Текст книги "Заговор против маршалов. Книга 1"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

20

Новое издание книги тов. Л . П. Берия

...Книга сделана с большой любовью и тщательностью, отпечатана прекрасным шрифтом на хорошей бу маге производства Красногорской бумажной фабрики и снабжена большим количеством иллюстраций... Нельзя без волнения смотреть на снимок – «Товарищ Сталин в группе арестованных в Кутаисской тюрьме»... В каждой мелочи полиграфического оформления книги тов. Берия видна подлинная забота Партиздата о читателях.

«Правда», 25 февраля 1936 г.

Военно-фашистский заговор в Токио

...Убиты японский премьер-министр Окада, министр финансов Такахаси, бывший премьер Саито и другие.

«Правда», 27 февраля 1936 г.

Французская палата депутатов одобрила ратификацию франко-советского договора 353 голосами против 164.

«Правда», 28 февраля 1936 г.

Колоссальное темно-серое здание, выстроенное на Берсеневской набережной Москвы-реки в 1931 году, замышлялось, наверное, как образец коммунистического быта. Тут находились свои магазины, кинотеатр и клуб; в просторном дворе было где разгуляться подрастающей детворе. В домовой кухне готовили вкусные обеды, и многие жильцы с превеликой охотой забирали их в скрепленных длинной ручкой судках. Перед лифтом сидели вежливые дежурные, дворники в белых фартуках с раннего утра и до позднего вечера посыпали песком скольжину, чистили крыши, а с наступлением весны мели и поливали из черного шланга асфальт. Малышей водили строгие воспитательницы. Велосипедисты и няни с колясками могли без опаски разминуться с въезжавшими под высокие арки машинами.

Казалось бы, пустяк, но и его предусмотрели заботливые архитекторы. Черные «фордики» и шикарные «линкольны» с застывшей в полете никелированной гончей подкатывали к подъездам и днем и ночью. Дом – первая ласточка голубых городов будущего – был предназначен для большого начальства. Сюда из разных концов Москвы, и не только Москвы, перебрались наркомы, ответственные работники Центрального Комитета, военачальники, дипломаты. Кое-кто выехал из кремлевских квартир. Во дворцах за зубчатой стеной остались жить только самые избранные, вожди и такие знаменитые люди, как товарищ Бухарин или товарищ Радек, все еще занимавшие достаточно высокие посты. Вся Москва с Полным на то основанием называла внушительную громаду «домом правительства». В сущности, только мост отделял его от Кремля.

Окна квартиры Тухачевских – маршал жил с мамой, женой Ниной Евгеньевной и дочкой Светланой – смотрели на Троицкую башню. Света гордилась таким замечательным видом: красавица река, каменный мост, купола соборов и будка охраны по правую сторону от ворот.

О результатах голосования Тухачевский узнал ночью от Максима Максимовича.

–       Поздравляю,– голос в потрескивающей мембране звучал удаленно, словно с другого конца земли.– Здесь есть и ваша заслуга. Я только что говорил с товарищем Сталиным.

–       Ну и как?! – тесно прижавшись к трубке, спросил Тухачевский.

–       Бесспорно, это крупное достижение, но главная борьба впереди.– Литвинов, казалось, не понял вопроса.– Понадобятся значительные усилия, чтобы каждая статья договора нашла конкретное воплощение. Обстановка сложная. Сто шестьдесят четыре депутата проголосовали против. Вместе с сотней воздержавшихся это составляет почти половину. Вы же понимаете, какие бои нам предстоят?

Михаил Николаевич вышел в коридор, невольно прислушиваясь к дыханию спящего дома. Нудно, как осенняя муха, гудел электрический счетчик. Осторожно, чтоб не скрипнул паркет, прокрался в кладовку. Нащупав фарфоровый выключатель, зажег тусклую лампочку, скупо высветившую полки, заставленные, как в аптеке, всевозможными склянками. Свидетели провалов, плоды бессонных ночей... В коричневых бутылках с выпуклыми мерными рисками вызревали таинственные, боящиеся дневного света эссенции. Хрупкие огнестойкие колбы хранили растворы, приготовленные по старинным рецептам, выписанным из пожелтевших журналов и книг. В замутненных сокслетах всеми цветами радуги переливались липучие лаки.

