Текст книги "Выруба"

Автор книги: Эрик Бутаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Товарищ подполковник, я Вам точно говорю, что три с половиной минуты, ну, может три сорок – не более – я проверял, – говорит мой парень и даёт мне понять незаметными движениями глаз и головы, что точно так.

– Быть такого не может! – совершенно спокойно отвечает подполковник и добавляет, – готов поспорить.

Вот это он добавил зря. Мой писарь сразу уцепился за это предложение – выяснилось позже, что у нас кончился сахар, а тут товарищ сам напрашивается. Правда, надо отдать ему должное, всю ответственность парень взял на себя – в случае проигрыша виноват сержант, а я здесь так – новенький, поэтому и не знаю сколько времени кипит эта долбаная кофеварка. Но если сержант выиграет, чай мы будем швыркать вместе, помешивая ложечкой сахар. А мне-то что, решил я, пусть поупражняется, а я понаблюдаю. Сержант это сразу уловил и говорит подполковнику:

– Товарищ подполковник, а давайте проверим, на килограмм сахара.

Подполковник почесал репу и согласился, но поставил условие, что воду наливает сам и до краев, холодную. Все вместе засекаем время и если будет больше чем три с половиной, ну хорошо, три сорок, то за сахаром идет мой сержантик, если уложимся во время – идет он. Договорились. Набрали из крана холодной воды почти до самого верха кофеварки, закрыли крышкой с прозрачной ручкой сверху. (Это такая была модификация у кофеварки – в нормальном состоянии в нее ещё втыкалась трубка и сеточка для кофе. Закипая, вода через трубку била в прозрачную ручку, скатывалась в сеточку и ошпаривала кофе. Так кофе готовился. В нашем случае, трубка и сетка были не нужны. Только время нагрева воды непосредственно спиралью было важно). По команде, глядя на циферблат, включили кофеварку в сеть. Время пошло. Я не был уверен, что закипит за три с половиной минуты. Судя по всему, мой писарь знал, что не закипит, поэтому-то он, так невзначай, вышел в коридор, шмыгнул в мобилизационный класс к своему корешу капитану Кременчугскому, и попросил его вызвать подполковника (черт, забыл напрочь фамилию) к себе в моб. класс. Кременчугский имел право вызывать к себе подполковников, к тому же шло развертывание. После, он рассказывал, что не понял, зачем это надо, но писарь очень просил лишь на одну минуту, даже на пол минуты отвлечь комбата. Тот согласился. И вот, он возвращается в кабинет, как ни в чем не бывало, садится за свой стол, а в коридоре дневальный уже орет, что нашего комбата вызывают в моб. класс. Взглянув на часы, тот сказал, что сейчас вернется, что засек время, и выходит за дверь. Писарь тут же срывается с места, на глазах у меня, хватает кофеварку, и половину воды выливает в цинковое ведро дежурному солдату, который всё ещё моет пол. Потом втыкает трубку во внутрь кофеварки, ставит её на прежнее место, и быстро возвращается к себе за стол. Я одурел от его наглости и хотел запротестовать, но дверь открылась, и недоверчивый комбат вернулся, с прищуром поглядывая на нас. Потом он подошел к кофеварке и послушал, как она закипает. Кажется, ничего не заподозрил и сел на место. А кофеварочка, вдруг, задергалась, зашаталась, стала плеваться ровно в три с половиной минуты. Подполковник удивился, посмотрел на часы и, ничего не сказав, встал. Мой писарь, добрая душа, говорит ему: «Пока вы ходите за сахарком, я заварю свеженького, а потом мы все вместе попьем, товарищ подполковник». Делать было нечего, комбат пошел в Чепок, а писарь – гаденыш добавил воды, докипятил, заварил, разлил и спокойно выслушал мое недовольство: что было бы, если бы комбат понял, что его обманули и как бы тогда выглядел я – недавно назначенный ЗНШ?

– Спокойно, шеф, – говорит он мне. – Беспроигрышная лотерея, я же не даром трубку вовнутрь сунул – она так кидала кипяток, что догадаться, что там нет воды почти не возможно.

– А если бы он поднял кофеварку?

– Ну, тогда конечно бы мы облажались. Но ведь она горячая, я почему-то был уверен, что не возьмет.

