Текст книги "Однокурсники"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Из дневника Эндрю Элиота

30 сентября 1956 года

День выдался просто потрясающий.

Никогда не забуду Теда Ламброса за ту услугу, которую он мне оказал.

Ну и само собой, Лорейн я тоже никогда не забуду.

*****

Дэнни Росси вернулся в Кембридж в сентябре с изменившимся взглядом на окружающий мир – и на самого себя. Артур Рубинштейн похвалил его мастерство пианиста. Он дирижировал настоящим симфоническим оркестром – пусть даже совсем недолго.

И хотя вряд ли он стал Казановой, но благодаря нескольким коротким знакомствам (двум, если быть точным) он открыл для себя существование у женщин эрогенной зоны, о которой прежде не подозревал: той, которая возбуждается посредством клавиш. Теперь он бы и самой Брижит Бардо не испугался – лишь бы поблизости стоял рояль «Стейнвэй».

А чтобы овладеть третьей ипостасью музыканта, ему осталось начать самому серьезно сочинять музыку. Как и было обещано, Уолтер Пистон взял его к себе на семинар, и Дэнни начал целеустремленно писать.

Но еще больше ему не терпелось избавиться от внешних признаков того, что называлось ученичеством. Ему надоело, что его знали как чьего-то ученика, протеже или любимчика. Его возмущало, когда кто-то говорил о нем так. Он готовился стать великим человеком – самим собой.

Семинар по композиции его разочаровал. Казалось, занятия состоят из одних упражнений на усвоение стилей различных мастеров прошлого. Когда Дэнни пожаловался, что неудовлетворен такими «ограничивающими» заданиями, профессор Пистон постарался логически объяснить свою методику.

– Все великие мастера, будь то писатели или композиторы, начинают с подражания. Именно это дает человеку чувство стиля. И только потом он может создавать собственные вещи. Наберитесь терпения, Дэнни. В конце концов, юный Моцарт сначала писал как псевдо-Гайдн, и даже Бетховен начинал с того, что подражал Моцарту. Не будьте таким импульсивным – вы в благородной компании.

Дэнни слушал слова предостережения, но не слышал их. События в Тэнглвуде этого лета перевернули все представления в его голове. Прилежно выполняя все требования Пистона на семинарских занятиях, он все же стал искать выход для выражения собственной музыкальной индивидуальности.

И наконец такая возможность сама его нашла. Однажды днем, когда он заканчивал писать эссе за письменным столом, у него зазвонил телефон.

– Это Дэнни Росси? – спросил немного взволнованный женский голос.

– Да.

– Я Мария Пасторе, руководитель танцевального клуба Рэдклиффа. Надеюсь, вы не подумаете, будто это слишком самонадеянно с нашей стороны – наша труппа хочет поставить оригинальный балет этой весной. Естественно, ваше имя первым пришло нам на память. Пожалуйста, скажите, если это для вас чересчур обременительно, то я тогда не буду…

– Нет-нет, – Дэнни поддержал разговор, – мне очень интересно.

– В самом деле? – обрадовалась Мария.

– Конечно, – ответил Дэнни. – А кто будет хореографом?

– Э-э, видите ли, – засмущалась Мария, – скорее всего я. Но хочу сказать, я не совсем новичок в этом деле. Я училась у Марты Грэхэм и…

– Ну что вы, – подчеркнуто великодушно произнес Дэнни, – я тоже еще только учусь. Может, мы с вами поужинаем в Элиоте и обговорим все?

– Вот это да, это же просто замечательно. Давайте я встречу вас у кабинета коменданта общежития, скажем, в пять тридцать или около того?

– Нет, – сказал Дэнни. – Может, подойдете к пяти? Мы бы обсудили все у меня в комнате, прежде чем идти в столовую.

А про себя он подумал: «Если эта Мария окажется страшненькой, я просто не поведу ее ужинать».

– У вас в комнате?

Голос ее немного дрогнул – было слышно, что девушка снова нервничает.

– Ну… да, – ответил он учтивым тоном. – У меня здесь рояль и все, что нужно. Если вас это не устраивает, можно встретиться, например, в Пейн-холле. Но в любом случае мне необходимо, чтобы рядом был инструмент.