Отыскав наполненную желеобразной массой бюксу, Тухачевский бережно поднял ее, пытаясь разглядеть донышко, но оно было черным-черно. Растворившись в обезвоженной муравьиной кислоте, хитиновые надкрылья жуков образовали похожий на деготь осадок. Сквозь пришлифованную крышку просачивался едкий запашок.

«Опять не получилось! Видно, напрасно Света ловила на даче бронзовок. Не удалось сварганить из них итальянское зелье. То ли в Кремоне жуки покладистее, то ли рецепты врут – всяко бывает. А что, если передержал? »

За день до отъезда в Европу Михаил Николаевич проверил, как подвигается опыт: осадка не было. Почти полгода коллоидная взвесь сохраняла относительную прозрачность, но стоило ненадолго уехать, и все пошло насмарку.

Алхимия да и только!

Тухачевский не задумывался о том, какая сила привела его, точно какого-нибудь лунатика, в душный чулан. Восемь дней как он дома, но почему-то именно сейчас, среди ночи, вспомнил про свой злополучный эксперимент. Жизни не хватит, чтобы хоть на вершок приблизиться к цели. Сколько их было, увлеченных искателей, понапрасну сгоревших на этом костре. Смешно надеяться, будто можно чего-то достичь, работая вот так, урывками, от случая к случаю.

Даже для скрипки, и то не нашлось свободной минуты.

Иными заботами перегружена голова, совершенно иными. Клейменов вывез на полигон реактивный снаряд, заварилась очередная склока вокруг автоматического оружия, срывались сроки поставки танковой брони.

Тухачевский унес бюксу в кухню, погрел ее над газовой камфоркой и попробовал размешать осадок стеклянной палочкой. Густые хлопья размазались по стенкам. Пришлось вылить протухшую жидкость в раковину. Неудача не слишком огорчила. Не до игры, не до кудесников италийских. Дни и ночи сгорают бездымным порохом. Светит, пробивается иногда сквозь беспрерывную круговерть мигающий огонек, как ни петляет дорога и ни кружит метель. И на том спасибо. «Я весь вышел из детства» – вроде бы так сказал Лев Толстой. Этим и жива душа человека. Нет ни детства, ни старости, пока не иссякнет поток, в котором, как струи ручья, переплетаются звуки и мысли. Великий старец верхом на «Дели– ре», а рядом ты, маленький гимназист: яснополянское тихое утро, опустевшие поля, облетающие аллеи – это было и есть. И бабушка, и ее дом во Вражском, и лермонтовские Тарханы в девятнадцати верстах, и Андрей Болконский на поле Аустерлица. Мелодия ведет картины.

Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых игрушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.

Память – это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно отворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.

Так явственно, с таким щемящим очарованием выплывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.

В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет – в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четыре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шурик, а маленький Игорь листал для него клавир. В черном зеркале застекленного портрета, что висел над полкой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он казался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна – бабка уверяла, что он играл на ее рояле,– скрадывала сумрачная глубина.

Внезапным порывом распахнуло форточку, и морозный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в неспокойные сны, томит провидческим ожиданием беды.

Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропостижно скончался отец.

Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессионального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.

Как-то на концерте камерной музыки – играли «Прощальную симфонию» Гайдна – он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.

