Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Мальтийский жезл"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Глава шестая
Семь планид

Предвещая устойчивость ясной погоды, над кирпичной трубой колыхалась вертикальная струйка дыма. Значит, Аглая Степановна находилась где-то поблизости. Но, как и в прошлый раз, дом казался заброшенным, невзирая на заново вставленное стекло и щедро политые грядки.

Затворив за собой калитку, Люсин не спеша прошел через сад, претерпевший какие-то неуловимые перемены. Что же могло измениться здесь, кроме прибранной клумбы под застекленным окном? Кроме пронизанного солнечной синевой неба и подсохшей земли? Неотчетливые приметы постигались скорее сердцем, чем глазом.

В буйной поросли диких трав, лишь слегка припорошенных ржавым налетом, явственно проглядывала осенняя одеревенелость. Признаки подступившего оцепенения, размытые прежде дождем, висели в воздухе, как паутинка. Даже в сонном жужжании пчел различалась грустная мелодия прощания. И белая бабочка, устало сложившая крылья, казалась готовым упасть лепестком.

Повинуясь неясному импульсу, Люсин свернул к парничку. Под влиянием настроения ему даже примерещились смутные очертания приткнувшегося в дальнем углу тела. Застоявшаяся под пропыленной пленкой духота пахнула жарким дыханием обильно унавоженной почвы. С подвешенных на леске коряг пристально и недобро глазели хищные неведомые цветки, по-паучьи раскинувшие сетку воздушных корней. Конечно же, кроме замшелой кладки и битых горшков, ничего там не было. Ни завороженный сон теплицы с ее восковыми лианами и папоротниками, ни разлитое в природе оцепенение не могли так угнетающе подействовать на Владимира Константиновича. Тончайшие локаторы определенно поймали какие-то тревожные излучения, но не донесли до сознания, растеряв среди посторонних помех. Он так и не сумел доискаться, что же это такое было, пока не истаяло зыбкое ощущение, оттесненное мысленным усилием в беспамятный мрак.

– На музыку записывать будешь? – спросила Аглая Степановна, когда Люсин поставил перед ней магнитофон.

– На музыку, – вяло улыбнулся он и вдруг с обезоруживающей, поразившей его самого искренностью попросил: – Помоги мне, Степановна, ладно?

– От же пристал, как банный лист, – незлобиво пожаловалась старуха. – Навязался на мою голову, понимаешь… А чего я знаю? Чего видела?

Они сидели в кухне, где вкусно булькало на печи грибное варево и одуряюще пахли метелки, подвешенные к деревянной балке под потолком. Сидя спиной к окошку, Люсин мог видеть часть коридора в проеме двери, занавешенное марлей зеркало и жестяную иконку в углу, перед которой слезливо оплывала свеча.

– Постарайся, Степановна, может, чего и припомнишь… Ты когда уехала-то – утром?

– Дак уж говорила, с утра.

– И сразу на станцию направилась, к электричке?

– Зачем сразу? – Она в раздумье пожевала губами. – Сперва в сберкассу пошла. За свет, за телефон, значит, уплатить.

– За свет и за телефон? – Люсин непроизвольно повторил ее интонации. – Очень интересно! Ну и как, заплатила?

– А то.

– И квитанции есть?

– Али не доверяешь? – Степановна сердито зыркнула по сторонам. – Дак показать можно. – Она нехотя встала и принялась шуровать в ящике, недовольно ворча под нос.

– Покажи, Степановна, покажи. – Люсин нетерпеливо притопнул, еще не зная, для чего понадобятся платежные документы, но уже прозревая следующий свой шаг.

– Коли не веришь, дак и спрашивать нечего. – Она бросила на стол свои порядком замызганные абонентские книжицы. – Ищи сам.

Люсин сразу узнал руку Солитова, хотя в графах были проставлены одни только цифры. Число на бледном оттиске кассового автомата пропечаталось вполне отчетливо. В ту, позапрошлую теперь, среду Георгий Мартынович был, несомненно, жив.

– Сама заполняла? – Люсин бегло перелистал корешки.

– Больно надо глаза портить. Он все и расписал, как всегда.

