355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эрик Сигал » Сохраняя веру (Аутодафе) » Текст книги (страница 1)
Сохраняя веру (Аутодафе)
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 04:25

Текст книги "Сохраняя веру (Аутодафе)"


Автор книги: Эрик Сигал



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Эрик Сигал
Аутодафе

Посвящаю Карен, Франческе и Миранде…

укрепляющим меня в вере моей.




Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты была во мне… Со мной была Ты…

Аврелий Августин, Исповедь, X, 27

ПРОЛОГ

Дэниэл

Я был крещен в крови. Моей собственной. Это не какая-нибудь иудейская традиция. Просто факт моей биографии.

Завет, данный моему народу Господом, обязывает нас дважды в день подтверждать нашу преданность Ему. А чтобы мы не забывали о своей исключительности, Господь повсюду насовал иноверцев, которые неустанно нам о ней напоминают.

В моем случае Отец Мироздания поместил на полпути от школы до моего дома квартал ирландских католиков. Поэтому по дороге из ешивы домой меня регулярно подстерегали воины Христовы из приходской школы Сент-Грегори и осыпали оскорблениями.

– Жид!

– Пархатый!

– Христопродавец!

Пока нас разделяли несколько десятков метров, я еще мог бы убежать. Но для этого мне пришлось бы побросать книги – мой молитвенник, мою священную Библию. А это уже было бы святотатством.

Поэтому я стоял, нагруженный книгами, боясь шелохнуться, а они беззастенчиво окружали меня со всех сторон, тыча в мою кипу и продолжая по раз навсегда заведенному ритуалу:

– Гляньте-ка на него! Что это он в ермолке? Зима, что ли, на дворе?

– Он жид. Они под своими шапками рога прячут!

Я стоял совершенно беспомощный, а они подступали все ближе и наконец принимались толкаться.

В итоге – удары сыпались со всех сторон, мне разбивали нос и рот и дубасили по макушке. Столько лет прошло, а я все еще чувствую эти удары и вкус крови на губах.

Со временем я освоил несколько оборонительных приемов. Например, в уличной драке жертве лучше не падать (а по возможности хотя бы прислониться спиной к стене). Потому что, если упадешь ничком, противник может пустить в ход и башмаки.

Далее, большие книги вполне могут исполнять роль щита. Талмуд не только содержит важнейшие комментарии по вопросам веры – он достаточно массивен, чтобы с успехом отражать пинки в пах.

Порой мне кажется, моя мать всю жизнь простояла за дверью, дожидаясь меня из школы. Ибо, как бы тихо я ни пробирался в дом после всех этих стычек, она всегда меня ждала.

– Дэнни, мой мальчик, что случилось?

– Ничего, мама. Я просто упал.

– И ты хочешь, чтобы я в это поверила? А это не та банда ирландских разбойников из церкви, а? Ты знаешь, как этих хулиганов зовут?

– Нет.

Я, конечно, лгал. Я помнил каждый прыщ на злорадной физиономии Эда Макги, чей папаша держал близлежащую таверну. Я слышал, что он занимается боксом и готовится к «Золотой перчатке» или что-то в этом духе. Должно быть, для него я был просто боксерской грушей.

– Завтра же поговорю с их матушкой-настоятельницей, или как там она у них называется.

– Да ладно, ма, что ты ей скажешь?

– Например, спрошу, как бы они обращались с самим Христом. Она могла бы напомнить этим ребятам, что Иисус тоже был еврей.

Ладно, мама, думал я про себя, пусть будет по-твоему. В другой раз они отделают меня бейсбольными битами.

* * *

Я был рожден как царевич – единственный сын рава Моисея Луриа, повелителя нашего обособленного царства братьев по вере. Моя семья приехала в Америку из Зильца, небольшого городка в Карпатах, который в разные времена входил в состав то Венгрии, то Австрии, то Чехословакии. Внешние правители менялись, но одно оставалось незыблемым: Зильц был домом общины Бней-Симха, «Сынов Радости», и в каждом поколении был свой рав Луриа.

