Текст книги "Французский поцелуй"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Мечты, мечты... Однако они имеют смысл лишь в том случае, если они выберутся из этого ада. Мун в ближайшие полчаса умрет. Впрочем, если до них доберутся чарли, они оба умрут куда раньше. Где этот сучий вертолет, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

– Поклянись, Мясник!

– Клянусь, клянусь, не волнуйся так!

Мун начинает что-то говорить. Но все внимание Терри обращено сейчас в ту сторону, откуда предутренний ветерок доносит быструю, гнусавую вьетнамскую речь. Чарли уже на подходе. Не этот чертов Равана, не чертова вертушка, а чарли.

– Я закопал Лес Мечей в Камбодже. Слушай внимательно, Мясник. Как только я объясню тебе, где он хранится, он твой, я свободен, а Равана останется с носом. Так слушай же. Он на территории храма Ангкор-Уат. Слыхал о таком? Это в древней столице кхмерских царей. Это полное духов место идеально подходит для хранения такого талисмана...

Слушая Муна в пол-уха, Терри наводит мушку на движущуюся тень, палец на спусковом крючке. Это еще проблематично, сможет ли он когда отправиться на поиски Леса Мечей, а вот чарли...

Тра-та-та-та!

Вертушка, вся в огнях, как новогодняя елка, выныривает из-за холмов на востоке, разворачивает свой мощный прожектор, чешет из пулеметов направо и налево, отгоняя чарли, прошивая чарли свинцом.

Тра-та-та-та!

И Терри, чувствуя, что по лицу его уже хлещет ветер от винтов, что этот торнадо уже снижается, разгоняя пыль и пепел, готовясь подхватить их, как Дороти с Тотошкой, и унести в страну Оза, роняет голову на грудь Муна и думает: кажется, спасены.

* * *

– Эй ты, ясноглазый, очнись!

Вот именно с этими словами, звучащими в ушах, Терри выныривает из забытья. Чувствует в голове какой-то вихрь ощущений, образов, фантазий. Мгновение кажется, что она у него сейчас треснет, переполненная.

А потом все исчезает, как дым после трюка фокусника, и он узнает лицо, склонившееся над ним.

– Bellum longum, vita brevis[10]10
  Война долга, жизнь коротка (лат.)


[Закрыть], – изрекает Вергилий.

– У тебя зубы, как у медведя, – голос Терри какой-то сухой, каркающий.

– Это чтобы удобнее было кушать чарли, дитя мое.

– Где я, черт побери?

Вергилий оглядывает комнату.

– Этот филиал ада именуется полевым госпиталем в Бан Me Туоте.

– Ты не мог бы узнать, как дела у того парня, с которым меня вместе подобрали?

– А, этот кхмер? Мун? – Вергилий кивает головой. – Да, его изрядно потрепали. Хуже, чем тебя.

– Подожди-ка, – удивляется Терри, – а откуда тебе известно его имя.

– Потому что он – один из моих людей, – отвечает Вергилий. – Вот откуда.

Переварив то, что сказал Вергилий, Терри опять спрашивает:

– Как он там, выкарабкается?

– Выкарабкается. Еще не пришло его время измерить глубину вонючей ямы, куда его положат. Для тебя, я вижу, тоже. Изрядно досталось, а?

Терри, на которого недавнее прошлое нахлынуло, как приливная волна, отвечает:

– Все погибли! Капитан Клэр, Малыш Гэвилан, Топроник, кхмеры-проводники... Весь отряд к чертовой матери, кроме меня и Муна.

– Не повезло.

– Ты думаешь, здесь дело в везении? – Терри пытается приподняться, чтобы сесть, но от боли и внезапно нахлынувшей дурноты вновь откидывается на подушки.

Вергилий пожимает плечами.

– На войне ничего, кроме везения, и не существует. Ты что, Мясник, не веришь мне? Хочешь посмотреть на мои боевые награды? Хочешь знать, сколько вьетконговцев я укокошил? Это было давно. Тогда я был стариком. С тех пор я заметно помолодел. Ты, я вижу, тоже в герои лезешь, сынок? Ну, за это дело ты свой орден получишь. А когда поправишь здоровьишко, они опять тебя пошлют в то же самое место, чтоб тебе там башку продырявили. Вот как армия вознаграждает за отвагу, проявленную под огнем. Вот что ей нужно от тебя, Мясник. Твоя жизнь.

