Текст книги "Выруба"

Автор книги: Эрик Бутаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Лёха, а у тебя приписное уже на руках? – спросил Аким.

– Да.

– Везёт тебе – можешь хоть сейчас перемахнуть через забор, сесть на автобус – и никто тебе слова не скажет. Свободен!

– Я это сделаю утром.

– Да, утром. А через месяц ты уже и забудешь, что такое Армия, а мы всё ещё будем долбится, и пропадет лето. А у тебя лето только начинается! Везет тебе.

– Ну, что я тебе могу сказать, малыш? Так-то оно так. Через год, в это же время, выйди на улицу, ляг на лавочку и вспомни наш разговор. Что скажешь?

– Через год я забуду наш разговор.

– Скорее всего. Вчера ты был на губе, сегодня – смотришь в небо, завтра – кто его знает где. А через год… Представляешь, как стрёмно тому, кто только призвался?

– Не представляю! И не хочу представлять – я это уже прошел! В учебке, на плацу, я смотрел в небо на пролетающие самолеты и ждал, когда же отслужу. Прикинь, голубое-голубое небо и там, в дали маленькая точка самолета и белый-белый шлейф за ним – полоска на небе. Я думал, как же там сейчас здорово, в этом самолете. Когда же я, вот так сяду и полечу куда-нибудь, где я свободен, где мне ни кто не приказывает и не нужно стоять на плацу и слушать команды. Казалось, это так далеко – я никогда до этого не дотяну. И грустно было, и, одновременно, прекрасно: небо и белая полоса! А под ногами холодный асфальт, и холодно – в учебке лишнего не оденешь – только то, что выдали. А впереди ещё два года! Два года! А над головой летит самолет, а в нём летят люди и они свободны, счастливы и летят, наверное, в теплые страны, где их и ждут, и любят, и рады. А ты стоишь тут и мерзнешь. Потом начнешь зачем-то маршировать. Причем я это делаю легко, а многие ублюдки не могут попасть в шаг, и мне приходится из-за них терять молодость на какие-то бесцельные марширования, чтобы наш долбаный капитан Корнов досрочно получил майора за высокие показатели. Я просился в Афган – воевать, так воевать! А они не пустили. И я, как дурак, промаршировал полгода на их холодном плацу. А когда сдох Брежнев, нас три дня с полным боекомплектом, не раздевая, держали в напряжении – ждали когда китайцы нападут. А потом приехали генералы, и мы втыкали срубленные ёлки в сугробы – с понтом, они здесь растут, и сапожными щетками чистили плац. А нас угнали в тайгу, чтобы мы не попадались на глаза, и мы в землянках прожили сутки, прежде чем вернулись. Кому это надо, Лёха. Сегодня я старшина, я добился максимума – чего можно добиться в Армии, я классно стреляю из танка, да из любого оружия, я уже тринадцать раз был в отпуске (а сколько ещё буду?), меня запросто пускают в секретку, многих офицеров я за пояс заткну, если надо будет, но я срочник. Мне долбиться ещё полгода, а я уже и так всё умею, но надо. Нахуя они меня забрали, скажи.

– Чтобы ты всё это понял, – ответил Лёха. – Тебе, просто, больше, чем другим везло.

Аким помолчал, а потом ответил:

– Наверное. Но разве это не показатель, не знак того, что я здесь нахер не нужен? Зачем я здесь? Чтобы понял через полтора года, что всё это можно пройти гораздо за меньший срок, если не терять время на разную хуетень, типа, нарядов по свинарнику? Ну, я понял это через полгода, год или раньше, а остальное время зачем?

– Знаешь, таких как ты тут единицы – многим и двух лет не хватает, чтобы понять, где лево, а где право. Чё ты удивляешься? Мало ты видел долбаебов, которые хуй от пальца отличить не могут? Сходи с Шайбой в столовую – сейчас там его наряд балдеет – увидишь. Мало не покажется!

– Когда я был молодым, я тоже был в наряде по столовой. Жирные тарелки пидарасил в темноте – дембеля отключили свет для профилактики, чтобы посмеяться, как мы справимся. Ничего – мы справились. Но всё равно огреблись – тоже для профилактики. И вряд ли кто мог меня тогда понять, что я быстро разберусь в службе – молодые все на одно лицо – пушечное мясо. Вон, батальон пригнали – кто из них кто? Вова Перов – да и то, только потому, что на нем сержантские погоны. А ведь там наверняка есть парни, которые покруче его будут, просто ещё молодые, и мы их не различаем – надобности нету.

