Текст книги "Страх полета"
Автор книги: Эрика Джонг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
– Ты еще ни разу не видел, какова я бываю, когда падаю духом…
– Ерунда.
– А следовало бы взглянуть. Ты удрал бы от меня на другой конец земли.
– Почему? Разве ты столь нестерпима?
– Беннет так говорит.
– Тогда почему же он не удирает? Может быть, это просто выдумка, способ держать тебя в повиновении. Знаешь, я был с Мартин, когда у нее случился настоящий срыв. Не думаю, что ты можешь выкинуть что-нибудь похлеще. Не все, что люди говорят, надо принимать за чистую монету.
– Ого, это мне нравится – можно я запишу на память?
– Лучше запишем на видеокассету.
После чего мы целовались, как оглашенные. Потом Адриан сказал:
– Знаешь, для умной, образованной и степенной женщины, ты – просто идиотка.
– Пожалуй, это самый тонкий комплимент, который ты когда-либо делал мне.
– Я имею в виду, что ты можешь заполучить все, что тебе угодно – правда, даже не подозреваешь об этом. Ты, как богиня, можешь поднять мир на плечо и идти, играя Землей, как мячом. Тебе нужно поехать со мной, хотя бы увидеть, как мало для тебя значит потерять Беннета. А мы предпримем одиссею. Я открою для себя Европу – ты откроешь саму себя.
– И это все? Так когда же мы начнем?
– Завтра, или после завтра, или в субботу. Одним словом, когда конгресс закончится.
– Ну и куда же мы поедем?
– Ап! Шаг первый: никаких планов. Просто выбрось их из головы. Мы сбежим – и все. Совсем как в «Гроздьях гнэва». Мы станем мигрантами.
– Как в «Гроздьях гнева».
– Гнэва!
– Гнева, как в «гнев Божий».
– Гнэва.
– Ты ошибаешься, сладкий мой. Это ваше произношение. Не забывай, что Стейнбек – американский писатель! «Гроздья гнева».
– Гнэва.
– О'кей, ты не прав, но пусть будет так.
– Я всегда прав, любовь моя.
– Так, стало быть, мы отчаливаем без всяких планов?
– Что же, у нас будет план: ты должна почувствовать, как ты сильна. Твоя программа будет заключаться в том, чтобы уверовать в свою способность стоять на собственных ногах – кажется, этой задачи достаточно для каждого.
– Ну, а как же Беннет?
– Если он не глуп, он приударит за другой пташкой.
– Он так и сделает?
– По крайней мере, так сделал бы я. Прикинь – очевидно, что вам с Беннетом необходимо поменяться местами. Да вы оба не можете больше жить такой жизнью. Конечно, случается, что люди умирают и в Белфасте и в Бангладеш, но ведь и это – еще одна причина, по которой тебе необходимо научиться получать удовольствие – ведь жизнь должна быть веселой, хотя бы иногда. А вы с Беннетом как парочка фанатиков, которые твердят: «Оставь надежду навсегда: конец так близок…» Ты вообщезанята чем-нибудь, кроме беспокойства? Кстати говоря, это преступное расточительство.
– Он клеймит тебя худшими словами из тех, какие известны ему, – сказала я, смеясь.
– Ну и как же?
– Он называет тебя «ущербный тип».
– Да неужели? Уж он-то сам, как нельзя более, «ущербный тип». Бастард от психологии. Психоанализирующий ублюдок!
– Некоторое увлечения психологией тебе тоже не чуждо, сердечко мое. Иногда мне кажется, что было бы лучше сбежать от вас обоих. ЖЕНЩИНА СЛИНЯЛА. МУЖ И ЛЮБОВНИК ОЗАДАЧЕНЫ.
Адриан рассмеялся и, запустив руку под подол платья, принялся ласкать мою задницу. Без малейшего преувеличения, это была целостная, полновесная задница. Даже полторы задницы, если начистоту. И только с Адрианом я могла гордиться своим внушительным задом. Ох, если бы мужчины только знали! Все женщины думают, что они уродливы, особенно хорошенькие женщины. Мужчина, понявший это, сможет оттрахать больше женщин, чем сам Дон Жуан. Все мы создаем себе комплексы неполноценности; нам кажется, что наша промежность – отвратительна, а в нашем теле всегда что-то не так: то зад слишком велик, то грудь слишком мала, то бедра слишком узки, то колени недостаточно стройные. Даже фотомодели и актрисы, даже женщины, которые кажутся достаточно прекрасными, чтобы не иметь никаких поводов для беспокойства, только и делают, что волнуются.
