Текст книги "Заговор против маршалов. Книга 1"
Автор книги: Еремей Парнов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Ежов поднаторел в увлекательном (страшно и весело, как на качелях) исчислении от заданного результата к вероятным деталям, с последующей подгонкой под заданный результат. Переживая ни с чем не сравнимое ощущение постепенного приближения к направляющей воле, с ее безжалостной сверхарифметикой, он испытывал легкое головокружение. Вело, как от хорошего вина.
Да, Кузьмичева полезно поберечь. Что общего у него с «партизанами»? За «партизан» пусть отвечает Баар и кто там еще у них? Шинкаренко? Захаров? Слива?
Из бокса Кузьмичева вывели под руки – ослеп. Беспрерывно текли слезы.
– Плачьте, плачьте,– успокоил опытный сокамерник.– Скоро начнете видеть. Обычное дело.
По новому сценарию от него требовались показания на Тухачевского, Уборевича и, понятно, Якира. Выбор Сталина вновь оказался гениален и прост: на Туровском (офицер старой армии, член РСДРП(б) с 1911 года, революционную работу начал в Чернигове гимназистом, арестован и выслан в Вятку, с 1918 года – бессменный начальник штаба соединений червонного казачества, начальник штаба Харьковского ВО, арминспектор Киевского ВО) все стягивалось в узел. Не схема – броня! Примаков – Туровский – Якир – Дубовой – Тухачевский (первое направление) и Уборевич – Эйдеман – Примаков – Туровский (второе).
Пока ослепший Кузьмичев маялся в ожидании допроса, его передали другому следователю.
31
На площади Сибилис, где Кибела – матерь богов выезжает на колеснице, запряженной львами, чадили свечи, задыхаясь в безветренной духоте.
– Viva la Libertad! [15]15
Да здравствует свобода! (исп.)
[Закрыть]
– Viva la Anarquia! [16]16
Да здравствует анархия! {исп.)
[Закрыть]
Ликовали, размахивая красными и черными флагами, под палящим солнцем, а воск оплывал в спертом сумраке бокового придела, где, увитый цветами, печально улыбался богомольцам воитель Сант Яго.
– Adiutorium nostrum in nomine Domini [17]17
Помощь наша в господнем имени (лат.).
[Закрыть] .
Вскипала в радужных блестках хмельная пена свободы, лиясь через край, и кружили невидимые под куполом призраки на крыльях нетопыря, и вздыхала унылая тишина в медных решеточках исповедален. Пряча лицо под надвинутым капюшоном, рослые монахи спускали в крипту тяжеленные ящики и волокли их по узким проходам в какие-то ниши, где был замурован прах.
Дергаясь в пророческой лихорадке, Сальвадор Дали писал «Предчувствие гражданской войны»: каменная рука монстра-титана-гермафродита стиснула материнскую грудь, и набух кровоподтеком ее истерзанный сосок, как светило пунцовое над пепелищем.
В сиесту, когда Мадрид вымирает, в тавернах сонное забытье. Слышно, как мухи жужжат. От июльского зноя не спасает ни ледяная анисовка, щедро разбавленная водой, ни веер красотки в кромешной тьме. Разве что истерзанные солнцем глаза отдохнут немного в ленивой одури. Сон – не сон, а видения наплывают, и жилка пульсирует на потном виске, отсчитывая секунды.
С приходом френте популар [18]18
Народный фронт (исп.).
[Закрыть] все словно перебесились. Демонстрации, забастовки, митинги. И слухи, слухи... Головы пошли кругом, перепутались ночи и Дни.
В потемках, хоть и не спадает жара, лучше дышится. И работать, если перепала работа, полегче.
Дон Мигель, объявившийся в ресторане «Эль Агиля», негоциант, не чинится из-за пары песет. Будет что в дом принести детишкам на молоко и на олью подриду, и на бутылку вина останется.
Грузовики из Барселоны прибывали аккурат после захода солнца, заворачивая в узкий, пропахший рыбой переулок за рестораном. Разгрузка шла при свете керосиновых ламп и в темпе, в темпе – дон Мигель подгонял. Перетаскивая туго набитые джутовые мешки, рабочие ворчали: «Не картошка, а гири». То ли жара выжгла силу, то ли клубни потяжелели.