«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,– брат запомнил дни.– А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Тухачевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у неприятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба героев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»

На концерте они познакомились с Евгением Францевичем Витачеком, знаменитым скрипичным мастером, знатоком и ценителем старинных инструментов. Он и приобщил Тухачевского к загадке кремонских скрипок. Литература оказалась обширная, в пору шею свернуть, но знание языков помогло вычленить основное. Как отец, как братья, Тухачевский беззаветно верил в силу науки. Почему бы и не разгрызть орешек, на котором обломало зубы не одно поколение мудрецов? Из кадетского корпуса и юнкерского училища он вынес изрядные познания в химии, физике и математике, еще в детстве постиг столярное дело, свободно управлялся с токарным станком. Подобно царю-плотнику, начинать решил с самых азов. Терпеливо и тщательно подбирал подходящее дерево, резал, сушил, затем выпиливал заготовки, грунтовал их и склеивал, покрывал лаком. Сработанные им альты и виолончели медленно, но верно приближались к лучшим образцам.

Евгений Францевич ревниво следил за успехами ученика, и прошел не один год, прежде чем педантичный чех признал в нем мастера, почти равного себе.

«Изрядная вещь,– изрек он однажды, придирчиво опробовав новенькую виолончель.– Но до кремонской ей так же далеко, как и прочим».

Шура без лишних слов забрал инструмент себе...

Невеселые мысли лезут, однако, в голову.

Ночное, когтящее мозг сознание должно выливаться в сны. Не дело разгуливать по квартире в потемках, путаясь в воспоминаниях. Где быль, где небыль – не разберешь. Откуда эти задутые ветром огни? Свечи были дороги, зажигали их редко, вечера коротали при керосиновой лампе.

Спать, и никаких гвоздей, спать.

Заснуть удалось перед самым рассветом. Разбудили глухие удары лома и мерзкий скрежет обитой железом лопаты. Ни свет ни заря дворник надумал скалывать лед.

Едва успел закипеть чайник, как позвонил Коля Жиляев: не терпелось поделиться открытием.

– Приезжай,– сказал Тухачевский.– Но только скоренько. Без четверти двенадцать я должен отбыть.

Немного некстати, но разве откажешь старым друзьям? Коля отличался особой душевной тонкостью, как все наивные люди, был глубоко раним. Одаренный музыкант и бескорыстный фантазер, он влюблялся не то что с первого взгляда, но даже понаслышке и картинно страдал на глазах театральной Москвы. У него ходили в приятелях тотошники и бильярдисты, официанты в «Астории» или, скажем, «Савое» почитали за честь красиво обслужить Николая Сергеевича. Жил он неустроенно, трудно, но артистическая безалаберность не замутила его восторженного преклонения перед идеалами революции.

Портрет молодого военачальника в краснозвездном шлеме висел у него в комнате на самом видном месте. Для Коли это была и память о восемнадцатом годе, и верность юношеским порывам. Он никогда не напоминал о своей причастности к легендарной судьбе. Именно в восемнадцатом Тухачевский вступил в партию. С будущим поручителем – революционером Кулябко – его познакомил не кто иной, как он, Николай Сергеевич Жиляев.

Тайная гордость выливалась в благоговейное обожание «демона революции». Неисправимый романтик по– своему понимал давнее, почти позабытое нынче сталинское высказывание.

Пока Михаил Николаевич находился в зарубежной поездке, Жиляев увлеченно копался в книгах. В «Истории скрипок» Мозера и в «Кремоне» у Нидерхейтмана ему попалось на глаза упоминание о сделке дома Гварнери с одним венецианским негоциантом, поставлявшим альпийскую сосну.

Гипотеза ослепила, как театральный софит. Для пущей уверенности Николай Сергеевич разыскал крупного специалиста по лесосплаву. Через знакомого замнаркома добился приема и заставил себя выслушать. Специалист долго не мог понять, что от него требуется и какое вообще он имеет касательство к производству смычковых инструментов. Бурный темперамент Жиляева определенно вызывал в нем скрытое противодействие. Одна только мысль, что на лесоповале, где полно заключенных, будут ставиться какие-то опыты, могла лишить душевного равновесия. Когда же в конце концов выяснилось, что не требуется ни ответственных решений по отрасли, ни официальных заключений, ответработник позволил себе немного отмякнуть. Как человек просвещенный и не чуждый искусств, он с полным одобрением отнесся к новаторской идее по части вымачивания древесины в соленой воде. И подтвердил, что она, древесина, действительно способна обрести совершенно иные качества. Какие именно? Товарищу музыканту, конечно, виднее, он же лично не считает себя компетентным в вопросах акустики. Но сама мысль ему очень даже понравилась. Оперативная обработка сплавного леса – самое узкое место. Топляк и все такое... Из-за этого много претензий. О том же, что свойства материала могут улучшиться – мореный дуб, например,– никто и слушать не желает. Короче говоря, ценная инициатива. Стоит работать в таком направлении.