– Мне нравится твоя толстая задница, – сказал Адриан. – Как подумаю обо всех лакомствах, которые тебе пришлось съесть, чтобы отрастить такой зад… Ам! – И он впился зубами. Просто людоед…
– Все упирается в твое замужество, – сказал он моему заду. – Вамхоть было здорововместе?
– Будь уверен, что было… эй – больно!
– Ну и когда же? – сказал он, садясь. – Расскажи, когда вам было особенно здорово.
Я пораскинула умом. Перепалка в Париже. Поломка машины на Сицилии. Перепалка в Паеструме. Перепалка из-за квартиры. Перепалки из-за моих психоаналитиков. Перепалка из-за катания на лыжах… Одним словом, борьба ради борьбы.
– У нас было многорадостей. И тебе не обязательно злить меня.
– Лгунья. Должно быть, твои психоаналитики испортили тебя вконец, если ты обманываешь сама себя, не переставая.
– Нам было прекрасно в постели.
– Только потому, что я не удовлетворил тебя полностью, можешь мне поверить.
– Адриан, думаю, ты больше всего хочешь разрушить мой брак. Это твоя любимая игра, правда? Это – твой конек, то, на чем ты зациклился. Возможно, я зациклилась на комплексе вины. А Беннет – на терминологии. Ты же – на треугольниках. Это – твоя специализация. Ведь именно сожители Мартинсделали ее столь привлекательной для тебя. Ну, а любовники Эстер? Ты – разрушитель семей, ты – стервятник.
– Да, когда я сталкиваюсь с комплексами и предрассудками, то стремлюсь их уничтожить. Кстати, это сказала ты, а не я. Сравнение со стервятником прелестно, утенок. А мертвечина – это и ты, и Беннет.
– Думаю, ты походишь на Беннета даже больше, чем тебе бы этого хотелось. Думаю даже, он прекрасно дополняет тебя.
– Пока что не замечал за собой таких странностей, – сказал он, усмехаясь.
– Клянусь, это так.
– Ну, а прикинь, на что похожа ты, утенок. Нечто, стремящееся ускользнуть от настоящей, полнокровной жизни. Нечто, стремящееся к страданиям. Знаю я этот тип. Ни дать ни взять – иудейская мазохистка. Да уж, у меня есть кое-что общее с Беннетом, вот только он – китайскиймазохист. Ему пойдет на пользу твой уход. Это наконец-то покажет ему, что так больше жить нельзя; нельзя жить, все время страдая и призывая Фрейда в свидетели!
– Да, но если я так сделаю, то потеряю его навсегда.
– Ну, значит он и не стоит того.
– Что ты хочешь этим сказать?
Но это же ясно. Если он уйдет, значит, он – не для тебя. Если он примет тебя снова – значит, вы начнете новую жизнь. И больше никаких унижений. И не стоит все время манипулировать такими понятиями, как вина. Ты-то ничего не потеряешь. Ну, по крайней мере, мы проведем время так, что это запомнится на всю жизнь.
Я притворилась перед Адрианом, что его слова не задели меня, но это было не так. Задели. И сильно. Обдумывая их, я поняла, что Беннет, пожалуй, знает об этой жизни все, кроме того, что составляет ее приятную часть. Для него жизнь – длительная болезнь, протекающая под присмотром психоаналитиков. Твой жизненный путь проходит через бесчисленные огорчения и приводит к гробу, в котором шесть облаченных в траур психоаналитиков отнесут тебя на кладбище (бросая пригоршни терминов на твою отверстую могилу).
