Текст книги "Маршал Ней: Храбрейший из храбрейших"

Автор книги: Эрик Перрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Эгле Ней каждый день приезжает в Консьержери. Она приносит мужу домашнюю еду, которую, как и вино, должна сама попробовать в присутствии охранников, чтобы доказать им, что пища не отравлена. Княгиня Москворецкая предпринимает всё возможное. Настойчиво она ищет поддержки у союзников, но всё напрасно! Англия продолжает повторять, что, пока не свершится правосудие, невозможно поверить в устойчивость королевского правительства. Защитники Нея хотели воспользоваться статьёй 12-й акта о капитуляции Парижа. В этой статье гарантировалась безопасность всем чиновникам, как военным, так и штатским, находившимся в Париже 3 июля 1815 года в момент заключения соглашения. Супруга маршала напоминает об этом в ходе личной аудиенции у герцога Веллингтона. В ответ на это последний холодно замечает, что отказывается вмешиваться, так как король не ратифицировал этот документ, который к тому же касался лишь вывода французской армии из столицы. Вина маршала слишком велика, а политическая ситуация близка к критической настолько, что данное средство защиты играет роль лишь незначительной юридической зацепки. К тому же – задаётся вопросом Веллингтон, – если Ней считал, что находится под защитой этой злополучной 12-й статьи, почему он сбежал из Парижа под чужим именем? В Лондоне лорд Холланд рьяно защищает маршала перед английским регентом. Всё бесполезно, как и последняя попытка родственницы Веллингтона леди Хатчинсон, подруги жены маршала. Леди на коленях умоляла победителя Ватерлоо пощадить Нея. Как сообщает своему правительству 23 ноября Поццо ди Борго, представитель русского царя в Париже, приговор был вынесен заранее: «Никто не сомневается в фатальном исходе процесса».

Отсрочка, полученная маршалом, лишь нагнетает его мрачное нетерпение, так как с каждый днём его надежды тают. Процесс возобновляется 4 декабря. Проходя в зал, Ней замечает особо внимательные взгляды королевских гренадеров, нёсших охрану Люксембургского дворца. «Они что, принимают меня за диковинную обезьяну?»^{424} – восклицает маршал. Толпа, заполнившая зал заседаний пэров с момента открытия дверей, нетерпеливо ждёт появления Мишеля Нея, князя Москворецкого, сына бочара из Саарлуи, маршала, забывшего свое обещание, данное Людовику XVIII, доставить пленённого Наполеона даже в клетке, если понадобится. До сих пор он оставался простым наблюдателем борьбы юристов, но теперь наконец он будет отвечать на вопросы судей и пояснять показания 37 свидетелей, собранных в тот день. Среди них маршал Даву, явившийся как свидетель защиты, и генерал Бурмон со стороны обвинения. Маршал усаживается в кресло как раз перед местами судей, по бокам – адвокаты Дюпен и Беррье. На вызов откликнулся 161 пэр. Маршал медленно оглядывает их ряды, напрасно ища хотя бы одно лицо, не отмеченное тревогой. Ней также вглядывается в присутствующих, пытаясь найти среди них наследного принца Вюртембергского, князя Меттернихаи посла Пруссии графа фон дер Гольца, уже присутствовавших 21 ноября в качестве наблюдателей от Европы. Им поручено следить заходом процесса, они наслаждаются спектаклем, который представляет собой суд над победителем при Эльхингене, ещё вчера державшимся ровней с королевскими особами, а сегодня – бесправным пленником новой власти. Есть что-то отталкивающее в его истории, наполненной переходами от преданности к предательству. Но вот что удивительно: обвиняемый выглядит спокойнее и увереннее, чем его судьи. Несмотря на следы страданий, его лицо выражает сдержанность и достоинство.

Он только бледнее обычного. В руке Нея рулон документов с аргументами защиты, как будто заменивший ему маршальский жезл. В зале установилась давящая атмосфера. Самый молодой из судей, герцог де Брольи, позже рассказывал, что многие пэры, напуганные мыслью о смертной казни, обещали бороться за спасение маршала, но потом в тишине, потупив взор, проголосовали за казнь. Раздираемые противоречивыми мотивами пэры стали объектом угроз, они получали анонимные письма с обещанием «двадцати тысяч ударов ножа, если приговорят Нея»,^{425} а правительство в то же время призывает их приговорить маршала к расстрелу.

