Текст книги "Заговор против маршалов. Книга 1"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

11

Ледяная крупа катится по каменным плитам. Жесткий ветер перегоняет ее из конца в конец. В наклонных лучах пунцового солнца отчетливо прорисовывается каждый припорошенный стык. Линии швов, подбеленных снегом, смыкались у ступеней генерального штаба, поперечные параллели уводили к «Бристолю» и «Европейской». И эта площадь, расчерченная на клетки, как карта, и лютая синева, в которой таяло одинокое облачко, навевали тоскливое ощущение позабытого сна. Как ни мучься, не вспомнить мелодию, не связать обрывки сумеречных струн. Вытянутый в длину фасад отгораживал площадь от Саксонского парка с его петляющими дорожками и прихотливым узором оград. Наверное, там затевали возню мальчишки и чинно прогуливались одинокие старики, а здесь отрешенно зияла закованная в прямоугольный камень пустыня. Странный все-таки обман чувств, минутное помрачение, навеянное переменой погоды. Людская суета заполняет даже четырехмерное пространство пана Минковского. Мир застывших форм и остановленных движений существует лишь на полотнах Кирико или Дельво.

Площадь Пилсудского не то место, чтобы предаваться долгим мечтаниям, а Варшава не тот город.

Печатая шаг, сменяется караул у могилы Неизвестного солдата, подъезжают штабные машины. Золотоволосая красавица, стуча каблучками, перебегает дорогу перед самым радиатором с красно-белым флажком.

Бойко идет торговля булочками с горячей грибной начинкой у решеток парка на Граничной, перетаскивают чемоданы гостиничные мальчики. Под гром барабанов марширует отряд харцеров.

Иероним Петрович Уборевич сел в новенький «берлие» заместителя начальника генерального штаба. Военный атташе на мгновение заколебался, но быстро нашелся и пригласил в свой «рено» багроволицего военного, отмеченного звездой высокого ордена «Белого Орла». Разделяться, пусть и на считанные минуты, было не слишком желательно, но приходилось считаться с протоколом и субординацией. В Польше таким вещам придавалось подчеркнутое значение. Особенно ныне, когда страной фактически управляло военное командование. Визит Уборевича выходил, таким образом, за рамки армейских контактов.

К площади подъехали со стороны Каровой. Встречавший кортеж подполковник распахнул дверцу и вскинул два пальца под окантованный козырек.

–      Проше, пан генерал!

–       Похоже, зима перешла в контратаку? – заметил Уборевич и с наслаждением втянул морозную свежесть.– Превосходное утро!

Поляки охотно пустились в рассуждения о причудах погоды, туманно намекая на капризы политики.

Озябшие репортеры в темпе схватили несколько общих кадров и, раздавшись в стороны, пропустили молодцевато взбежавших по лестнице военных. Каждому хотелось обязательно заснять Уборевича, но его постоянно заслоняла чья-нибудь украшенная позументом конфедератка. Больше всех повезло Тодеку Зегальскому из «Курьера Варшавского», догадавшемуся расставить деревянный треножник справа от входа. Он сделал портрет в полный рост: развевающиеся полы шинели, сабля на боку, портупея. Немного подпортило солнце, колюче вспыхнувшее на стеклах пенсне. На счастье, в самый последний момент хозяева вежливо приотстали, посторонился и адъютант с серебряным аксельбантом, потянув на себя дубовую дверь. Вот и удалось запечатлеть большевистского генерала.

– Ца-ца-ца! Какой субтильный пан,– поцокал языком Тодек.– И какой моложавый! – он покосился на топтавшегося рядом круглолицего здоровяка в клетчатой кепке с наушниками.

Тот, однако, никак не отреагировал. Молча, словно не к нему обращался коллега, спрятал в карман «минокс» – камеру-лилипут латвийского производства, и заковылял вниз по ступеням.