Не дожидаясь, пока общину истребят нацисты – а угроза могла стать реальностью уже через несколько месяцев, – мой отец увлек свою паству в другую Землю обетованную – Америку. Здесь, в крошечном уголке Бруклина, они воссоздали покинутый ими Зильц.

Обычаи новой родины не создали никаких проблем для членов общины. Они их попросту проигнорировали и продолжали жить так, как жили на протяжении столетий. Границы их мира ограничивались маршрутом субботней прогулки пешком от кафедры их духовного наставника.

Как и раньше, они одевались в мрачные длинные сюртуки черного цвета, касторовые шляпы по будням и круглые штреймели с меховой оторочкой по праздникам. Мы, мальчишки, по субботам надевали черные фетровые шляпы, отращивали завивающиеся пейсы и с нетерпением ждали, когда сможем обзавестись бородой.

Некоторые из наших единоверцев, теснее ассимилировавшиеся с новой родиной и потому усердно пользовавшиеся бритвой, испытывали неловкость от нашего соседства: мы выглядели так странно, так нарочито по-еврейски. Они бурчали себе под нос: «Фруммеры!» И хотя это слово означает всего лишь «ортодоксальный», интонация была исполнена презрения.

Моя мать Рахель была у отца вторая жена. Первая, Хава, родила ему только дочерей – их было две, Малка и Рена. Потом она умерла в родах, а мальчик, которому она дала жизнь, прожил после нее каких-то четыре дня.

К концу положенного одиннадцатимесячного траура кое-кто из близких друзей отца стал аккуратно советовать ему подыскать себе вторую жену. Не только из соображений династического порядка, но и потому, что Господь в Книге Бытия учит, что «не хорошо быть человеку одному».

Так рав Моисей Луриа женился на моей матери Рахели, которая была моложе его на двадцать лет. Она была дочерью весьма ученого человека из Вильно, который воспринял выбор рава Луриа как большую честь.

Спустя двенадцать месяцев у них родился ребенок. Снова дочь – Дебора, моя старшая сестра. Но, к великой радости отца, уже на другой год был зачат я. Мой первый крик на земле бы воспринят как ответ на жаркие молитвы этого благочестивого мужа.

Следующее поколение получило гарантии, что золотая цепь не прервется. После отца у них будет новый зильцский рав. Он будет вести их по жизни, учить и утешать. И самое главное, станет посредником между своими учениками и Господом.

Быть единственным сыном уже само по себе не очень хорошо – видеть, как к твоим сестрам относятся так, словно они невидимки, потому лишь, что они не братья, а сестры. И все же самым тяжким для меня было сознание того, что я был послан отцу в ответ на долгие молитвы. Я с первых дней ощущал на своих плечах весь груз отцовских ожиданий.

Помню свой первый день в детском саду. Я был единственным из детей, за кем пришел отец. И когда он поцеловал меня в дверях класса, я почувствовал, что его щеки мокры от слез.

Я был еще слишком мал, чтобы понять: это знамение.

Откуда мне было знать, что настанет день, когда он станет проливать по мне куда более горькие слезы?

Тимоти

Тим Хоган был злым от рождения.

И было от чего. При двух живых родителях он оказался сиротой.

Его отец, Эмон, моряк торгового флота, вернулся из дальнего плавания и застал свою жену на сносях. Тем не менее Маргарет Хоган клялась всеми святыми, что к ней не прикасался ни один смертный мужчина.

У нее начались галлюцинации, и она стала болтать на каждом углу, что ее почтил своим посещением святой дух. Выведенный из себя муж просто ушел в новое плавание. По слухам, в Рио-де-Жанейро он нашел себе новую жену, которая родила ему пятерых «смертных» детишек.