Существует неопубликованное письмо, которое мы считаем подлинным – письмо Марии-Луизы, уже нашедшей убежище в объятиях Нейпперга. Она составила его с целью спасти Нея, таков был последний её поступок как императрицы французов. Мария-Луиза, столь неблагодарная по отношению к Наполеону, равнодушная к зову сердца, 20 ноября берётся за перо и торжественно обращается из Вены к пэрам: «Ненависть и присутствие Бурбонов на французском троне совершенно невыносимы для французов, которые замечательно проявили себя, защищая свое прекрасное отечество. Неужели вы приговорите к смерти француза, который войдёт в историю, как человек, сотни раз рисковавший жизнью?» В порыве отчаянной храбрости, столь для неё нехарактерной, Мария-Луиза поднимает как знамя имена Наполеона и их сына, она проклинает Бурбонов, умоляя пэров спасти Нея. Это письмо – проявление достоинства, облагораживающее образ второй супруги Императора, которую принято относить к ненавистным персонажам истории.^{426}

В ходе дебатов ультрароялисты стремятся доказать, что маршал действовал преднамеренно. Обвинение со страстью и азартом искало свидетелей, но не смогло привести никаких доказательств того, что в марте 1815 года Ней покинул Париж, уже замыслив предательство короля. Префект департамента Мёз написал министру полиции, что Ней позволил себе грубые высказывания в адрес королевской семьи в присутствии служащих муниципалитета Лонгиона. Сначала Ней спросил, много ли сволочей в городе. Когда его попросили уточнить, кого он имеет в виду, он ответил: «Священников и благородных». Если бы всё подтвердилось, эти факты могли бы стать вескими доводами для обвинения. Но проверка показала, что эти высказывания имели место значительно позже предательства маршала, уже в мае, когда он по поручению Наполеона проводил инспекцию пограничных городов от Лилля до Ландау.^{427}

Прокуратура намерена главным образом привлечь внимание пэров к событиям в Лон-ле-Сонье, где Ней бросил к ногам Бонапарта своего короля и свою честь. В качестве оправдания маршал сошлётся на растерянность и стечение обстоятельств. Также обвинению нужно доказать, что это он перевербовал солдат, а не наоборот. Полиция тщательно разыскивала свидетелей, слышавших обращение в Лон-ле-Сонье, в котором Ней призывал стать на сторону Императора. Некто Борегар, командир жандармского эскадрона, утверждает, что солдаты, стоявшие в дальних рядах, сопровождали чтение обращения возгласами «Да здравствует король!» Они не слышали слова командующего и думали, что тот призывает их верно служить Людовику XVIII. Ней обругал их и заставил кричать: «Да здравствует Император!»^{428}

Безусловно, данное свидетельство на руку обвинению, но его ещё недостаточно. Идеально было бы доказать, что Бурмон действительно возражал против предательства своего начальника, но cделать это довольно трудно. Ведь известно, что офицер был вместе с маршалом в вечер предательства и даже сопровождал Нея на банкете, где обсуждали ошибки Бурбонов, которые «могли бы сделать Францию счастливой, если бы уважали армию». Из записки, обнаруженной среди документов, попавших в полицию, следует, что Бурмон не слишком возражал против намерения Нея предать дело короля, скорее наоборот: «Упрёки господина Нея, адресованные господину Бурмону, к сожалению, вполне обоснованны. Я располагаю доказательствами его соучастия. Я тщательно изучил их, и мне известно, что он сделал. Если надо, я заверю свои показания письменно».^{429} Эта линия обвинения будет оставлена, таким образом, исчезнут обвинения Бурмона, в соответствии с которыми Ней, задумывая своё театральное предательство ещё при отъезде из Парижа, всё решал сам.

Появлению Бурмона на процессе в качестве свидетеля придавали большое значение. Будут ли его показания соответствовать ожиданиям прокуратуры, которая рассчитывает на них для доказательства виновности Нея?

На этом этапе дебатов подтвердилось, что маршал обещал в присутствии короля доставить Наполеона в железной клетке.