Жиляев ушел окрыленным. В магазине на Кузнецком мосту он приобрел контурную карту Апеннинского полуострова, по которой школьники упражняются в географии, и нанес на нее предполагаемый маршрут от итальянских Альп до Кремоны.

Николай Сергеевич церемонно поцеловал руку Нине Евгеньевне, скинул галоши, повесил пальто и, предвкушая торжество, направился прямо в кабинет.

–       Вот! – он благоговейно опустил на стол свернутую в рулон карту.– Можешь забыть о грунтовке и лаках, Миша. Это был тупиковый путь.

–       Возможно,– Тухачевский понял суть из телефонного разговора и не торопился с возражениями. Пусть Николай сперва изложит подробности.

–       На этой схеме ты найдешь все, что нужно,– Жиляев развернул и разгладил свой свиток.– Тут были леса, где произрастали альпийские сосны,– он обвел мизинцем заштрихованный чернильным карандашом овал.– Может, они и теперь там растут, но это неважно... Отсюда бревна сплавлялись по горным речкам в низину. Видишь стрелочки?

–      Почему ты уверен, что именно сплавлялись?

–      А как иначе можно вывезти лес? По железной дороге, что ли?

–      По льду, например, зимой.

–      Ты это читал или нарочно так говоришь, чтобы сбить?

–      Извини, Коля. Просто реплика по ходу. Пожалуйста, продолжай.

Жиляев умел рассказывать, фантазируя на лету. Взволнованно, ярко, с увлекательными подробностями. В университете города Падуя преподавал Галилей, морская вода излечивает дерево от грибка – не отличишь правду от вымысла. Скользя по извилистым контурам рек, он мотал головой, показывая, как вертятся в пенном потоке смолистые стволы и летят в вихре брызг в штормящее море.

–      Черт знает сколько месяцев их будет болтать на гребнях Венецианской лагуны! – Коля поднимал завороженные глаза к потолочной лепнине и продолжал плести словесную ткань.– Рано или поздно отяжелевшие, пропитанные морской солью бревна выволакивают баграми на берег; рано или поздно они попадут в Падую. Ах, какой это город! Капелла дель Арена, фрески Джотто... Там их разделают, распилят на доски и благополучно отправят на баржах в Кремону.

–      Против течения?

–      Разве?.. Пожалуй, ты прав! Значит, дождутся зимы, когда на реке По установится санный путь. Подробности не имеют значения. Венецианская лагуна – все дело в ней! Когда пустоты между волокнами заполняются рассолом, сосна приобретает чудесную особенность. Вот где разгадка тайны!

Он никогда не был в Италии и вообще за границей. Но с каким упоением произносил магические названия: «Венецианская лагуна», «Падуя», «река По»! Словно воочию видел торжественный ход груженых парусников мимо дивных аркад и переплеск зеленых волн на мраморных плитах. Покачиваются черно-золотые гондолы, красавицы в масках перебегают по горбатому мостику через сонный канал. И все это не во времена оны – теперь.

Слушать было легко и грустно.

В прихожей затренькал звонок: Ваня Кудрявцев, шофер.

–      Спасибо, Коля, необыкновенно интересно! Твою

гипотезу обязательно нужно проверить,– Михаил Николаевич незаметно взглянул на часы: Ваня прибыл минута в минуту.

–      Опять опыты? Скучно и долго.