У Терри перед глазами все еще темно, и он плохо понимает, что ему говорит Вергилий.

– Ну а тебе что нужно от меня? – спрашивает он.

– Как ты посмотришь на то, чтобы иметь свой собственный отряд? Скомплектовать его, обучить и командовать?

– А ты что, можешь это организовать? Каким образом?

– А как обычно: подниму свой фонарь повыше и буду всматриваться в слепящую тьму.

– Другими словами, лучше не спрашивай? – Терри с любопытством смотрит на этого странного лейтенанта. – Ну и что он будет делать, этот отряд, которым я буду командовать?

– Я ведь Вергилий. Специалист по части того, чтобы водить и искать. Я думал, что после того, что тебе довелось испытать, тебе захочется присоединиться ко мне и помочь... искать.

– Искать что? – спрашивает Терри, а сам думает:

На кой черт ему нужен кхмер?

– Разное, – отвечает Вергилий, а потом внезапно улыбается. – А, в принципе, какая тебе разница? Лучше быть богатым и здоровым, чем здоровым сдохнуть. Это ведь война, помни!

Такое разве забудешь? Вспомнил вонь смерти, как его москиты сжирали заживо, как он думал, что умрет от страха. Особенно последнее страшно: больше никогда! Подумал о безумии вышестоящих, тех, кто направляет боевые действия. Как это Вергилий выразился? Вот что армии нужно от тебя. Мясник. Твоя жизнь.

И еще надо учесть то, что командуя отрядом специального назначения, он наверняка побывает с ним в Камбодже. А там и до Ангкор-Уата добраться можно, где запрятан Лес Мечей, талисман, наделенный невероятным могуществом. Это могущество куда более реально, чем могущество смерти, рыскающей не первый год по Вьетнаму.

Посмотрел в лицо лейтенанта, подумал, с чем тот к нему пришел: с добром или злом? А, может, он и вправду предлагает ему Дело, лучшее чем рыскать по джунглям в поисках вьетконговцев – а, может, своей смерти.

– А катись все к чертовой бабушке! – решается Терри, протягивая руку, – Как ты верно заметил, война долга, жизнь коротка.

* * *

Всю белую решетку, огораживающую внутренний дворик, густо оплела гидрангея. Ее розовые цветы насыщают своим ароматом воздух. Усики ее сползают с некрашеных, темных от дождей досок, обвиваются вокруг ножек кресла из кованого железа. В кресле развалилась Сутан, задрав выше колен подол летнего бело-голубого платьица. Переплетенные друг с другом плотные, загорелые ноги тоже задраны кверху.

Крис Хэй видит все это со своей скомканной постели, где он лежит, медленно возвращаясь к жизни. Все тело болит, и он думает, Господи Иисусе, да так никогда не придти в форму. Смотрит на роскошные ноги Сутан и думает, великий Боже, так никогда в форму не придешь. Но в райские кущи – придешь, это точно.

Внезапно Сутан вскакивает, и ее ножки исчезают под пышными бело-голубыми складками платья. Она заходит в дом, морщит носик.

– C'est le souk ici! – кричит она. Духота, как в конюшне!

Крис смеется, пытается подняться с постели, когда она бросается на него сверху.

– Иногда ты для атлета отвратительно ленив, – укоряет она.

Зарывшись лицом в ее черные, как ночь, волосы, Крис думает, что это, наверно, потому, что атлетические достижения никогда не приходили к нему естественно, как к Терри. Всегда рогом пахать приходилось, что в беге, что в велоспорте. Но иногда, накачивая тело, он чувствует, как устает его дух, и все удивляется, на кой черт все эти мучения.

Спихнув ее с себя, откатывается на спину и лежит, глядя в потолок, заложив руки за голову.

– Что ты там видишь, котик? – спрашивает Сутан. – Только коты могут увидеть в тени нечто живое.