Потом товар развозили по тавернам на пикапах и тележках, запряженных осликом. Видно, кабатчики тоже рехнулись. Кому нужно столько картофеля? Да еще в разгар лета!
Недоуменные вопросы отпали сами собой, когда по чистой случайности обнаружилось, что дон Мигель состоит на действительной воинской службе в чине лейтенанта, а его барселонский компаньон Хуан Гунц представляет немецкую фирму «Теуберта», строящую по всей Испании ветряные мельницы. В недалеком прошлом он тоже служил в войсках. Казалось бы, ничего из ряда вон выходящего – офицер не устоял перед соблазном сорвать хорошенький куш. С кем не бывает? Но одна маленькая подробность взорвала и эту легенду благородного дона: в мешках с картошкой оказались гранаты и разобранные на части «шмайсеры».
Прижатый к стене тененте [19]19
Лейтенант (исп.).
[Закрыть] признался в связях с секретной службой Германии. Вместе с другими агентами он работал на Хуана Гунца. Отставной пилот «люфтваффе» Генрих Родац, имевший доступ на все аэродромы страны, тоже входил в эту сеть, но едва запахло паленым, перебрался в Танжер.
Через его руки прошли десятки новеньких «юнкерсов», благополучно переправленных в марокканские владения.
На складах «Теуберты» обнаружили ящики с карабинами и лимонками, несколько ручных пулеметов и добрую сотню оцинкованных коробок с патронами.
Своеобычные довольно «ветряные мельницы» – краса и гордость испанского пейзажа. Крылья их не для донкихотских копий, и помол не для хлебной печи.
Куда ушла «картошка» и сколько ее успели «продать», дознаться не удалось.
Друг принца Макса-Эгона и генерала Санхурхо спокойно дожидался своего часа, слоняясь по злачным местам особой зоны. Наслаждался морскими прогулками, танцем живота и смаковал жирный «кус-кус» – денежные переводы поступали исправно.
И вдруг как обухом по темени – Санхурхо погиб!
— Hay que tomar la muerte comos fuera aspirina,– успокоил его генерал Франко и перевел на немецкий: – Смерть надо принимать, как таблетку аспирина.
Встрепенувшись от звонка будильника, Гейдрих включил «телефункен», со вчерашнего дня настроенный на волну Сеуты.
Последняя фраза прогноза «Над всей Испанией безоблачное небо» прозвучала, когда молчаливый камердинер в белых перчатках подал кофе в постель. По ошибке ее сочли сигналом, но парни Франциско Франко уже покачивались на волнах, держа курс на Кадикс. Заменив погибшего в воздушной аварии Санхурхо, начальник генерального штаба претендовал на роль вождя.
Несмотря на вопиюще ненордическую внешность, он понравился Гейдриху. Сильный человек. Определенно умнее Годеда.
Группенфюрер посмотрел на часы: если агентурные данные верны, генерал Мола должен начать действия на Севере – в Наварре и Старой Кастилии. Чуть позже ожидались выступления в Барселоне, Севилье и Сарагосе. Восстание в Мадриде планировалось на следующие сутки.
СД внесла известную лепту в успех предприятия, но контрольный пакет акций оставался в кармане Канариса. Старые апробированные связи: солидно, крепко и никакой кустарщины. Истинно по-немецки. Ничего не поделаешь: хочешь кушать, крутись. Розенберг тоже претендует на свой кусок пирога. Курсы, организованные для офицеров фаланги на острове Майорка, изрядно подбавили жару. Все равно как керосином плеснули на раскаленные угли. Испанцы – взрывчатый материал.
Совещание резидентов, работающих на Средиземноморском театре, Гейдрих назначил в Шафгаузене на ближайшую пятницу, но поступила шифровка из Парижа, от Скоблина, и, поразмыслив, он решил выехать сегодня, вечерним поездом. Вынул из сейфа стопку паспортов и выбрал наиболее подходящий.
– Рейхсфюрер! —позвонил Гиммлеру по прямому.– Позвольте поздравить вас с замечательным днем.