– А как же иначе?.. Впрочем, знаешь что? Отправлю-ка я тебя, братец, в Щелково, на наш химический полигон! Они там собаку съели на всем, что касается дерева. Поговори, посоветуйся...

–      Думаешь, получится? – Жиляев машинально записал адрес полигона на обратной стороне карты.

–      Должно получиться. Я им позвоню,– хлопнув себя по коленям, маршал встал, поправил портупейную пряжку.– Тебе куда?

–      В филармонию.

–      Тогда по коням. Я подвезу.

–     Что там в Японии? – спросил Николай, громыхнув железной дверью лифта.– Это очень опасно для нас?

–      Ты же читаешь газеты: военно-фашистский заговор. Вот и делай выводы. Конечно, опасно.

–      Но мы начеку?

–      Мы всегда начеку.

Сквозь стальную сетку шахты мелькали лестничные пролеты и окна: сумрак и свет.

21

Крупномасштабную карту демилитаризованной зоны первым вывесил у себя в ателье личный фотограф фюрера Гофман. На другой день она появилась в витринах дорогих магазинов Лейпцигерштрассе и Курфюрстендама. С часа на час ожидали официального заявления.

В клубе для иностранных журналистов было не протолкнуться. Особенно в баре, где вперемешку с корреспондентами толпились разговорчивые чиновники из министерства пропаганды и примелькавшиеся девицы. Прямо за столиками, уставленными пивными кружками, набрасывались строки корреспонденций. Слухи сходились на том, что в Рейнскую область будет направлено не менее тридцати тысяч солдат, и каждому хотелось передать новости первым, благо телефоны и телетайпы работали до глубокой ночи. Рейхсминистр Геббельс, в чьем ведении находился клуб, позаботился, кажется, обо

всем: рабочие комнаты с машинистками, газеты и журналы со всего мира, уютный ресторан с более чем умеренными ценами. Дежурные блюда: картофельный салат, свиные ножки, татарский бифштекс с желтком и мелко нарезанным луком – готовили ничуть не хуже, чем в «Адлоне».

Но сегодня ресторанная кухня не пользовалась особым спросом. Свирепо прокуренный бар притягивал истомившихся ловцов новостей, словно оазис в пустыне. Голод забивали галетами и подсоленной редькой, по-баварски. Ожидание невольно сближало людей. Позабыв про разумную осторожность, случайные соседи делились самыми смелыми предположениями. Сенсационные догадки рождались на пустом месте и тут же лопались, подобно пузырькам оседающей пены. Как всегда, кто-то не выдерживал и, торопливо исчеркав фирменную картонку, пропадал в дыму. Его провожали настороженные взгляды: «Неужели что-то пронюхал?» Слабонервные бросались к телефонам. Полностью подготовить корреспонденцию хватило выдержки у одного Ширера. Ему осталось только вписать в пустые места общее количество и названия вводимых частей и еще две-три официальных цитаты. Американец предлагал пари – пять против одного,– что уже завтра немецкие бронемашины пересекут демаркационную линию.

– Остановить Адольфа сможет лишь хороший щелчок по носу. Однако пока подобного храбреца не нашлось,– сказал он Брайну Остину из лондонского «Обсервер».– Поэтому все будет, как у него в « Mein Ка mpf», точно по писанию. Странная ситуация: гангстер честно предупреждает, чей банк и когда он собирается брать, но публика почему-то принимает его за шутника. Нет, лично я верю этому парню. Для шуток у него есть мистер Геббельс. Впрочем, и он рубит правду, когда захочет.

Остин согласился поставить десять марок, когда стало ясно, что сегодня уже ничего не произойдет.

Первый секретарь полпредства Евгений Гнедин проторчал в клубе почти до четырех часов. В сущности, безрезультатно хотя и не вовсе зазря. Осведомленный сотрудник МИДа проговорился (трудно судить – случайно или намеренно), что в верхах всю неделю шли напряженные совещания, но сейчас как будто достигнуто полное единогласие – фюрер завтра выступает в рейхстаге.