– Нет-нет, все в порядке, – быстро заговорила Мария Пасторе, хотя в голосе ее все равно слышалось волнение. – Давайте у вас в комнате. Итак, увидимся в среду в пять. Я буду очень рада. Спасибо.

Она повесила трубку. А Дэнни подумал: «Интересно, буду ли я рад и насколько?»

Ровно в пять часов, в среду 14 ноября, раздался стук в дверь Дэнни Росси.

– Войдите, – крикнул он, затягивая галстук, и потянул носом. Кажется, он перестарался с лосьоном после бритья. Теперь вся комната пропахла одеколоном «Олд спайс».

Он бросился к окну и приподнял раму на несколько сантиметров. А затем открыл дверь.

– Привет, – сказала Мария Пасторе.

Она была такая высокая, что Дэнни не сразу увидел ее лицо. Но то, что первым бросилось ему в глаза, было весьма занимательным, и он задержал там взгляд, прежде чем перевести его выше.

Лицо у нее тоже было очень хорошеньким. Длинные черные волосы оттеняли большие выразительные средиземноморские глаза. Сомнений нет – они обязательно пойдут ужинать в «Элиот» сегодня. И пускай там у всех челюсти отвалятся от изумления.

– Спасибо, что дали мне возможность поговорить с вами. Марию так и переполнял восторг.

– Ну что вы, это вам спасибо, – галантно ответил Дэнни Росси. – Ваша идея меня заинтересовала.

– Вообще-то я еще не успела вам толком все объяснить, – робко заметила она.

– О, – произнес Дэнни Росси. – Я хотел сказать, ваше предложение сочинить музыку к балету весьма заманчиво. А… разрешите ваше пальто?

– Нет, спасибо, – неуверенно ответила Мария, – мне кажется, здесь немного прохладно.

– Ах да, – сказал Дэнни и поспешил закрыть окно. – Мне нравится свежий воздух. Помогает сохранять ясность мыслей, знаете ли.

Он жестом пригласил ее присесть. Она так и сделала и на протяжении всего разговора сидела, кутаясь в пальто. Дэнни понимал, что девушка делает так не только из-за низкой температуры в комнате.

«Она стесняется, – подумал он. – Но я все-таки увижу, что скрывается под пальто, по крайней мере, когда мы пойдем в столовую».

– Выпьете чего-нибудь? – спросил он.

– Нет, благодарю. Для танцоров это совсем не полезно.

– Я подумал, может, капельку шерри.

Он доверял студенческой поговорке: «От виски девчонки игривы, от шерри они шаловливы».

– Мне в самом деле не нравится алкоголь, – чуть ли не извиняющимся тоном произнесла Мария.

– Тогда колу? – предложил Дэнни.

– Хорошо.

Слушая, как она рассказывает о своем замысле поставить короткий балет, Дэнни все гадал, чувствует ли она, что он раздевает ее взглядом. Впрочем, она очень нервничала и вряд ли замечала что-либо вокруг.

На то, чтобы изложить свою концепцию балета, у нее ушло полчаса.

Оказывается, она проштудировала «Идиллии» Теокрита, «Эклоги» Вергилия и сделала несколько важных выписок из труда Роберта Грейвса «Греческая мифология» – все эти материалы она собирала для написания либретто будущего балета, который ей хотелось бы назвать «Аркадия» («Например, прекрасным эпизодом могла бы быть сцена встречи Аполлона и Дафны»). Ведущие танцоры играли бы пастухов и пастушек, а для комического разнообразия можно включить повторяющийся мотив гротескных сатиров, которые гоняются по сцене за нимфами.

Дэнни решил, что идея просто потрясающая. Похоже, проект этот обещает стать чертовски увлекательным.

На другой день за обедом несколько парней, которых он даже не знал, подходили по очереди к его столику, чтобы отметить необычайную миловидность его подружки, с которой он ужинал накануне. Дэнни улыбался по-мужски, с напускной бравадой.

Да уж, подобных девушек еще никто и никогда не приводил в столовую «Элиот-хауса». А когда известные пошляки подошли к нему и напрямую спросили: «Росси, как у тебя с ней – выходит?», он даже не стал обсуждать с ними эту тему, дабы благородно обезопасить честь Марии Пасторе.