– Через полгода ты поймешь, кто там круче Вовы.

– Не сомневаюсь. Знаешь, почему я здесь с тобой?

– Почему?

– Потому что я ни разу не видел, как ты бьешь молодых. Драться нам с тобой приходилось, помнишь – с чурками из стройбата? Но молодых я не видел, как ты пиздишь.

– А я их и не пизжу. Я им словами всё объясняю. Ты сам-то хоть раз кого-нибудь бил?

– У меня ещё всё впереди – ещё полгода. Наверняка кого-нибудь уебу.

– Не обольщайся. Бьют – на котловской. Деды, если это деды, а ни Чавы, которых долбили всю службу, а потом они отвязываются на пацанах, никого не трогают – незачем. Всё на словах объяснить можно – люди понимают, а кто не понимает – есть котлы – ты им только скажи, они загрызут.

– Ты хоть раз котлов на кого-нибудь уськал?

– А на кого мне их было уськать? На тебя что ли? Или на Шайбу? Или на Мамонта? Вы и так всё понимали – хули уськать – не поняли бы, я бы сам вам по тыкве дал – сразу бы всё поняли.

– Во-во! Расскажи мне, классно быть дембелем?

– Как я тебе расскажу? Дослужишь – сам поймешь. Я что-то замерз – пошли в казарму. Буди Мамонта – опять спит слоник.

Шайба столкнул ногой Мамонта со скамейки на скрипучий песок, на что тот отреагировал по-своему:

– Такое ощущение, что здесь кому-то зубы жмут.

– Пошли домой, слоник, – сказал Шайба. – А то ты своим храпом всю дивизию разбудишь.

– Всю дивизию я раз буду! – парировал Мамонт, отряхнулся, показал Шайбе кулак, и все пошли в казарму.

Вова Перов уже проветрил в каптерке, налил, и ждал ребят, трынькая на гитаре. Когда все пришли и выпили, Вова задал Акиму, мучающий его вопрос:

– Аким, я не понял, как тебя Утаганов выпустил?

– Чего ты не понял, котелок? – спросил Леха Павлов.

– Я не понял, почему Утаганов, если, как говорит Аким, его заметил, то выпустил?

– Расскажи Аким, кто такой для тебя капитан Утаганов, – попросил Лёха. – А ты слушай, балбес, и мотай на ус – может, пригодится. Посмотри на его погоны – заслужишь такие же через полгода? Если не уверен – тогда слушай, – посоветовал Лёха Перову.

Аким затянулся.

– Весёлая была история, Вова. Сколько я тогда отслужил? – неделю, наверное. Нет – дней десять – где-то так. Уже писарем был. И вот утром как-то капитан Калачников говорит:

– Если я тебя в командировочку отправлю на пару дней домой, сможешь привести ватман, бумагу для машинки, кальку и всего такого?

– Смогу, – отвечаю я, и ушам своим не верю.

– Но предупреждаю, солдат, – вернуться нужно точно в срок. Заболел там, с мамой плохо – это не пройдет. Подведешь – больше в отпуск ни разу не поедешь. Понятно?

– Так точно.

– Ну, вот и договорились.

И дает мне командировочное – до двадцать четвертого мая. А сегодня – двадцать первое. А мне ещё работу нужно доделать. Я спрашиваю:

– А эту работу мне потом доделать?

– Нет, – говорит, – как доделаешь – так и домой. Не успеешь – считай, съездил.

А работы там дня на три, если по нормальному – «простынь» во весь пол, и всё это нужно написать в туши и мелким шрифтом. Что делать? Делать нечего – понял. И я взялся за работу. Не знаю, как, но к ночи я все сделал. Всё! Осталось дождаться утра – и на поезд. Домой.

Уставший, весь в туши, прихожу в казарму часов в одиннадцать – двенадцать. А там шалман – котлы гуляют. Что-то там отмечают. Вся казарма на ушах. Я, пытаясь не привлекать внимания, пробираюсь в расположение своей роты, показываю Лехе командировочное и говорю, что завтра домой.

– Отлично! – отвечает пьяный Лёха. – С тебя причитается.

– Согласен – привезу.