Гнедин исполнял обязанности пресс-атташе. Сведения, почерпнутые за кружкой, порой оказывались весьма кстати, а газеты «Правда», «Известия» и «Красная звезда» поступали в местный киоск прежде полпредства. Так что жаловаться не приходилось.

Докладывая полпреду, Гнедин подытожил свои ощущения:

–      Нет дыма без огня, Яков Захарович, нервозность жуткая, определенно что-то готовится.

–      Что именно, мы примерно догадываемся,– Суриц согласно кивнул.– Но насчет выступления Гитлера – любопытно. Это не блеф? По моим сведениям, рейхстаг соберется только на следующей неделе.

–      Все возможно... Я специально проехал мимо, но не обнаружил особой активности. Здание не оцеплено.

–       На сегодня, видимо, все,– полпред взглянул на часы.– Но будем готовы. По части сюрпризов они мастаки.

–      Оповестят, надо думать, заблаговременно.

–      Едва ли нацисты пойдут на попятную. Речь конечно же будет выдержана в резко антисоветских тонах. Как же иначе? Мне, полагаю, присутствовать не обязательно, а вы поезжайте. Личные впечатления тоже важны, Евгений Александрович.

–       Но если он обрушится на нас с очередной порцией клеветнических обвинений, то...

–      Действуйте по обстоятельствам,– на полуслове прервал полпред и сразу же заговорил о другом.– На днях ожидается прибытие делегации во главе с товарищем Бухариным проездом в Париж. Если понадобится ваше участие, я дам знать.

Сообщение в тот день так и не поступило. Заседание кабинета в рейхсканцелярии продолжалось до позднего вечера. Мнения насчет денонсации Локарнских соглашений разделились.

–       Со всей ответственностью должен предупредить, что армия не готова оказать серьезное сопротивление французам,– Бломберг повторил прежние доводы:– Мы окажемся перед лицом превосходящих сил противника, что будет иметь самые пагубные последствия.

–      Франция не выступит! – с уверенностью провидца заявил Гитлер.– Франсуа Понсе подтвердил это еще раз.

–      Международная ситуация переменчива,– деликатно, но недвусмысленно Нейрат поддержал военного министра.– Вступление в Рейнскую зону вызовет непредвидимые осложнения дипломатического характера.

–      А также финансового, – подсказал Ялмар Шахт.– Французские банки вкупе с англичанами могут перекрыть нам кислород.

–      Я иду на осознанный риск! – Гитлер отмел возражения министров, поочередно окинув каждого напряженным взглядом.– Они проглотят эту пилюлю, можете не сомневаться. Меня не только не волнует, но даже радует франко-советский пакт! Голосование в палате продемонстрировало подлинную расстановку сил. Половина французов отказывается от союза с Россией и Чехословакией, вместе взятыми. Старая система союзов, таким образом, ничего не стоит. Мы предложим им новую! Мы пообещаем им двадцать пять лет мира и спокойствия! И, будьте уверены, они ухватятся за это!

–      На днях должно состояться голосование в сенате,– Нейрат сделал последнюю попытку отсрочить решение.– Возможно, результаты окажутся более благоприятными.

–      Бессмысленная потеря времени,– коротко прокомментировал Гесс.

–      Мы и так слишком долго терпели,– поморщился Геббельс.– Ваши опасения унизительны, господа!

–       Войны не будет,– Геринг одарил Бломберга кроткой улыбкой. Он был готов на все, лишь бы свалить упрямого осла. Он, второй после фюрера человек, вынужден терпеть указания такого ничтожества?! Не как президент рейхстага и рейхсминистр, разумеется, а всего лишь в качестве командующего «люфтваффе». Но суть от этого не меняется. Пердунов с Бендлерштрассе пора утихомирить. Гейдрих прав. Иначе не мы им, а они нам начнут диктовать политику. От одной только мысли об этом появлялась горечь во рту.– Сарро с Фланденном дали нашим друзьям торжественное обещание избегать конфликта,– объяснил он елейно.