Состояние Маргарет все ухудшалось, и настоятель церкви Сент-Грегори[1]1
  Святого Григория.


[Закрыть]
устроил ее в лечебницу в северной части штата Нью-Йорк, находившуюся в ведении сестер Воскресения Христова.

Поначалу все думали, что, унаследовав от матери соломенные волосы и ангельские глаза голубого фарфора, Тимоти тоже обречен на подобное заведение. Его тетка, Кэсси Делани, уже обремененная тремя дочерьми, не видела возможности кормить еще один рот на ту скромную зарплату, что приносил раз в неделю ее муж-полицейский.

К тому же Тим свалился на них сразу после того, как они с Такком решили, несмотря на законы своей веры, не заводить больше детей. Она уже и так была измучена годами бессонных ночей в пеленочной тюрьме.

Ее муж Такк ее убедил:

– Маргарет – твоя плоть и кровь. Мы не можем бросить парнишку на улице.

С того момента как Тим появился в доме, сестры не скрывали своей враждебности. Он платил той же монетой. Едва он подрос настолько, чтобы поднимать тяжелые предметы, как стал колотить ими сестер. Троица его недругов была неистощима на издевательства.

Был случай, когда тетя Кэсси вошла в комнату как раз в тот момент, когда сестрицы пытались вытолкнуть трехгодовалого Тима из окна детской.

Чудом успев его спасти, она обрушила свой гнев на Тимоти и отшлепала его за то, что он провоцирует ее дочерей.

– Хорошие мальчики никогда не бьют девочек, – бранила она. Тим намного лучше усвоил бы урок, если бы не слышал, как субботними вечерами тетку поколачивает муж.

Тим рвался оставить теткин дом не меньше, чем его родня – избавиться от него. К восьми годам Кэсси снабдила его ключом на шнурке. С этим талисманом на шее он мог свободно шататься где ему вздумается и давать выход врожденной агрессивности в настоящих мужских занятиях типа фехтования на палках или кулачных боев.

Он не был трусом. На самом деле, он оказался единственным парнем, отважившимся противостоять здоровяку Эду Макги, которого никто в школе не мог одолеть.

В ходе непродолжительной, но ожесточенной драки на школьной спортивной площадке Тим основательно разбил Эду глаз и губу, хотя, прежде чем сестры разняли драчунов, тому удалось мощным левым чуть не сломать Тиму челюсть. Конечно, благодаря вмешательству монашек они потом стали лучшими друзьями.

Его дядя, хотя и был блюстителем порядка, искренне гордился воинственным духом Тима. Но тетя Кэсси негодовала. Ей не только пришлось пропустить четыре дня на работе в бельевой секции универмага, но и без конца прикладывать лед к разбитой челюсти племянничка.

* * *

Тим видел фотографию матери в семейном альбоме Делани и воспринимал лицо тети Кэсси как ее бледное отражение.

– Почему мне нельзя ее навестить? – просил он. – Ну, хотя бы поздороваться, поговорить?

– Она тебя даже не узнает, – заверил Такк. – Она живет в другом мире.

– Но я-то не болен – я ее узнаю.

С неизбежностью наступил тот день, когда Тим узнал то, о чем все шушукались годами.

Во время очередной субботней ссоры он услышал, как тетка крикнула мужу:

– С меня хватит! Я сыта по горло этим маленьким ублюдком!

– Кэсси, придержи язык, – упрекнул ее Такк. – Девочки могут услышать.

– И что? Разве это не правда? Он и есть отродье моей потаскухи-сестры, и я ему когда-нибудь сама так и скажу.

Тим был раздавлен. Одним ударом его лишили отца и наградили клеймом. В попытке совладать с гневом и страхом он на другой день потребовал от Такка прямого ответа, кто был его отец.

– Знаешь, парень, твоя мать очень туманно об этом говорила. – Такк побагровел и отвел глаза. – Она не называла никого конкретно – все только святого духа, – пояснил он. – Мне очень жаль.