– Нет, не привезу – сегодня надо выставиться.

– А где взять-то ночью?

– Думай, солдат.

Вот те раз? Думай! Думай – не думай – взять негде. Хожу, гоняю. Смотрю, батальон гонца снаряжает в самоволку за выпивкой. Я подхожу к Заларинскому и говорю:

– Николай, я денег дам – пусть твой парень мне тоже пузырь возьмет.

– Чё, совсем охуел, маланец? – спрашивает меня Коля. – Мужики! – Обращается он к пьяной толпе котлов своего батальона. – В Роте Связи молодые совсем обурели – целый Котел Советской Армии идет за бухлом, а молодые Роты Связи ему задания дают водяры купить!

И зло, и сильно хватает меня за воротник, и притягивает к себе:

– Тебе, чё – еблище разнести?!

И вытягивает руку, а я всё на ней вишу. «Конец мне! Перегнул! – думаю я, и понимаю, что с разбитой мордой меня в отпуск точно не отпустят. – Плакала моя командировка на Родину!» Хорошо, Леха это дело засек и вписался:

– Коля, – говорит и хватает Колю за уже полетевший кулак. – Коля! Пацан завтра в отпуск едет – выставляется.

Коля, хоть и тугодум деревенский, но сразу просек, что к чему:

– О, это другое дело! – отпустил меня, поправил мне воротник и говорит: – Тогда с ним вместе иди – котлы тебе выпивку таскать не будут. На первый раз – прощаю!

Делать нечего – собираюсь, и в путь.

По дороге, мне парень объяснил, что идем мы к какой-то бабе Груни за бражкой – другого сейчас не достать. «Ну, за бражкой – так за бражкой» – мне, какая разница – лишь бы принести, поставить.

Пришли к бабе Груне, купили. Она ковшом из фляги нам в банку налила, всё не вошло, и то, что в ковше осталось, мы выпили – не пропадать же добру. Тем более что оплачено.

На обратном пути, проходя мимо бетонных плит, уже возле забора части меня кто-то хватает сзади за воротник и валит на землю. Патруль. Летёха и два солдата. Напарника моего тоже поймали. Банку разбили – бражкой воняет. И поволокли нас «пьяных» в комендатуру. «Вот тут-то точно всё! – подумал я. – Плакал мой отпуск! Теперь я залётчик. Завтра доложат Калачникову, что меня пьяного поймали в самоволке с бражкой – вылечу из Штаба и превращусь я, черт знает во что, потому что жить теперь спокойно Калач не даст – подвел!» И стало мне так грустно, но что делать – будем служить, как все – начнем с гауптвахты.

В комендатуре забрали документы, записали, забрали ремень, пилотку и в камеру. В камере – одни деды и пара забитых молодых. Я зашел, присел скромно на корточки у двери, и жду, когда начнется. Вместо лежаков в камере – во всю ширину невысоко над полом настил с часто набитыми треугольными рейками, на котором спать не возможно. Да что там спать – сидеть не возможно – ребра реек впиваются в задницу. Но кое-как устроится можно – всё лучше, чем на полу. После я понял почему – любил комендант такие шутки – вроде всё по Уставу, вот только незначительные мелочи, в виде реек, Уставом не запрещены, а, значит, их нужно использовать, чтобы испортить жизнь тем, кто в камеру попал. Это его конек – он мечтал сделать камеру для временно задержанных адом, а гауптвахту – маленьким подобием тюрьмы, где томилась Клара Цеткин. Он сам так говорил. Он в Германии служил и там видел эту тюрьму, а теперь это воплощал здесь – в Сибири. Одним словом, – козел он был порядочный этот комендант. Но о нем после.

Сижу, значит, я и жду, когда мне огребаться. А деды все страшные, здоровые, бывалые. А на моих плечах «золотом» горят лычки, а они все рядовые. А я ещё и молодой – полный бред. Я жду!

– Слышь, братан? – обращаются ко мне. – Тебе когда домой?

– Да, завтра должен был ехать, – совершенно правдиво отвечаю я. Конечно, я понимаю, о чем вопрос, но и ответ-то честный – авось сработает?

– Нихуя ты попал! – с искренним сожалением в голосе говорят деды.

– Да, уж!

– Тяни к нам, чего там сел. Двигайтесь, пацаны, – парень попал!