–      Вы полагаете, генерал, что я принимаю решения, не согласуясь с данными военной разведки? – обдуманно вспылил Бломберг. Полемизировать с Гитлером, обращаясь к Герингу, было несколько легче.– В стратегическом отношении мы не подготовлены к конфликту.

–      Но и отступать никак нельзя,– сдерживая ярость, Геббельс пригладил хохолок на макушке.—

Дать отбой в такую минуту? Немыслимо! История не прощает трусости.

–      По-моему, не стоит драматизировать ситуацию,– Нейрат сделал примирительный шаг.– Об отступлении не может быть и речи, тем более что нас не связывает точная дата. Господин министр пропаганды не должен ослаблять усилий, напротив, действия противника заслуживают самого решительного осуждения. Воля фюрера и судьба обязывают немецкий народ выступить на защиту своих неотъемлемых прав. И мы ответим на брошенный вызов, но в должный час... Когда окончательно будем готовы.

–      Этот час пробил,– положив руки на полированный стол, Гитлер откинулся на высокую прямую спинку канцлерского кресла. Его свинцовые с желтизной глаза тронула влажная поволока.– Мы войдем в Рейнскую зону,– он всем туловищем повернулся к военному министру.– В случае малейшего осложнения войска будут тут же отведены назад. Но я уверен, что бог избавит нас от этого испытания.

–      Судьбоносное решение! – проникновенно выдохнул тучный Геринг.

–      Риск без риска,– благодарно отреагировал Геббельс, вновь оглаживая безмерно далекий от нордической олихоцефалии череп.– Уловка Зигфрида.

–       Ну что скажете, генерал? – мстительно усмехнулся Геринг.

Бломберг беспомощно оглянулся на Шахта и Нейрата, но не получил поддержки. Коллеги сидели, опустив глаза. Ход фюрера можно было расценить как угодно: дерзкий, рискованный, беспринципный, но он разом кончал всю партию.

«Шулер, который ловко выбросил кости»,– нашел наконец подобающее определение военный министр. Он просто не знал, что ответить. Фюрер мыслил в четвертом измерении, вне привычных понятий. Соглашаться с ним было столь же унизительно, как и спорить. Но молчание опасно затягивалось. Пришлось согласиться.

–      Если есть на земле человек, выражающий интересы всего народа, то этот человек – я,– сказал Гитлер.– Меч всегда решал в конечном счете.

Члены кабинета, отдав прощальный поклон фюреру, покинули длинный с прямоугольными колоннами зал. Герингу удалось пересидеть всех, даже Гесса, который никак не мог оторваться от своих бумажек. Министр без портфеля для пущего сосредоточения обычно чертил человечков. На сидении его обитого огненной кожей стула с тисненным золотом имперским орлом остался забытый листок с каракулями. Геринг так и не решился его подобрать.

–       Я удивлен поведением генерал-полковника Бломберга, мой фюрер. Мне еле удавалось себя сдерживать.

–       Будем терпеливы к слабостям ближних,– Гитлер был явно не расположен к беседе.

–       У слабостей тоже имеются границы,– Геринг все же решил воспользоваться моментом.– Генерал-полковника Фрича, к примеру, полиция засекла на очень некрасивых вещах. Прямо-таки омерзительных для германского воина. Теперь, когда...

–       Вот именно – теперь! – сцепив руки внизу, Гитлер переступил с ноги на ногу и, поскрипывая нерасхоженными подметками, направился во внутренний покой.– Не создавайте нам лишних трудностей,– сказал вполоборота.– Уймите вашу полицию.

Снова на карту поставлено все – судьба Германии и его собственная судьба. На краю ночи. Воля и представление – в единый порыв. И будет так!

Утром в канцелярию Нейрата были приглашены послы Англии, Франции, Бельгии и Италии. Вручая правительственный меморандум, министр иностранных дел был предельно краток:

–       В силу вышеизложенного имперское правительство заявляет об отказе от Локарнских соглашений и о незамедлительном занятии Рейнской зоны германской армией.