– Не помню, чтобы я произнёс такие слова. Я сказал, что дело Наполеона настолько сумасбродно, что если он попадёт в плен, то заслуживает быть посаженным в железную клетку. И даже если я и сказал подобное, то это была глупость, но свидетельствующая, тем не менее, о том, что я был намерен служить королю.

Обвиняемый громко и отчётливо повторил, что текст его обращения в Лон-ле-Сонье был составлен не им, а кем-то из окружения Наполеона.

– Обращение датировано 13 марта и не подписано. Подпись фальшивая. Я никогда не подписываюсь «князь Москворецкий». Обращение было обнародовано до того, как я его увидел, я прочёл его лишь 14-го числа.

Наступает момент выступления главного свидетеля обвинения, призванного привести решающие факты. Речь идёт о Бурмоне, который должен скрестить шпаги с Неем. Бурмон, граф де Гене, бывший офицер эмигрантской армии, бывший руководитель шуанских формирований на западе страны, перешедший на сторону противника при Линьи, под пристальными взглядами пэров занимает свое место в зале заседаний. Тягостная тишина подчёркивает ощущение неловкости при виде этого двусмысленного персонажа, которому поручено доказать противоречивость показаний маршала, уличить его во лжи. Однако и в поведении самого Бурмона в период Ста дней есть немало тёмных пятен. Он настаивает, что в Лон-ле-Сонье высказал маршалу своё несогласие, когда тот намеревался перейти на другую сторону.

Но при этом Бурмон не примкнул к Людовику XVIII, позже он решился представиться Даву, наполеоновскому военному министру, с просьбой доверить ему какой-нибудь пост, который он и получил при поддержке Жерара и Нея. Он дезертировал накануне битвы при Ватерлоо,[117]117
  Бурмон перешёл к пруссакам 15 июня 1815 года, то есть накануне сражения при Линьи. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] чтобы, по его утверждению, быть максимально полезным королю, так как мог выдать планы Императора противнику.

Речь Бурмона сильно отличается от манеры Нея. Он выражается скорее как политик, чем как солдат. В этом их главное противоречие. Бурмон предстаёт перед нами как беспринципный человек, пытающийся выдать себя за бескорыстного защитника трона и алтаря. Он яростно обвиняет бывшего начальника, чтобы обелить себя, снять с себя предъявленные ему обвинения.

Крайне возбуждённый Бурмон начинает своё выступление. Он касается событий в Лон-ле-Сонье, в ходе которых он якобы условился с Лекурбом (скончавшимся месяц назад, следовательно, не имеющим возможности опровергнуть его заявления) сделать всё от них зависящее, чтобы отговорить Нея от гибельного решения. Своё присутствие при оглашении обращения к войскам Бурмон объясняет лишь желанием увидеть реакцию солдат.

– Я обратился за разъяснениями и советом, – возражает Ней, – к людям, с которыми, как мне казалось, был связан давними доверительными отношениями. Я хотел услышать их мнение, полагая, что у них хватит воли и энергии сказать мне: «Вы не правы». Вместо этого они увлекли меня в пропасть.

Какая трогательная беспомощность! Тот самый маршал Империи, который никогда не позволял себе проявлять слабость, хватается за соломинку. Нам известно немного речей, так отражающих глубокую внутреннюю боль, как этот крик души, столь нетипичный для нашего персонажа. Сказанное производит большое впечатление на аудиторию и в какой-то степени обескураживает даже Бурмона. Поднятая правая рука Нея тяжело падает, демонстрируя его полную подавленность. Искренность тона усиливает эффект и позволяет увеличить убедительность формальных возражений, что всё больше смущает Бурмона. Последний упоминает о большом наполеоновском орле[118]118
  Речь идёт о звезде ордена Почётного легиона имперского образца (с изображением орла). Бурбоны заменили орла портретом короля Генриха IV. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] оказавшемся на груди Нея через полчаса после чтения обращения, что свидетельствует о предварительном замысле. Ведь если эту награду маршал привёз с собой, значит, он с самого начала собирался служить Императору, а не королю.

– Ваше утверждение, что я заранее готовился к предательству – не что иное, как клевета, генерал, – искренне возмущается Ней. И действительно, приведённое по этому поводу свидетельство его ювелира подтверждает, что в Лон-ле-Сонье он не имел возможности украсить себя знаком Большого орла. Попытка Бурмона провалилась. Вмешательство генерального прокурора и требования нескольких пэров освобождают его от необходимости продолжать проигранную дуэль.