Но правда заключалась в другом: провожая ее до Рэдклиффа – он думал, что вряд ли ему когда-нибудь удастся с ней сблизиться, даже просто поцеловаться. Уж слишком она высокая. И хотя благодаря их совместным планам она теперь часто будет бывать у него в комнате, никаких шансов на прогресс в отношениях между ними ему не светит.

Ибо ее рост – метр семьдесят пять, а Белоснежку, как известно, с гномами связывала исключительно платоническая дружба.

Из дневника Эндрю Элиота

12 ноября 1956 года

Существует общепринятое ошибочное представление, будто всем преппи на все плевать и они в любой ситуации способны сохранять спокойствие. Невозмутимость. Самообладание. Никогда не страдают язвой желудка. Никогда даже не потеют, и волосы у них всегда причесаны. Позвольте мне опровергнуть это суждение. У каждого преппи есть глаза. А также руки, мужские органы, душевные волнения. И если преппи уколоть, то у него пойдет кровь. А если причинить ему боль, он даже может заплакать.

Так и случилось с моим давнишним приятелем и соседом Майклом Уиглсвортом, «бостонским брамином» [29]29
  Нетитулованная аристократия, политическая и деловая элита Северо-Востока США, первоначально – г. Бостона.


[Закрыть]– рослым красавцем, капитаном команды гребцов и в целом хорошим парнем.

Ничто из вышеперечисленного, ни даже искренняя привязанность к нему всех членов экипажа лодки и приятелей из «Порца» или восхищение многочисленных друзей из «Элиот-хауса» – не смогло сохранить его разум невредимым. Когда он приехал на уик-энд домой в Фэрфилд, его невеста ни с того ни с сего объявила ему, что по зрелом размышлении она решила выйти замуж за парня постарше – которому под тридцать.

Уиг, казалось, воспринял все это со стоическим спокойствием. По крайней мере, пока не вернулся в колледж. И вот однажды вечером, проходя мимо очереди в столовой, он бодрым голосом сообщил одному из приятелей, накрывавшему на стол: «Убью-ка я рождественскую индейку!»

Поскольку он все время хихикал, сестры-хозяйки тоже стали смеяться. Но затем из-за пазухи мешковатого, потертого твидового пиджака от «Дж. Пресса» Уиг извлек пожарный топор. И, дико размахивая им, принялся гоняться за «индейкой» – которая, вероятно, мерещилась ему повсюду – по периметру помещения столовой.

Столы опрокинулись, тарелки разлетелись в стороны. Все – преподаватели, студенты, гостьи из Клиффа – в ужасе бросились врассыпную. Кто-то позвал копов из кампуса, но когда те прибыли, то тоже перепугались до смерти. Единственным человеком, который, сохраняя спокойствие, сумел справиться с ситуацией, оказался старший преподаватель Уитни Портер. Он неспешно подошел к Уигу и недрогнувшим голосом невозмутимо поинтересовался, нужен ли Майклу еще топорик.

Этот невинный вопрос, так своеобразно сформулированный, заставил Уига прекратить махать топором и задуматься. Ответил он не сразу. Скорее всего, он начал постепенно осознавать, что в руках его находится смертельно опасное оружие, а для каких целей – это ему было не совсем ясно.

С той же сверхъестественной безмятежностью Уитни попросил у Уига топорик.

Уиглсворт был в высшей степени вежливым человеком. Он незамедлительно передал инструмент (рукоятью вперед) старшему преподавателю со словами: «Пожалуйста, сэр, доктор Портер».

К этому времени подоспели два врача из студенческой поликлиники. Медики вывели Майка наружу, а мистер Портер настоял на том, чтобы сопровождать его в больницу, – уверен, те двое были бесконечно ему благодарны.

Как только мне разрешили, я отправился его навестить. И сердце мое сжалось от боли, когда я увидел нашего гарвардского Геркулеса таким беспомощным. Он без конца то плакал, то смеялся. Врач сказал, что ему «понадобится длительный отдых». Иными словами, они и сами не знают, когда ему станет лучше и станет ли.