В общем, так он отшучивался, пока не появился подполковник и сахар. Пока пили чай, всё само собой утряслось и забылось, а старый комбат, после всегда, заходя в мой кабинет, говорил: «Не поверил бы, если бы сам не видел. Почему моя-то дольше – ГОСТ-то один?!» Справедливости ради скажу, что мы в тот же день засекли действительное время закипания нашего агрегата, и получилось далеко за пять минут. Сдается мне, подполковник тоже кое-что здесь напутал, хоть «ГОСТ-то у него и один».

Андрей закурил, выпустил дым в потолок и продолжил:

– Казалось бы, на этом можно закончить, но я расскажу вам ещё об утюге, пока не забыл – это был его коронный номер:

Зимой, когда начинались учения и всем работникам Штаба (к числу которых принадлежал и я, уже как полковой врач), приходилось работать сутками. Не было время ни поспать, ни пожрать нормально, рисуя карты, циркуляры и прочую херню, которая так необходима для выполнения задачи. Вот тогда-то, наш писарь придумал, как приготовить горячую пищу, не выходя из Штаба. Мы, действительно, тогда зарывались, спали по два-три часа в сутки (и то, если повезет) прямо на полу, завернувшись в шинели: и солдаты и офицеры – все вместе. И, к стати говоря, сдружились с писарями штаба, которые себя тоже не жалели, помогая нам выполнить не понятные им задачи, чтобы наш полк не провалился. Что пожрать у нас было – сухпай. Но что такое перловая каша в банке. Единственное что её размачивает – это чай из нашей знаменитой кофеварки. Вот тогда писарь и придумал (выручай, солдатская смекалка!) разогревать банки с кашей и тушёнкой на утюге. Но, мы-то знаем, что утюг, нагреваясь до определенной температуры, отключается. Так что он сделал? Он его разобрал, выкинул пластмассовые детали, которые при нагревании расширяются и разводят контакты, и соединил контакты напрямую. Утюг, конечно, побелел и даже вздулся в одном месте, но зато он стал плиткой. Он приспособил его меж ножек перевернутой табуретки так, чтобы тот не падал, и потом всю жизнь готовил на нем, как на плите, горячую пищу. О! О его утюге ходили легенды. Запах жареного сала (а что ещё посылают в Армию?) наполнял штаб каждую ночь, и все дежурные дежурили у него в кабинете, рассказывая всякие истории, чтобы скоротать время. Начальник штаба лично командовал (я сам слышал): «Сержант, заводи утюг!» Миски-то тогда были алюминиевые. Он переворачивал табурет, устанавливал утюг, и пока он греется, тоненько нарезал сало. Если был лучок – тоненько нарезал лучок. Потом ставил миску с салом в один слой на утюг и жарил его до золотистой корочки с обеих сторон. Потом мы ели хрустящее сало, макая хлеб в горячую жидкость миски. Пахло лучком и салом, и вкусно было неимоверно. А кофеварка уже закипала, скоро будет и чаёк, крепкий чаёк с сахаром и солдатским хлебом, обмазанным топлёным салом!

Андрей вздохнул, затушил окурок. И обратился к Ермолаю:

– У тебя тоже такое было?

– Что-то подобное.

– Вот, видите! А вы говорите: «Писарюга». Писарь писарю рознь. Я ему потом книгу подарил – «Стенография». Давайте-ка, мужики, ещё по одной и пойду я, наверное, в баню.

Борис Семенович сидел на пологе, расслабив шею, поэтому его глаза уставились в живот. «Ты, смотри, как он сука растет! – размышлял Борис сам с собой. – Да-а, старею! Раньше его и в помине не было, а вот ведь растет. Откуда что берется?» Боре надоело смотреть на живот, и он перевел взгляд на соседнюю лежанку, где Макарыч безжалостно хлестал пихтовыми вениками Батю.

– Ай, хорошо, Серый, ай, хорошо, – повторял Батя, стоило ему вытащить лицо из огромного ковша с холодной водой.

Его, по-стариковски плотное тело, лежащее кверху спиной, занимало почти весь лежак, и было красным от ударов и пара.

– Давай, милый, выбей из меня всю хворь, омолоди старика! – причитал Иваныч и снова окунал лицо в студеную воду.

А Макарыч, стало быть, Сергей колотил его с двух рук, окунал веники в таз с кипятком, мелкими, дрожащими движениями над Батиной спиной тряс их, потом обтирал ими спину, медленно от шеи в низ, размахивался и снова принимался ритмично бить: «Бах-бах, бах-бах».