– Спасибо, милый Рейнгард, я уже знаю. Благодарю от имени фюрера и, конечно, от себя лично.
– Вы не станете возражать, если я уеду сегодня?.. В связи с последними новостями кое-что пришлось передвинуть.
– Счастливого пути, Рейнгард, и, главное, берегите себя.
Гейдрих раздвинул зеркальные стенки и, войдя в просторный гардероб, небрежно пробежался рукой по вешалкам. Остановился на коричневом в искорку двубортном костюме. Чуточку старомодном, потому мало приметном. Впереди был длинный день, и его следовало целиком посвятить делу.
Поезд по линии Берлин – Штутгарт – Шварцвальд – Зинген отходил в 20.03. Можно всласть отдохнуть в спальном вагоне, кое о чем поразмыслить. Зинген – последняя немецкая станция, следующая остановка – Шафгаузен – на территории Швейцарской конфедерации. Служба безопасности через подставных лиц сняла на окраине города уединенный дом с бассейном и садом.
Гейдриху говорили, что именно там, в Шафгаузене, в окрестностях старого замка Муно, возвышается та самая колокольня, чьи долгие звоны вдохновили Фридриха Шиллера написать знаменитую балладу. Кажется, она так и называется «Песнь о колоколе». Наверное, читал гимназистом. Трагично, что исконно немецкие земли все еще разделены пограничными шлагбаумами.
Гейдрих бросил в портфель дорожный несессер и поехал в управление СД-заграница. Переключив телефоны на адъютанта, раскрыл досье Николая Владимировича Скоблина, полковника императорской и генерала русской добровольческой армии.
Биография Скоблина напоминала легенду, не в шиллеровском, конечно, духе, но в сугубо агентурном, с привкусом вдобавок бульварщины. Впрочем, только на первый взгляд.
Сквозь дешевку проглядывал жестокий лик матерого разведчика-двойника, далеко не первого на запутанных тропах международного шпионажа, но в своем роде уникума.
Служба в драгунском полку, деникинская контрразведка, дерзкие операции в тылу красных, арест и побег из-под расстрела, отступление в Крым, бегство на последнем пароходе с остатками разбитого войска. Затем Галлиполи, конфликт с полицией Мустафы Кемаля, служба в Белграде у Врангеля и, наконец, благословенный Париж.
Достоверные штрихи с трудом вычленялись в мешанине вымыслов и всевозможных слухов. Но именно на этом и строился образ. Нарочито броская театральщина отвлекала внимание от значительно более серьезных вещей.
По подозрению в связи с ЧК была арестована певица Надежда Плевицкая – кумир офицерства, женщина-мечта. За несколько часов до этого Скоблин пил шампанское из ее башмачка под восторженные рукоплескания офицерского собрания. Реакция Скоблина столь же непредсказуема, как и молниеносна. Осадив во главе эскадрона тюрьму, лихой гусар освобождает прелестную пленницу и увозит в неизвестном направлении. Побег продуман до мелочей. Влюбленную парочку поджидает в какой-то сельской часовенке пьяненький попик, свидетели, гости – все в золотых погонах, с саблями, под которыми и прошли молодые от аналоя к пиршественному столу. Все в лучших традициях русской старины.
Понятия смещаются, поступки обретают зыбкий, раздвоенный контур. Побег из тюрьмы превращается в романтическое бегство к венцу. Дружки растроганы до слез. А поутру, явившись пред светлые очи самого главнокомандующего, парочка кидается на колени, умоляя простить.
Перипетии пьески как бы навязывают главкому характерную роль «отца невесты». Суровый и непреклонный, он обязан смириться перед свершившимся фактом и благословить молодых. И что же Деникин? Покорно входит в образ? По легенде, записанной со слов самого Скоблина, Антон Иванович выслушал, покряхтел и махнул рукой: «Шпионаж – это дело мирское, а любовь – она от бога». Короче, отпустил грех, даже платочком к глазам прикоснулся. Точь-в-точь как «папочка» из какого-нибудь бродячего театра.