*****

Спустя десять дней после стремительного отбытия Майкла Уиглсворта глава колледжа профессор Финли пригласил Эндрю к себе в кабинет – пообщаться. На сей раз их беседа, как и многие предыдущие, началась с бесчисленных повторений его фамилии с различными интонациями. Элиот – повествовательно, Элиот – восклицательно, Элиот – вопросительно. После того как все вступительные заклинания были произнесены, он сказал:

– Элиот, я считаю вас не только эпонимом, но и настоящим эпигоном.

(Сразу же после этого разговора Эндрю помчался к себе, чтобы посмотреть в словарь, где обнаружил, что его похвалили, во-первых, за то, что он происходит из семьи, давшей имя этому колледжу, а во-вторых – за то, что он достоин своих предшественников.)

– Элиот, Элиот, – повторил мастер Финли, – я в высшей степени обеспокоен судьбой юного Уиглсворта. Все перебираю в памяти связанные с ним события и задаю себе вопрос: может, были какие-то признаки, которые мне следовало бы заметить. Но я всегда считал его подлинным Аяксом.

Эндрю немного растерялся. Ему был знаком только один «Аякс» – чистящий порошок.

– Как вам известно, Элиот, – пояснил ученый, – Аякс, «стена ахейцев», по силе уступал лишь самому Ахиллу.

– Да, – согласился Эндрю, – Уиг был настоящей «стеной».

– Я видел его каждое утро, – продолжил профессор, – из окна своего кабинета, когда его команда гребла на лодке мимо по реке. Он выглядел таким крепким.

– Команде будет его не хватать.

– Нам всем будет его не хватать, – сказал Финли, печально качая серебристой гривой. – Нам всем.

Последующие слова этого выдающегося человека не стали неожиданностью.

– Элиот, Элиот, – произнес он.

– Да, сэр?

– Элиот, из-за преждевременного отъезда Майкла возникла пустота – как в нашем доме, так и в наших сердцах. И хотя второго Уиглсворта нам не найти, возможно, случившееся есть не что иное, как игра богинь судьбы.

Он встал с кресла, словно собираясь расправить риторические крылья.

– Элиот, – продолжал он, – кто может пребывать в неведении о трагических событиях последних дней? Как после падения Трои бесчисленные невинные жители города были iactati aequore toto… reliquiae Danaum atque immitis Achilli…

Знания латыни еще по подготовительной школе хватило Эндрю, чтобы понять: профессор читает из «Энеиды» Вергилия. Неужели он хочет сказать, что место Уига займет некий «троянский конь»?

Финли неистово расхаживал по кабинету, то и дело бросая взоры через окно на поверхность реки, где уже не увидит крепкого Майка Уиглсворта, а затем неожиданно повернулся и уставил на Эндрю свой сверкающий взгляд.

– Элиот, – сказал он в заключение, – завтра днем приезжает Джордж Келлер.

Джордж Келлер

Что-то зловещее в голосе этом

Мне подсказало: раскрыт мой секрет.

Весть о том, что один живу в доме,

Как-то, должно быть, сюда просочилась,

В том, что я одинок в своей жизни,

Никому не признаюсь – только Богу.

Роберт Фрост, выпуск 1901 года

Будапешт, октябрь 1956 года

Все детство Дьёрдя прошло под гнетом двух извергов: Иосифа Сталина и… обственного отца. С той лишь разницей, что Сталин держал в страхе миллионы людей, а отец Дьёрдя измывался лишь над своим сыном.

Разумеется, «Иштван Грозный», как Дьёрдь часто называл отца за глаза, никогда никого не убивал и даже никого не посадил за решетку. Он был всего лишь мелким функционером Венгерской партии трудящихся, а марксистско-ленинскую терминологию использовал для того, чтобы критиковать своего сына.

– За что он меня бичует? – бывало, жаловался Дьёрдь своей сестре Марике. – Я ведь даже более добропорядочный коммунист, чем он сам. Во всяком случае, я верю в идею. Ради отца я даже вступил в партию, хоть и считаю, что она уже протухла. Так чем же он недоволен?

Марика старалась успокоить брата. И утешить его, ибо хотя Дьёрдь никогда бы не сознался в этом, но он искренне огорчался из-за того, что старик всегда им недоволен.

– Видишь ли, – мягко сказала она, – ему бы хотелось, чтобы волосы у тебя были покороче…

– Что? Может, мне еще наголо побриться? К твоему сведению, многие из моих друзей отрастили бакенбарды, как у Элвиса Пресли.