Пацаны пододвинулись, и я завалился между дедами на неудобный лежак. «Только бы до утра не поняли, что я молодой», – молился я. А то огребусь я по первое число за всё! А деды видят, что я незнакомый и интересуются:

– Танкист?

– Танкист.

Я одет «по черноте», то есть – черные погоны и петлицы – признак бронетанковых войск, если учесть ещё и то, что в петлицах новенькие «офицерские» танки. А это уже само по себе вызывает уважение. «По черноте» в дивизии ходят ещё артиллеристы и водители. Остальные – «красные», что не очень приветствуется на губе. Мои погоны – это уже плюс.

– За что попал?

– Выставиться пацанам хотел – с бражкой поймали.

Это – ещё плюс – за пацанов страдаю. (И, главное, не вру!)

– С бражкой – это труба! – с жалостью в голосе говорят деды. – Утаганов утором приедет – пиздец. Он за бражку – лично разбирается. Попал ты, брателла! Одно успокаивает: дембель – неизбежен! Синяки заживут – потом домой отправят. В конце июня. Не повезло!

Не повезло? Знали бы вы, с кем говорите – мне не повезло бы в сто раз больше. А пока – и это сойдет. Но вот не приятно, что какой-то Утаганов завтра за бражку будет лично «разбираться».

– Ну, покимарь, – сказали деды, и кто-то под меня сунул край, непонятно откуда взявшейся, шинели – чтобы не очень впивались рейки.

Это означало «смерть» – если чухнут, кого пригрели!

До утра время кое-как доползло. За этот промежуток, привозили кого-то, кого-то из молодых строили, кто-то с кем-то ругался, кого-то немного били, а я с ужасом делал вид, что «кимарю» и не шевелился.

В шесть утра хлопнула входная дверь, дежурный громко доложил, все забегали, открылись двери камеры – развод – Утаганов приехал. Все, без исключения все, боялись его появления, и вот оно наступило! Жизнь моя подошла к концу.

Здоровый, сухощавый, высокий, упругий Казах или Киргиз капитан Утаганов ходил вдоль строя, и читая документы, сверлил глазами тех, кто отвечал: «Я». Он молча смотрел. Оценивал. Ему бы повязку на рукав с пауком из четырех букв «Г» – один к одному, как в Германии. Страшно!

– Захаров!

– Я.

– Откуда?

– Танковый полк, – я пытался отвечать четко и громко – не раздражать и, чтобы, ни дай Бог, не переспросил.

– Я знаю, что танковый полк – родом откуда?

Я ответил.

– В какой школе учился?

– В пятьдесят седьмой! – ответил я, но не понял, нахрена это ему надо.

– А жил где?

– Напротив школы.

– Мать как зовут?

– Галина Александровна! – Я вообще ничего не понимал. «Вот, – думаю, – эсэсовец!»

– После развода – его ко мне! – приказал он дежурному по комендатуре.

«Всё!» – понял я. И задрожали колени. И яйца втянулись, аж до горла.

После развода двое солдат и один офицер ввели меня в кабинет Утаганова.

– Товарищ капитан, по вашему приказанию, задержанный…

– Свободны! – оборвал дежурного Утаганов, и они выскочили из кабинета, как ошпаренные.

– Ну? За что попал? – сидя за своим столом, спросил меня Утаганов.

Я доложил.

Утаганов ухмыльнулся.

– Давно у нас?

– Двенадцатого из учебки привезли.

– Меня помнишь? – вдруг спросил он.

– Нет, – ответил я. С чегой-то я его должен помнить?

– А я тебя ещё вот таким помню. – И Утаганов показал рукой, чуть выше пола.

Я молчал. А что было спрашивать – откуда он меня помнит, что ли?

– Я с твоей матерью в одном классе учился, – пояснил капитан.

…? – Я вопросительно молчал.

– Ты меня должен помнить – я у вас часто бывал, когда Галка в ресторане работала. Помнишь?

– Не помню, товарищ капитан, – безнадежно сознался я. Я его действительно видел в первый раз.

– Да, наверно – ты тогда совсем маленький был. – И Утаганов стал что-то вспоминать, глядя на меня.

Наверное, у них с матерью что-то было, иначе бы я так долго не стоял.

Утаганов нажал клавишу селектора:

– Дежурный! Документы и вещи Захарова ко мне!