Валя Микумин, сидящий чуть ниже Семеныча на первой ступени полога, встал, сказал: «Это бурлеск!» – и вышел.

Семёныч млел. Ему нравилось вот так сидеть, ни о чем не думать, чувствовать, как горячий пар целлофаном обтягивает его кожу, дышать сквозь губы, и наблюдать, как крупный пот вылезает из пор, скапливается и тонкими ручейками утекает вниз.

– Боря, ложись, я тебя тоже пошарашу, – предложил Макарыч, как только Батя, отдуваясь и говоря: «Хорошо!», выскочил из парилки.

Кряхтя, Борис развернулся и аккуратно лег на горячие доски.

– Ковш с водой дать? – спросил Макарыч.

– Давай.

Макарыч зачерпнул ковшом холодной воды и поставил перед Бориным лицом.

– Спасибо. – Боря окунул лицо в ковш. – Хо-ро-шо!

Макарыч уже тряс горячие веники над спиной. Крупные капли кипятка падали на кожу, но не обжигали. И, вдруг, раз! – прилипли веники к спине. К лопаткам, и медленно поползли вниз, «сдирая» кожу. Горячо! Очень горячо! Но терпимо!

– Хо-ро-шо!

«Бах-бах, бах-бах».

– Согни ноги.

Борис согнул. Тут же пятки обожгло паром – Макарыч поддал. И по икрам: «Бах-бах, бах-бах».

– Хо-ро-шо! – Боря булькался в ковше.

Макарыч шпарил по спине и ягодицам.

Тело наливалось чугуном. «Сколько такое можно выдержать?» – думал Боря.

А Макарых хлестал: «Бах-бах!»

«Господи! Как же им было хуёво!» – думал всуе Борис. Он всегда в бане вспоминал, как наши космонавты, зайдя под неправильным углом в плотные слои атмосферы, заживо сварились, пока достигли поверхности земли. «Я-то могу сейчас в предбанник выпрыгнуть, в снег упаду, а они? Ну, куда они выпрыгнут? Кошмар! Они знали это, что некуда! И капсулу уже не остановить! Заживо! За-жи-во-о! Кошмар! Кош-ма-ры!»

– Чё ты там бормочешь? – спросил Макарыч, остановившись.

– Помоги встать. Пойду в снег окунусь.

Шатаясь, Боря вышел из парилки, из бани, и, как был, нагишом, рухнул в сугроб.

– Хорошо!

Через секунду, почувствовав мороз, Борис захрипел: «А-А-А», поднялся, обтерся снегом и, поджимая босые ноги, вернулся в баню. «Горячий пол! Хо-ро-шо!»

– Садись, Борис! – Батя пододвинулся, уступая место на скользкой лавке Борису.

На столе стоял целый полк начатых и полных пивных бутылок, тарелка с мокрым омулем и рюмки с теплой водкой.

– Прими капельку. – Батя поставил чью-то рюмку с водкой перед Борей.

Не лезло, но Боря задавил! Запил пивом и сказал:

– А хорошо же, Батя? А? Ей Богу – хорошо!

– Хорошо, Борис Семенович! Очень хорошо!

– Хо-ро-шо!

«Молодежь» приперлась в баню веселой компанией с полным пакетом пива и початой бутылкой водки. Быстро разделась и шмыгнула в парилку. Шипение воды, упавшей на каменку, крики, маты, смех – всё смешалось и быстро затихло – молодежь парилась.

– А хорошие, все-таки, у нас пацаны получились? Как считаешь, Борис? – спросил Валерий Иванович.

– Да! Нихуя так, – однозначно ответил Борис и уткнулся в свою руку, лежащую на столе.

– О, брат, да ты напился! Как завтра машину поведешь?

– Не ссы! – ответил Борис, явно не понимая, с кем разговаривает. – Всё будет в лучшем виде!

– Ну, дай Бог, – ответил Иваныч. – Дай Бог.

И, повернувшись к капитану, сказал:

– Серега, уводите Борю – он готов.

– Понял, – ответил Макарыч, махнул мужикам, и они попробовали поднять Бориса.

– Чё? – спросил Борис, поднимая голову. – Чё такое?

– Боря, пойдем спать.

– Спать? – Боря вытер ладонью рот. – Спать. Спать – пойдем.

– Сам встанешь?

– А куда я денусь? – с улыбкой ответил Боря, и попытался приподняться. – О, парни, что-то меня развезло. Батя! Всё путём! – Я спать! Завтра трудный день. Извини, – я удаляюсь. Батя…

– Хорошо, Боря, хорошо. Спокойной ночи.