Можно поверить в такое? В характере это главнокомандующего? Образованный, умный, гуманный, но ведь вешал, и как вешал! Причем за куда меньшие прегрешения. Или опять загадка славянской души? Как бы там ни" было, но Скоблин не только не пострадал, но и сумел отхватить генеральские погоны.
Гейдрих так и не разрешил для себя основную загадку: кто кого в конечном счете завербовал? Певичка Скоблина или Скоблин певичку. Во всяком случае, он знал, на что шел, умыкнув ее из контрразведки, действовал не в запале. Если бы сбежал, все бы стало на свои места, но нет же – вернулся. На поверхности романтическая горячка, рыцарская верность даме и долгу, а в глубине – холодный расчет. Восхитительная наглость!
В Париже Плевицкая продолжала пользоваться бешеной популярностью. По-прежнему обольстительная, она буквально завораживала слушателей глубоким и нежным голосом, в котором страстно рыдала их собственная тоска. Великолепно декламировала стихи, отдавая явное предпочтение утонченному Георгию Иванову:
Как вы когда-то разборчивы были,
О, дорогие мои!
Водки не пили – ее не любили —
Предпочитали Нюи...
Стал нашим хлебом цианистый калий,
Нашей водой – сулема.
Что ж – притерпелись и попривыкали,
Не посходили с ума.
Даже напротив – в бессмысленно-злобном
Мире – противимся злу:
Ласково кружимся в вальсе загробном,
На эмигрантском балу.
Гейдрих хорошо представлял себе подобные мелодекламации в полутьме. Под синий пламень жженки, надрывные всхлипы и восторженный вой – в апофеозе. В берлинских кабаках, где собирались русские, было то же самое.
А ведь не утихала молва, что с парочкой, чей дом открыт для каждого, не все чисто. Ничего не действовало – обожал эмигрантский Париж.
С особой силой былые подозрения возобновились в тридцатом году, когда при таинственных обстоятельствах – похищение? убийство? – исчез глава «Русского общевоинского союза» Кутепов (Александр Павлович, полковник императорской, генерал добровольческой армии). Концов сюрте женераль не обнаружила, но как свидетеля Скоблина допросили. Общее мнение склонялось к тому, что это Плевицкая уже здесь, в Париже, вовлекла мужа в операции ОГПУ. Однако примечательно, что преемник Кутепова генерал Евгений (Людвиг) Карлович Миллер не только не лишил Николая Владимировича доверия, а еще теснее приблизил к себе.
Факт, требующий оценки. Такие люди, как Миллер, как Генерал Краснов, пронесли лютую ненависть к еврейским комиссарам через все превратности судьбы и абсолютно лишены сантиментов. С ними приятно сотрудничать, несмотря на то что иррациональность порой превалирует над точным расчетом. Почти как у рейхслейтера Розенберга, в котором тоже иногда проявляется неупорядоченная стихия Востока. Миллер, пожалуй, более нордичен.
На него имеются полные данные: был генерал– губернатором Архангельска, главнокомандующий войсками Северного района, военным министром и управляющим иностранными делами в правительстве Северной области. На счету несколько карательных операций и островная тюрьма Иоханга, где ликвидировали немало большевиков. Бежал за рубеж на ледоколе «Минин», бросив на произвол судьбы войска. Чужд эмоций, принимает взвешенные решения, сообразуясь с реальностью. Едва ли его не поставили в известность по поводу циркулирующих слухов: РОВС сохранил спецслужбы. Значит, в курсе, но не придает значения. Очевидно, есть серьезные основания.
В контакт с СД Скоблин вошел в середине прошлого года, когда маршал Тухачевский сделал короткую остановку в Берлине. Гейдрих заинтересовался предложенным планом и пожелал лично взглянуть на автора. Внешность, манера держать себя лишь подтвердили первоначальные ожидания. Скоблин обладал незаурядным даром отыскивать кратчайший путь к цели и следовать по нему, не отягощаясь сомнениями. На первый взгляд, это могло показаться элементарным, почти животным чутьем, обостренным природной или благоприобретенной наглостью.
