметить, что он ухмылялся. Он занимался вырабатыванием характера – ему всегда нравилось спасать меня от самой себя.
– Ну что ж, – сказала я, – надо непременно глядеть на вас или можно пойти посидеть у бассейна? Меня устроит любое.
– У бассейна, – безнадежно ответил Марти.
– Надеюсь, вы не передумаете, – откликнулась я.
Одобрительно помахав рукой Джуди и Адриану, залезающим в фургончик и задергивающим за собой шторки, я взяла Марти под руку и повела к бассейну, где мы уселись на камне.
– Не хотите ли поделиться со мной историей вашей любви или просто рассказать о похождениях Джуди?
Он помрачнел.
– Вы ко всему так легко относитесь? – спросил он, кивком указывая на машину.
– Обычно я ужасно переживаю, но мой дружок решил закалить мой характер.
– А именно?
– Он пытается научить меня быть поспокойней, и, вероятно, ему это удастся, но отнюдь не потому, что он так хочет.