– Хорошо. Спокойной! Хо-ро-шо.

Боре помогли добраться до одежды. Он наспех и не полностью оделся. Остальное взял подмышку. Улыбнулся, всем помахал и, поддерживаемый с двух сторон, вышел из бани. Спать пошел.

«Молодежь» вылетала из парилки, кидалась на улицу и возвращалась довольная, мокрая (в снегу) и ни в меру активная. Вот кого водка ещё не берет!

– Вот так-то, бля, нехер чужими руками жар загребать! – о чем-то завершил Андрей.

– Нет, ты лучше расскажи, как вы с бабами на турбазу съездили. – предложил Олег, когда вся шумная компания расселась за столом и расхватала пиво.

– На какую турбазу.

– Ну, про форточку!

– А-а?… – вспомнил Андрей, покачал головой, щелкнул языком. – Очень неприятная история:

Короче, приехали мы турбазу. День такой отличный! Солнце! Апрель. Небо голубое, всё тает. Настроение отличное. Значит, сняли мы два номера – нас четверо было: я, парень один знакомый и две бабы. Бабы сразу готовить начали, на стол накрывать. А я стою у открытой форточки, любуюсь лесом и курю. Настроение отличное! Бодрость такая! И не знаю, что к чему, но захотелось мне что-то сделать. Что-нибудь необычное сделать. За раз. Вот, взять и сделать! Возле окна стояла кровать. И я почему-то решил эту кровать перепрыгнуть. За раз! С места! Я так на месте сосредоточился, прикинул, как оттолкнуться, руки так вверх-вниз для пробы, воздуха набрал, сгруппировался, напрягся, и ка-ак сиганул – с места, через кровать, вперед и вверх! Хруст! Треск! Боль! И я так уебался о форточку. Она была открыта как раз над моей головой. Я прыгнул точно вверх – точно в форточку, такой был удар, такой треск – я думал я себе череп проломил. Башка, казалось, разломилась. Я упал на кровать. Схватился за голову – на голове шишка вот такая – с кулак! Какая мне, нахер, пьянка? Какие бабы? Меня увели в мой номер. Я целый день в нем провалялся с больно головой. Все притихли и только ходили меня проведывать. А мне уже ничего не надо – думал, умру. Я точно думал, что череп проломил. Боль – ужасная. Таблетки не помогают! Погулял, бля! И нахуй я прыгал?

Все смеялись, хлопали Андрюху по голой спине и что-то хорошее ему говорили.

Валя Микумин, сидящий тут же за столом, сказал: «Это, точно, бурлеск. Поверьте!», встал и вышел.

– Чё он ляпнул? – спросил Олег.

– Да хрен его разберешь!

Так продолжался вечер. Хороший зимний вечер. Но всему есть придел и силы мужские тоже не беспредельны. Казалось бы, самые натренированные и те стали ломаться. Где Витуха?

А Витуха к этому времени уже порядочно подъел. Он сидел в кальсонах, в носках на босу ногу, с сырым полотенцем на плечах, в углу предбанника на лавке у самого выхода из бани. Тяжелый. Очень тяжелый!

Периодически, точнее иной раз, когда хотелось, он своей широкой ладонью проводил по лицу ото лба вниз: с одной стороны носа был большой палец, с другой – остальные. Когда ладонь доходила до губ, он их тщательно вытирал, и пальцы встречались на нижней губе, слегка оттягивая её большим и указательным. Тер пальцы друг о друга, скатывая что-то белое, добытое в уголках рта, стряхивал непослушными щелчками и шалбанами это что-то на пол и вытирал ладонь о сырое плечо, грудь и кальсоны: тщательно и долго.