– Твои друзья ему тоже не нравятся, Дьюри.

– Но почему – непонятно, – сказал Дьёрдь, в ужасе качая головой. – У них же у всех отцы – члены партии. Некоторые даже партийные шишки. А к детям своим они относятся гораздо лучше, чем мой отец.

– Он просто хочет, чтобы ты сидел дома и учился, Дьюри. Давай по-честному, ты же почти каждый вечер уходишь куда-то.

– Нет, это ты давай по-честному, Марика. Я лучше всех окончил гимназию. Теперь изучаю советское право…

В эту самую минуту в комнату вошел Иштван Колошди и, сразу же перехватив инициативу, закончил предложение вместо сына.

– Ты учишься в университете благодаря моему положению в партии, и не забывай об этом. Если бы ты был просто умным католиком или евреем, то никто бы на твои отличные оценки и не посмотрел. Подметал бы сейчас улицы в какой-нибудь дыре. Скажи спасибо, что являешься сыном партийного секретаря.

– Замсекретаря по сельскому хозяйству, – уточнил Дьёрдь.

– Ты говоришь так, будто это позор, Дьюри.

– А по-твоему, это очень демократично, когда власти заставляют людей заниматься сельским хозяйством против их воли?

– Мы не заставляем…

– Прошу тебя, отец, – перебил его Дьюри, раздраженно вздыхая, – ты же не с наивным идиотом разговариваешь.

– Нет, я разговариваю с жалким хулиганом. А что касается твоей девушки, то…

– Как ты можешь критиковать Анику, отец? Ведь партия считает ее достойной изучать аптечное дело.

– И все же, когда тебя видят с ней – это вредит моей репутации. Аника – отрицательный элемент. Шляется по разным кафе на Ваци Укка и слушает западную музыку.

«Но тебя-то больше всего раздражает то, – подумалось Дьёрдю, – что рядом с ней сижу я. В прошлое воскресенье в «Кедвеше» мы почти три часа слушали Коула Портера».

– Отец, – сказал Дьёрдь, все еще надеясь на здравое обсуждение вместо перебранки, – если социалистическая музыка такая замечательная, почему же в кантате «Сталин» нет ни одной хорошей мелодии?

В ярости правительственный чиновник повернулся к дочери.

– Я больше не буду разговаривать с этим типом. Он – позор всей нашей семьи.

– Раз так, я поменяю фамилию, – сказал Дьёрдь шутливо.

– Пожалуйста, – произнес старик, – и чем скорее, тем лучше.

Он вылетел из комнаты и хлопнул дверью.

Дьёрдь обернулся к сестре.

– А теперь что я сделал, черт подери?

Марика пожала плечами. Ей всегда приходилось исполнять роль арбитра в подобных схватках между отцом и братом, сколько она себя помнит. Кажется, стычки эти начались сразу после того, как умерла их мать, – Дьёрдю тогда было пять, а ей всего лишь два с половиной.

Старик с тех пор так и не изменился. В приступах раздражительности он изливал свою злость на старшего ребенка. Младшей же дочери изо всех сил хотелось поскорее вырасти, чтобы заменить мать своему брату и жену – отцу.

– Постарайся понять, Дьёрдь, он прожил очень трудную жизнь.

– Но это не значит, что надо усложнять жизнь мне. Хотя в чем-то я его понимаю. На работе он как в ловушке. Да, Марика, даже социалистические чиновники имеют амбиции. Сельскохозяйственная программа – это полная катастрофа. Начальство обвиняет в этом его, а на ком он может выместить свою досаду? Иногда я жалею, что у нас нет собаки – глядишь, он бы ее пинал вместо меня.

Марика понимала, что, несмотря на сердитые выпады Дьёрдя, в каком-то смысле он искренне сопереживает отцу, которого постигло разочарование. Хотя для ученика сапожника из Капошвара старик немалого добился. Главным несчастьем Иштвана Колошди было то, что он произвел на свет такого блистательного сына. Теперь его собственная заурядность стала очевидной.

В глубине души они оба это знали. И поэтому боялись любить друг друга.