Через секунду влетел дежурный:

– Товарищ капита…

– Положи на стол. Здесь всё? – уже спрашивая у меня, произнес Утаганов.

Я мельком взглянул: военник, командировочное, блокнот, ремень, пилотка – вроде, всё.

– Вроде всё, товарищ Капитан.

– Свободен, – сказал он дежурному.

Дежурный испарился.

– Забирай, – сказал он мне.

Я забрал свои вещи и стоял, всё это держа в руках.

– Заправься, – сказал Утаганов.

Я положил документы и блокнот во внутренний карман, туго застегнул ремень и надел пилотку.

– Калачников тебя за чем в командировку отправляет?

– За бумагой: за ватманом и для машинки.

– Мать увидишь – привет передавай. Вернешься – про меня не забудь – бумаги занесешь.

– Так точно!

– Ну, всё – свободен, сынок!

(Сынок?) – Про себя!

И Утаганов, нажав на кнопку селектора, приказал, чтобы меня выпустили.

Я вылетел из комендатуры, окольными тропами в утреннем тумане добрался до забора части, перемахнул его и бегом в полк. А там уже развод. Построение, доклад. Командир, Начальник штаба, Калачников, дежурные офицеры. Солдаты в строю. Как-то мне удалось незаметно втиснуться в строй, но не со своей ротой, а немного дальше – с третьим батальоном. Дежурный, получив утреннюю сводку, докладывает о происшествиях в полку:

– Двое задержаны патрулем в самоволке в не трезвом состоянии: рядовой такой-то (это мой напарник – он остался в комендатуре) – первый батальон и младший сержант Захаров – рота связи.

– Никак нет! – кричу я. – Младший сержант Захаров – в строю!

Лёха Павлов и Калачников выпучили глаза – они оба знали, что я залетел. И не могли понять, как я оказался в строю? Как я смог уйти из комендатуры, от Утаганова, от нашего же наряда-патруля? Не поверил и дежурный:

– Младший сержант Захаров!

– Я!

– Выйти из строя!

– Есть! – отвечаю я.

Все смотрят – точно я!

– Ваш военный билет! – не унимается дежурный – он-то точно знал, что меня поймали. Наверное, думал, что я свалил. А это значит, что документы должны остаться в комендатуре.

– Есть, – отвечаю я, и достаю военник.

Калачников лично проверил, и говорит мне:

– Бегом в штаб!

– Есть! – Я бегом убываю в штаб.

Расспросы, объяснения, всё такое. Главное – я успел на поезд. Сгонял домой. Пару ночей и один день провел с подружкой. Успел вернуться в срок и привести огромный рулон ватмана, две сумки бумаги и прочей чепухи. А дедам – настоящей водки за пять пятьдесят!

– Понял, ты, Тагила из нижнего Мудила? – спросил Мамонт Перова. – Дай-ка мне гитару в руки, я щас сбацаю что-нибудь на блатной манер.

Парни засмеялись:

– Ты уже один раз сбацал! Не давай ему, Вова, гитару сейчас такое начнется!

* * *

Мамонт в жизни не умел играть ни на одном музыкальном инструменте. Но в тот день, – 23 февраля, – втихаря где-то нажравшись, его занесло в солдатскую чайную. Впрочем, куда было ещё идти Мамонту в такой день. Однако в этот раз именно в чайной командование части решило устроить концерт для младшего офицерского состава и членов их семей. «Членами их семей», как правило, называли их жен, поэтому в Чепке, как в среде солдат называлась чайная, собралась довольно пестрая публика с «золотыми» погонами и декольтированными платьями, в духах и блестках. Сели за накрытые столики. Там же был и полковой ансамбль, который всю зиму, отлынивая от нарядов, чего-то там репетировал в теплом клубе, чтобы сегодня сыграть. Члены ансамбля – ребята, которые отслужили уже больше года-полтора, потому что именно такие способны были увиливать от работ в холодные зимние дни. Играл ансамблишко так себе. Но это была первая настоящая работа нового комсорга полка, прибывшего в августе в часть прямо из политического училища. И он очень хотел прогнуться. И парни его почти не подвели – все пока были трезвыми, единственно что, так это ударник залетел на губу. А что за ВИА без ударных. Срочно найти! Комсомолец уже начал нервничать – срывалось запланированное мероприятие и его прогибы. И тут появляется остекленевший Мамонт.