Не иначе, из «двуйки», определил наметанным глазом Тодек, знавший всех журналистов Варшавы. Господа из второго бюро тоже порядочно ему примелькались. Например, подполковник Броневский, который вошел последним. Но этого, в кепке, Зегальский определенно видел впервые. Такие лица запоминаются, особенно глаза: голубенькие, как у младенца, но словно бы тронутые сладковатой гнильцой. И вообще кто из приличных людей захочет работать с «миноксом»? Даже «двуйка» не станет мелочиться на финтифлюшках.

Тодек собрал штатив и прямиком направился на Маршалковскую, к трамваю.

На другой день типчик в клетчатой кепке снова попался ему на Уяздовских аллеях, возле многоэтажного здания генеральной инспекции. Как последний идиот, он сидел на обледенелой скамейке, закусив погасшую папиросу. Зегальский прошел мимо, отвернув на всякий случай лицо. Если пан Уборевич находится в инспекции, рассудил он, то все становится на свои места: шпик. «Жди, голубчик, пока не примерзнет зад»,– позлорадствовал Тодек. Лично его российский генерал уже не заботил. Дело сделано: «Курьер Варшавский» поместил портрет на первой странице. Жаль, что обрезали по пояс – пропала сабля. Зато превосходно смотрелись диковинные петлицы с четырьмя ромбами и звездой. И пенсне нисколько не бликовало.

Тодек не знал, что так поразивший его своей моложавостью военачальник в двадцать два уже командовал армией. Он вообще мало интересовался историческими подробностями. Его пределом был фоторепортаж.

Заскочив пообедать в «Бристоль», он опять наткнулся на кругломордого с глазами, похожими на подгнившие сливы. Третий раз за неполных два дня!

На возвышении в вестибюле, где в дневные часы накрывали столики, отыскалось свободное место, откуда можно было понаблюдать за странным субъектом, которого так настойчиво подсовывала судьба. Из чистого суеверия Тодек решил поплыть по течению. Авось что– нибудь и перепадет!

Напротив голубоглазого филера сидел, небрежно прикрыв салфеткой белый фуляровый галстук, седой вальяжный мужчина. Ковыряя вилкой недоеденный бризоль, он время от времени поднимал рюмку, но, едва пригубив, отставлял в сторону. Голубоглазый же и пил, и ел с надлежащим усердием, то и дело наливая себе до самого краешка. Вилку он, конечно, держал в правой руке, а левой неустанно запихивал в рот куски хлеба. Лохмы тушеной капусты то и дело слетали на лацканы кургузого пиджачка. Седой всякий раз морщился и отстранялся. На пирующих закадычных друзей это нисколько не походило. В общем, странная пара: барин и хам. О чем они вели разговор, Тодеку оставалось только догадываться. Сколько ни вслушивался в слитный рокот, ни единого слова не уловил. Кто-то поминутно входил и выходил в вертящуюся дверь, звякала посуда, раздавались восклицания, смех. Тут и рядом ничего не услышишь, а Тодек устроился в дальнем углу. Видеть, как жрет, постепенно наливаясь кровью, неопрятный бурбон, стало совсем невтерпеж: того и гляди аппетит испортишь.

–      Как всегда, пан Зегальский? – над ним склонился знакомый официант.

–      Принесите шницель и рюмку рябиновой,– попросил Тодек. Капустный узор на лацканах напротив отбивал охоту до прежде любимого бигоса.– Вы случайно не знаете, кто эти двое? – он деликатно повел бровью.

–      Как не знать! Пан Смал-Штокий, он у нас часто бывает. А вот кто с ним, прошу прощения, понятия не имею. Тоже из украинцев, надо полагать.

Тодек равнодушно кивнул. Где-то он слыхал это имя, но оно почти ничего не говорило ему. Впрочем, отчего не спросить? Журналисту простительно.

–      Это какой же Смал-Штокий?..

–       Тот самый, пан может не сомневаться.– Официант склонился еще ниже и зашептал в самое ухо: – Посланник Центральной рады в Берлине. В Киев он так и не вернулся, прямиком переехал в Варшаву. Имеет особняк и приличные деньги. Откуда? Положительно сказать не могу.