– У меня потрясающая новость! – крикнула ему Аника, которая промчалась через Музеум-бульвар, чтобы перехватить Дьёрдя между лекциями на юрфаке.

– Только не говори, будто тест на беременность отрицательный, – улыбнулся он.

– Этого я не узнаю до пятницы, – ответила она, – но слушай: польские студенты бастуют, чтобы поддержать Гомулку, а мы организуем марш в знак солидарности.

– Аника, тайная полиция ни за что не даст провести ничего подобного. Эти головорезы из госбезопасности вышибут вам мозги. И наши русские «друзья» им помогут.

– Дьюри Колошди, ты не только пойдешь со мной на демонстрацию, но и понесешь один из плакатов, которые я все утро писала. Вот, какой тебе больше нравится: «Привет, польская молодежь!»? Или «Русские – вон!»?

Дьёрдь улыбнулся. Ну не порадуется ли отцовское сердце при виде того, как он несет подобный плакат?

– Я возьму вот этот, – сказал он, указывая на плакат с надписью: «Венгрии – нового лидера».

Они поцеловались.

Площадь Пятнадцатого Марта гудела от возбуждения. Тысячи демонстрантов заполняли газоны, люди держали в руках плакаты и флаги. Здесь были делегации от фабрик, школ и университетов. Какой-то молодой актер из Национального театра взобрался на памятник Шандору Петёфи и стал оттуда декламировать «Национальный гимн» поэта, в котором воспевается Венгерская революция 1848 года.

Все разрастающаяся толпа в мощном едином порыве подхватила слова поэта: «Most vagy soha – сейчас или никогда!»

Впервые в своей жизни Дьёрдь почувствовал: происходит что-то очень важное. И он был частью этого.

Наконец шествие началось – впереди шли поющие демонстранты, которые несли гирлянду из красных гвоздик. Толпа стала выливаться на главные улицы города, преграждая путь транспорту. Но это не вызывало никакой враждебности. Многие водители просто закрывали свои автомобили и присоединялись к марширующим. По пути следования к ним примыкали новые люди – в том числе работники магазинов и контор. В каждом окне, на каждом балконе стояли целые семьи, все приветственно махали руками.

Как по волшебству весь Будапешт превратился в бескрайнее красно-бело-зеленое море. Повсюду люди создавали триколор из подручных средств: ленточек, тряпок и даже бумаги. Когда студенты свернули на площадь Юзефа Бема, то все увидели, что памятник в центре площади уже обернут в огромный венгерский флаг с вырванным из сердцевины социалистическим гербом.

До вечерней зари собравшиеся студенты говорили о том, чтобы организовать демонстрацию перед зданием Парламента. Другие предлагали разобраться с огромным монументом Сталина, который вот уже несколько лет высится в самом центре городского парка и с чугунной насмешкой взирает оттуда вниз на Будапешт. Дьёрдь и Аника, взявшись за руки, отдались на волю основного потока, который понес их назад через мост, к площади перед Парламентом.

– Как ты думаешь, что власти будут делать? – спросил Дьёрдь.

– Уйдут в отставку. Ничего другого им не остается.

Толпа на площади перед Парламентом почти пугала своей необъятностью. Сотни тысяч людей осаждали величественное здание правительства, украшенное неоготическими башенками. Все скандировали имя единственного руководителя, заслужившего доверие народа, – Имре Надя, требуя вернуть его на пост премьер-министра, с которого его сняли год назад по настоянию ЦК партии.

Вечер уступил место ночи, и ощутимо похолодало. Но никто не расходился, люди делали факелы из газет и журналов и, держа их в руках, продолжали скандировать имя Надя.

И вдруг на одном из балконов показалась чья-то худощавая фигура. В передних рядах раздались крики – они эхом разнеслись по толпе, нарастая волной, и вот уже задние ряды тоже стали кричать: «Это Надь, это Надь!»

Немного неуверенно, волнуясь, смещенный лидер поднял руки, жестом умоляя всех замолчать, а потом принялся размахивать руками, словно дирижируя.

– Он что, сошел с ума? – не удержался Дьёрдь. – Машет руками как помешанный.

Но через мгновение все стало понятно. Он исполнял национальный гимн, и вместе с ним запела вся площадь. Это был гениальный ход!