– Опля! Это я неудачно зашел! – подумал Мамонт и хотел, было, развернуться, чтобы свинтить из Чепка, но его заметил солист группы Андрюха Анч и, чтобы спасти ситуацию, сказал комсоргу:

– Вон Сергей Мамонтов – на ударнике играет классно – в школе в ансамбле играл!

После Андрюха сознался, что хотел только пошутить. Думал, посадят Мамонта за барабаны, которые из-за тесноты помещения поставили в гардеробе, и то, как на них кто-то будет стучать, всё равно, никто не услышит – польта (именно так он сказал) заглушат звук.

Комсомолец полка сразу схватился за это предложение – время поджимало – пора было начинать концерт. А пьяная, улыбающаяся рожа – Мамонт, вдруг согласился. Его переодели в чей-то приличный китель со значками и усадили за барабаны. Сев среди шинелей и шуб за установку, Мамонт наступил на педаль большого барабана. «Бум» – как поварёшкой по башке ответил барабан. Мамонту это понравилось. «Тыррррр» – пробежался Серега палочками по натянутой коже – ништяк! «Бдзынь, бдзынь», – ответили тарелки – воощее красота! И Мамонт вспомнил «Цепелинов»!

– Как? – спросили его ребята.

– Нормально звучат – отыграю! – вжившись в роль, ответил обнаглевший Мамонт.

Парни улыбнулись и с гитарами вышли к гостям.

– Уважаемые товарищи офицеры, – начал программу комсорг, четко произнося слова в иногда фонивший микрофон. – Уважаемые женщины! Начинаем концерт, посвященный Дню Советской Армии и Военно-Морского… ну, и так далее.

Первую песню Сергей Мамонтов отыграл тихо и скромно – чуть-чуть доносился его ударник из гардероба. Следующая – уже была лучше (как ему казалось). Потом были стихи, и Мамонт отдыхал. Потом еще пару песен строго под гитару, но Серёжа успел вставить несколько ударов в такт музыки, сбивая поющего, но никто не заметил. А когда Анч запел «Уголок России», Мамонт почему-то решил по-настоящему поддержать Андрюху. Комичность ситуации состояла в том, что Андрей Анч – вечный залётчик, с синими руками от партаков, известный в полку, как самый отъявленный хулиган, все свои полтора года, считай, с первого дня не вылезавший с гауптвахты, но, в сущности, нормальный белокурый парень, чем-то очень похожий на Есенина – пел всегда эту песню действительно от всей души! Он её всегда здорово пел – вышибая слезу. И это был, как казалось комсоргу, самый лучший номер программы.

Во время вступления, Мамонт всего три раза ударил по тарелкам и один раз наступил на педаль. Потом Андрей затянул:

– У-го-лоо-к Ро-сси-и, О-тчий дом…

– Дынч-бах, дынч-бах. Тададададат-та тада! – ответило из глубины гардероба.

– Где ту-ма-ны сии-ни-е за ок-ноом…

– Бдзынь-бдзынь, бух. Бдзынь-бдзынь, бух! – звенели тарелки, и бухал Большой.

– Где тво-и нем-но-го гру-стны-е…

– Тырррр, тырррр, дзынь. Тырррр, тырррр, дзынь!

– И глаа-за и пее-сни руу-сски-е.

– Тададададат-та тада! Бах-бум! Дзынь-дзынь (на всякий случай).

Короче, чтобы не ломать песню, Мамонта вытерпели все три куплета и припевы, потом сделали перерыв, отобрали у него палочки, китель, нахлобучили шапку и выпроводили из Чепка, так и не угостив чаем и пирожными, которые приготовили для солистов, чтецов и музыкантов. Мамонт пообещал, что он это им запомнит!

В принципе, концерт прошел нормально.

* * *

– Чё, вы, ржоте-то, уроды? Я нормально сыграл. Я виноват, что они нихрена в роке не понимают? Чё вы мне гитару не даете? Чё я с ней сделаю? – Мамонт уже порядком набрался. – Аким караульный автомат задрочил – нихуя. А Серёжа гитару попросил – все сразу залупились, как декабристы. Ты расскажи, расскажи писаришка, как тебе полковое оружие доверили, и что ты с ним сделал!