Беннет хорошо разбирался в целостных и ущербных личностях, в Эдиповом комплексе и комплексе Электры, школофобии и клаустрофобии, импотенции и фригидности, в отцеубийствах и материубийствах, знал о зависти, направленной на пенис или на матку, работал над свободными ассоциациями и оговорками, над утренней меланхолией, внутренними конфликтами и подсознательными копорликтами, носологией и этиологией, старческим слабоумием и слабоумием младенческим, перенесением образов, самоанализом и групповой терапией, над симптомами формирования и симптомами разрушения, над состояниями амнезии и фуги, парапсихологическими рыданиями и смехом во сне, был специалистом, способным объяснить сонливость и бессонницу, неврозы и психозы, корни которых скрыты в далеком прошлом, нопонятия не имел о смехе и шутках, каламбурах и загадках, объятиях и поцелуях, пении и танце – словом, обо всех тех вещах, которые делают жизнь достойной того, чтобы жить. Будто человек может быть счастлив, если проанализирует свои поступки, сны, мысли и побуждения. Будто можно обойтись без смеха и жить одним только психоанализом. Адриан – весельчак и гедонист, вот за одно это я и готова продать свою душу.
Улыбка. Кто же сказал, что улыбка – загадка этой жизни? Адриан, словно античный бог гармонии и смеха. С ним я все время смеюсь. Когда мы вместе, то чувствуем, что можем завоевать весь мир, смеясь.
– Ты должна его бросить, – сказал Беннет, – и вернуться к психоанализу. Он плохо на тебя влияет.
– Ты прав, – сказала я. « Господи, что же я такое говорю?» Ты прав, ты прав, ты прав. Беннет прав; Адриан прав тоже. Мужчин всегда восхищал мой покладистый нрав. Впрочем, не одни только губы соглашались. Стоило мне высказаться вслух и я действительно принимала все, что сказала.
– Вернемся в Нью-Йорк, как только кончится конгресс.
– О'кей, – сказала я, согласившись с ним.
Я смотрела на Беннета и думала, как хорошо я его знаю. Временами он серьезен и печален почти до безумия, но за это-то я и люблю его. Ему просто необходимо чувствовать зависимость. Он свято верит, что жизнь – загадка, которую можно разрешить посредством усердной работы, четких определений, анализа и синтеза. И я разделяю с ним его взгляды и убеждения так же чистосердечно, как и делила смех и гедонизм с Адрианом. Я любила Беннета и знала об этом. А еще я знала, что моя жизнь – с ним, а не с Адрианом. Так что же неудержимо тянет меня покинуть его и уйти с Адрианом? И почему доводы Адриана пронимают меня до мозга костей?
– Ты можешь заводить романы, не ставя меня в известность, – предупредил он. – Я дам тебе достаточно свободы.
– Знаю.
Я качнула головой.
– Ты действительно делаешь это для моего блага, так ведь? Ты, должно быть, очень зла на меня?
– Между прочим, он почти всегда импотент, – сказала я. Теперь я предала обоих. Я поведала Адриану секреты Беннета. А Беннету – секреты Адриана. Разглашаю всю подноготную мужчин, с которыми близка… В довершении всего, я предаю самое себя. Хороша же я; да уж, показалась обоим во всей своей красе. Ну и где же моя терпимость? Лучше умереть. Смерть – единственное справедливое воздаяние предателям.
– Я догадывался, что он импотент, или, быть может, гомосексуалист. В любом случае ясно, что он ненавидит женщин как таковых, причем очень сильно.
– Как ты узнал?
– От тебя.
– Беннет, ты знаешь, что я люблю тебя?
– Да, и это только усугубляет все дело.
Мы стояли, не сводя глаз друг с друга.
– Иногда я чувствую, что усталаот постоянной серьезности. Я хочу смеяться. Я хочу веселиться.
– Я догадывался, что моя мрачность доведет до предела кого угодно, – сказал он огорченно. А потом перечислил всех девушек, не выдержавших его мрачного характера. Я знала всех их поименно. Теперь я обняла его за шею.
– Я могу гулять на стороне, не ставя тебя в известность; я знаю массу женщин, которые так и делают… (В действительности, я знаю только трех, которые постоянно существовали таким образом). – Но, честно говоря, так будет еще хуже. Вести двойную жизнь и возвращаться к тебе домой, делая вид, что ничего не случилось. Легко сказать, но сделать – очень трудно. По меньшей мере, я этого не выдержу.