– Будущее, – отвечает Крис. – Прошедшее. Так, ерунда. Она смеется, карабкается на его голую грудь, поглаживая ее ладонями сверху вниз. – Я вижу это прекрасное мужское тело, облаченное в желтую майку, как оно пересекает финишную линию под Триумфальной Аркой. – Она имеет в виду желтую майку лидера велогонки Тур де Франс, ради участия в которой Крис и приехал во Францию.

Посмотрев на выражение его лица, она перестает смеяться и начинает колотить его сжатыми кулачками.

– Разве я тебе не говорила, что у тебя жуткий вид, когда ты хандришь?

Крис отводит глаза от теней и заглядывает теперь в ее необыкновенные, миндалевидные темные глаза, в глубине которых светятся зелененькие точки. Он подымает руку, убирает назад ее свисающую прядь.

– Иногда, – задумчиво говорит он, – я не знаю, зачем я здесь, во Франции. Тогда мне кажется, что не для того, чтобы выиграть эту гонку.

– А теперь ты, кажется, думаешь о войне, верно?

– Ты угадала.

– А что конкретно ты думаешь о войне?

– Не о самой войне, – отвечает он медленно. – О моем брате, который воюет. Но, в принципе, это одно и то же. Мне не дает покоя мысль, что Терри ранен. Или убит.

– Тогда почему ты здесь, во Франции, вместо того, чтобы быть во Вьетнаме?

– О'кей.

Сутан презрительно фыркает.

– Вы, американцы! – восклицает она, произнося это слово, как бранный эпитет. – Вы говорите свое «О'кей», думая, что все объяснили. Что ты в данный момент имеешь в виду своим «О'КЕЙ»?

– На этот раз, – объяснил Крис, вставая, – оно значит «достаточно».

– Никогда мне не удается погрызть тебя с такой эффективностью, – сказала она, глядя ему вслед, – как ты грызешь сам себя.

Крис влезает в свои шорты, темно-синюю футболку с белой надписью НЭНТАКЕТ через грудь. Во дворике занимается славное Провансальское утро. Солнечный свет, такой, что душа художника радуется, просачивается какими-то сгустками похожими на потоки воды, сквозь стену кипарисов, стоящих, как часовые, на страже дома.

Этот домик в Мугенах он снял потому, что здесь начинались предгорья Альп, и перегон отсюда до Динье, городка в Приморских Альпах, будет, по-видимому, критическим этапом велогонки Тур де Франс. Динье, по мнению Криса, будет поворотным пунктом: тот, кто победит на этом этапе, имеет наибольшие шансы для того, чтобы выиграть и всю гонку. За последние несколько недель Крис основательно изучил топографию Динье и его окрестностей.

Домик стоит на склоне горы, поглядывая стеклами окон, как и многие фермерские домики в округе, на долину к северу, над которой вздымаются Приморские Альпы в их таинственном величии. Совсем не похоже на тот вид, который открывается из окон вилл миллионеров, облепивших гору с южной стороны: потрясающий спуск, заканчивающийся лазурными водами Средиземноморья. Крис не раз любовался этим видом из окна летней виллы родителей Сутан, но, тем не менее, предпочитал вид из своих окон.

Иногда, в особенно ясное утро, когда солнце золотит вершины Альп, Крису кажется, что он видит Динье, затаившийся в тенистом горном перевале, ждущий его.

– Как твое рисование продвигается? – спросил Крис, слыша, что она тоже выходит во дворик.

– А твоя писанина? – спрашивает она.

Он оглянулся на ее голос и увидал, что она все еще под навесом над дверью.

– Занялась бы лучше балетом, – говорит он. – С такой фигуркой ты бы была отличной les petits rats. (Он имеет в виду учениц балетной школы при Парижской Опере).

Сутан собирает волосы в пучок, как у балерин.

– Это все равно, что пойти в монахини.

– Я никогда не верил, что Сутан – это твое прозвище. – Французское выражение Prendre la soutane означает «надеть сутану», то есть стать священником. – Мне кажется, ты придумала эту историю, чтобы придать пикантности своему имени. Это как раз в твоем духе.

Она улыбнулась.

– Ты так думаешь? Но наверняка никогда не узнаешь.

– Последнее время, – сказал он, опять посерьезнев, – я, кажется, ничего не знаю наверняка.