Тодек заказал еще рюмочку и пирожное с кремом к черному кофе. Он пока не решил, как поведет себя, однако кое-какие мыслишки уже наклевывались. Директория, Украинская народная республика, Центральная рада были для него понятиями довольно абстрактного свойства. Зато о конспиративной деятельности националистов газеты писали регулярно. Каждый поляк знал, что «двуйка» не спускает с них глаз. Поговаривали и об особом интересе гестапо. Горячие споры на подобные темы постоянно затевались в журналистском клубе. Таинственные похищения, неразгаданные убийства, даже какие-то взрывы во Львове – все это как-то связывалось с деятельностью жовто-блакитных боевиков-экстремистов. В погребках, где Зегальский был своим человеком, украинцев, мягко говоря, недолюбливали. Не меньше, чем евреев и немцев. Впрочем, о немецком вопросе толковалось под сурдинку, особенно на трезвую голову. Военная цензура вымарывала любое упоминание о гестаповской агентуре. Осведомленные люди полагали, что неспроста. Слежка наверняка ведется, и бдительная, но остальное покрыто мраком. Никто не смел сказать наверняка об аресте хоть одного германского шпиона. И дураку ясно, что правительство боится раздразнить опасных соседей.

И эта постыдная нерешительность росла прямо пропорционально наглости их фюрера. Тодек верил в мощь польского войска, но критически относился к политике умиротворения. Сопоставив свои приблизительные догадки с поведением «Голубоглазого», он заподозрил немецкий шпионаж, если не хуже – покушение. В кармане с «миноксом» вполне мог оказаться револьвер или, допустим, граната. Акция возле генеральной инспекции, очевидно, не удалась, и вот незадачливый агент вынужден держать ответ перед начальником.

Тодек не спросил себя, зачем понадобилось обставлять малоприятное, надо полагать, объяснение явно неподобающими аксессуарами, вроде графина житной. Да еще на виду всей Варшавы, в отеле «Бристоль». Готовое клише пришлось точно по месту: «Хлопы и пьяницы». И все, и других объяснений не требуется. Недорого стоит патриотизм, взращенный на лозунгах и бульварных романах. Подогретый третьей порцией рябиновки, он толкал к действию. В голове уже рисовался сенсационный заголовок. «Репортер разоблачает» или нечто подобное...

Заметив, что пасынкам Речи Посполитой принесли счет, Зегальский поспешил расплатиться и кинулся в гардероб. Надев пальто, вышел на улицу. Не спуская глаз со стеклянной вертушки, закурил папиросу.

Первым показался экс-посланник. Прищурясь на багровый закат, сунул под локоть трость с серебряным набалдашником и поплотней запахнул шалевый воротник из отборных бобров. Тодек отметил, что и шапка была оторочена тем же искристым мехом.

Вскоре и второй выскочил, нахлобучивая на бритый затылок затрапезную кепку.

Они о чем-то посовещались, но не на мове, как ожидалось, а на добром польском, и зашагали по Краковскому предместью.

Зегальский, не долго думая, двинулся следом. Держась на некотором отдалений, ловил лишь обрывки речи: «Не торопись...» – «...А это правда?..» – «Гриць...» – «И что он?..» – «Дать телеграмму...».

Не так мало, если как следует вдуматься. Sapienti sat [8]8
  Для понимающего достаточно (лат.).


[Закрыть]. Недаром Зегальский окончил классическую гимназию. Он уже видел, как шпионы суют в окошко зашифрованный бланк, и в блаженной горячке дорисовывал подробности. Доверительную беседу с Люцианом Бронецким, например, или – кто знает, как оно обернется? – с самим министром! Дело нешуточное: орденом пахнет.

Воображение вело по нарастающей, пока заманчивые мечтания не потерпели неожиданный крах. Так бывает, когда, задумавшись на ходу о чем-то необыкновенно приятном, прямиком врубаешься в фонарный столб.