После окончания песни Надь исчез так же незаметно, как и появился. Толпа, взволнованная и ликующая, начала расходиться. Инстинктивно все понимали, что этой ночью уже ничего не случится. По крайней мере, на площади перед Парламентом.

Дьёрдь и Аника были уже на полпути к университету, когда услышали выстрелы. Они взялись за руки и побежали к Музеум-бульвару. Улицы, мощенные булыжником, были запружены людьми – возбужденными, любопытствующими, напуганными.

Когда они вдвоем добрались до Музеум-бульвара, в воздухе все еще висели клубы слезоточивого газа. Аника достала носовой платок и прижала его к лицу. У Дьёрдя защипало в глазах, словно от ожога. Какая-то истеричная молодая девица пронзительно вопила, что агенты тайной полиции устроили резню среди беззащитных людей.

– Мы должны убить всех этих негодяев! – рыдала она.

– Ни малейшего шанса, – шепнул Анике Дьёрдь. – Поверю в это, лишь когда увижу хоть одного мертвого агента.

Он взял свою девушку за руку, и они снова побежали.

Не успели они добежать до следующего квартала, как остановились, охваченные ужасом. Над их головами, привязанное за ноги к фонарному столбу, висело истерзанное тело офицера тайной полиции. Дьёрдю стало дурно.

– Дьюри, – сказала Аника, дрожа, – мы же знаем, что они творили со своимипленниками.

На следующем углу они увидели трупы еще двух агентов тайной полиции.

– Господи, – взмолилась Аника, – я больше этого не вынесу.

– Пойдем, я провожу тебя домой.

– Ну, хулиган, тебя еще не арестовали, как я погляжу.

Было около пяти утра. Иштван Колошди сидел, прильнув к радио, – он выглядел изможденным и нервно курил. Марика бросилась на шею брату.

– Дьюри, ходят такие ужасные слухи. Я так боялась, как бы с тобой что-нибудь не случилось.

– Зачем тебе слухи, Марика, – вмешался глава семьи. – В новостях только что сообщили всю правду.

– В самом деле? – спокойно произнес Дьёрдь. – И какова же версия «Радио Будапешта» о сегодняшних событиях?

– Произошел небольшой фашистский мятеж, который полиция сурово пресекла, – сказал Иштван Колошди. – А где ты был весь вечер?

Дьёрдь сел в кресло напротив отца, наклонился вперед и сказал с улыбкой:

– Слушал Имре Надя.

– Ты сумасшедший. Надь – это ничтожество.

– Попробуй сказать это тем тысячам людей, которые приветствовали его на площади перед Парламентом. И мы собираемся вернуть его и поставить во главе партии.

– А я собираюсь вернуть волосы на свою лысину. Вы все – кучка безмозглых идиотов.

– Ты говоришь как настоящий социалист, – сказал Дьёрдь, выходя из комнаты. – Пойду спать. Даже сумасшедшим нужен отдых.

Спустя примерно три часа сестра разбудила его.

– Проснись, Дьюри. Надя назначили премьером! Только что передали в новостях.

Дьёрдь заставил свое измученное тело подняться с постели. Он должен увидеть лицо отца. Застегивая на ходу рубашку, он побрел в гостиную. Старик, казалось, прилип к радиоприемнику, вокруг все было заставлено пепельницами, до краев наполненными окурками.

Когда Марика передала Дьёрдю чашку с черным кофе, он спросил отца:

– Ну и?

Глава семьи поднял на него глаза и ответил без тени иронии:

– Ты никогда не слышал от меня ни слова против Имре Надя. В любом случае, он должен будет получить благословение Москвы, ведь он попросил помощи у советских войск.

– На сей раз ты размечтался, отец.

А потом повернулся к сестре и сказал:

– Если позвонит Аника, скажи ей, что я ушел в университет.

Он закинул куртку через плечо и поспешил из дома.

В последующие годы Дьёрдь, вспоминая эту минуту, задавался вопросом: ну почему он так сухо простился тогда? Нет, не с отцом. Ведь старик разозлил его своим бесстыжим лицемерием. Но неужели сестре Марике нельзя было сказать что-нибудь ласковое на прощание?

Конечно, в то холодное октябрьское утро 1956 года он и представить себе не мог, что вскоре окажется за тысячи километров от дома, но все равно – легче от этого ему не становилось.