После этого Кэсси продолжала спускать на Тима собак, что бы он ни говорил и ни делал, а Такк по возможности избегал его. У Тима появилось ощущение, что с него взыскивается за грехи матери. Свою жизнь у Делани он не воспринимал иначе как неустанное отбывание наказания.

Он старался приходить домой как можно позднее. Но когда на улице темнело, все его дружки разбредались по домам на ужин, и ему не с кем было даже поговорить.

Спортивная площадка слабо освещалась мягкими неравномерными пятнами света из заляпанных церковных окон. Опасаясь попасться на глаза кому-нибудь типа Эда Макги, он входил внутрь. Поначалу он там просто грелся. Постепенно, сам того не замечая, он стал подходить все ближе к статуе Девы Марии и, чувствуя себя покинутым и одиноким, вставать на колени в молитве – как его учили.

– «Ave Maria, gratia plena… «Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь».

Но Тим и сам не очень знал, чего хочет. Он еще был слишком мал, чтобы понять, что, оказавшись с рождения в паутине неразрешенных вопросов, просит Деву Марию вразумить его.

Зачем я появился на свет? Кто были мои родители? Почему меня никто не любит?

Однажды поздно вечером, когда он осторожно поднял глаза, ему – на какой-то мимолетный миг – показалось, что статуя улыбается, словно говоря: «В этой непростой жизни ты должен быть уверен в одном: Я тебя люблю».

Вернувшись домой, он получил от Кэсси затрещину за опоздание к ужину.

Дебора

Самым первым воспоминанием Деборы о Дэнни был яркий блеск острого ножа, приближающегося к его крохотному пенису.

Вокруг ее братика восьми дней от роду сгрудились люди, но она все хорошо видела, поскольку сидела на руках у матери, стоявшей в углу комнаты. Малышка Дебора то расширенными глазами смотрела на происходящее, то ежилась и зажмуривалась от страха.

Дэнни лежал на подушке на коленях у сандека[2]2
  Тот, кто держит ребенка во время обряда обрезания.


[Закрыть]
дяди Саула. Троюродный или даже пятиюродный брат отца, это был ближайший родственник-мужчина по отцовской линии, и его нежные, но сильные руки крепко держали разведенные в стороны ножки Дэнни.

Затем могель – высокий, сухопарый человек в белом переднике и молитвенной накидке – наложил на маленький пенис зажим и металлический колпачок в форме колокольчика, закрыв его нижнюю часть до крайней плоти… В тот же миг в правой руке у него появилось нечто похожее на стилет.

Все затаили дыхание, а мужчины инстинктивно загородили руками сокровенные места.

Торопливо прочтя благословение, могель проткнул кончиком лезвия крайнюю плоть ребенка и одним круговым движением срезал кожицу вокруг края защитного колпачка. Маленький Дэнни заплакал.

В следующее мгновение исполнитель обряда поднял срезанную плоть, чтобы все видели. После чего бросил ее в серебряную чашу.

Рав Луриа сильным голосом начал читать благословение.

– Благословлен Отец Вселенной, повелевший нам готовить наших сынов к исполнению завета отца нашего Авраама.

Раздался вздох облегчения, и воцарилось веселье.

Хнычущего Дэнни вернули на руки сияющему отцу.

После этого рав Луриа пригласил всех есть, пить, петь и танцевать.

В соответствии с Заветом, мужчины и женщины были разделены перегородкой, но даже с женской половины Дебора слышала голос отца, перекрывавший все остальные голоса.

Едва научившись произносить связные фразы, Дебора спросила у матери, проводилась ли такая же церемония, когда она появилась на свет.

– Нет, детка, – мягко ответила Рахель. – Но это не значит, что мы любим тебя меньше.

– А почему нет? – допытывалась Дебора.