– Как всегда?

– Ну! Да ты чего прицепился?

– Брось, Степановна, не серчай, – заискивающе улыбнулся Владимир Константинович. – Я ведь чего так подробно выспрашиваю? Тебе же хочу помочь вспомнить. Мелочь-то за мелочь цепляется.

– Уж ладно… Дальше-то чего тебе?

– Дальше? – Он сделал вид, что потерял нить. – Ах, дальше! Так ты сама рассказывай, что после сберкассы-то было.

– Домой возвернулась. – Она недоуменно фыркнула. – Известно.

– Зачем же домой?

– Сберкнижку оставить. Еще потеряешь, не ровен час.

– И Георгий Мартынович был на месте?

– Куды ж он денется?.. С утра засел кипятить. Упрямый, ой же упрямый! – певуче протянула она, раскачиваясь всем телом. – Сколько раз, бывало, учу, а с него как с гуся вода. Знай себе кипятит и смеется. Терпеть этого не любила!

– Постой-постой, бабуся, – остановил Люсин. – Чего-то я тут недопонимаю. Чему ж ты учила Георгия Мартыновича?

– Дак зелье готовить, обыкновенно. Где же это видано, чтобы траву день и ночь кипятить? Ее али запаривать надо, али варить, сколько назначено. Он и сам, чай, знал. Мало я пользовала его, что ли? В тот год еще, помню, когда он на Шатуре занемог…

– Вот видишь, как дело у нас пошло, Аглая Степановна. – Люсин осторожно вернул старую женщину к событиям того отмеченного лишь первой вешкой дня. – Про зелье и про Шатуру твою мы еще побеседуем, а сейчас ты лучше про сберкнижку разобъясни. Где она у тебя?

– Дак нету! – Она чуть ли не с торжеством хлопнула себя по колену. – Как и быть-то, не знаю. За дрова платить надо, стекольщику пять рублев. Деньги все кончились почитай, а книжка тютю… Пропала.

– Это каким же манером, Аглая Степановна?

– Вернулась домой, полезла в ящик, а ее и след простыл. – Она показала на разделочный столик между мойкой и холодильником. – Заявить теперь надо али еще как?

– Заявить, Степановна, непременно заявить, – посоветовал Люсин, с упоением ощущая, как его все быстрее и быстрее выносит на нужную колею. – Номер книжки хоть помнишь.

– Как же, прости господи, – испуганно помрачнела старуха. – Кабы помнила… Без номера-то небось не вернут?

– Вернут-вернут, – пообещал Люсин. – Восстановить книжку можно. Я тебе пособлю… Кстати, на чье она имя?

– Дак евонная она, а я по доверенности.

– Тогда плохо дело, Степановна. Пока не установят, что с Георгием Мартыновичем приключилось, счетом пользоваться ты навряд ли сможешь. Это я тебе точно говорю… Других средств у тебя нет?

– Пенсия мне идет. – Степановна устало обмякла. – Сорок шесть рубликов, да рази их хватит на дом? Одного свету уходит шестнадцать, а дрова… Сам мне и трогать пенсию-то не велел. Свою доверенность написал.

– Пенсию тебе туда же перечисляют? – болезненно ощущая, как от него ускользает нечто исключительно важное, все же поспешил уточнить Люсин. – В сберкассу?

– Туда, батюшка, туда. – Окончательно проникшись доверием, Аглая Степановна обнаружила явное стремление заручиться люсинской благосклонностью. – Уж ты разберись, что к чему, а то как бы, не ровен час, меня на улицу не выкинули. – Она подавленно всхлипнула. – Сам-то уж не заступится. Я намедни и панихиду по нему отслужила…

– Не поторопилась, Степановна? Ведь ничего пока не известно.

– Тебе, может, и неизвестно, а я дак усе знаю. – Она торопливо перекрестилась. – Еще будешь чего спрашивать?

– Обязательно, – Люсин ответил ободряющей улыбкой. – Мы, кажется, на сберкнижке остановились? Твоя-то хоть при тебе?

Аглая Степановна встревоженно привстала со скрипучего табурета и выдвинула почти до отказа заветный ящик.