Вечером после этого заседания, которое, как представляется маршалу, закончилось в его пользу, он видится со своими сыновьями и даже играет с младшим. Он с нетерпением ждёт Эгле. Маршалу разрешено свидание с женой и адвокатами без посторонних. Этой возможностью Ней обязан лично Людовику XVIII. «Я слишком хорошо помню о моём несчастном брате[119]119
  Речь идет о Людовике XVI, которого после ареста разлучили с семьей – Примеч. науч. ред.


[Закрыть], поэтому не хочу лишать супругу маршала этого утешения», – доверительно говорил король. Эгле не может поверить в неотвратимый исход процесса и взывает к милосердию пэров, которых встречает в коридорах Люксембургского дворца или которых посещает, если того позволяет степень их знакомства. «Вы ведь хорошо знаете маршала, – с мольбой обращается она к господину д’Оссонвилю, – вам известно, что, несмотря на его храбрость и все его победы, по сути, он остаётся слабым человеком, ребёнком. Он не отдавал себе отчёта в том, что делал. Вы ведь понимаете это, не так ли?»^{430}

5 декабря, около 10 часов утра, Ней снова появляется в зале заседаний. Один из сопровождавших его охранников поскользнулся на мраморном полу коридора, чем вызвал нервный смех своего товарища. Эта вспышка веселья поразила маршала. Главным предметом обсуждения в тот день явилось важное юридическое положение, в дебатах принял участие маршал Даву в роли свидетеля защиты. Адвокаты Нея ожидают от победителя битвы при Ауэрштедте, официального лица, подписавшего вместе с союзниками конвенцию 3 июля, подтверждение того факта, что статья 12-я этого документа защищает маршала Нея. К сожалению защиты, генеральный прокурор отвергает эту возможность, запрещая любое упоминание 12-й статьи. Через много лет после процесса некоторые авторы строго осудят адвокатов Нея, полагая, что, «вместо того чтобы цепляться за частности и пытаться затормозить ход разбирательства, как будто речь шла о банальном гражданском иске, следовало строить защиту на героических заслугах обвиняемого».^{431} Действительно, в Палате было несколько пэров, служивших в свое время Империи, и даже среди самых яростных роялистов можно найти людей, далеко не бесчувственных к военной славе, но факт государственной измены был слишком очевиден. И здесь редингот, в котором Ней спасал отступающие из русского ада войска, ничего не мог изменить.

По окончании заседания обвиняемый изливает душу гренадерам, которым поручено охранять его во время ужина. С волнением он вспоминает наполеоновские войны, славные эпизоды своих кампаний, далее неизбежно переходит к своему предательству. Его высказывания носят более личный характер, чем то, что он говорит суду по советам защитников:

– У знати нет причин быть против меня. В марте этого года я дал самый строгий приказ войскам ни в коем случае не обижать людей этого класса. Я француз, а мнение народа было на стороне Бонапарта. Мне не в чем себя упрекать, у меня нет угрызений совести, лишь сожаления. Если бы я не рассчитывал на условия капитуляции, я мог бы сбежать. Я спросил у Груши: «Что будем делать?» «Я остаюсь, – ответил он. – Париж – это бездна, где легко скрыться от полиции». Он оставался восемь или десять дней, а потом отправился в путь.[120]120
  Маршал Груши эмигрировал в США, откуда вернулся в 1821 г. после амнистии. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]

6 декабря – последний день судебных заседаний. В 9 часов утра супруга посещает маршала, который теперь не уверен, что выиграет процесс. Он разговаривает с женой, подперев голову руками и устремив взгляд в пространство. Он монотонно говорит о войне, о любви. Беседа окрашена чувством расставания. Мадам заметно потрясена, но держит себя в руках, пока остаётся хоть какая-то надежда.

Суд пэров окончательно отметает статью 12-ю документа, под которым они не хотят видеть ничего, кроме подписей Веллингтона и Блюхера. В таких условиях защита вынуждена настаивать на странном исключении, а именно: с момента подписания Парижского соглашения Ней больше не является французом. Ведь он родился в Саарлуи, который отошёл к Пруссии.[121]121
  Получается, что французский суд просто не имеет права судить его. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] После этого разыгрывается безобразная сцена – маршал заявляет, что он француз и умрёт французом.