Одновременно безымянным пальцем другой руки он ковырял в уголках глаз – выискивая что-то там застрявшее твердое (как ему казалось). Потом, удивленно поднимая брови, и тут же, сощурив глаза, сосредоточенно и тупо он куда-то смотрел на палец и пред собой, глубоко вдыхал воздух, задерживал на секунду дыхание (больше не мог) и, бросив голову вниз, выдыхал сквозь сжатые губы, мотая головой. Руки теперь уже сжимались на груди, как у молящейся Марии Магдалены. Но лично он этого не знал, потому что закрывались глаза. Через какое-то время, если получалось, он тяжело поднимал лицо к потолку, очень тяжело, но все-таки умудрялся разлепить глаза, обнаружив перед глазами свет, ухмылялся, кривился в улыбке, тер языком о зубы, желая скопить в пересохшем рту слюней, чтобы плюнуть в эту подлую тусклую лампочку. Медленно и фигурно в виде восьмерки вновь опускал лицо к полу, хотел плюнуть на пол, но не получалось. Тогда он снова кривился в улыбке, сжимал зубы, прогоняя сквозь них и нос бесконечный воздух, удивлялся бровями и тут же зло щурился, кого-то ненавидел, мотал головой, расслабляя шею, и голова валилась на грудь, пережимая дыхание в районе кадыка.

Он ненадолго засыпал, шумно сопя переломанным носом. Пускал слюну. И вдруг вскидывался вверх, громко произнося в сонном испуге букву «А». Не понимая, что перед ним перекрытия, но, видя доски, как в гробу, он вновь бросал голову вниз, крутил ею на шейном позвонке из стороны в сторону и твердо говорил: «Не-е-е… – Хуй Вам!» Причем, звук «Ха» он произносил безапелляционно, надежно и громко – не переубедить!

Ой, как ему было хреново!

Так могло повторяться бесконечно. Да и повторялось: если б кто-нибудь за ним наблюдал, то это ему уже давно бы осточертело – не представляете, как противно смотреть на это Чудо в кальсонах. Он и рад бы остановиться, но не было сил: его плющило и плющило, и никому до него не было дело, хотя спина от холодной стены и сырого полосатого полотенца уже давно промерзла, и пальцы ног совсем не разгибались почему-то. Он бы лег, но трудно наклониться в бок – приходится сидеть и терпеть всё это.

Мимо проносили пиво, он поймал стакан двумя руками и стал нежно сосать пену. Улыбался, смотрел поверх стакан на уходящую голую спину и кивал ей добро в след, благодаря. Вообще-то он, получается, был добрый человек. Он выпил пиво, опустил стакан на пол, обнял себя руками и замер, почти уснул. Но что-то вдруг его подняло к небу, к звездам, в темную высь стратосферы, стало переворачивать и крутить. Ему стало страшно. Он падал спиной в пропасть, в темную бездну. Он посильнее сжал глаза, но всё равно видел, что падает в бездну, что его ещё вертит и крутит, как подбитый «Мессершмидт». И он, широко открыв рот, стал подражать «Мессершмидту» звуком, забирая в пике.

– Вите плохо!

Его крепко подняли за руки, почти поставили, открыли дверь и вынесли на свежий воздух. Глотнув морозца, Витя хотел открыть глаза, но его аккуратно опустили на снег животом, и лицо уткнулось в сугроб – ресницы слиплись. Кто-то тер спину снегом. Не успел он обжечься о снег, как почувствовал, что его перевернули и тут же подняли и понесли обратно в предбанник погреться. Но Витя зачем-то стал мочиться. Тогда крепкие руки разжались, и он, как веревка, размотался в сугроб, продолжая свое мокрое дело. Когда он закончил, он уже не чувствовал, что ему холодно. Он лежал, улыбался и жался, как маленький, свернувшись в калачик. Его пожалели, подняли, стянули кальсоны, бросили их тут же в снег и затащили все-таки в баню в одних мокрых носках. Положили у входа на лавку. Витя снова свернулся, зажав ладони меж ног. Снег стаивал с его пупырышчатой кожи. Ему стало легче, стало легче дышать, и Витя уснул. Его накрыли старым, синим, пыльным солдатским одеялом, хлопнули ласково сверху ладонью: «Спи, братан!».

– Пусть покимарит – отойдет – не впервой.

Ближе к полуночи, все, так или иначе, оказались в доме. Тому, кому не досталось места на нарах, завалились спать на лавках у стола. Кто-то спал на полу, предварительно набросав кучу тулупов и укрывшись курткой. Места хватала всем.

Погасили свет. Печка ещё трещала, и отблески её огня, проникшие через тонкие щели дверцы, прыгали по стенам, вспыхивая силуэтами осажденных городов, уверяли, что будет жарко. Ну, вот и угомонились. Храпят и ахают во сне.

Ермолай решил выйти на двор, покурить, подышать свежим воздухом, прикинуть погоду назавтра.

На небе тучи и снег пробрасывает: «Хорошо, по утру все следы свежие. Только б не проспали».