– Лежит, – облегченно вздохнула она. – Куды денется?

– Ну-ка, позволь. – Люсин словно невзначай зафиксировал в памяти общую, очевидно скопившуюся за несколько лет, сумму. – А эту тридцатку небось на гостинцы сняла? – спросил он, взглянув на последнюю дату. – То-то, я смотрю, в один день.

– В один, батюшка, в один, – подтвердила Степановна. – Я и платить-то надумала, чтоб зазря потом не ходить.

– Все правильно, – отвечая скорее на свои потаенные мысли, кивнул Люсин. – За одним, впрочем, исключением. Куда могла деваться сберкнижка?

– Вот и я маюсь: куда?

– Почему сразу не заявила о пропаже? Я тебя, помнится, спрашивал, все ли на месте. Ведь спрашивал, Аглая Степановна?

– Дак я только после хватилась, – удрученно вздохнула она. – Когда стекольщика позвала.

– И что же стекольщик? – вновь глубоко уйдя в себя, пробормотал Люсин. – Небось обождет?

– Обождет, батюшка, он свой. Куды денется?

– Значит, сберкнижкой вы с Георгием Мартыновичем пользовались вдвоем, обращаясь к Степановне, рассуждал вслух Люсин. – Сберкнижка, как ты говоришь, пропала. Отсюда мы с известной уверенностью можем заключить, что взял ее не кто иной, как твой Георгий Мартынович. Могло такое быть?

– Вестимо, могло, – охотно подтвердила она. – Деньги потребовались, вот он и взял.

– Я позвоню от тебя, Аглая Степановна, не возражаешь? – Владимир Константинович прошел в знакомый кабинет, где уже был наведен относительный порядок: выметены битое стекло и прочий мусор, подвешены на прежнее место полки. Только стопки тетрадей и книг, бережно накрытые газетами, жались друг к другу в дальнем углу от окна. Словно ждали, что со дня на день вернется хозяин и заботливо расставит по заветным, раз и навсегда назначенным местам.

Стоя возле телефона, Люсин испытывал знакомую до тошноты нерешительность. Она настигала его всякий раз, притом абсолютно внезапно, когда после долгих мытарств и окольных блужданий обозначался, вызывая краткое нарушение сердечного ритма, отчетливый след. Вместо того чтобы с удвоенным рвением устремляться в погоню, хотелось остановиться, перевести дыхание и еще раз мысленно оценить проделанный путь. Выполнить столь мудрое и спасительное намерение ему, однако, редко удавалось.

Преодолев минутную растерянность, он давал волю фантазии, повинуясь только инстинкту. Трезво мыслить в такие минуты Люсин совершенно не мог. Только действовать, отвоевывая упущенные секунды.

И на сей раз Владимиру Константиновичу стоило немалых усилий унять расходившееся сердце. Он заставил себя сосчитать до ста и только тогда взял трубку. Прочистив кашлем пересохшую гортань, вызвал междугородную.

– Мосгорпрокуратура, Гурова срочно. – И назвал номер солитовского телефона.

«Жаль, никто не догадался записать, – подумал Люсин, проходя мимо электросчетчика. – Уж я бы вычислил, когда рванула эта самая колба и полетели пробки».

Вычислить и впрямь было нетрудно. Пометив в квитанции последнее показание, Солитов словно веху поставил, прежде чем кануть в небытие.

От счетчика исходило уютное, едва различимое жужжание. В узкой прорези проблескивало серебристое колесико с красным мазком. Медленно наползала рельефная цифра в крайнем окошке. Немой свидетель, выбросивший сигнал бедствия, когда в доме случилось несчастье. Но люди не заметили второпях, прошли мимо. Местный умелец дядя Володя поспешил ввернуть новую пробку и закрутилось, запело колесико, стирая следы.

Телефон все не звонил, и Люсин вернулся к Аглае Степановне. Старуха успела снять с огня клокочущий котелок, исходивший сытным грибным духом.

– Будешь похлебку-то? – спросила, вытирая руки застиранным передником.