– Кажется, мне следовало понять, как одинока ты была, – сказал он. – Возможно, в этом виноват я сам.
А потом мы любили друг друга. Я не притворялась, говоря, что Беннет, и никто другой, может удовлетворить меня вполне. Беннет есть Беннет, и я его хотела.
Позже я подумала, что он был неправ. Брак был моей ошибкой, и потерпел провал по моей вине. Если бы я любила его как следует, я бы позаботилась о его спокойствии и приняла бы его таким, какой он есть, вместо того, чтобы отвергать все его изъяны и избегать всех мрачных сторон его характера.
– Нет ничего сложнее брака, – сказала я.
– Думаю, я сам довел тебя до этого, – отозвался он. И мы заснули.
Он стал таким ласковым, терпимым и понимающим только для того, чтобы усугубить мое чувство вины. Господи, какая же я плохая!
– Ну, что нового? – поинтересовался Адриан.
Мы облюбовали новый бассейн в Гринцинге, прелестное маленькое озерцо, окруженное относительно немногими немецкими толстяками и толстухами. Мы сидели, свесив ноги в воду, и потягивали пиво.
– Я зануда? Я повторяю одно и тоже? – Риторические вопросы.
– Да, – подтвердил Адриан, – но мне нравится твое занудство. Оно более забавно, чем у прочих.
– Мне нравится, как непринужденно мы можем обсуждать все, что угодно. Я никогда не забочусь о том впечатлении, которое могу произвести на тебя. И высказываю все, что думаю.
– Неправда. Только вчера ты уверяла, какой я потрясающий любовник, хотя это было совсем не так.
– Ты прав.
С этим трудно не согласиться.
– Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Мы хорошо говорим. Без намеков и недомолвок. Эстер частенько ехидно замолкает, а я во время этих пауз не знаю, о чем она думает. Но ты открыта. Ты постоянно противоречишь сама себе. И я точно такой же. Человек есть человек.
– Беннет, бывает, надолго замолкает. Временами я начинала думать, что он противоречит сам себе, но для этого он слишком совершенен. Он никогда не выскажет то или иное замечание, не будучи уверенным в его окончательности и несомненности. Ты не способен жить так – пытаясь все время быть определенным и законченным – ведь только смерть окончательна.
– Давай-ка окунемся еще раз, – сказал Адриан.
– За что ты так сердишься на меня? – спросил Беннет после этой вылазки к бассейну.
– Потому, что я чувствую, что ты относишься ко мне, как к собственности. Потому, что ты сам сказал, что не можешь проникнуть в мои мысли. И еще ты никогда не говорил, что любишь меня. Ты никогда не проявляешь снисходительности ко мне. И винишь меня во всех своих неудачах. Потому, что ты продолжаешь играть в молчанку, хотя и знаешь, что это нервирует меня. Потому, что ты поносишь моих друзей, подходя к ним со своими мерками. Потому, что ты замыкаешься в себе, отметая все человеческие контакты. Потому, что ты вызываешь у меня такое ощущение, словно я замучена до смерти.
– Тебе приходилось отбиваться от свой матери, а не от меня. Я дал тебе ту полноту свободы, которая была тебе нужна.
– Ты себе противоречишь. Личность не может быть свободна, если свободу ей « дают«. Кто ты, чтоб « дать«мне свободу?
– А ты покажи мне хоть одного человека, свободного полностью и беспредельно? Кто он? А он вообще существует? Тебя угнетали собственные родители, а не я! Ты всегда обвиняешь меня в том, что сделала с тобой твоя мать.
– Стоит мне начать укорять тебя, как ты извлекаешь очередные психоаналитические мотивы из моего поведения. И каждый раз мой отец или мать – а не что-то касающееся нас с тобой. Неужели они всегда будут стоять между нами?
– Мне бы этого не хотелось. Но это так. Ты снова и снова переживаешь свои детские впечатления, признаешься ли ты себе в том, или нет, – что за черт тебя свел с Адрианом Гудлавом? А ведь он выглядит совсем, как твой отец – или ты не обратила на это внимание?
– Не замечала. Он вовсене похож на моего отца.
Беннет фыркнул. – Это, в конце концов, смешно.