У табачного киоска на углу Краковского предместья Тодека ждало нечто похожее. Оказалось, что Смал-Штокий и Гриць (кто же этот Гриць, если не «Голубоглазый»?) ничуть не торопились на Главный почтамт. Мало того, каждый новый шаг отдалял их от заветной площади Наполеона, между Светокшиской и Варецкой.

Увлекшийся репортер окончательно забыл осторожность, непозволительно сократил дистанцию и был мгновенно наказан.

Гриць – или как там его? – обернулся, как от укола, и уставился на преследователя младенческими очами убийцы.

Тодек чуть не споткнулся на ходу и тоже замер. Тут и Смал-Штокий продемонстрировал импозантный фас. Не оставалось ничего иного, как приподнять котелок и шмыгнуть мимо.

Свернув в первый попавшийся переулок, пан Зегальский бессильно привалился к стене. Губы его дрожали, кривясь в совершенно жалкой улыбке. Ничего себе герой...

А ведь перед ним определенно приоткрылся крохотный кусочек потаенной мозаики, но он не сумел прочитать узор. И это вновь напомнило мучительную и всегда безуспешную попытку понять сон, который однажды тебе уже снился.

Тодек никогда не читал Зигмунда Фрейда и потому не знал, что случается ложная память. И все же близок он был к интуитивному прозрению, очень близок.

Но все развеялось.

На следующее утро командарм первого ранга Иероним Петрович Уборевич отбыл в Прагу. На перроне к нему прорвалась очаровательная, но безбожно надушенная блондинка в шиншилловой шубке. Шестилучевые снежинки невесомо и нежно переливались в завитых локонах.

– Автограф для моего мальчика, пан генерал! – воскликнула она, почти задыхаясь от счастья, и обеими руками протянула газету фотографией вверх.– Он так мечтает надеть мундир!

Уборевич снял перчатку и потянулся за «вечным» пером, но что-то удержало его, и он заложил ладонь за отворот шинели.

–      Автографы – привилегия спортсменов и кинозвезд, мадам,– он постарался смягчить отказ.– Передайте мой самый горячий привет будущему солдату. Пусть ему никогда не придется идти на войну.

Провожавшие офицеры растроганно заулыбались.

–      Умоляю! – она картинно заломила руки.

–      Сколько лет вашему сыну?

–      Скоро пять, пан генерал.

–      Пусть хорошо учится в школе,– Уборевич закончил приостановленное движение и вынул авторучку.– Ему на память.

Паровоз с шипением исторг горячее облако, по стыкам пролязгала судорога.

Командарм отдал честь.

12

С переездом управления заграничной разведки в просторное помещение на Беркаерштрассе извечно немецкая проблема «жизненного пространства» к общему удовлетворению разрешилась. По крайней мере для бригаденфюрера Гейнца Иоста, получившего великолепную штаб-квартиру в тихом районе Берлина. «Жилищный кризис» явился прямым следствием притока ассигнований из партийной кассы, что, в свою очередь, позволило существенно увеличить аппарат. Все, как известно, имеет свои теневые стороны.

На Вильгельмштрассе, где образовался целый квартал зданий, принадлежавших СС, уже не осталось ни одного свободного дома. Гейдриху это оказалось весьма на руку. Он предпочитал держаться подальше от Кайзера Генриха. Слишком частые встречи могут испортить самые добрые отношения. И вообще секретной службе не стоит маячить перед окнами посольских особняков.

Созданный по приказу Гесса орган «политической и секретной защиты партии» постепенно обособлялся не только от канцелярии НСДАП, но и от отцовской опеки рейхсфюрера СС. Укрепляя переживавшие период становления службы идеологии и зарубежной разведки,

Гейдрих по-прежнему опирался на отборные кадры внутреннего управления.

В сущности, любая иерархическая система, достигнув определенной стадии роста, начинает работать сама на себя, тем более тайная. Поэтому Гейдрих не торопил события, крайне осторожно подправляя сепаратистские процессы в нужном направлении.