* * *

Солнце заливало кабинет огромным жирным лучом. И если б не оконная рама, ограничивающая его почти ровным квадратом на коричневом, блестящем, крашенном полу, оно бы затопило всю комнату, и Аким бы ослеп. Но благодаря раме, квадрат только «дымился» белыми пылинками, улетающими вверх и вправо в открытое окно, меж большими столами, оббитыми сверху дерматином, для того, чтобы лучше писать. Жара. Во всём полку, так называемый, парко-хозяйственный день. Это когда в воскресенье, от нечего делать, офицеры заставляют солдат вытаскивать на солнце свои матрацы, одеяла, подушки и сушить их. А молодежь шкрябает осколками стекла полы, а потом их вновь натирает мастикой. Те, кто поумней, находит себе какое-нибудь занятие и пытаются увильнуть от работы в воскресенье. Вот и Акиму приходится прятаться (или как говорят здесь – гаситься) в штабе, делать вид, что тоже занят, поэтому за него таскают его матрац другие, а у него, типа, работы до хера. В такую жару только на лестничных площадках старых толстостенных домов, как этот двухэтажный «семеновский» штаб, в котором «работает» Аким, и можно найти прохладу. Правда, здесь легкий запах плесени (или прелости), но не противный – скорее, деревенский какой-то. Зато дышать легко и лоб не палит. Каждый звук в таком коридоре отражается громче, каждый шаг и удар входной двери предупреждает, что кто-то приперся, нужно открывать глаза и продолжать делать вид, что что-то печатаешь или малюешь тушью. Достали ходоки! Во! Явно поднимаются к Акиму в кабинет. Берутся за ручку двери, сейчас откроется и кто-нибудь что-нибудь да объявит (чтоб он был здоров!) – чего не спиться людям в такую жару?

– Здорово, сержант, – приветствует Акима жирный, здоровый Зампотыл полка, майор Жидков.

– Здравия желаю, товарищ майор, – отвечает Аким и приподымается со стула.

– Чё, спишь, писарюга-захребетник? – спрашивает зампотыл в своей коронной манере: немного нагло, немного вульгарно, но, зная, что он здесь основной.

– Никак нет, товарищ майор, работы много – шеф задание дал к понедельнику…

– Ты это своему психологу расскажи! – обрывает его майор, грузно садится на стул, снимает свою «крутую», влажную по краю от пота фуражку, обтирает лоб платочком, закуривает сигарету с фильтром и пускает густой дым в толстый солнечный луч. – Давай, не еби мозги, собирайся – поедем.

Ехать куда-нибудь с зампотылом в принципе, а, тому паче, в воскресенье, это означает, что что-то нужно будет таскать, а раз он берет «проверенного писарюгу», значит что-то нужно будет пиздеть. Не было печали! Но зампотыл, считай, второе лицо в полку, и ссорится с зампотылом писарю, который, кстати, числится начальником какого-то мифического хранилища, чтобы в нужное время можно было получить все выгоды от этой должности (поздно просыпаться, не ходить на построения, уклоняться от нарядов и, при залетах, всегда надеяться на Житкова, что выручит), не разумно. Поэтому, на всякий случай, не оправдываясь и, не ища повода остаться, Аким спрашивает:

– Куда?

– Есть разница? – подняв свои глаза, выпученные, как у Винокура, спрашивает майор.

– В общем-то, нет – я так спросил: что брать-то?

– Ничего брать не надо, – проверив реакцию подчиненного и, поняв, что всё в порядке, ответил зампотыл. – Возьми собой молодого и через пару минут жду вас у КПП. Там «Урал» стоит полный боеприпасов – поедем расстреливать.

– На полигон?

– На директрису.

– Что, из танков стрелять будем?

– Из танков? Тебе бы всё из танков стрелять. Нет – надо караульный запас уничтожить и списать. Патроны отстреляете – гильзы все до одной соберете. Там ещё пару воинов в машине. Ты старший. Проследишь, чтобы ни одна гильза не пропала. Задание ясно?

– Так точно.

– Молодец. Знал, что на тебя можно положиться. За боеприпасы – башкой отвечаешь.

– А оружие.

– Зампотех с нами – это его проблемы.

– Понял.

– Ну, всё – приступай. – Жидков поднялся.

– Сигареткой не угостите, товарищ майор.

– Вы заебали! Свои иметь надо, – полунедовольно сказал майор и вытащил из пачки сигарету. – Помни мою доброту, писарюга.