По сути это была вербальная вариация официального текста:

«В интересах естественного права народа защищать свои границы и сохранять свои средства обороны германское правительство восстановило с сегодняшнего дня полную и неограниченную суверенность империи в демилитаризованной зоне Рейнской области».

Подняв на каски очки, мотоциклисты в кожаных куртках уже неслись по мокрому шоссе мимо колышков, к которым были подвязаны черные перезимовавшие лозы. Толпа на раскисших обочинах с визгом и хохотом шарахалась от холодных брызг. На площадях возле ратуш стояли бочки с рейнским вином. В кипящих чанах поспевали сосиски. Девы в вязаных шапочках и пестрых передничках забрасывали солдат подснежниками. Местные штурмовики обеспечивали порядок. Выбросив руки, кричали: «Хайль!» Бургомистры в последний раз пробегали глазами торжественные речи. Но моторизованные колонны продвигались без остановок.

За полчаса до начала операции поступил приказ: в случае появления французских войск боя не принимать и немедленно отступить на свою территорию.

Пока кругом были только свои. В небе кружили эскадрильи «юнкерсов» и «мессершмиттов». Офицеры в закрытых «хорьхах» и «опелях» облегченно перевели дух. Пехотные полки, зенитчики и авиационные части беспрепятственно вступили в Кельн, бронетанковые части – в Майнц и Франкфурт-на-Майне.

В журналистском клубе раздавали долгожданный меморандум.

–       Не волнуйтесь, господа,– успокаивал уполномоченный по печати Дитрих.– Хватит на всех.

Основная вина возлагалась на Францию, которая первой нарушила локарнские обязательства, подписав договор с Советским Союзом. Тем не менее германское правительство заявляло о своей готовности заключить с Францией и Бельгией пакт о ненападении сроком на двадцать пять лет. Мирные заверения занимали добрую половину текста: предложение воздушного пакта, даже возвращение в Лигу Наций, «если вопросы о колониальном равенстве и об отделении пакта Лиги Наций от Версальского договора станут предметом дружественных переговоров».

–       Только начал в Европе и уже лезет в Африку,– ухватил самую суть Уолтер Ширер.– Не с Абиссинии началась мировая война. С поджога рейхстага. Нас ждут веселенькие деньки.

Забрав свои десять марок, он поехал в оперу Кролля, дабы загодя занять место в ложе прессы. Пригласительный билет, полученный в министерстве пропаганды, лежал у него в кармане.

–       Речь фюрера будет транслироваться по радио на весь мир! – оповестил Дитрих.

Для тех, кому отказали в билете, это было слабое утешение. Каждый мечтал быть причисленным к избранным. Суетное стремление, обостренное тайным воздействием чужой и враждебной среды. Опасный газ ее проникал даже сквозь фильтры неприятия, незаметно смещая акценты. Не у всех, но у многих. Молотом по наковальне била в виски звенящая мысль, что именно здесь, в столице «тысячелетнего рейха», выковывается завтрашний день мира; сверкающий сталью и ужасом, в дыме и пламени. Минуя критические барьеры рассудка, тотальная пропаганда вползала в глаза и уши. Неподконтрольно претерпевала метаморфозы податливая глина инстинкта. За партиями стоят определенные группировки, за движением – аморфная масса. Логика и рассудок – выкрутасы мирового еврейства. Толпой управляет священный инстинкт. Четко организованные пространства цвета: красное, белое, черное. Броскость плаката, сведенного к примитиву. Хлесткая доходчивость лозунга, вбиваемого в голову повсеместно и ежечасно. Газеты, радио, транспаранты, афиши, спичечные коробки и картонки в пивной – всюду одни и те же комбинации ненароком заученных слов. Просочившись внутрь, они и возникали изнутри при случайном взгляде, при беглой ассоциации. Словно непроизвольный отклик души, сдавленной твердеющей коркой. Первозданную глину ожгло огнем. Огненный знак – знак движения. Факельцуги, парады, армейский строй.