Особые надежды он возлагал на реформу структуры имперской полиции, уже завизированную Гиммлером и переданную в рейхсканцелярию. Согласно проекту, под его начало переходили гестапо и криминальная полиция. Лишь полицию порядка – ОРПО – рейхсфюрер оставлял под началом старого борца Далюге. По сути, вся карательная машина империи сосредоточивалась в одних руках. Разумеется, если не подгадит министр внутренних дел Фрик. «Если я и соглашусь допустить Гиммлера в свое министерство, то этому убийце Гейдриху вход заказан»,– заявил он имперскому министру юстиции.

Разговор, естественно, был записан. Картотеку, в которой скрупулезно фиксировались тайные пороки партийных вождей, Гейдрих вел еще со времени Веймара. Она составляла как бы частное достояние, помимо обширнейшего банка информации, который пополнялся по долгу службы. Первое время он хранил свое сокровище в ящичках из-под сигар. Нужную для заполнения карточек пишущую машинку начальник штаба СД Гильдиш привозил на трамвае, а затем увозил обратно. Несмотря на столь наивную конспирацию, кроме него и фрау Гейдрих, никто не был посвящен в опасную тайну. О существовании картотеки, надо думать, догадывались. По крайней мере, ходили слухи, что шеф СД завел подробные досье на всех руководителей рейха, включая рейхсфюрера СС и самого Гитлера. Но о ком нынче не сплетничают? Мюллер-гестапо? Собирает материал! Кайзер Генрих? Ему-то сам бог велел. И так далее... Как будто и без того не ясно, кто чем занимается.

Не стоило обращать внимания на болтовню. Иное дело молва, будто Гейдрих, зная тайные слабости людей, способен любого – от прислуги до министра – поставить в зависимое положение. Такое реноме не только льстило самолюбию, но и помогало в работе.

Как-то, в хорошую минуту, он обменялся мнениями по этому поводу с шефом.

«И пусть думают. Очень хорошо,– одобрил Гиммлер.– Я и Мюллеру говорил, что не стоит слишком рьяно опровергать слухи об ужасах гестапо. Страх, суеверный всепоглощающий страх – самый надежный помощник. Где бы ни находился человек, что бы ни делал, пусть помнит: с него не спускают глаз. Любой поступок, любое слово тут же станут известны».

Гейдрих полностью согласился. Уж он-то не щадил сил, чтобы поставить под свой контроль всю империю. Местные организации СД стремились внедрить «почетных агентов» во все звенья партийного и государственного аппарата. На заводах и фабриках, в полках рейхсвера и на боевых кораблях, в университетах и школах, на фольварках и рудниках, в газетах и киностудиях, театрах и госпиталях – везде сидели осведомители, чьи имена знало только непосредственное руководство. «Почетными агентами», как правило, становились лучшие, наиболее компетентные специалисты того или иного учреждения. Этот тайный, глубоко внедрившийся в общественную жизнь институт, построенный по принципу иезуитского ордена, был задуман Гиммлером в середине двадцатых годов. Впоследствии, когда Кайзер Генрих стал полицай-президентом Мюнхена, голая идея начала обрастать мясом. Гитлеру она настолько пришлась по душе, что он приказал осуществить ее в кратчайшие сроки. Рудольф Гесс только выполнил поручение.

Привлеченный в качестве непосредственного исполнителя, Рейнгард Гейдрих вскоре стал одним из наиболее влиятельных представители национал-социалистской элиты. Его имя почти ничего не говорило широкой публике. Радио о нем не упоминало, газеты не печатали его портретов, операторы кинохроники никогда не сопровождали его в поездках.

Высокий и всегда приглушенный голос Гейдриха, его манера проглатывать гласные запоминались надолго, а содержание беседы как-то сразу улетучивалось из головы.

Однако внешне бессистемно разбросанные построения объединяли удивительный по точности и экономии материала логический каркас. Но понять это было дано далеко не каждому, тем более в момент разговора.