– Благодарю.

– Да-а, – отмахнулся зампотыл, взял фуражку и вышел.

«Чтоб ты обосрался», – мысленно помечтал Аким, закурил и стал складывать ненужные бумаги в стол.

Забрав из роты счастливого молодого, которому теперь не надо тереть полы, через пять минут Аким был на КПП. «Урал» их ждал. Старший в кабине был старший лейтенант Ткаченко – круглоголовый, белобрысый хохол, ниже среднего роста.

– Чего опаздываем, сержант? – не вылезая из кабины, спросил он через открытое окно.

– В расположение заходил, солдата брал, – ответил Аким.

С младшим офицерским составом, Аким не очень-то любезничал. Шеф именно Акиму поручал расписывать наряды, и если кто его, Акима, из молодых офицеришек пытался построить, тот сразу же улетал в наряд либо на свинарник, либо с дембелями в столовую (а там с ними – вешайся!), либо в самый дальний караул, куда пищу привозят в последнюю очередь. Офицеры это тоже знали (ещё бы!), поэтому с Акимом никто не напрягал отношения.

– Давайте в кузов, – скомандовал Ткаченко и добавил с ноткой оправдания: – У меня тут винтовки спортивные.

– Так точно, – выдохнул Аким. Трястись в закрытом тентом от пыли кузове по военным дорогам – кайфа мало и жарко, но что поделаешь (интересно, что там у него за винтовки спортивные?). И полез писаришка в кузов.

В кузове сидели ещё два молодых паренька, которые, увидев Акима, стали застегивать верхнюю пуговицу.

– Расслабьтесь, парни, – спокойно сказал Аким, уселся на лавку и закинул ноги в новых начищенных сапогах на ящик с патронами. – Курить есть?

Это стандартный вопрос старослужащего (хотя Аким отслужил-то тогда месяцев десять, но все его давно привыкли считать «стариком»). И, не потому что у него нет курить – ему интересно, есть ли курить у молодых и что именно? В зависимости от этого прощупывается нить дальнейших отношений.

– Летёха сказал в кузове не курить, – ответил один из парней, чтобы, типа, предупредить Акима.

– Летёха пусть хуй сосет! – нагло и уверенно и, одновременно, лениво ответил Аким. – Тут я старший. Есть курить?

– Так точно.

– Так тошно! – обрезал Аким. – Тебя как зовут?

– Рядовой Зуев.

– Заебал! Зовут как?

– Витя.

– А тебя? – обратился Аким к другому.

– Серёга.

– Другое дело, братишки. Меня зовут Аким. Этого паренька, – Аким кивнул на своего молодого, – Женька. Пока мы в походе, называем друг друга по именам. Звания, братишки, оставим для торжественных случаев. Давай закурим.

В Армии почему-то считается, что если сказали нельзя, значит надо сделать. Такое легкое и невидимое не подчинение повышает, так сказать, рейтинг старослужащих в глазах молодежи. Это везде так. И офицеры это знают. Но они должны и обязаны предупредить, а если не выполняется – так это под ответственность старшего. Всё нормально!

Пацаны с удовольствием закурили. Им тоже было приятно чего-нибудь немножко нарушить. Аким им показался крутым мужиком. Сидит уверенно, разрешил расстегнуться (в такую жару), курит, им разрешил – классный чувак! Вот это старик! Им хотелось Акиму понравиться. И они стали задавать ему глупые вопросы: про службу, про дом, про всякую фигню, на что Аким лениво ответил: «Я же сказал, расслабьтесь, парни – жара!» И парни умолкли, ещё больше зауважав Акима, потому что не надо шестерить.

На Директрисе их уже ждали. А то как же? – два зама комполка прибывают, в воскресенье, в жару – явно могут быть недовольны – надо всё сделать на пять баллов. Тент над столиком натянули, жрачки сколько надо добыли, ещё кое-что, умывальник, нулёвые вафельные полотенца, даже комнату отдыха организовали из своего спального помещения – вдруг в такую жару кто-нибудь захочет вздремнуть. Постелька – со склада – хрустит.

– Молодец, прапорюга-захребетник! – констатировал Жидков, когда всё это проверил, обращаясь к начальнику Директрисы старшему прапорщику Шувалову. – Скажешь, чтобы выписали тебе новые юфтевые сапоги – Я сказал.