На университет обрушилась лавина слухов. После каждого выпуска новостей люди носились по зданию, оповещая всех, словно городские глашатаи. Уставшие студенты очень обрадовались, услышав о том, что сказал президент Эйзенхауэр: «Сердцем Америка вместе с народом Венгрии». Все шептали друг другу: «Весь мир следит за тем, что происходит!»

Но всеобщая эйфория наступила во вторник днем, когда премьер-министр Надь объявил о начале вывода советских войск. Дьёрдь в таком восторге бросился через весь зал обниматься с Аникой, что по пути сбил с ног человек шесть, не меньше.

Утром первого ноября Дьёрдя грубо растолкал Гёза, знакомый парень с юрфака.

– Какого черта…

И только потом он заметил что-то очень странное. Тощий Гёза сегодня выглядел как толстый клоун на арене цирка. Дьёрдь протер глаза, не понимая, в чем дело.

– Что это с тобой случилось, черт побери? – спросил он.

– Надо убираться отсюда, – сказал Гёза. – Я напялил на себя всю одежду – во всяком случае, все, что налезло, – и направляюсь в Вену.

– Ты рехнулся? Советские войска ушли. Разве ты не слышал, что сказали по радио «Свободная Европа»?

– Да, но я также слышал, что сказал мой кузен, который живет в деревне Гёр. Он позвонил мне часа два назад и сообщил: на западной границе скопилось несколько сотен русских танков. Они просто перегруппируются, чтобы вернуться обратно.

– Он в этом уверен?

– Тебе хочется подождать, чтобы убедиться? Дьёрдь помешкал, но только несколько секунд.

– Дай мне сбегать за Аникой, – попросил он.

– Ладно, но только быстро.

Ей не хотелось идти.

– Откуда такая уверенность, будто советские танки собираются вернуться?

– Ну сколько тебе нужно объяснять? – ответил Дьёрдь нетерпеливо. – Послушай, если Венгрия станет независимой, то поляки и чехи тоже захотят отделиться. И тогда – бац! – российская империя развалится, как карточный домик.

Ее лицо побледнело. Она была напугана тем, что ей предстоит принять такое важное решение.

– А как же мама? Она без меня не сможет.

– Ей придется, – ответил Дьёрдь невозмутимо. Он обнял ее обеими руками. Она тихо плакала.

– Дай мне хотя бы позвонить ей, – попросила она.

– Да. Но только быстро.

Они отправились в путь. Дьёрдь и Аника – в чем были, Гёза нес на себе весь свой гардероб. Когда они добрались до окраины Будапешта, Дьёрдь увидел телефонную будку и вспомнил о сестре.

– У кого-нибудь есть мелочь? – спросил он. Аника вложила монетку ему в руку.

– Дьюри, где ты? – с тревогой спросила сестра. – Отец беспокоится.

– Слушай, – ответил он, – я очень спешу…

В эту минуту Гёза сунул голову в будку и зашептал:

– Скажи ей, что «Голос Америки» передает зашифрованные послания от беженцев, между текстами в передачах.

Дьёрдь кивнул.

– Прошу тебя, Марика, не задавай мне никаких вопросов. Просто слушай регулярно «Голос Америки». Если там скажут, что… – Он снова замолк. – Что Карл Маркс умер, это значит, со мной все в порядке.

– Дьюри, я ничего не понимаю. Мне страшно.

– И мне тоже, – признался он. – Поэтому, ради бога, молись, чтобы он действительно умер.

И повесил трубку, не сказав больше ни слова.

– А как же твой отец? – спросила Аника. – Разве у него не будет неприятностей, когда выяснится, что ты сбежал из страны?

– Знаешь, он законченный конъюнктурщик с уникальным талантом самосохранения. У него все будет отлично, уверяю тебя.

А в глубине души подумал: «Все мое детство он воротил от меня нос, с какой стати я теперь должен о нем беспокоиться?»

Они шли молча и без остановок. На дороге им попадались только случайные старые грузовики – почти все они двигались в сторону западной границы. Изредка троих беглецов брали в кузов и подвозили несколько километров. Никто из водителей ни разу не спросил, куда они направляются и зачем.