Гитлер научился доводить наэлектризованную толпу до неистовства, Геббельс сам пьянел от своих речей, Геринг, хватая все, что только было под рукой – должности, ордена, еврейские дома, заводы, картины,– взахлеб упивался собственной личностью. Но никто из них не понимал технологии власти с такой отстраненной четкостью, как Гейдрих. В сущности, он хотел одного: всегда знать обо всем больше, чем кто бы то ни было. Именно этим и занималась СД. Особое внимание уделялось партийно-правительственному аппарату, армии, полиции, разумеется, дипломатическим кругам. Секретная служба не дублировала гестапо. Поэтому «почетные агенты» не являлись полицейскими осведомителями в обычном понимании. Пришлось затратить массу усилий, чтобы втолковать это ближайшим сотрудникам. Гейдрих не нуждался в мелких доносчиках и тем более провокаторах. Таких, когда возникала необходимость, поставлял Мюллер-гестапо. СД работала на ином системном уровне. В основу всего была положена точная квалифицированная информация. Моментальные снимки, из которых эксперты монтировали живую ленту событий. На первой ступени агенты собирали сведения о реакции различных слоев населения на мероприятия режима и международные события, о популярности того или иного руководящего деятеля. Затем наступала очередь штатных сотрудников. Зная общий абрис задачи и располагая более обширной информацией, они выделяли наиболее существенное, если требовалось, уточняли детали в непринужденной беседе. Полная картина воссоздавалась уже в Центральном управлении, где готовился материал еженедельных и ежемесячных докладов для Гиммлера и Гитлера. В этих секретных, государственной важности, сводках не приукрашивали, не искажали действительности в угоду высшему руководству. Напротив, сложные явления жизни исследовались со скрупулезной объективностью, причем основное внимание уделялось враждебным национал-социализму тенденциям.

Что бы ни говорил Гитлер в публичных выступлениях или даже в узком кругу, реальное положение он знал. Коверкая до неузнаваемости факты, выдумывая, импровизируя, не заблуждался насчет истинного течения дел. По крайней мере, имел возможность не заблуждаться, ибо доклады Гейдриха поступали с точностью курьерского поезда.

Работа секретной службы была оценена по достоинству. СД получила право вести расследование на всех этажах власти, допрашивать любых, даже очень высокопоставленных лиц. Имперские министры и гаулейтеры в этот круг не входили, равно как и генералитет. Тут Гейдрих должен был действовать на свой страх и риск. И через два года после триумфа движения фюрер опасался рейхсвера. Старческое брюзжание господ с лампасами могло повергнуть его в истерику.

Шеф СД старался использовать это в собственных целях.

Некоторые сведения особо деликатного свойства, оседая в персональной картотеке, никогда не попадали в докладные.

Без десяти одиннадцать адъютант положил на стол стопку без единой помарки переписанных на машинке листов. На каждом значилось: «Отпечатано в 1 экземпляре».

Гейдрих вскользь проглядел сообщения о светских раутах в «Эспланаде», «Бельвю», «Адлоне», «Клубе господ», дрезденском «Эдене» и мюнхенском «Кайзергофе».

Далее следовала информация об охоте Германа Геринга (бревенчатый дом, старинный костюм хозяина, который он вскоре сменил сначала на розово-зеленую униформу главного лесничего, затем – на белый парадный мундир генерала «люфтваффе»). Это интереса не представляло, равно как и черный, шведского мрамора склеп, в котором покоилась жена рейхсминистра. Куда большего внимания заслуживала появившаяся на горизонте монументальная Брунгильда – невеста Геринга, но на нее уже имелось исчерпывающее досье.

Остальное было примерно в том же стиле. Ни самого Гейдриха, ни тех, кому предназначался отчет, ничуть не волновали восторги Шахта, дважды посетившего концерт знаменитого скрипача Крейслера. Иное дело, что министр просвещения Руст не знает ни слова по-английски, хотя всюду значится прямо противоположное. И неважно, что СД это уже известно. «Почетный агент» в министерстве – человек явно сообразительный, он понимает, в чем суть работы. Такого стоит поощрить, может быть, даже продвинуть по службе.

– Узнайте, на какой должности работает информатор,– сказал адъютанту Гейдрих, пометив абзац, где говорилось о ситуации в министерстве просвещения.– А ответственному за финансы укажите, что они плохо ориентируют людей.– Он поставил вопросительный знак.– Нужно узнать, о чем Шахт беседовал с Уильямом Доддом.