Она приблизилась к нему, обхватила руками за талию.

– Кроме того, что ты выиграешь гонку Тур де Франс. – Потом, повернувшись, возвращается в дом. – Что ты хочешь на завтрак? – Прежде чем он смог ответить, она вставила в портативный стереомагнитофон свою любимую пленку Шарля Азнавура. Это тоже в ее духе, подумал про себя Крис, но ничего не сказал. Что бы она ни приготовила, он съест с удовольствием, потому что на этом горючем ему предстоит совершить свою ежеутреннюю изнурительную поездку в горы, до самого Динье. А днем Сутан приедет за ним на машине и отвезет его домой.

Позднее, наращивая скорость вдоль по извилистой горной дороге он думает о доме. Об отце, гордом сыне уэллсского фермера, горбатившегося с утра до ночи на привольной, но скудной земле, чтобы прокормить семью.

Воображение Криса рисовало ему его отца, вырастающего из серого тумана Уэллса с котомкой за плечами, в которой лежит краюха хлеба, и несколькими шиллингами в кармане. Вот он приходит в Лондон, там учится, затем вступает в полк Уэллсских Гвардейцев, участвует в войне, на фронтах которой храбро сражается за Империю. Потом встречается с матерью Криса, американкой из Коннектикута, еврейкой польского происхождения. Хотя это не та женщина, в которую Малькольм Хэй мечтал в юности влюбиться, он женится на ней. Благодаря ей, эмигрирует в Штаты, а вся Уэллсская родня к тому времени уже перемерла.

А потом, один за другим, как выстрелы из ружья, – Терри и Крис, братья Хэй.

Терри. Крису всегда приходилось бороться за то, что Терри давалось без труда. Терри был прирожденный атлет. Сильнее, быстрее и сообразительнее, чем кто-либо еще из школы, в которой они учились. Крис всегда вкалывал в поте лица, но никогда не выбивался из второго состава, вечно в тени, отбрасываемой Терри.

И эта тень, все больше вытягиваясь с годами, заставляла его удваивать усилия, чтобы сравняться с достижениями брата. Невозможное дело, и, пожалуй, именно поэтому он чувствовал себя обязанным продолжать его. Вот, дорогая Сутан, что я вижу, уставившись в тени. Я вижу там себя, каким я должен быть и каким никогда не буду.

Одно хорошо: вечное соревнование с братом привело его на велотрек. Сразу же решил участвовать лишь в личных гонках, где нет риска засесть во втором составе: можно только проиграть. И проигрывал он поначалу очень даже часто. Потом постепенно, с большим трудом, стал занимать вторые места, а потом и первые.

А там и школьные годы закончились, и у них с Терри разошлись пути. Терри, до кончиков ногтей Уэллсский гвардеец, каким был Малькольм Хэй и какими он хотел видеть своих сыновей. Какими качествами надо обладать, думает Крис, нажимая на педали и мчась вперед сквозь тягучий, как сок пораненого клена, воздух, для того, чтобы выбрать военную профессию? Достаточно ли одного патриотизма, чистого и простого, или, как подозревал Крис, нужно иметь в душе какую-то личную амбицию или даже злость, – качества, в которых он подозревал своего отца и брата?..

У него никогда этой злости, которая могла бы подвигнуть его на убийство другой мужской человеческой особи, никогда не было. Он – пацифист, и именно поэтому он сейчас во Франции. А, может, прав отец, который считает, что он здесь из трусости, заставившей его поджать хвост и драпать во Францию, спасаясь от хаоса войны, возможности быть убитым?

Конечно, главное то, что это война, в которую Крис не верит. Ну и что? Разве это причина? «Как ты можешь так поступать? – вопрошал Малькольм Хэй, увидав Криса в аэропорту. – Я не могу поверить, что ты, мой сын, отправляешься во Францию, а не во Вьетнам. Крис, твой долг – бороться за наши идеалы: не допустить распространения коммунизма в Юго-Восточной Азии, противопоставить ему свободное предпринимательство, этот краеугольный камень нашей политики, сделавший Америку величайшей страной мира». Нет более стойкого прозелита, чем тот, кто сознательно принял догмы своей религии. Вот так, как Малькольм Хэй принял на веру Американскую Мечту. Америка стала его религией.