– Послушай – я ведь не спорю о том, похож он на моего отца или нет, но это первый раз за все время, когда ты выказываешь хоть какой-то интерес ко мне и действуешь, наконец так, словно все-таки любишь меня. Мне надо трахаться с кем-то прямо у тебя под носом, чтобы ты разозлился на меня? Забавно, правда. А что говорят твои психоаналитические теории про этот случай? Может быть, здесь выходит на поверхность твой собственныйЭдипов комплекс. Может быть, я твоя мать, а Адриан воплощает твоего отца. А почему бы нам не собраться всем вместе и не обсудить это, как полагается славной семейке? Вообще-то, я думаю, что Адриан влюблен в тебя. А я просто стою между вами. Уж если он кого-то и хочет, так это тебя.
– Ну что же, меня это не удивляет. Я уже сказал тебе, что он похож на голубого.
– А почему бы нам всем не улечься спать вместе и не выяснить это?
– Спасибо. Но не заставляй меня останавливать тебя, если это именно то, чего ты хочешь.
– Нет, не хочу.
– Ну так иди же, – закричал Беннет с большей страстью, чем я могла заподозрить в нем. – Уходи с ним! Ты никогда снова не примешься за серьезную работу. Я единственный человек в твоей жизни, который смог поддерживать тебя в равновесии и собранности достаточно долго – ну так уходи! Ты измотаешь себя так, что даже не будешь годна к мало-мальски серьезной работе.
– Как ты рассчитываешь написать о чем-либо интересном, боясь любых новых впечатлений? – поинтересовался Адриан. Я только что заявила ему, что не могу уйти с ним и возвращаюсь домой с Беннетом. Мы сидели в машине Адриана, припаркованной на узкой улочке, прямо за университетом. (Беннет был на заседании, посвященном агрессии в больших коллективах).
– Я все времяобретаю новые впечатления. В этом-то и беда.
– Чушь. Ты трусливая маленькая принцесса. Я предлагаю тебе такие впечатления, которые действительно могут радикально изменить тебя; то, о чем ты действительно можешь написать в своих книгах, а ты уходишь в сторону. Назад к Беннету и в Нью-Йорк. Назад к твоему маленькому, затхлому и безопасному мирку. Господи, я рад, что не женился еще раз, если в этом и заключается семейная жизнь. Я-то думал, что ты уже переросла все это. Прочитав все твои эротические и чувственные произведения – в извращенном ключе – я был о тебе лучшего мнения.
Он взглянул на меня с презрением.
– Если бы я все времяпребывала чувственнойи эротичной, то была бы слишком утомлена, чтобы писать об этом, – парировала я.
– Ты обманщица, – сказал он, – жуткая лгунья ты. Ты никогда не найдешь ничего достойного того, чтобы об этом написать, если не вырастешь. Мужество – это во-первых. А ты просто трусиха.
– Не зли меня.
– Я тебя злю? Я просто вношу ясность. Ты никогда не станешь настоящим писателем, если не обретешь мужество.
– А что, черт возьми, тебе-то известно об этом?
– Мне кое-что известно: я читал некоторые твои работы и понял, что ты вкладывала в них частицу себя. Если ты продолжишь в том же духе, то скоро превратишься в своего рода фетиш для разочарованных и потерянных типов всех мастей. И все психопаты мира прибегут плакаться в твою жилетку.
– В некоторой степени так уже случилось. Мои поэмы оказались хорошей приманкой для потерявших равновесие умов.
Я вспомнила про Джойса, но Адриан ужасно разозлился и пропустил все это мимо ушей. За то время, как вышла моя первая книга, я выслушала немало эксцентричных телефонных звонков и получила немало писем от людей, считавших, что я проделываю все, о чем пишу, причем со всеми и в любом месте. Внезапно я превратилась в общественное достояние. Это была довольно глупая сентенция. В каком-то смысле, ты пишешь для того, чтобы совратить мир, но когда так оно и получается, ты чувствуешь себя блудницей. Пропасть между тем, о чем ты пишешь, и тем, как ты живешь, становится велика, как никогда. А люди, соблазненные твоей книгой, оказывается, соблазнились миражом. Да есть ли у них поводы для этого? И неужели психопаты со всего мира выяснили твой телефонный номер? И это, кстати, касается не только телефонных звонков.