–      Будет исполнено, группенфюрер.

–      Далее. Я не вижу сообщений о руководителе бюро иностранной печати Эрнсте Ханфштенгле. На прошлой неделе их тоже не было. Проверьте.

–      Слушаюсь,– адъютант записал в блокнот.

–      В прошлых сводках два раза отмечалось, что его называют «франтом». Я это уже усвоил. Не надо ничего лишнего. Теперь о свидании Сурица с Доддом. Политические симпатии американца давно известны. Не надо повторяться. Тем более что никакой положительной информации нет. Только сам факт, длительность встречи и запись телефонного разговора.

–      Ясно, группенфюрер. Материалы три-а, группенфюрер,– адъютант взял новую стопку, намереваясь положить ее, как обычно, справа от Гейдриха.

–      Посмотрю позже. Кстати, давно пора изменить рубрики. «Подрывная деятельность, включая агитацию и саботаж». «Эмиграция – коммунисты и социал– демократы». «Эмиграция – интеллигенция». «Общественное мнение в стране вокруг всех этих вопросов». Итого – четыре рубрики... Теперь сообщения из-за рубежа. Только самое срочное: Москва, Лондон, Париж, Прага... Остальное верните Иосту. Я не буду смотреть.

–      Важное донесение из Женевы, группенфюрер,– перебирая страницы, адъютант задержался на одной, помеченной красным грифом.– Проходит по четырем параграфам.

–      Давайте,– по обыкновению безучастно и глухо сказал Гейдрих.

Сразу уловив суть, он перечитал каждую строчку. Загадочное происшествие в Шепетовке заслуживало специального анализа. Вопросов возникало множество, а однозначных ответов не находилось. Информатор, внедренный в бюро полковника Коновальца, сопроводил телеграмму Смал-Штокого биографическими данными бывшего посланника Центральной рады. Вступать в контакт с абвером, пожалуй, не стоило. Ведомство Нейрата располагает обширной документацией по Украине. Гейдрих вызвал по внутреннему телефону уполномоченного по связи с министерством иностранных дел штурмбанфюрера Карстенса.

–      Зайдите ко мне, Фриц.

Завизировав доклад, он раскрыл личное дело Вальтера Шелленберга. Вооружившись лупой, тщательно изучил фотографию: удлиненный овал лица, большие светлые глаза, зачесанные на пробор волосы. Вполне ординарная, но не лишенная благообразия внешность. Правильной формы нос, выпуклый лоб, небольшие уши, твердый подбородок, умеренно выраженные надбровные дуги – все находилось в пределах нормы и полном согласии с антропометрическими измерениями.

Следуя примеру рейхсфюрера, Гейдрих придавал большое значение такому обследованию. Для зачисления в СС оно было совершенно обязательно, но нередко повторялось и при кадровых перемещениях. Шелленбергу покровительствовал сам Гиммлер. Именно он посоветовал Гейдриху взять подающего надежды агента в свой аппарат. Высокая рекомендация, безусловно, обязывала, что требовало удвоенной бдительности. Немотивированный отказ исключался.

Поводов для придирок, однако, не нашлось.

Анкета, характеристика, справка о расовой чистоте – ничто не внушало подозрений. Седьмой сын фабриканта роялей, достойная немецкая семья, хорошее воспитание. Закончил юридический факультет университета, усиленно занимался спортом, отличные успехи в науках, особенно в языках, студенческая корпорация «Боруссия». Участвовал в движении. Зарекомендовал себя способным осведомителем. Непосредственный начальник специально отмечает литературный стиль. Казалось бы, чего лучше?

Гейдрих примерно догадывался, через кого двадцатипятилетний пройдоха – такое складывалось пока впечатление – добрался до Гиммлера. Папаша-фабрикант наверняка имел ходы к фрау Бехштейн, поддержавшей фюрера в самое трудное для партии время. Отсюда и высокие знакомства: обеды с Герингом в Каринхале, верховые прогулки с племянницей Круппа. Музыка слишком чиста и возвышенна для карьеристских устремлений. Впрочем, между артистом и торговцем музыкальными инструментами есть известная разница. Не стоит судить слишком строго.