Америка, думает Крис. Права она или нет, но это моя страна? Не воспользовался ли он своим пацифизмом как благовидным предлогом, чтобы удрать? Сложное существо человек: даже собственные мотивы никогда не знаешь наверняка.

«Почему ты не хочешь, чтобы я гордился тобой? – в отчаянии спрашивал его отец, когда он уже шел на посадку в самолет. – Почему ты не хочешь стать настоящим мужчиной?»

Отец Сутан, представительный мужчина, которому нет еще и сорока пяти, менее догматичен, часто склонен пофилософствовать. Он удивительно напоминает лицом Шарля де Голля, не хватает только кепи на голове. Как ни странно, в политике он жесткий радикал. Убежденный противник войны, стыдится того, что его страна натворила в Индокитае, Вьетнаме и Камбодже. «То, что мы начали с рвением, заслуживающим лучшего применения, – говорит он, – то Соединенные Штаты, по-видимому, намерены завершить.»

Как ни странно, Сутан остается девственно невинной в вопросах политики и философии. Втирая ему в спину мазь, она объясняет: «С малых лет вокруг меня хороводились разные ребята. Все они, как я теперь понимаю, были радикалами и революционерами. Скорее Мараты, чем Робеспьеры, более смутьяны, чем реформаторы. Они были слишком увлечены обличениями, чтобы думать о том, как надо изменить жизнь».

«Как твой отец?»

«Моего отца трудно любить, но им легко восхищаться. – Ее талантливые руки убирают боли из его переутомленных мышц. – Он верит, что перемены являются закономерным фактором прогресса. По его словам, перемены начинаются с освобождения от груза прошлого».

"История, – говорит мосье Вогез, отец Сутан, – это кандалы. Возьмите Камбоджу, например. Мы, французы, превратили ее в полуколониальный протекторат. Выкачивая из нее ее ценнейшие природные ресурсы, мы подрезали под корень местную промышленность, пустив экономику страны под откос. Ремесленники нищали, а мы создавали новую промышленность заместо старой. А одновременно с этим приучали национальных лидеров к излишествам, поощряли коррупцию, чтобы еще более упрочить свое собственное богатство и могущество. В этих кандалах французского производства Камбоджа быстро деградировала.

"Единственный способ изменить это плачевное положение дел это разбить кандалы, уйти прочь от истории, которая растеряла традиционные кхмерские ценности и подпихивает страну к современному миру.

«Короче, для того, чтобы спасти Камбоджу, надо освободить ее от груза прошлого. А для этого надо стереть с доски и начать все с самого начала».

Мосье Вогез очень возбуждается, его лицо пылает, когда он взволнованным голосом говорит о том, что пришла пора исправить последствия неправедных дел, творившихся долгое время его страной в отношении Камбоджи. Причем Крису порой кажется, что он рассматривает свою миссию, как своего рода джихад, как будто его речи имеют обоснованием не только правильную идеологию, но и санкционированы самим Всевышним.

Тренировки шли своим путем, когда однажды Криса пригласили на званый обед в летней вилле М. Вогеза, впечатляющем особняке со стенами из белого оштукатуренного кирпича и красной черепичной крышей. Там он познакомился с пухленьким кхмером лет сорока с небольшим по имени Салот Cap. По словам мосье Вогеза, это был лидер камбоджийских борцов за свободу, Красных Кхмеров. В прошлом – один из учеников М. Вогеза.

– Ученик, которым я очень горжусь, – сказал о нем отец Сутан, представляя.

Салот Cap пожал руку Криса, они обменялись любезностями по-французски и он пошутил, что-де французские радикалы помогли ему даже больше, чем сам Карл Маркс. Когда он смеялся, у него был дружелюбный и ласковый вид. Эдакий добрый дядюшка. Но немного погодя Крис подслушал его разговор с группой господ в темных костюмах, без сомнения, влиятельных французских коммунистов:

– Камбоджа уже стала страной крови и горьких слез, – изрек он, и при этом у него в глазах Крис заметил странное, сумрачное выражение, от которого становится не по себе.