– Не знаю, – отвечала мать. – Так установил Отец Вселенной.

Со временем Дебора Луриа узнала, что еще установил Отец Вселенной для еврейских женщин.

В молитвах и благословениях, которые по утрам произносили мужчины, Господу возносилась благодарность за все мыслимые благодеяния:

«Благословен Ты, Всевышний, научивший петуха отличать день от ночи».

«Благословен Ты, Всевышний, оградивший меня от язычества».

«Благословен Ты, Всевышний, создавший меня мужчиной, а не женщиной».

Если мужчины воздавали благодарность Господу за принадлежность к сильному полу, то девушкам полагалось довольствоваться тем, что их «создал Господь по воле Своей».

Дебору отдали в традиционную школу «Бейт-Иаков», единственной задачей которой была подготовка еврейских девочек к обязанностям еврейских жен. Здесь они читали иудейский свод Законов – во всяком случае, его сокращенную версию, составленную специально для женщин еще в девятнадцатом веке.

Их учительница миссис Бреннер неустанно напоминала девочкам, что для них будет особой честью помогать супругу в выполнении заветов Господа Адаму «плодиться и размножаться на земле».

«Неужели это все, на что мы годимся? – думала Дебора. – Мы – только машины для производства детей?» Вслух задать этот вопрос она не решалась, но с нетерпением ждала объяснений от миссис Бреннер. И лучшим объяснением, которое смогла предложить учительница, оказалось то, что женщина, созданная из ребра мужчины, является всего лишь его частью.

При всей своей набожности, Дебора не могла принять эту сказку за установленный факт. Но высказать вслух свой скептицизм она не осмеливалась.

Случилось так, что спустя несколько лет, будучи уже в старших классах школы, Дэнни показал ей отрывок из Талмуда, который ей читать не позволялось.

В этом отрывке объяснялось, почему во время сношения мужчина должен быть лицом вниз, а женщина – лицом вверх: мужчина смотрит на землю, то место, откуда он родился, а женщина – на то место, откуда появилась она – то есть на мужское ребро.

Чем больше Дебора узнавала, тем больше крепло в ней негодование. Не столько оттого, что к ней относились как к низшему существу, сколько из-за лицемерия педагогов, всеми силами пытавшихся убедить девочек в обратном – даже тогда, когда они объясняли, что женщина, родившая мальчика, считается снова «чистой» спустя сорок дней, тогда как в случае рождения девочки на это отводится целых восемьдесят.

И почему, когда для совершения молитвы не хватало десятого мужчины, ни одна иудейская женщина не могла составить кворума, зато эта роль могла быть отведена шестилетнему мальчугану!

В синагоге, сидя на балконе вместе с матерью и другими женщинами, она отваживалась выглянуть из-за занавески. Глядя на процессию стариков и подростков, готовящихся читать Тору, она спрашивала:

– Мама, а нам никогда не позволяется выходить читать Тору?

И набожная Рахель отвечала:

– Спроси у отца.

Она спросила. В ту же субботу за обедом. И рав Луриа снисходительно ответил:

– Дорогая моя, Талмуд учит нас, что женщина не должна читать Тору из уважения к молящимся.

– Но что это значит? – не унималась Дебора, окончательно сбитая с толку.

Отец ответил:

– Спроси у мамы.

Единственный, к кому она могла обратиться и получить честный ответ, был ее брат Дэнни.

– Нам говорили, что, если впереди молящихся мужчин будут стоять женщины, они будут смущать их разум.

– Дэнни, я не понимаю. Ты можешь привести мне какой-нибудь пример?

– Ну… – смущенно ответил брат, – понимаешь… Как Ева, когда она дала Адаму… ну, ты знаешь…

– Да. – Дебора теряла терпение. – Это я знаю. Она заставила его вкусить от яблока. И что?

– Ну, а от этого у Адама появились всякие мысли…

– Какие еще мысли?