– Обязательно! – Люсин жадно втянул носом воздух и закатил глаза. – О-о!

– Трескай. – Она разлила густое варево в миски, крупно нарезала черный тяжелый хлеб и бросила на стол обсосанные деревянные ложки.

– Опенки! – благодарно оценил Владимир Константинович, ощущая до дрожи родное прикосновение дерева. Когда-то, в иной жизни, бабушка потчевала его из такой же липовой потемневшей ложечки, невесомо и гладко сновавшей во рту. Давным-давно нет бабки на свете, нет и ее тихого домика с полосатой кошкой и огородом, где рос упоительно сладкий горошек и скромно склонялись золотые шары. Но в каждой клеточке тела живет благодарная грустная память…

– Может, лафитничек тебе поставить? – подперев щеку натруженной ладонью, предложила Степановна. – У меня хорошая есть! Семитравочка! Али на смородиновых почках попробуешь?

– Я бы попробовал, – жалостно вздохнул Люсин, – да неможно, Степановна. Служба. А за похлебку спасибо. Сто лет такой не едал. Опенки тут собирала?

– С Шатуры лукошко привезла. С Иванова Мха.

– Иванов Мох?

– Болото. Я на том болоте торф резала, когда девкой была. Кажинный кустик знала. Грибов там было, хоть косой коси: видимо-невидимо. А гонобобеля сколько! Черники… Может, выкушаешь стопку-то? Кто с тебя спросит?

– Нет, Степановна, не искушай. Куда от себя денешься?.. Как-нибудь в другой раз семитравку твою попробую. Ты как настаиваешь?

– Уж как положено, не кипячу небось. Зато от всех болезней.

– Может, рецептик дашь? Трава-то хоть здешняя? Или тоже с Иванова Мха?

– Тутошняя. Позапрошлым летом собирала. От же хороший год был! И зелья добрые уродились, сильные. А в «Кубанскую» я первым делом зверобой положила, потом, конечно, золототысячник, горец и донник, и зорю, и тысячелистник… Это ж сколько выходит? – прикрыв глаза, она беззвучно зашептала, подсчитывая. – Шесть?.. Седьмая, значит, трава – желтый цвет мать-и-мачехи. По весне брала. Еще снег не всюду сошел… Да ты, чай, не слушаешь?

– Прости, бабушка, задумался, – вздрогнул Люсин. – Я потом твой рецепт запишу.

Ожидая звонка, он думал о том, как бы не задеть ненароком эту странную женщину, прожившую, очевидно, не очень легкую и не очень счастливую жизнь. Ее изломанная душа, где так причудливо соединялись доброта и недоверчивость, роковая какая-то устремленность к невидимым пределам и глухая заматеревшая косность, была если и не открыта ему, то интуитивно ясна, постигаема. Ежели и таились в сумеречных дебрях какие топи, то прямое касательство к исчезновению Солитова они вряд ли имели. Не там требовалось гатить дорогу, не там промерять глубину. Но существуют непреложные правила поиска и, не в последнюю очередь, план, требующий чистоты в отработке всех линий. Собственно, это и держало Владимира Константиновича в состоянии неослабного напряжения. Не сомневаясь в алиби Аглаи Степановны, он тем не менее должен был устранить сомнительные места. По меньшей мере ответить на поставленные Гуровым вопросы. Спросить напрямик было больно и стыдно до слез. Хитрить и путаться в околичностях неумно. Не такие это были тонкости, чтобы не дать ей почувствовать истинную их подоплеку.

– Ты мне вот еще о чем, Степановна, расскажи. – Владимир Константинович демонстративно врубил клавиш записи. – Где и как вы с Георгием Мартыновичем познакомились? Мне для дела требуется. Да и тебе, глядишь, поможет, когда придется наследство оформлять… Ты хоть знаешь, что он тебе дом завещал?

– Говорил Егор Мартынович, помню… Я-то его утешала, чтоб, мол, даже и в мыслях не держал, потому как еще меня переживет… Отказал, значит, царство ему небесное. Только не отдаст она дачу, Людмила. Видно, придется на старости лет назад возвертаться. А кому я там нужна, на Шатуре?

– Как-нибудь устроится, Аглая Степановна. Завещание, во всяком случае, в твою пользу… И давно ты Георгия Мартыновича знаешь?

– Ох давно, батюшка, почитай лет сорок, а то и поболее. – Она задумчиво ополоснула посуду, потом присела, опустив на колени переплетенные пальцы. – Я в деревне жила, в Вахрамеевке, у бабы Груни. Она-то и научила меня узнавать целебные травы. Все мне перед смертью передала, пусть ей земля будет пухом… Многим она помогла, баба Груня. И меня, горемыку, пожалела. Внучкой все называла. А какая я ей внучка? Так, седьмая вода на киселе. Сидим мы, бывало, с ней вечерком…

Слушая бесхитростную косноязычную речь, с ее повторами и отступлениями, Люсин вдруг осязаемо остро увидел разоренную войной деревеньку, темную избу с прохудившейся крышей, закопченное ламповое стекло. Грустным керосиновым запахом повеяло, холодом замороженного окна.

Аглая Степановна вышла замуж перед самой войной за хорошего, работящего человека. Судьба пощадила его, доведя без единой царапины до чешского города Бенешова, где он и закончил десятого мая свой боевой путь. В родное село, однако же, не вернулся, а уехал вместе с другой женщиной в Мурманск. Тогда-то и пригрела Аглаю бабушка Груня, как умела, облегчила ей сердечную боль и тоску. Прошло еще несколько лет, и в захиревшую Вахрамеевку, где остались только старики, вдовы да незамужние девки, приехало начальство вербовать на торфопредприятие.

– Я и поехала сдуру, – объяснила она резкую перемену жизни. – Потому что ничего хорошего на тоем болоте не видела. А вообще, ничего была жизнь, только работа тяжелая. От зари до зари пни после гидроторфа ворочали. Техники почитай никакой. На сорок торфушек один слабосильный трактор. Так намаешься за день, что свету белого не взвидишь. Только б доползти до барака. Однако полежишь час-другой – и оживешь помаленьку. Одно слово – молодость. Да еще плясать под гармошку выйдешь, частушки петь. Сколько я их напридумывала – этих самых частушек!.. Про болото да про пни окаянные. И покатились годы, как перезрелые яблочки. Сезон – на болоте, а как зима придет – под бочок к бабе Груне.

– А как же Георгий Мартынович? – робко напомнил Люсин.

– Он к нам научную работу исполнять прибыл, – охотно откликнулась Аглая Степановна. – Веселый, стройный – любо-дорого взглянуть. Собака еще при ем была, агромадная – страсть. Ростом – что твой теленок. И красивая-красивая, вся такая белая с черными пятнами, брыластая, гладкая и уши торчком… Рекс, кажись.

– И чем он занимался? – Люсин поспешил отвлечь Степановну от воспоминаний о Рексе, явно поразившем ее воображение.

– Домик ему сколотили специальный, под лабораторию. Вроде как здесь у нас, значит. Стол привезли с ящиками, микроскоп поставили, электричество, само собой, провели. Печи, помню, еще там такие стояли, серебристые, где он торф этот самый в чашках сжигал. Чашечки махонькие-махонькие, чуть поболе наперстка.

– Муфельная печь, – догадался Люсин.

– Дак виднее тебе… Только я про Егора Мартыновича… Как увидела его с этим Рексом, так и обмерла вся. Настоящий, скажу тебе, прынц. Вот и весь сказ.

– Влюбилась, что ль, Аглая Степановна? – сочувственно подмигнул Люсин. – Да ты не стесняйся, с кем не бывает.

– Что я, тронутая? – строго поджав губы, она покачала головой. – Не про меня залетка. При нем и внешность, и образование, и обращение деликатное. А я кто? Торфушка с четырьмя классами, солдатка брошенная… В обед черняшка с тюлькой, кипяток с рафинадом – в ужин. Хожу сторонкой, глаза прячу. Однако заметил он меня, приблизил, значит, к своей особе, в эти… в коллекторы определил. Тоже, значит, по научной части.

– Скажите пожалуйста! – подал он осторожную реплику.

– А ты как думал? – В голосе Аглаи Степановны отчетливо прозвенели горделивые нотки. – Дали мне бур такой и велели болото дырявить. Заглубишь и вытащишь торфяную колбаску, потом нарастишь штангу и еще дальше заглубишь, пока до самого дна не доберешься. Так и бродила день-деньской с коловоротом. Тяжело, конечно, но я только радовалась. Ни в чем себя не жалела. Да и то сказать – работа полегче была, чем пни эти клятые корчевать. Наберу я колбасок полный короб, а ему все мало. То тут копни, то оттуда достань. Возьмет кусочек – и под микроскоп. Определит, где чего, и в тетрадку запишет. Тут, мол, осоковый торф, тут сфагновый, а там вахта попадается либо шейхцерия. Я ведь травы тогда уже хорошо знала. Новые названия тоже легко давались. Даже когда не по-русски. И ведь по сю пору не забыла… Эриофорум вагинатум, к примеру, знаешь, чего это?

– Откуда, Степановна? Уж ты просвети.

– Пушица влагалищная, – с готовностью объяснила она. – Растет на мочажинах такой белый цветок… Серебристый, красивый. Егор Мартыныч все их наперечет знал. Карту он составлял болотную: где какой торф лежит. Жара стоит адова, аж звон в ушах, солнце печет, от белого багульника голова кругом идет, а он с кочки на кочку прыгает – ищет. «Чего ищешь-то? – спрашиваю, бывало. – Хоть бы себя поберег, а то не ровен час… С багульником шутки плохи – что твой болиголов». Он же отмахивается только: «Отдыхать зимой будем, Ланя, отсыпаться на медвежий манер. А сюда нас поставили полный разрез сделать. Каждому слою свое место и применение найти». Так и маялся до первых заморозков. Утром на болоте, с вечера в лаборатории своей. Анализы делал, лекарство составлял.

– Это какое же такое лекарство?

– Дак ведь на всякую болезнь своя трава есть. А торф, он чего? Запечатанное разнотравье, аптека, можно сказать, болотная.

Белый мох ране не даст загнить, сапропель от радикулита лечит. Мало ли… У всякого торфа свое применение. Кому горячие припарки от ломоты в костях, кому едва теплые – по женской части.

– И помогает?

– Еще как! Я в те годы много у Егора Мартыныча переняла. Но и ему от меня перепало дай бог! Все, что знала, доверила. А после мы с ним и к бабе Груне ездили. Он за ней цельную книгу амбарную исписал… Такой музыки-то у нас не было. – Она покосилась на рубиновый глазок магнитофона. – Как чуял, бедняжка, кто его от смерти убережет.

– Заболел?

– Простыл на болоте. Холодное лето в тот год выдалось. Особливо июнь. Вода ледяная. А он в резиновых сапогах по камышам. Ирный корень выкапывал. По времени дак самая пора была – гадючьи свадьбы! Свивались в клубки так, что ступить было страшно. Ну, он и провалился по грудь. Легкие простудил и почки, конечно. Если б не баба Груня… Короче, тогда и подружились мы с Егором Мартынычем. Я уж и с болота того ушла, и бабка Груня преставилась, а он все ездил к нам за травкой. И то правда, болел часто. Только зельем и держался на белом свете. Я уж сама собирала ему, что надо, варила, готовила впрок. Былинку к былиночке…

– Видать, в обычных врачей Георгий Мартынович не шибко веровал? – с мягкой усмешкой спросил Люсин. – Недолюбливал?

– А за что любить, прости господи? Дак рази с нынешней врачихой поговоришь? Она и не взглянет на тебя. Даже головки не приподымет: ей бы только с писаниной управиться. Едва рот раскроешь, а она тебе рецепт в зубы – и будь здоров. А на кой мне ихняя химия? У меня своя фармакопея.

– Оно, конечно, – уважительно согласился Люсин, ощутив близость решительного момента, – фармакопея у тебя знатная… В этот-то раз чего привезла с Иванова болота?

– Иде оно теперь, тое болото? – запричитала Степановна. – Одни ямины дикие и сухостой. На торфяных полях сплошь фрезер. Сухота. Крошка горит. Спасу нет… По окрайкам пошастала – ничего не взяла. На Милановку пришлось податься, а ноги уже не те. До суходольного острова-то так и не добралась. Спасибо, святой источник на месте остался. Передохнула хоть. Там в округе леса хорошие: береза, сосна, а на лугах заливных – хвощи до пояса, купавка. Душа радуется. Живи – не хочу. Совсем оживела, пока зелье искала, отогрелась на шелковых муравах.

– Значит, нашла все же?

– Взяла, чего надо. Шерошницы пахучей набрала, буквицы, жерухи опять же лукошко. Только зазря. Пропала она теперя, моя жеруха. Сушить-то ее не положено. Вся сила у ей в свежести.

– Для Георгия Мартыновича старалась?

– Кому ж еще?.. День подождала и выбросила жеруху-то. Не нить уж ему более никогда.

– И другую траву тоже выкинула? Буквицу и еще ту… третью?

– Не. Те на чердаке сушатся. Зачем добру пропадать? Грех. В зельях тайна планидная.

– Планидная? Это от планет, что ли?

– Каждой травке своя планида. Так баба Груня учила.

– Неувязочка выходит. – Люсин не любил неясностей, даже если они не имели прямого отношения к занимавшей его задаче. – Планет у нас сколько? Коли не изменяет память – девять. Верно?

– Не, – с абсолютной уверенностью возразила она. – Семь планид.

– Вот-те раз! Для всего мира девять, а у тебя семь.

– У нас не так, у нас по-старому. Мы и сроки по-старому определяем, по месяцу, значит, когда чего собирать. Одно – в полнолуние, другое – в первую четверть. Если не соблюсти, силы такой не будет. У всякого зелья своя пора. Когда на заре собирают, когда в полдень, а то и вовсе к вечеру. Соображать надо. А как же? Ведь кажинная травиночка, сама заваляща, от чего-нибудь да излечит. Без надобности ничего не растет на земле. Вот и старайся понять, что на какую лихоманку подействует, срок верный определить да правильно высушить.

– И ты все это знаешь, Степановна?

– Баба Груня, так та знала, а я, может, и забыла чего. Рази упомнишь? Веронику взять, таку синеньку, так ее лучше всего вечером, часов в шесть, собирать, а то до дому не донесешь – облетит.

– С секундомером в лес ходишь? – улыбнулся Люсин.

– Мои секундомеры на земле растут. Утопит кувшинка цветок – вот тебе и есть шесть часов. По-старому шесть, пять – ноне. Всяка тварь свою планиду чует.

– Летнее время имеешь в виду?

– Ну!

– Ладно, будь по-твоему, – согласился Люсин. – Пусть будет семь. Но трав-то, Аглая Степановна, тыщи! На всех и планид не хватит.

– Все семь и правят миром. И у каждой свое царство.

– В таких, выходит, категориях мыслишь. – Владимир Константинович уклонился от защиты естественнонаучной картины мира. Ему вспомнился манускрипт из дела с ларцом Марии Медичи. Вещие, исполненные потаенного смысла слова: «Сим заклинаем Семерых». – И по чьему ведомству жеруха твоя проходит, к примеру? – спросил он, возвращаясь к вещам практическим.

– Жеруха – цветок Солнца, – уверенно заявила Степановна. – Вроде как подорожник. Потому сок сразу пить полагается. В свежем виде, как выжмешь. Он любой камень выгоняет. Хошь из почек, хошь из печенки. Из пузыря тож.

– Солнце, значит, у тебя тоже в планетах ходит?

– А как же! Первая планета и есть.

– Обижаешь Коперника, бабуся, ай-я-яй! – покачал головой Люсин. В своей чернокнижной уверенности, комичной и, пожалуй, трогательной, Аглая Степановна напомнила ему покойницу Чарскую. – Все за Птоломея цепляешься, а жизнь идет, – пошутил он. Но шутка его едва ли была понята.

– Это какой же Птоломей, великомученик? – удивилась старуха. – Рази он тоже зелейник?

– Окстись, Степановна, – в шутливом ужасе замахал руками Люсин. – Зелейник! Великомученик! Не знаю я никакого Птоломея. Сболтнул – и весь сказ.

– А не знаешь, так и болтать нечего.

– Твоя правда… На чердак-то можно залезть? Посмотреть охота, как сушишь. Очень уж буквица твоя за живое задела. Первый раз про такую слышу.

– Обыкновенно, как надо, чтоб не выжгло и чтоб не забродило. Но ты слазай, взгляни.

В жарком, сухом полумраке расплывчато вырисовывались поставленные друг на друга низкие ящики, скорее даже рамы, затянутые проволочной сеткой. Рассыпанные тонким слоем сухие листья и стебельки источали крепкий сенной аромат, от которого сладостно перехватывало дыхание. В памяти полыхнуло полузабытым ласковым светом и стало так хорошо и прозрачно, словно никогда не было ни горестей, ни забот. В теплом косом луче струились пылинки, и стояла такая тишь, что было слышно, как скручивается, высыхая, самый малый из лепестков.

И тем внезапнее, тем резче залился внизу требовательный телефонный звонок. Больно чиркнув макушкой о какую-то балку, осыпавшуюся сухой паутиной, Люсин бросился к лестнице.

– Есть новости, Владимир Константинович? – просочился сквозь глухое потрескивание мембраны дальний голос.

– Похоже на то. Я вот о чем вас хотел попросить, Борис Платонович. Нужно срочно проверить личный счет Солитова. Есть подозрение…

– Что он произвел операцию? Совершенно верное подозрение. Георгий Мартынович снял со своего счета полторы тысячи рублей. Расходный ордер заполнен и подписан собственноручно. Он у меня в руках… Так что считайте, что мы с вами встретились.

– Это обнадеживает. Значит, продвигались верно, не заплутали… Какого числа, Борис Платонович?

– В пятницу, через день после отъезда Солдатенковой, если вас именно это интересует… Я же знаю, откуда вы говорите… Чего молчите? Алло! Вы еще здесь?

– Здесь, здесь, Борис Платонович. Я, извините, задумался.

– Да-а… Тут есть над чем поразмыслить. Чем дольше думаю, тем сомнительнее представляется мне алиби нашей любезной знахарки. Второпях сработано. Топорно.

– Вот тут вы, по-моему, ошибаетесь. Не забудьте, что именно благодаря ей мы сумели сделать первый шаг. Сопоставить, так сказать, даты.

– Не мы, Владимир Константинович, а вы персонально. Лично я отталкивался от сберкнижки, наиобъективнейшего регистратора бытия. Судите сами, чей путь оказался короче. Так что будут у меня вопросики к Солдатенковой, будут, да и с товарищами химиками найдется о чем побеседовать.

Люсин возвратился к Аглае Степановне с озабоченно-хмурым лицом. Не по нутру ему была такая резвость, амбициозная эта прыть. А ничего не попишешь: успех налицо. Да и с формальной стороны придраться нельзя: Гуров скрупулезно отрабатывал любые возможные версии. Оперативно, четко, без всяких сантиментов. Последнее, пожалуй, и настораживало. Внутренне Люсин не принимал стопроцентного рационализма. Живую реальность не уложишь в прокрустово ложе модели. Волей-неволей приходится резать по живому, а вот этого он совершенно не выносил.

– Нагляделся? Наговорился? – Старуха зыркнула на него острым, все подмечающим глазом. – Чего надулся, как мышь на крупу? Али не по-твоему выходит?

– Пока не по-моему, бабуся, а дальше посмотрим… Пойду я.

– Дак иди себе. Держать не стану.

– Я к вам послезавтра, если позволите, загляну.

– В самый ливень попрешься? И не лень тебе?

– Полагаете, снова пойдут дожди?

– Аккурат послезавтра. Не веришь, чай?

– Почему? Верю. Приметы небось знаешь?

– Приметы, приметы, – закивала она. – Клен вчерась слезу пустил. Орляк, папоротник, опять же раскручиваться пошел. Аккурат к непогоде.

– Я все равно приеду.