– До этого момента моя защита казалась свободной. Теперь же, как я вижу, у неё связаны руки. Меня обвиняют вопреки заключённому договору, и мне не позволяют воспользоваться им.

Далее Ней добавляет уже по собственной инициативе:

– Я поступаю, как Моро, я обращаюсь к Европе и к потомкам.

Ему не следовало прибегать к столь неудачному сравнению с генералом, которого маршал не пытался защитить от преследований Бонапарта и который затем перешёл на сторону неприятеля. Ней использовал последние доводы. В 5 часов вечера Палата приступает к заключительным дебатам прямо в зале заседаний, откуда предварительно вывели обвиняемого, свидетелей и публику.

Измученный поединком, который теперь – он это прекрасно понимал – был совершенно бесполезен, Ней говорит охранникам:

– Собрание пэров похоже на Огненную палату.[122]122
  Огненная палата – название нескольких чрезвычайных судов при Старом режиме во Франции, занимавшихся делами еретиков и государственных преступников. Название произошло оттого, что многие осуждённые Огненной палатой приговаривались к сожжению. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] При Бонапарте не возводилось столько эшафотов.

Но действие ещё не завершилось, о чем мы узнаем из бумаг Раймонда де Сеза, который был одним из защитников Людовика XVI. Влияние Сеза на процессе Нея стало решающим. Не для того ли в Тюильри было произнесено имя Людовика XVI, чтобы Людовик XVIII не проявил свою слабость и неуверенность? Сез прилагает много усилий, чтобы добиться для князя Москворецкого смертного приговора без права апелляции. В возвращении узурпатора ему видится новый эпизод Великой революции, новые кровавые катастрофы. Но ужасная перспектива расстрела маршала удерживает некоторых пэров от поднятия руки. Сез привлекает их на свою сторону заявляя с уверенностью, призванной победить все сомнения:

– Вдумайтесь, господа, вы только что обвинили маршала Нея в государственной измене. Значит, он предал свою страну и государство, а вы рекомендуете обратиться к милости короля. Я бы сказал, что речь идёт о самом отвратительном и мерзком предателе, а вы настаиваете, что он достоин королевского и вашего снисхождения. Из-за предателя вы обращаетесь к доброте королевского сердца, которое, к сожалению, слишком чувствительно, вы пытаетесь воспользоваться его бесконечной добротой. Но нет! Смею заявить вам о своем глубоком убеждении, что милосердие суверена, к которому нам предлагают обратиться, в данном случае представляет огромную и даже смертельную опасность для нации. В столь важный момент я посчитал бы самого себя предателем моей страны, если бы поддался ничтожному состраданию и позволил бы себе разделить это мнение, на первый взгляд весьма гуманное, но по сути – жестокое и бесчеловечное.^{432}

Приговор выносится в половине двенадцатого ночи. Применяя правила военного суда, пэры Франции заслушают вердикт в отсутствии обвиняемого и защитников. Маршал Ней приговорён к смерти 139 голосами при 5 воздержавшихся. 17 человек голосовали за его депортацию. Совесть голосовавших чиста, сердца исполнены сожаления. «Смерть» – это слово в устах некоторых персонажей способствует созданию мифа о герое, позорно принесённом в жертву. За смертный приговор, что, конечно, не делает им чести, проголосовали маршалы Мармон, Серюрье, Келлерман, Периньон и Виктор, а также семнадцать бывших офицеров Революции и Империи, среди которых генералы Дюпон, Латур-Мобур, Лористон, Дессоль, которые служили под его командованием в Испании и генерал Мэг зон, завершавший с Неем вывод войск из России. Напротив, герцог Шуазёль заметил, что он сам, приговорённый когда-то к смерти, видевший смерть вблизи и сохранивший к ней отвращение, не может приговаривать другого. Что касается герцога Монморанси,[123]123
  Вероятно, имеется в виду Матье Жан Фелисите де Монморанси-Лаваль (1760-1826) – в 1814 году адъютант графа д'Артуа, в 1815 году член Палаты пэров. В 1821-1822 годах министр иностранных дел Франции. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] то он заявил, что не будет голосовать за смерть, потому что маршал и он – соседи-землевладельцы, они часто вместе охотились, поэтому он не может решиться поддержать казнь своего соседа.^{433}

Твёрдость духа, с которой маршал сопротивлялся казни, не смогла проявиться публично при объявлении приговора. После ужина Ней спокойно заснул и проснулся в 3 часа утра, это было уже 7 декабря 1815 года. Дрожащим голосом служащий зачитал ему приговор. Как отмечено в рукописном журнале охранников, лицо Нея от злости налилось кровью.