Крис потихоньку присоединился к этой группе. Салот Сар тем временем продолжал:

– Я полагаю, что генерал Лон Нол, премьер правительства Сианука, уже заключил сделку с американцами, возможно, даже с самим ЦРУ. Эта нация широко известна своим презрением к историческим реалиям, к тому, как складывается внутренняя жизнь страны. Они абсолютно слепы к идеологическим течениям.

Его ораторская манера была странно притягательная. Когда он начинал говорить, все головы сразу же поворачивались к нему. И говорил он, надо признаться, прямо-таки вдохновенно. Крис даже вспомнил кадры кинохроники, запечатлевшие выступление Адольфа Гитлера. Конечно, подумал он, какая может быть параллель между ними: Гитлер и Салот Сар! Однако, их способы и приемы, которыми они пользовались, чтобы воздействовать на толпу, явно похожи.

– Я убежден, – говорил Салот Сар, – что американцы рассматривают Лон Нола как второго Чан Кайши, белого рыцаря, поднявшего свой меч против гидры коммунизма в Камбодже. Если это действительно так, то можно быть уверенными, что в ближайший год Лон Нол будет править Камбоджей. Народ поменяет одного деспота на другого – и все. Страна как была, так и останется юдолью слез и крови.

– Это будет иметь поистине катастрофические последствия для Камбоджи, – согласился один из французских коммунистов. – Мы должны делать все, что в наших силах, чтобы не допустить этого.

Салот Сар улыбнулся, и опять Крис заметил в его глазах сумрачное выражение, от которого становится не по себе.

– Ничего подобного, товарищ. Мы и пальцем не пошевелим, чтобы воспрепятствовать Лон Нолу захватить власть. Вы поймите, ведь ухудшение положения народа – это еще один шаг к подлинной революции. Жесткая политика Лон Нола еще больше восстановит народ против правительства. Их трудности возрастут вдвое, вчетверо. И, как следствие этого, в деревне, в горах и на рисовых полях Красные Кхмеры будут получать все большую поддержку. Люди и вооружение будут стекаться к нам, как реки в море. Нашего прихода к власти нам невозможно избежать, как прихода муссонов. Так почему не позволить американцам, чтобы они, по недомыслию своему, помогли нам, как они помогли Мао, поддерживая Чан Кайши?

Немного времени спустя Крис увидал Салот Сара и М. Вогеза, беседующими в укромном уголке. Прямо над ними – открытая дверь, ведущая на второй этаж. Не в силах преодолеть своего любопытства, Крис поднялся по лестнице на второй этаж и, подойдя к тому месту, под которым, по его расчетам, находились беседующие, остановился.

– Как всегда, – говорил Салот Сар, – американцы активно заняты процессом саморазрушения.

– Вы имеете в виду бомбовые удары по объектам, расположенным на территории Камбоджи? – спросил М. Вогез.

– Именно их. Эти противозаконные военные акции проводятся якобы с целью уничтожить базы вьетконговцев и Северных вьетнамцев на территории Камбоджи, но в результате их погибло свыше двух тысяч камбоджийского мирного населения. Мы с вами прекрасно знаем, что американцы имеют виды на Камбоджу. Но они не понимают – и не могут понять – моей страны. И теперь, с моей помощью, антиамериканские настроения разрастаются в Камбодже, прямо как на дрожжах. Помяните мое слово, это обернется падением Сианука". Вдохновение, светившееся в глазах Салот Сара, совершенно преобразило его пухленькое личико. – Подлые вылазки американских империалистов – это тот рычаг, которым мы повернем ситуацию в стране, и новые силы подымутся, чтобы поддержать дело Красных Кхмеров. Миф о нас, как о какой-то шушере, прячущейся от собственного народа, работает в нашу же пользу. Теперь, когда люди видят на своем пороге войну, развязываемую американцами, они начинают понимать, как неразумно было оставаться глухими к предупреждениям Красных Кхмеров. К нам народ сейчас валом валит. Через пару месяцев у нас под ружьем будет больше людей, чем в армии Лон Нола.

М. Вогез собирался что-то ответить, но в этот момент к ним приблизилась какая-то женщина вся в бриллиантах и заставила обоих мужчин отвечать на ее вопросы. Скоро после этого Салот Сар незаметно исчез.