Всю ночь кто-то бродил в темноте по дому, наступая на бутылки и матерясь. Скрипела дверь и щелкала печь. Душно, накурено и неудобно – у всех какие-то комки под боками. Чешется шея – натерли. В полудреме приходит пора просыпаться – тренькает чей-то наручный будильник. Зажигается свет – рота, подъем!

О, как ненавистны эти подъемы! Бардак полнейший: вещи в навал, где чьи – не разберёшь. Все, вроде, на месте, но до них нужно добраться.

Кто-то пытается раздуть печь – «чаю надо попить»! Кто-то уже пьет холодный вчерашний – «что-то голова болит!» «Чьи унты? Забирай! Портянки не видели? Милое дело в лесу портянки, парни!» И так далее:

– Где мой нож?

– Бинокль чей? – берите.

– Какой идиот оставил патронташ на печи?

Возня и грохот. Переполох, суета. Пахнет перегаром. Рассыпали какие-то скрепки.

– Приедем вечером – подмести надо.

– Саня подметет!

– Пиво где? Есть пиво?

– Какое, тебе, пиво?! – тебе на номере стоять.

– Э! Завязывайте, мужики, бухать! – вы на охоту приехали или как?

– Макарыч, а давай прямо щас на выруба.

– А мы куда?

– На выруба?

– Ну конечно.

– Это бурлеск!

Час бестолково убитый на сборы. Но, слава Всевышнему, машина гудит и греется, чаю попили, кое-как оделись, собрались, слегка брызнули на дорожку – всё! По машинам! От винта!

– Все сели?

– Все-е!

– Ничего не забыли?

– Не-е!

– Ну, с Богом! На Еловку!

Поехали.

В будке холодно – промерзла за ночь на улице. Сидеть приходится на рукавицах. Пар валит изо рта. Рожи мятые, не мытые, со щетиной – хорошо, что не видно – темно, только огоньки сигарет мелькают в будке. «Завязывайте курить, наркоманы!» Все молчат – тяжело мужикам – трубы горят, а тут ещё приходится курить!

Машина встала. Дверь открылась и свежий, спасительный воздух наполнил кислый кунг.

– Загонщики, ко мне.

– Макарыч, можно я в загон пойду? – спросил Ермолай капитана.

– С твоей-то пушкой?

– Я её Семенычу отдам, а у него ружье возьму.

– Годится.

Андрюха благодарно хлопнул Ермолая по ноге. Ему так не хотелось в загон!

Ерема поменялся с Борисом оружием и остался на просеке. «66-ой» пополз дальше, а он с Валькой Микуминым, с Олегом и другими мужиками захрустел снегом по тропинке в глубь леса. Еще было темновато. Но пока они разойдутся, пока машина доберется до номеров – станет светло.

– Шевелитесь, мужики. Просыпайтесь потихоньку. На место придем – там перессым.

Поднимаясь вверх по тропе, Ермолай почувствовал, что мороз-то не шуточный. Сейчас солнце встанет, а на рассвете – всегда прижимает. И он укутал нос в толстый воротник свитера, который ему связала Ирка.

– Так, от сюда начнем, – шёпотом сказал старший загона. – Расходитесь метров на двадцать пять от друг дружки, но чтобы видели соседей. Я закричу – тогда начинаем. Идем все ровно. Стреляйте всё, что увидите – загонщикам можно. И не молчите, если даже увидите стрелков. Замолкаем, когда пересечем границу номеров – а то, ни дай Бог, свои же подстрелят. Ясно?

– Да, – тоже шёпотом ответили загонщики.

– Ну, всё – тогда расходимся!

Ещё какое-то время было слышно, как вдалеке гудит машина, но потом всё резко стихло – (машина перевалила за бугор) и только предательски хрустит снег, когда переминаешься с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

Ерема переломил двустволку, проверил стволы и патроны. Твою мать! – у него их всего лишь два. Он отдал Семенычу карабин, а патроны не взял. И ему не оставил. Благо у Семеныча магазин на десять патронов – наверное, хватит, если что. А вдруг у него самого попадется что-то в загоне – хватит ли двух. Пока есть время, он бегом сгонял к соседу попросить ещё хотя бы парочку. У того оказался «шестнадцатый». Пришлось бежать к другому соседу. Тот дал две картечи, ехидно улыбнувшись. «Вот, уроды, – подумал Ерема, – не могут мне простить вчерашнего. Я что, должен был мазать? Посмотрю я на них, когда к ним на номера зверь выйдет!» Отдышавшись, положив патроны в нагрудный карман, Ермолай стал ждать сигнала на гон. Холодно. Пришлось ещё потоптаться тихонечко – кто знает, где зверь? Хотя, если учесть, как он здесь бегал за патронами – зверь давно мог его услышать и подняться. Но, будем надеяться, что всё обошлось.