Но ощущение прямолинейности, даже примитивизма было, пожалуй, обманчивым. Выбор следовал совершенно осознанно. За ним стоял кропотливый перебор фактов. Что же до наглости, то наглость скорее добродетель, нежели порок, тем более если ее питает полнейшее презрение к роду человеческому. Скоблин не ведал внутренних запретов, пережитков моральных табу, заведомо обрекающих на поражение в схватке с интеллектом ледяной стерильности. Доверять подобным субъектам опасно, даже держа их на верном крючке, но сотрудничество может стать исключительно перспективным, по меньшей мере интересным с эстетической стороны.
Сформулировав генеральную идею обезглавить Красную Армию руками НКВД, Скоблин привел в подкрепление такую подробную информацию, что Гейдрих заподозрил ход с очень дальним прицелом. Но агентурная проверка, затянувшаяся, к сожалению, на несколько месяцев, полностью подтвердила почти все сведения. «Почти», ибо не все оказалось возможным проверить. Двойник так двойник – на том стоит разведка, но по-прежнему смущали пестрые пятна биографии. Даже соотнося всю «романтическую» сторону исключительно к легенде, оставались психологические несоответствия, нюансы, которые хотелось бы прояснить.
Но к главной задаче это непосредственно не относилось.
Гейдрих начал осторожно ее прокручивать на разных уровнях, и, чем дальше, тем привлекательнее она выглядела. Даже в том экстренно жгучем случае, если за Скоблиным стояла не только советская разведка, а силы, обладающие большим могуществом, Гейдрих ничего не терял. Более того, сохранялся шанс выиграть при любом варианте.
Поезд прибыл в Шафгаузен в 11.47. Смешавшись с толпой пассажиров, группенфюрер сел в автобус, возивший туристов к знаменитому Рейнскому водопаду. В проспекте значилось, что в июле он производит совершенно незабываемое впечатление. Под высоким солнцем, в спектральном трепете радуг. В меру полюбовавшись грохочущими струями, мокрыми камнями и мокрой листвой – водяная пыль несла тяжелую грозовую свежесть,– Гейдрих направился к замку Ляуфен. Дом стоял у подножья холма, где сохранились остатки предзамковых укреплений.
– Предположим, я соглашусь немножко помочь дядюшке Джо,– в разговоре со Скоблиным он решил сыграть напрямую.– Но чтобы попусту не трудиться, я должен знать, на ком конкретно сосредоточиться. В разное время и по разным поводам у нас перебывало слишком большое количество людей. Маловероятно, чтобы все они вдруг оказались заговорщиками. Вам не кажется, что в это трудно будет поверить?
– Поверить? – по лицу Скоблина пробежала вымученная, словно бы неживая ухмылка.– Я так представляю, что это уже не наша забота.
– И все же, господин генерал, хотелось бы больше определенности. Предпочитаю действовать наверняка.
– Круг лиц не столь уж широк, чтобы долго ломать голову. Окончательный выбор облегчит имеющаяся у вас информация, если, конечно, ее удастся нужным образом подать.
– Иными словами, вы не располагаете точным списком?
– Ни точным, ни каким-либо иным. Как вы понимаете, его просто не может быть в природе. В том-то и состоит существо плана, что мы берем на себя смелость поразмышлять за противника. Полагаю, что не слишком ошибемся.
– Хорошо,– Гейдрих встал, дав понять, что беседа окончена.– В самое ближайшее время вас проинформируют о моем решении.
Пожалуй, он не был так уж разочарован. Скоблин сказал именно то, что мог или должен был сказать в сложившейся ситуации.
Радио передавало, что на улицах Мадрида завязались бои между повстанцами и рабочей милицией. Часть войск осталась верной правительству. Астурийские горняки сформировали вооруженные отряды в поддержку республики. Фалангисты вместе с марокканскими формированиями вступили в Севилью.
– Наша борьба представляет собой не только испанскую, но и международную проблему. Я убежден, что Германия и Италия сочувствуют нашим целям,– сделал заявление для иностранных газет генерал Франко.
Гейдрих позвал домоправителя (он состоял в чине унтерштурмфюрера) и распорядился договориться о встрече с адъютантом полковника Коновальца.
32
Театр начинается с вешалки? Похоже, что виселицы начнутся с театра.