– Подобные приёмы подошли бы царствованию Калигулы, – не раздумывая, комментирует маршал, – хватают человека, тот намерен защищаться, но ему затыкают глотку и отправляют на казнь!

Узнав, что казнь состоится в тот же день, в 9 часов, он теперь уже совершенно спокойно отвечает:

– Когда угодно, я готов.

Незадолго до 5 часов в Люксембургском дворце раздаётся крик, полный боли и отчаяния. Супруга маршала бросается в его объятия и теряет сознание. Её сопровождают дети и сестра, мадам Гамо. Ней ходит взад-вперед по камере и доверительно говорит Эгле:

– Я пожертвовал собой, чтобы избежать гражданской войны. Я, как Курций,[124]124
  Марк Курций – античный герой, отдавший свою жизнь силам ада, чтобы спасти отечество. – Примеч. пер.


[Закрыть] бросился в пропасть.

Обняв и поцеловав детей, он спешит отослать их, опасаясь, что сцена станет ещё более драматичной, если приказ идти на казнь застанет их в объятиях отца. Супруга намерена ехать в Тюильри, чтобы попытаться ещё раз вымолить помилование у Людовика XVIII. Желая удалить и её, Ней просит Эгле поспешить с этой последней попыткой. При расставании супруги целуются, Ней прекрасно понимает, что это их последний поцелуй.

Перед нами снова Храбрейший из храбрых, который показывает Истории, что такое маршал Империи, который знает, как положено встретить смерть. Если военная жизнь и не сделала его умнее, то она выковала характер. Его лицо, до сих пор выражавшее неразумную решительность, теперь побледнело и отражает чувства смелого и отчаявшегося человека в решающий момент. Приняв последнее причастие, около 9 часов Ней твёрдым шагом идёт к месту казни, выбранному в нескольких сотнях метров от ограды Люксембургского дворца. Проходя мимо бюста Генриха IV, маршал вздыхает:

– Он был храбр и умел прощать.^{434}

В тот миг, когда Ней снова становится военным героем перед ружьями выстроившихся солдат, заплаканная Эгле Ней ожидает Людовика XVIII внизу у лестницы павильона Флоры. Король отказывается её принять. В половине десятого герцог Дюра, первый камергер, приближается к ней, чтобы сказать с сочувствием:

– Мадам, аудиенция, которую вы ожидаете, уже не имеет смысла. Несчастная женщина падает в обморок.

Тело маршала доставлено в маленькое тёмное помещение богадельни, расположенной вблизи Люксембургского дворца. Некто по имени Пеллетье, гренадер национальной гвардии, в одиночестве следовал за носилками, на которые были уложены останки. Два человека в белых фартуках, как у мясников, несли их. Пеллетье, который не спускал глаз с тела, проводил его до богадельни, где остался один на один с телом князя Москворецкого, которого он всегда уважал. Пеллетье откинул простыню и увидел грудь казнённого, пробитую пулями. «Благородная голова маршала из уважения не была затронута, выражение лица не изменилось, в нем виделась неизменное хладнокровие, отсутствие какого-либо намёка на страх. Это было значительное лицо воина и героя, столь знакомое всем, кто его знал. Одна пуля задела правую сторону нижней челюсти, но это никак не сказалось на выражении лица. Тело маршала вызывало трепет и уважение».^{435}

После смерти Ней снова стал первым солдатом Наполеона, который, не раздумывая, без колебаний бросается на вражеское каре.

Париж, апрель 1990 г. – март 1993 г.

* * *  

Благодарность автора

Закончив эту работу хочу поблагодарить за ценные советы, поддержку и помощь Доминика Огарда, Сильвин Байи, Мари-Элен Буркен, Андре Кастело, Изабель Шантер, Сесиль д Юмьер, Люси Маро, Жан-Нере Ронфор.