Двери веранды были широко раскрыты и за ними был сад с фиалками и подстриженными кустами жимолости, сплошь усаженными зажженными свечками. За увитыми диким виноградом стенами сада мерцали огоньки соседних вилл, а ниже блестела в лунном свете гладь Средиземноморья, далекая, как на картинке, но достаточно близкая, чтобы оттуда доходил соленый морской запах.

Селеста, мать Сутан, одетая в вечернее платье от Диора, всучила Крису очередной бокал шампанского. У нее бронзовая кожа, почти полинезийские черты лица, типичные для кхмеров, властные манеры. Она потрясающе красива, но, пожалуй, не так изыскано красива, как ее дочь, в которой смешался Восток и Запад.

Глядя на Селесту, думаешь о затишье перед бурей: спокойная, безмятежная внешне, сгусток энергии внутри. Она кажется еще более искушенным политиком, даже чем ее муж, М. Вогез.

Она также, кажется, не прочь затащить Криса в свою постель.

– Вы думаете, что Сутан не будет возражать? – спрашивает ее Крис.

– Гнев бывает разным, – говорит Селеста, – в зависимости от того, кто его вызывает. – Она тянется к нему, целует в щеку. – Поверь мне, это послужит на пользу моей дочери. Я безуспешно пытаюсь вывести ее из себя с тех пор, как купила для нее ее первый лифчик.

Интересно, как бы я вел себя по отношению к такой матери? – думает Крис.

– А ваш муж?

– Что касается его, – отвечает Селеста, – то я абсолютно свободна делать, что захочу. Он научился с годами понимать, что единственный способ меня удержать – не держать вовсе. – Она улыбается очаровательной, но не совсем искренней улыбкой. – Вот видишь, тебе совсем нечего бояться. Совсем наоборот.

– Вы мне сначала объясните, – говорит он, демонстративно заглядывая за ее откровенный вырез, – каким образом Карл Маркс и Диор уживаются в одном и том же месте?

Селеста смеется.

– Вот это да! Не только это, – она согнула его руку, пробуя мускулы, – но еще и остроумие впридачу! Нет, я положительно должна заполучить тебя.

– La curiosite est un vilain defaut, – не сдавался Крис. Любопытство погубило кошку. – Может, и я погибну во цвете, но все же: можете ли вы ответить на мой вопрос, мадам?

Она погладила заинтриговавшее ее переплетение вен на его ладони.

– Ты прав. Маркс никогда бы не понял, насколько необходим для жизни Диор. Пусть я и радикал в политике, но я ведь еще и живая женщина. Кроме того, деньги и у радикалов не пахнут.

Осторожно, как щупальцу осьминога, Крис снял со своего плеча ее руку.

– Я люблю вашу дочь, мадам.

Селеста опять засмеялась, и смех неприятно кольнул его.

– Тебе еще надо так многому научиться в жизни, mon coureur cycliste. – Она одарила его улыбкой, значение которой он не понял. – Ты еще молод. И ты думаешь, что ты можешь держать свою любовь вот так, зажатой в кулаке. Но ты еще не знаешь, что любовь – как песок. Чем сильнее ты сжимаешь руку, тем быстрее она исчезает между пальцами.

– Вы ошибаетесь.

– Ошибаюсь? – Селеста смотрит на него долгим взглядом, от которого становится неловко. Затем вдруг ослепляет его улыбкой, и лучезарной, и соблазнительной. – Ну ладно, ты ведь действительно еще молод, а молодость даже глупость заставляет выглядеть как достоинство. – Они стоят так близко друг к другу, что никто не мог заметить, как она взяла его руку и прижала ее к своей промежности.

Крис попытался вырвать руку, но Селеста – откуда и сила взялась? – держала ее, как клещами.