– Послушай, Деб, – Дэнни заговорил виноватым тоном, – этого нам еще не объясняли. – И добавил: – Но когда объяснят, я обязательно тебе расскажу. Обещаю.

Сколько она себя помнила, Дебора Луриа всегда мечтала о тех привилегиях, которые ее брат получил с момента обрезания. Но год от года она все больше укреплялась в осознании того горестного факта, что ей не суждено служить Господу в полной мере… По той простой причине, что она не родилась мужчиной.

ЧАСТЬ I

1
Дэниэл

Когда мне было четыре года, отец призвал меня к себе в кабинет и усадил на колени. До сих пор помню провисающие деревянные полки стеллажа, уставленные высокими томами Талмуда в кожаных переплетах.

– Хорошо, – ласково произнес он. – Давай начнем с начала.

– А что значит «начало»? – спросил я.

– Ну, естественно, – отец просиял, – начало – это Бог, и он же – бесконечность, но ты еще мал, чтобы вникнуть в мистические учения. Пока, Дэниэл, мы с тобой начнем с алефа.

– Алефа?

– Молодец, хорошо произнес! – с гордостью похвалил отец. – Теперь ты знаешь первую букву еврейского алфавита.

Он ткнул во второй значок на странице.

– А следом за ней идет бет. Видишь, мы с тобой учим алфавит языка иврит. Алеф-бет.

Так мы дошли до самой последней, двадцать второй буквы.

Удивительно, но я не помню, чтобы я испытывал хоть какие-нибудь трудности с тем, чему учил меня отец. Все, что он мне говорил, шло от его сердца и проникало в мое, пылая там, как вечный огонь в синагоге над Святым ковчегом.

И вот я уже читаю первые в своей жизни слова на иврите: «Вначале Бог создал небо и землю…», которые я тут же перевел на идиш.

Этот немецко-еврейский диалект, первоначально бытовавший в еврейских гетто на Рейне, оставался для нас языком повседневного общения. Иврит же был языком священным, сохраняемым для чтения религиозных текстов и молитвы. И вот я повторил первые слова Книги Бытия:

– Ин эрштен хут Гот гемахт химмель ун эрд.

Отец провел рукой по своей седеющей бороде и кивнул:

– Молодец, мой мальчик. Умница.

Оказалось, что похвала засасывает. Я занимался все усерднее, чтобы слышать одобрение из уст отца как можно чаще. И одновременно отец все укреплялся в своих ожиданиях и надеждах.

Он никогда не произносил этого вслух, но я знал, как он желает, чтобы я впитал его знания всеми фибрами своего существа. И каким-то чудом я все это заучил – священные слова, заповеди, историю, обычаи, хитроумные попытки богословов через века извлечь потаенный смысл Слова Божия из обрывочных комментариев.

Только мне не хотелось, чтобы отец чересчур мною гордился, поскольку, чем больше я постигал, тем больше понимал, как много мне еще предстоит узнать.

Я знал, что каждое утро отец возносит Господу молитву в благодарность за бесценный дар. Не просто за сына, но – как он всегда говорил – за такого сына.

Я, со своей стороны, жил в постоянной тревоге, боясь так или иначе его разочаровать.

Отец был выше других раввинов, и физически, и духовно. Надо ли говорить, что он высился и надо мною. Мужчина он был крупный, далеко за метр восемьдесят, с сияющими черными глазами. Мы с Деборой оба унаследовали его смуглую кожу, но, к ее несчастью, ростом в него пошла она.

Можно сказать, что папа отбрасывал длинную тень на всю мою жизнь. За любую невинную шалость в классе учитель мучил меня сравнениями: «И это – сын знаменитого рава Луриа?»

В отличие от своих одноклассников я был лишен роскоши промахов и ошибок. То, что казалось невинным, когда исходило от других, в моем случае почему-то воспринималось как нечто недопустимое: «Будущий зильцский ребе приторговывает билетами на бейсбол?»