– Я думаю, мы действительно затеяли то, что надо, – сказал Адриан, – но, получилась осечка: уж слишком ты напугалась. Я по-настоящему разочаровался в тебе… Ну, полагаю, это не первый случай, когда мне приходится терять веру в женщину. В тот первый день, когда я увидел тебя спорящей с регистратором, я подумал, что вижу одну из замечательных женщин – настоящий борец, и вся, как огонь. Уж она-тоне позволит жизни придавить себя. Но я ошибся. Ты – не искательница приключений, не авантюристка. Ты – царевна. Так прости же мою неуместную попытку смутить твой спокойный брак.
Он нервно повернул ключ, и машина резко дернулась с места.
– Твою мать, Адриан.
Довольно неуклюже, но в тот момент я только об этом и могла думать.
– Оставь мою мать в покое, лучше возвращайся домой и трахайся там сама – с Беннетом или с кем ты там хочешь. Возвращайся домой и оставайся смирной, маленькой, домашней бюргершей, которая пишет книжки в свободное время.
Не очень-то деликатно.
– Ну, а ты-то о себе что думаешь – маленький смирный обыватель – доктор, играющий в экзистенциалиста в свободное от работы время? – почти закричала я.
– Давай, давай, утенок, кричи сколько хочешь, это меня не задевает. Я не обязан сверять свою жизнь с твоим мнением. Я знаю, что делаю. А ты из тех, кто чертовски нерешителен. Ты из тех, кто не может выбрать, кем быть: Айседорой Дункан, Зельдой Фицджеральд или Марджори Морнингстар.
Он дал газ с самым трагическим видом.
– Отвези меня домой, – сказала я.
– С удовольствием, если ты только объяснишь мне, что это значит.
Какое-то время мы просидели, не говоря ни слова. Адриан пытался вести машину, но дело не ладилось, а я сидела молча, раздираемая на части. Хочу ли я быть только домохозяйкой, которая пишет в свободное время? И это моя судьба? Или мне броситься на поиски приключений, что и предлагается? Хочу ли я прожить свою жизнь, как лгунья и лицемерка? Хочу ли я хоть раз воплотить мои фантазии в жизнь, ну хоть раз?
– Ну а если я изменю свое мнение? – спросила я.
– Слишком поздно. Ты уже все разрушила. «Что было, то не будет вновь». Честно говоря, я не знаю, хочу лия теперь с тобой связываться.
– Тяжелый ты человек, однако. Один миг колебания – и ты готов отказаться от меня. Ты требуешь, чтобы я бросила все – устоявшийся образ жизни, мужа, работу – и без малейших колебаний помчалась с тобой по Европе, следуя каким-то полувыдуманным лаингианским идеям о богатом жизненном опыте и приключениях. Если бы, по меньшей мере, ты любил меня…
– Не надо мешать это понятие со всем остальным. Дело в твоей трусости и нерешительности, причем здесь любовь?
– При всем.
– Чушь. Ты говоришь любовь – а подразумеваешь защиту и безопасность. Ну, положим, безопасности как таковой не существует. Даже если ты вернешься домой со своим смирным и покладистым муженьком – никто не гарантирует, что ты не отдашь концы на следующий же день от сердечного приступа, или твой муженек не увлечется кем-нибудь на стороне, или, попросту, не перестанет тебя любить. Как можно заглянуть в будущее? Ты можешь предсказать судьбу? Почему ты думаешь, что безопасность столь безопасна? Уж если в чем и можно быть уверенным, так это в том, что если ты упустишь эту возможность, то она снова не представится. Только смерть определена и закончена, как ты сказала вчера.
– Я и не думала, что ты слушаешь.
– Много ты об этом знаешь.
Он вцепился в руль.
– Адриан, ты прав, рассуждая обо всем, кроме любви. Любовь есть любовь. Это значит, что Беннет меня любит, а ты нет.
– Ну, а ты кого любишь? Ты когда-нибудь задумывалась об этом? Или все эти вопросы предназначаются для манипуляций с теми, кого ты намерена эксплуатировать? Все это – вопросы для тех, кто даеттебе больше? Или, говоря образно, это вопрос денег?
– Чушь.
– Неужели? Иногда я думаю, что все упирается в то, что я беден, хочу писать книги и не хочу заниматься этой проклятой практикой, в отличие от твоих американскихврачей.
– А, понимаю: твоя поэтическая свобода и безопасность привлекает мой буржуазный снобизм, как противоположность! Кроме шуток, мне нравится твоя бедность. Между прочим, если бы ты шел по стопам Ронни Лоинга, ты бы не был беден. А ты пойдешь далеко, мой мальчик. Впрочем, как и все психопаты… ты где-нибудь видел нуждающегося психопата?
– Теперь ты говоришь словно твой, будь он неладен, Беннет.
– Мы с ним обасогласились с тем, что ты – психопат.
– Мы, мы, мы – дурацкое обобщающее «мы». Мы – ужасно уютный и мудрый признак супружества, узаконенного всеми инстанциями. Эдакий собирательный образ. Но, интересно, как это «мы» влияет на творческие способности? Может быть, этот затхлый уют выхолащивает начисто любой талант? Может быть, наступило самое время изменить жизнь?
– Ты – Яго. Или змей, вползший в Эдем.
– Ну, если ты живешь в раю – я благодарю Господа, что никогда там не окажусь.
– Теперь я вернусь назад, вернее обратно.
– Куда обратно?
– В рай, к моей маленькой, уютной семейной рутине, к моему обобщающему «мы», к моей бюргерской тупости. Все это необходимо мне, как почва под ногами.
– Точно так же, я необходим тебе, как почва под ногами, когда ты заскучаешь с Беннетом.
– Стоп – ты же сам сказал – это прошло.
– И все же это так.
– Так вот: отвези меня назад в гостиницу. Беннет скоро вернется. Я не хочу снова опаздывать. Сейчас он слушает доклады об агрессии в больших коллективах. Это может навести его на мысль.
– Мы маленький коллектив, к счастью.
– Верно; но чем черт не шутит?
– Тебе действительно нравится, как он забивает тебе голову всякой чушью – правда? Только тогда ты чувствуешь себя великомученицей в полном смысле слова.
– Возможно.
Моя уступчивость приводила Адриана в бешенство.
– Слушай – мы можем здорово повеселиться – ты, я и Беннет. Мы можем путешествовать по континенту нашим семейным трио.
– Для меня здорово, но тебе предстоит убедить его в этом. А это непросто. Он ведь доктор-буржуа, женившийся на маленькой домашней хозяйке, которая пишет в свободное время. В нем нет того размаха и простора, как в тебе. А теперь, пожалуйста, отвези меня домой.
Наконец он совладал с машиной. Мы проделали хорошо знакомый путь через запутанные переулочки Вены, сворачивая на каждом перекрестке.
Минут через десять у нас поднялось настроение. Мы снова хохотали и прониклись взаимной симпатией, без тени раздражения. Конечно, это не может длиться вечно, но этот миг прекрасен и стоит многого. Адриан затормозил и потянулся поцеловать меня. Мы оба были опьянены внезапным подъемом чувств.
– А что, ты можешь не возвращаться – мы проведем эту ночь вместе.
Я спорила сама с собой. Кто же я – неужели трусливая домашняя хозяйка?
– О'кей, – ответила я (и тут же пожалела об этом). Но, если рассуждать здраво, что может изменить одна ночь? Потом я вернусь в Нью-Йорк с Беннетом.
Вечер, завершивший тот полный переживаний день, превзошел все мои ожидания. Наслаждение выплескивалось через край, словно пена шампанского. Сначала мы заказали пива в какой-то забегаловке на Рингштрассе и, щедро перемежая глотки с поцелуями, не могли налюбоваться друг на друга; мы поочередно переливали пиво из одних губ в другие, слушая пространные рассуждения двух пожилых матрон, критикующих расходы на американскую космическую программу: они-то предлагали найти достойное применение этим средствам на земле (может стоит построить еще сотню-другую крематориев?) вместо того, чтобы тратить их на изучение Луны, и вообще, если бы правительство разумнее подходило к распределению ассигнований… Потом мы ужинали (не переставая целоваться с набитым ртом) в ресторанчике под открытым небом, окруженном славным сквериком, кормили друг друга с ложечки Leberknodel и страстно кромсали ножом Bauern Schnitzel; короче говоря, к тому моменту, когда мы добрались до пансионата Адриана, мы были основательно пьяны от пива и желания. Переступив порог комнаты, мы немедленно предались любви. И, надо сказать, впервые за все время это у нас получилось довольно неплохо.