– Вперёд, станичники! – заорал старшой, и все двинулись в чащу, в сугробы, забирая постепенно вверх на бугор.

– Ля-ля-фа! – орал Ерема, по колено, утопая в снегу.

Идти было трудно. Задыхаловка! Особенно в гору. И ещё нужно было держать строй. Почему-то ему вспомнился фильм «Чапаев», где белогвардейцы шли в психическую атаку и держали строй. «Хорошо, что по нам не стреляют», – подумал Ерёма, пытаясь держать строй, но всё равно ему казалось, что он, то отстает, то идет быстрее других. Пока он лез на бугор – чуть не задохнулся. Вспотел, но мороз все равно щипал нос и щеки. Орать было трудно, и поэтому он произносил только: «Ва-ва-ва-ва» на выдохе. Вдруг он услышал голос Олега:

– Ерёма, «ва-ва-ва» – не пойдет! Пой песню – легшее будет!

И Ерёма запел в такт, передвигающихся в сугробах, ног: «Эх. Ёб. Вашу. Мать. С вашими. Делами. Не хотите. Дочь. Отдать. – Так. Ебите. Сами!»

С боков раздался ржачь:

– Завязывай, Ерёма, и так трудно идти – не смеши! Это ты потом Семенычу споешь! Пой что-нибудь популярное!

Ерёма понял всю комичность ситуации и сам захохотал. Сил, во время смеха, действительно не было, и тогда он заорал: «О-па! Жо-па! О-па! Жо-па!» Но это его ещё больше рассмешило, и он на последнем всхлипе, чувствуя резь в животе, заорал: «А-а, а-а, а-а!» А глаза слезились от смеха и мороза.

Короче, загон был пустой, но пока все дошли до номеров – протрезвели.

– Не пускайте его больше в загон! – жаловался капитану старший. – Сил и так нет с похмелья, так он ещё смешит. Ерёма! Стой на номерах и не лезь не в свое дело. Снайпер, вашу маму! Лучше молоти по козлам и козам – больше проку!

– Как скажешь, начальник. – Ерёма и так пожалел, что пошел в загон – всех насмешил.

До обеда – всё пусто. Ещё четыре загона, но как в пустыне – никого. Снег мелким зерном сыплет с верху.

– Привал! – командует капитан. – Пообедаем, и дальше.

Прямо на просеке, наломав сухих нижних веток сосны, мужики моментально развели костер. Срубили березку с рогаткой, вбили её в тропу и сверху положили длинную жердь. Два больших котелка со снегом, моментально нагрелись и стали топить снег, который, как не подбрасывай, а всё мало. Но наконец-то котелки заполнились талой водой с прошлогодней хвоёй и мелким мусором коры, и закипели. В бурлящие котелки повалились пельмени, несколько куриных кубиков, лаврушка, грубо нарезанный лук и длинные кусочки сала.

– О да! Это бурлеск! – произнес Валя, глядя, как прекрасно варится обед.

– Ты где таких слов-то нахватался? – спросил его Андрей.

– Вчера в журнале прочитал.

– Что-то я тебя вчера с журналом не видел.

– У Сани в туалете был.

– Маленький мой, так ты ещё и читаешь в туалете? Там же темно!

– Не! – Саня туда лампочку провел.

– Вот те раз! А мы со спичками мучаемся. Ты чего ж друзьям-то не сказал, что там электричество? Мы бы тоже про бурлеск почитали.

Охотники весело улыбались. Андрюха видимо ещё от вчерашнего не отошел. А может так на него похмелье действует? А, может, тяпнул где втихаря?

– Вы дебилы – там выключатель.

– Не хами, начитанный ты наш, а то спирту не дам.

– У тебя есть? – очень тихо спросил Валентин лично Андрея.

– Я же врач, – ответил Андрей и заглянул в котелки. – По-моему, бурлеск уже готов.

– Валя, ты чё замерз-то? – обратился Макарыч к Микумину. – Я что ли стол готовить буду?