Фантом материализовался. И в том, что лик оборотня ни единой черточкой не напоминал о волчьем оскале, была гениальная находка создателя. Художественное провидение, уловившее музыкальную гамму эпохи. Позывные ее.
У кинотеатров, где демонстрировался «Партийный билет», выстраивались длиннющие очереди. Перекупщики брали вдвое и втрое.
Вот, оказывается, какой он, враг народа... Мерзкий пес, ядовитая гадина, а как выглядит? Влюбиться можно! Разве такого раскусишь? Тем опаснее. Тем зорче следует всматриваться в лица. Никому нельзя доверять – ни жене, ни мужу. «Тип умного, смелого и этим еще более опасного врага»,– выразила общее мнение «Правда», откликнувшись на новаторскую ленту Ивана Пырьева похвальной рецензией. Шпион и предатель Советского государства, убийца Павел (артист Абрикосов) разоблачен женой Анной. Теперь зритель видит подонка глазами прозревшей советской женщины. Оборотень предстает в его истинном облике. Он жалок и мерзок, его хочется поскорее раздавить, как вредное насекомое.
Впечатление оказалось настолько сильным, что в органы стали поступать заявления, разоблачавшие инженеров и местных партийных работников, чем-то похожих на мужественного красавца Абрикосова. Усердно писали брошенные жены. Об этом со смехом рассказывал замнаркомвнудел Берман. Наверное, были сигналы и посерьезней.
За разносами театральных постановок, выставок живописи, творений зодчества зловеще проглядывало стремление подогреть истерию. Определенно что-то готовилось.
Призраки, коих гонят прочь, обретают свободу во сне. Поэтому театр – этот праздничный сон наяву – превратился в зону особого назначения. Подобно газетам, в которых – старая российская привычка – наловчились вычитывать между строк порой вовсе и несуществующее, освещенная сцена давала выход задавленным чувствам. В слове мудрецов и поэтов, в интонациях и манере актерской игры искали ответ на вопросы, которые лучше не задавать. И как восторженно, как созвучно бились сердца, когда казалось, что приоткрывается некая общая истина, где, как в волшебной чаше, можно увидеть свое тайное отражение.
Благосклонное внимание высочайшего мецената еще более распаляло страсти, кипевшие вокруг театральных подмостков. Тут скрещиваются не только видимые всеми прожектора с их разноцветными светофильтрами, но и лучи невидимые, подобно рентгеновским, просвечивающие насквозь грудные клетки и черепа. И часто в мертвенном свете неведомо где установленного экрана те, кому это положено, видели совсем не то, что в натуре. В замкнутом кругу самообольщения и начальство, и рядовая публика, всяк со своей колокольни, выискивали намеки.
Не проходило и недели без очередного разноса. И всякий раз звучал трагическим шепотом вопрос: «За что?» Редакционная статья «Сумбур вместо музыки», с которой начался театральный год (буквально на следующий день после триумфа маленькой Гели), была у всех на памяти. От нее отталкивались, как от эталона.
Но тут по крайней мере были ясны истоки: Сталин, разгневанный и музыкой, и сюжетом,– томление духа выливается в преступный бунт,– покинул ложу. Сложнее оказалось разобраться с набиравшими градусы обличениями «мейерхольдовщины». «Клоп», «Баня», «Мистерия-буфф» – это же наше, революционное. Это же Маяковский! «Лучший, талантливейший»... Но не перевелись памятливые умники на Москве.
Завзятые театралы вспоминали «Землю дыбом». Кое-кто сохранил и афишу той давней, двадцать третьего года, премьеры: «Красной Армии и Первому Красноармейцу РСФСР Льву Троцкому работу свою посвящает Всеволод Мейерхольд».
Вот и достукался. Негоже художнику заискивать перед властью? А как быть, если все вокруг государственное? И власть требует прославления, даже классику переиначивая в угоду себе?
– Театр, чуждый народу, обществоведению, истории,– изрекает Молотов, посетив премьеру в Камерном. Его дочурка Светлана, наморщив лобик, дает оценки почтительно склоненному режиссеру Таирову. Климент Ефремович, покровитель искусств, тоже поучает. На сей раз – автора пьесы.