– Нет, нет, – говорит она, – тебе пора узнать, какова на ощупь настоящая женщина. – Ее плоть очень горяча, и вся как бы пульсирует под его рукой. Совершенно очевидно, у нее под платьем от Диора ничего нет. Она пошевелила его рукой. – Погладь ее, погладь. – Его средний палец внезапно проваливается во внезапно открывшуюся складку, ресницы Селесты трепещут от удовольствия. – Неужели тебе, в твои годы, никогда не хотелось быть частью чего-то великого, – прошептала она. – Чего-то большего, чем ты сам. Вечная любовь к моей дочери, которой ты тешишься, ничто по сравнению с тем, о чем я говорю: об участии в социальном переустройстве мира. Восстание! Смерть на баррикадах! Наш первейший долг, завещанный самим Богом, помочь восстановить социальную справедливость по отношению к тем, кому не повезло и они родились в нищете. – Ее прекрасное лицо перекосилось в насмешке. – Неужели ты действительно хочешь прожить свою жизнь так, как решила прожить она, открестившись от всякого святого дела? Как бессмысленна, как ничтожна такая жизнь!

Он жары и табачного дыма Крис почувствовал, что у него вдруг закружилась голова, стало трудно дышать. Ощутив, что пальцы Селесты уже обхватили его член, он вырывается от нее.

Опьяневший от ее слов и ее рук, он, спотыкаясь, поспешил прочь, и в ушах его все звучал ее смех.

* * *

– Все, что нужно моей матери, – говорит ему Сутан, когда они танцуют под звуки латиноамериканского оркестра, – так это выяснить, насколько быстро ей удастся развратить попадающихся в ее поле зрения мужчин.

– Всех, кого попало? С чего такая ненависть к ним? – спросил ее Крис, думая, стоит или не стоит говорить Сутан, что ее мать пыталась соблазнить и его тоже.

– Предпочтительно западного происхождения, – ответила Сутан, так отплясывая самбу, что лица танцующих сами поворачивались к ним. – Она мстит им за то, что происходит с ее страной, с Камбоджей.

Он подумал о одержимости судьбами страны Селесты и о безразличии к ним ее дочери. Султан, как и он, сама выбирает для себя пристрастия. – У ее ненависти есть свои причины.

– Да, но не формы, в которую она выливается. Для моей матери все, кто не желает политизироваться, достойны всяческого презрения. Селеста верит в предопределение и революцию так, будто эти слова начертаны на небесах самим богом.

Капли пота, как бриллианты, сверкали на ее голых плечах. Она сбросила с ног туфли. Молодая латиноамериканка пела по-португальски, призывая своего любимого остаться с ней вечно на белом песке, где они будут вместе слушать шорох волны такого синего-пресинего океана.

– Ты не голоден? – Зеленые точечки в глазах Сутан казались в этом слабом освещении больше, чем обычно. – Я спрашиваю, хочешь подкрепиться?

Они вблизи больших дверей, за которыми сад, полный свечей и лунного света. Он за руку увлекает ее туда, где эти источники теплого и холодного света чертят по ним полосы теней, раскрашивая, как тигриные шкуры.

Они спешат вниз по древним каменным ступеням, изъеденным мхом и лишайником, мимо пилястров, бледных в свете луны и выщербленных: следы работы неумолимого времени.

За забором живой изгороди, под деревом магнолии в цвету они падают на траву. Запах лаванды и земли. Стук ее сердца, когда он целует ее в грудь.

Он тянет с ее плеч плотно облегающее платье, тянет вниз, пока оно не спускается к бедрам, и даже полосочка курчавых волос виднеется. Целует ее шею, между грудей, спускается ниже. Она открывается его ласкам, уже влажная.

– Mon coeur[11]11
  Мое сердце! (фр.)


[Закрыть], – шепчет Сутан, зарываясь пальцами в его волосы. Она высвобождает груди, тянет его руки к ним. Соски сразу твердеют от его прикосновения.

Ее сильные, беломраморные бедра обхватывают его голову и, по мере нарастания возбуждения, поднимает его выше, выше, пока, вся прогнувшись, не зажимает его в мягких эротических тисках.

Целуя его, она шепчет «Mon ange, mon beau ange»[12]12
  Мой ангел, мой милый ангел! (фр.)


[Закрыть], расстегивает ему брюки, ласкает руками, губами, языком, тащит его на себя.

Крис смотрит совсем растаявшими от острого наслаждения глазами, как она склоняется над ним, одетая покрывалом из лунного света. Свет золотит ее кожу, собирая в ложбинках тела таинственную тьму.