Обрадовавшись, что у Андрюхи есть спирт, Валя моментально накидал из своего рюкзака на расстеленный брезент холодных закусок, нарезал ещё сала и всё такое, и полез в кунг за ложками.

– Тарелки надо? – спросил он, высовывая голову из будки.

– Нахрена? Из котлов похлебаем. Бутылку возьми и пластиковые стаканы у меня в рюкзаке, – ответил капитан.

– Понял! – радостно отозвался Валя, и голова пропала за косяком.

Мужики с удовольствием ели домашние пельмени, повторяя при каждом глотке горячего жирного бульона: «Это бурлеск!». А когда выпивали, так вообще стало бурлеск! Валя был горд!

– Ну что, как думаешь, Макарыч, в распадок смысл есть шуровать? – Борис Семенович доедал бутерброд с промерзшей колбасой. – Или ещё здесь покрутимся?

Макарыч запил чаем:

– Здесь – шаром покати. Сейчас туда – в распадок уйдем, может там кто есть?

– Реку надо будет переезжать. Выдержит?

– Должна. Морозы-то какие стояли – до дна промерзла.

– Вообще-то да. Что? – загружаемся?

– Давай, Боря, заводи. Мужики! Ну, всё – по коням! Сворачивайтесь!

Быстро, как попало, закидав посуду и котелки по рюкзакам, мужики запрыгнули в кунг. Серое небо, предвещающее вот уже пол дня снег, так и не разродилось. Теней не было. Не было ветра. Под тучами мороз отпустил. Водка согрела. Чай освежил. Пора было ехать «воевать». Захлопнули дверь, привались друг на друга – можно покимарить – до распадка минут сорок езды, а то и час.

Когда машина остановилась, и открылись двери кунга, стало ясно, что вечереет. Солнца хоть и не видно, но ясно, что оно уже клонится к закату. Потеплело – снег падал хлопьями. Мужиков разморило, но зато все отдохнули.

– Так, парни. Сейчас проверим этот косогор. Судя по всему, здесь давно никто не ездил – дорога в снегу. Чтобы не шуметь, загонщики выходят и идут вон до той скалки. Там влево должна быть тропа. По ней километр вверх и расходитесь. Мы на машине подымимся на этот холм и встанем под ним на номера. Короче, на номерах мы будем быстрее вас, так что, как только будете готовы – сразу начинайте. Даст Бог – поднимете. Только идите тихо. И не гоните – на холм гнать – задохнетесь, порвете цепь – считай, ушли. Ясно? До вершины бейте всех, с вершины не стрелять – близко – нас зацепите. На вершину постарайтесь взойти все вместе – иначе по горе уйдут, если кто есть. Понятно, мужики? Отлично! Ну, с Богом.

Ерёма из машины выпрыгнул первым. Получилось так, что машина шла вдоль номеров вверх. Почему её не бросили внизу, он не понимал, да и не хотел понимать – пешком идти не хотелось. Наверное, всем не хотелось. Капитану виднее, а он – Ерёма – уже на номере и пора посмотреть, что здесь получается:

Слева от него лес, вдоль которого, видимо, и будут стоять стрелки, а перед ним – почти лысый, холм метрах в пятидесяти за болотцем. Справа – необъятное поле, на которое и должен выбежать сумасшедший зверь, чтобы он его добивал, если выбежит. Следовательно, ждать нужно либо из леса слева, либо с косогора. Глухой номер – скорее всего, простоит напрасно. Но кто знает этого бога охоты Роки? В детстве Ерёма читал много книг про охоту, и почему-то ему врезался в память этот бог охоты Роки, которому нужно в огонь кидать кусочки пищи, чтобы повезло. Ну, посмотрим, что там за Роки? «Что там за бурлеск» – вспомнил Ермолай и улыбнулся.

Шум машины затих – значит расходятся. Соседнего номера слева не видно – ну кто так расставляет? Видимо соседа поставили за бугор, который их разделяет. Все равно вдоль номера стрелять нельзя – вдруг он его просто не видит, потому что тот в маскхалате. Да вроде нет, машина не останавливалась – провезла соседа дальше.

Утоптав снег вокруг березы, которая одиноко стояла на номере Ермолая (он решил встать перед ней – так он будет незаметней на фоне дерева), он, как всегда, передернул затвор, добавил патрон, прикинул расстояние до косогора и до его вершины, потренировался вскидывать, отлил от переживания, и присел на корточки, облокотившись на берёзу, пока не начался гон.