На что уж Всеволод Вишневский – гроза гнилой интеллигенции и тот репреманда не избежал. Правда, дружеского, в форме совета: «Как это может получиться, чтоб погибала армия?» – «Даю слово большевика в три дня исправить концовку. Армия не погибнет, погибнет только комиссар». Так прямо и отрапортовал, в бравом военморовском стиле, с каким громил Булгакова, Пильняка, Колбасьева. Приказ дан, приказ выполнен. Злые языки говорили, что Вишневский приходил на читку с маузером, который, как пресс-папье, прижимал листы рукописи. Легко тому, кто так может, а кто не может? И причем, позвольте спросить, здесь святое искусство? Если Таирова с блистательной Коонен и тех начинают понемножку поклевывать, то с чем, извините, останемся? С театром зеков? Из зоны в лаг– клуб труппа шагает строем. Стрельников, сменив бушлат с номером на фрак, лезет в оркестровую яму. Начальник крепостного театра великой эпохи тоже дает премьеру – «Холопку».
Булгакова «Правда» ударила с особым коварством: «Внешний блеск и фальшивое содержание». Казалось бы, какую фальшивку можно усмотреть в постановке филиала МХАТа «Мольер»? Историческую? Но исторический фон достоверен. Идейную? Но без натяжки трудно перекинуть мосты от эпохи Людовика-Солнце к историческому материализму. Намек на абсолютизм? Хорошо-с, предположим на минуточку, что Людовик – это Он. Кто же тогда Мольер? Сам Булгаков?,.
То-то и оно, что все не так просто.
Рецензент высмотрел главное – общечеловеческую трагедию и, в чем, собственно, весь ужас, не постеснялся записать это в вину. Не в прямую, понятно, более тонко, через реплику Мольера (артист М. Курейко из Чимкента): «Ваше величество... ведь это же бедствие, хуже плахи... За что?!»
Вот именно: «За что?»
Чего и говорить: звучит убийственно современно. Отсюда и тон, и грозный оргвывод: «Яншин (Бутон) своей игрой лишь усугубляет порочность пьесы».
Бедолага Яншин просто подвернулся под руку. Играл талантливо, весело, не усугубляя. Требовалось за что-нибудь уцепиться, дабы сформулировать обвинение против драматурга и труппы, вот и хлопнули по Яншину (Бутон). Любой актер (персонаж) мог бы оказаться на его месте.
Тухачевский очень жалел, что не посмотрел «Мольера», прежде чем пьесу сняли с репертуара. Пожалуй, в этом году он вообще по-настоящему не бывал в театре. Только в Большом на закрытых спектаклях, когда полагалось быть.
А сейчас и пойти некуда: лето.
Разве сюда?
Московские труппы гастролировали по Союзу, и в помещении МХАТа играли украинские актеры. Давали «Много шума из ничего».
Тухачевский соблазнился и взял билет в ложу; только-только начался второй акт. Семья отдыхала на даче в Покровском-Стрешневе, возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а ехать, хоть и недалеко, показалось поздновато.
После залитого светом фойе Михаил Николаевич не сразу разглядел в сумрачном бархатистом уединении единственного соседа, а узнав Радека, даже обрадовался:
– Карл Бернгардович?
– Что? – он встрепенулся.– Ах, это вы... Вот мы и встретились снова. Да вы, батенька, неисправимый театрал!
– Теория вероятностей, Карл Бернгардович.
Тухачевский вспомнил, что последний раз сидел рядом с Радеком на премьере в ГОСЕТе. Михоэлс играл Лира. И как играл! Об этом долго шумела театральная Москва. В антракте зашли за кулисы, поздравить. Масса букетов, корзин, полно народу. Кажется, были Качалов, Завадский, Иван Козловский, Андроников, Алексей Толстой... Словом, весь цвет. Потом у кого-то в гостях, когда Тухачевский оказался вдвоем с Михоэлсом, артист сделал неожиданное признание, надолго запавшее в душу:
– Я мог бы и хотел поставить «Гамлета» или «Ричарда Третьего», но отложил на будущее. Само время плачет слезами Лира. Это трагедия обанкротившейся ложной идеологии.