– Если бы я верил в любовь, – сказал он, трахаясь, – я бы сказал, что люблю тебя.
И только в полночь я внезапно вспомнила, что вот уже шесть часов, как Беннет ждет меня в гостинице; я вскочила с кровати, спустилась по лестнице к телефону-автомату и, одолжив у сонной консьержки два шиллинга, стала звонить ему. Мне так и не удалось застать его. Итак, не найдя лучшего решения, я оставила ему жестокое послание: «Увидимся утром», которое и передала дежурному на этаже, вместе с моим адресом и номером телефона. Потом я вернулась в постель к Адриану, который храпел, как свинья.
Почти целый час я лежала, не смыкая глаз, прислушиваясь к его храпу и обвиняя себя во всех смертных грехах вообще, а в жестокости и неблагодарности – в частности. Уже в час ночи дверь распахнулась, и в комнату ворвался Беннет. Взглянув на него, я предположила, что он явился прикончить нас обоих. В глубине души я почувствовала облегчение – я заслужила смерть, впрочем, как и Адриан.
Вместо этого Беннет сорвал с себя одежду и оттрахал меня в постели, под боком у Адриана. Примерно на середине этого эксцентричного представления Адриан проснулся и уставился на нас глазами, загорающимися хищным, садистским огоньком. Когда Беннет, сделав все, что хотел, упал на меня бездыханным, Адриан приподнялся и с видимым наслаждением принялся поглаживать великолепную коричневую спину Беннета. Тот не протестовал. Утомленные и покрытые потом, все мы, втроем, заснули как убитые.
Я стараюсь излагать события столь последовательно, насколько это в моих силах, потому что, изложив все мои впечатления, я могу шокировать кого угодно. Весь вышеописанный эпизод протекал в молчании – словно все трое играли свои роли в пантомиме, бывшей многие годы нашей второй натурой, правда, тщательно скрываемой. Словно мы прошли через нечто, жившее в нашем воображении долгие годы. Все события, развернувшееся с момента моего звонка в гостиницу и передачи моих координат, до ласк Адриана, расточаемых великолепной загорелой спине Беннета, были отмечены роковой неизбежностью античных трагедий – или же «Панча» и секс-шоу. Мне особенно ярко запомнились некоторые детали: оглушительный храп Адриана, ярость, исказившая лицо Беннета, когда он вошел в комнату (и, немного спустя, в меня), то, как мы спали втроем, переплетя руки над головами, и огромные комары, привлеченные нашей кипящей кровью и неоднократно будившие меня укусами. Когда я проснулась, уже светало и молочно-голубоватый жиденький свет просачивался в комнату. Тогда-то я обнаружила, что передавила за ночь немало комаров: вся простыня была в кровавых кляксах, напоминавших менструальные пятна какой-то крошечной женщины.
Утром мы показались друг другу совсем чужими. Ничего не случилось. Все – лишь сон и иллюзия. Мы спустились по лестнице вниз, словно провели ночь в разных комнатах.
С полдесятка английских и французских участников конгресса завтракали в столовой на первом этаже. Все они обернулись, как один, и уставились на нас. Я поприветствовала их довольно сердечно – особенно Рубена Финкена, рыжего, усатого англичанина с ужасным выговором. Разглядывая нас с плотоядным вожделением, он, словно Губмерт Гумберт, постоянно подстерегал нас с Адрианом у бассейнов и в кафе; частенько мне казалось, что он подсматривает за нами в бинокль.
– Привет Рубен, – бросила я, Адриан присоединился к моим приветствиям, но Беннет промолчал. Вообще, он шел, словно в глубоком трансе. За ним следовал Адриан. Внезапно меня осенило, что, должно быть, в ту ночь между двумя мужчинами произошло куда больше, чем я видела, но я постаралась выбросить это из головы. Почему?