Все еще раздумывая, Гейдрих отвинтил колпачок авторучки и, слегка промедлив, наложил резолюцию.

Для начала он решил испробовать этого Шелленберга на картотеке. Оберштурмфюрер Мельхорн предложил оригинальную конструкцию – нечто вроде карусели. Нужная карточка выскакивает сама, стоит нажать кнопку. Идея перспективная. Пусть парень поможет доктору Мельхорну по юридической части: рубрики, параграфы и все такое. Посмотрим, каков он в работе.

Гейдрих прошел в заднюю комнату и взял скрипку. Прикрыв глаза, прижал ее костлявым подбородком к плечу. Красиво зажав смычок, провел по струнам и заиграл, покачиваясь в самозабвенном экстазе. Когда штурмбанфюрер Карстенс появился в приемной, из приоткрытой двери уже в полную силу лилась рыдающая мелодия. Виртуоз с серебряными генеральскими листьями на черных петлицах разнообразил ее игрой флажолетами и переборами пиццикато.

Карстенс вопросительно взглянул на привставшего адъютанта. Тот с улыбкой кивнул и гостеприимно распахнул дверь. Осторожно ступая по ковру, штурмбанфюрер приблизился к креслу.

Не раскрывая глаз, Гейдрих благосклонно кивнул. Скрипка стонала и пела в его искусных пальцах. Выдав заключительный аккорд, он положил инструмент и неузнавающим взором кольнул посетителя. Казалось, что возвращение из потусторонних далей потребовало от него неимоверных усилий.

Карстенс, давно изучивший уловки шефа, откликнулся восхищенной улыбкой.

–      Божественно, группенфюрер! Что... Что это было?

–      Соната для скрипок и фортепиано Сезара Франка... Садитесь, Фриц. Вас, видимо, удивляет, что мой излюбленный композитор – француз? Но заметьте себе: его вещи навеяны событиями франко-прусской войны. Подумайте, Фриц, этот французик, сластолюбец и плутократ, захвачен без остатка нашей силой и величием. Он не в силах сдержать восторга.

–      У меня нет слов! – умилился Карстенс.– И я рад, что мне так повезло. Бесподобная музыка.

Величия Пруссии он, правда, не ощутил, а о существовании Франка знал со слов того же Гейдриха, любившего, когда его «заставали» за скрипкой. Шеф СД, знавший всю подноготную подчиненных, ничуть не заблуждался на сей счет.

–      Приятно, что вы так утонченно чувствуете музыку, Фриц,– сказал он, усаживаясь напротив.– Следует заметить, что Сезар Франк – не совсем француз. Он родом из Льежа, а у бельгийцев, как вы знаете, есть сильная примесь немецкой крови. Его симфонические поэмы – «Эолиды», «Проклятый охотник» – проникнуты истинно нордическим духом... Кстати, Фриц, я звонил вам в тринадцать десять. Где вы были все это время?

–      Прошу прощения, группенфюрер, но у меня сидел граф Траутмансдорф. Не хотелось его выпроваживать. Он прямо из МИДа. Привез важные новости о советской военной делегации в Праге. Создается впечатление, что чехи готовы далеко пойти в сотрудничестве с Красной Армией.

–      Впечатление? – Гейдрих едва акцентировал вопрос.

–      Есть серьезные данные.

–      Между нами говоря, фюрер не придает слишком большого значения двусторонним договорам. У чехов нет общей границы с Россией. Что же касается Франции, то там никто не хочет войны. До сих пор не могут очухаться после четырнадцатого года... В парламенте складывается внушительная оппозиция. Английский кабинет против изоляции Германии. Лорд Лондондерри дал нам такие заверения в самых категорических тонах.

–      Во французском правительстве тоже далеко не все в восторге от договора.