– А неблагодарность, предательство?
– Есть и это, но тема неблагодарности стара, как Ветхий завет. Она второстепенная у Шекспира.
– Что же тогда основное, Соломон Михайлович?.. Банкротство?
– Мы постигаем это через позднее прозрение Лира, когда, согбенный под ударами судьбы, он жаждет смерти. Помните?.. «Бездомные, нагие горемыки! Где вы сейчас? Чем отразите вы удары этой лютой непогоды в лохмотьях, с непокрытой головой и тощим брюхом?..» Как я мало думал об этом прежде...
«Много шума из ничего» шла своим чередом, а Тухачевский, почти непричастно к сцене, думал о том, как все тесно, почти роковым образом связано: жизнь, судьба, искусство, политика – разные лики единой реальности. И в центре – трагедия, смерть.
Шостакович и Пастернак это чувствуют. Пильняк – тоже... Загадочная кончина Фрунзе, непонятное убийство Котовского. Получала развитие именно та ноющая, как задетый нерв, мысль, что мимолетно коснулась сознания еще там, возле обсыпанного цветами гроба.
Горький умер вовремя. Новая эпоха требовала совсем иного искусства.
Шепот Радека отвлек Тухачевского от невеселых раздумий.
– Я тут затеял одну статейку,– Карлуша жарко дохнул в самое ухо.– Нельзя ли разжиться в этой связи последними данными о росте вооружений в капстранах? Англия меня особенно интересует.
– Думаю, это возможно. Здесь как раз Путна – позвоните ему. В случае чего, можете сослаться на меня.
– Вот спасибо!
В зале зажегся свет. Вяло похлопав, Тухачевский и Радек встали.
– Не хотите в буфет? Я бы выпил стаканчик сельтерской – умираю от жары.
– Не поможет. Лучше совсем не пить. Пожалуй, удеру»– Михаил Николаевич подал на прощание руку.– Уйма дел. Я ведь случайно заскочил.
Отпирая замок, Тухачевский слышал звонки телефона. Звонил Иона Якир:
– К тебе можно нагрянуть? – деловито спросил он.
– Жду,– так же коротко ответил Михаил Николаевич.
Якир приехал минут через десять.
– Я только что видел Шмидта... Ты знаешь, что он в тюрьме?
– Как тебе удалось! – поразился Тухачевский и покачал головой.– Когда ты приехал?
– Я здесь уже четвертый день... Меня отговаривали, но, пойми, я не мог иначе. Кузьмичев, Коля Голубенко... Что творится, Михаил Николаевич? – Якир говорил отрывисто, короткими затяжками хватая воздух после каждой фразы.– Ничего, если я закурю?
– Ты неважно выглядишь... Хочешь нарзану?
– Нет, а впрочем, давай.
– Присядем? – Тухачевский откупорил бутылку.– Льда нет, извини,– наполнил хрустальный фужер, подвинул пепельницу – тяжелую тропическую раковину.
– Чего там,– Якир жадно, большими глотками выпил и так же торопливо принялся глотать дым.
– Я знаю об арестах,– дав ему немного прийти в себя, сказал Тухачевский.– Ты поступил благородно, хотя, наверное, следовало семь раз подумать.
– При чем тут это? Умные головы отговаривали, но это выше меня. Какие мы коммунисты, если будем молчать в тряпочку? Что делается с людьми? Амелина как подменили. Разве что на колени не падал – не пускал в Москву. Не понимает, дурак, что если у нас под носом действительно орудовали шпионы и террористы, то наше место рядом с ними – в камере. Я был бы последним идиотом, если бы промолчал.
– Не горячись, все не так просто, как тебе кажется.
– По-твоему, Дмитрий – шпион, заговорщик?.. То– то и оно! Наших боевых товарищей обвиняют в диких, совершенно абсурдных вещах, а мы трясемся, как бы чего не вышло... В общем, я позвонил самому.
– Он тебя принял? – не проявив удивления и как бы заранее зная ответ, спросил Тухачевский.
– Сказал, что такими делами не занимается и посоветовал обратиться к Климу.