И в то же время, мне кажется, именно по этой причине отец не отдал меня в нашу общинную школу, стоявшую на той же улице, где наш дом. В этой школе ко мне могли бы проявлять чрезмерную снисходительность. Здесь мне могли бы прощаться такие грехи, как хихиканье над учителем – не говоря уже о метании в него кусочками мела, когда он поворачивался к доске.

Вместо этого мне приходилось проделывать длинный – а порой и опасный – путь от дома до известной своими строгими порядками ешивы «Эц Хаим», расположенной десятью кварталами севернее учебного заведения, директор которого был известен как потомок величайшего раввина столетия – двенадцатого столетия.

Каждый учебный день, включая воскресенье, я поднимался с зарей и вместе с отцом читал утренние молитвы. Он непременно надевал молитвенную накидку – талит и тфиллин – ремни и коробочки и раскачивался, обратясь лицом на восток, в сторону Иерусалима, молясь о возвращении нашего народа в землю Сионскую.

Когда я потом думал об этом, то удивлялся смыслу этих молитв, и особенно потому, что ведь уже существовало государство Израиль. Но я никогда не подвергал сомнению никаких поступков этого великого мужа.

Уроки в школе начинались в восемь, и до полудня мы занимались предметами, связанными с иудаизмом, главным образом грамматикой и Библией. В начальных классах мы в основном изучали «историческую» часть – Ноев ковчег, Вавилонская башня, разноцветное одеяние Иосифа. По мере нашего физического и морального взросления, то бишь в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, началось изучение Талмуда, увесистого собрания еврейских гражданских и религиозных законов.

Первые две части его дают основополагающие установки исходя из сути самого предмета. Они содержат ни много ни мало четыре тысячи правил и постулатов.

Иногда я удивлялся, как отцу удается удерживать в голове такое количество информации. Он в самом деле знал на память не только сами заповеди, но и обширные комментарии к ним.

Изучение Талмуда было сродни начальному курсу правоведения. Мы начали с обязанностей, касающихся утраченной собственности, так что к концу семестра я знал, что надлежит делать в случае, если мне попадутся на дороге рассыпанные яблоки – могу ли я оставить их себе или должен вернуть.

В полдень мы отправлялись на обеденный перерыв, где общались со своими сверстницами из женских классов – иудаику мальчики и девочки изучали раздельно. После десерта, который всегда представлял собой салат из кубиков консервированных фруктов, мы прочитывали молитву, и старшие мальчики должны были мчаться наверх в синагогу для чтения дневных благословений, после чего начиналась светская часть уроков.

С часу до половины пятого мы оказывались совершенно в ином мире. Теперь это была обычная нью-йоркская школа. Естественно, начинали мы с клятвы на американский флаг. На этих занятиях вместе с нами были и девочки. Подозреваю, какой-то мудрец наших дней постановил, что не будет вреда, если изучать гражданское право, английский и географию оба пола будут вместе и в одном помещении.

Заканчивали мы всегда затемно, за исключением пятницы, когда в преддверии шабата нас распускали раньше.

Я устало плелся домой и, если удавалось добраться целым и невредимым, сразу садился за стол и уминал все, что ни сготовила мама. После ужина я оставался за столом и готовил уроки, и религиозные и светские, до тех пор, пока мама не сочтет, что мне уже пора отдохнуть.

В детстве я очень мало времени проводил в постели. По сути дела, единственный раз я валялся под одеялом дольше нескольких часов, когда болел корью.

При всей ее потогонной системе, я любил школу. Для моего жадного до знаний ума это было как два пира в день. Но суббота оставалась для меня особым Судным днем. В субботу я должен был показывать отцу, чему научился за неделю.

Он был в моей жизни носителем абсолютного могущества – в точности так я представлял себе иудейского Господа. Непонятного, непостижимого.

И способного на гнев.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю