Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Мальтийский жезл"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Глава двадцать седьмая
Озеро Синедь

Тело Солитова было обнаружено в частоколе ржавых труб, служивших некогда опорами для лодочной пристани. После реконструкции шлюзовой системы прокатный пункт передвинули в другое место, в результате чего на торчащих над водой железных концах появилась доска, предупреждающая пловцов об опасности. Это было сделано скорее для очистки совести, потому что едва ли кому-нибудь взбрело бы на ум здесь искупаться. Деревянная лесенка, которая раньше выводила прямо к мосткам, была давным-давно разобрана, и спуститься с отвесной кручи стало куда как затруднительно. В довершение всего подводные течения, особенно усиливающиеся с сезонным подъемом шлюзов, сгоняли в этот застойный заливчик всякий мусор. На общем индиговом фоне здешняя вода выделялась расплывчатым бурым пятном. Лишь в самом начале лета, и то если стояла сухая погода, муть немного рассеивалась.

Трудно сказать, что заставило водолазов еще раз как следует пошарить в этом далеко небезопасном местечке, где в сваях запутался топляк, а на илистом дне валялись битые бутылки, искалеченная детская коляска и покореженные части автомобильного кузова. Длительное пребывание в воде сделало свое дело.

– Опознать будет трудненько, – поспешно закуривая, заметил Гуров.

– Сделаем это с помощью рентгена, – возразил Люсин. – Думаю, этого будет вполне достаточно. А вообще-то я не сомневаюсь, что Эю он… И плащ его, судя по описанию.

– Конечно, он, – уверенно кивнул Гуров. – Кто же еще? Ведь других сигналов как будто не поступало?

– Тот еще натюрморт! Нарочно не придумаешь. – Присоединился к остальным Крелин, закончив работу. – Дайте закурить! – попросил он, пряча за спиной руки.

– Вы же вроде бросить хотели? – Гуров сунул ему в рот зажженную сигарету.

– Человек должен быть хозяином своего слова, а не рабом. – Крелин несколько раз с торопливой жадностью затянулся и выплюнул окурок.

– Он сам или?.. – спросил Гуров.

– Всяко возможно. – Крелин с сомнением дернул щекой. – Ни денег, ни сберкнижки, во всяком случае, нет. К тому же одна пуговица вырвана чуть ли не с мясом, хотя это еще ни о чем не говорит. Поживем – увидим.

– А что врач? – Гуров кивнул на лысого толстяка, по-детски присевшего на корточки возле тела.

– Так он и скажет до экспертизы! Как же! Если человек попал в воду живым, то в легких должны обнаружиться микроводоросли. Но свалиться тоже можно по-разному. Одно дело – случайно поскользнулся и упал, и совсем другое…

– Ладно! – раздраженно оборвал Люсин. – Нечего переливать из пустого в порожнее. Что дальше будем делать, Борис Платонович? Криминалисты и медик, я вижу, свою задачу выполнили.

– За Солдатенковой надо бы послать.

– Здесь, в такой обстановке?.. Не слишком ли для нее?

– В морге, полагаете, будет выглядеть лучше? – Гуров с сомнением пожевал губами, но, взглянув на угрюмо-сосредоточенное лицо Люсина, махнул рукой. – Ладно, пусть увозят…

– В карманах больше ничего? – Люсин обернулся к Крелину.

– Насколько можно судить, ничего, кроме ключей и мелочи. Господи! – Всеми помыслами уйдя в осмотр, где любая соринка могла впоследствии сыграть первостепенную роль, криминалист только теперь обрел способность нормально мыслить. – Ключи!

– А браслет куда-то подевался, – пробормотал Владимир Константинович, думая о своем.

– Какой браслет?

– Неважно… А ключики мы проверим. Причем незамедлительно.

Санитары задвинули носилки в машину, затарахтели моторы, а в студеном прозрачном воздухе разлился запах отработанного бензина.

Озеро блестело под безоблачным небом невозмутимой синевой летних дней, хотя леса вокруг, тронутые последними пламенеющими мазками, сквозили пустотой. Изредка посверкивающий то здесь, то там гребешок пены лишь подчеркивал безмятежную чистоту горизонта. Природа не замечала неуклонно стягивающейся петли, и не было у нее памяти о человеке…

Сад ведьмовских зелий, куда вошли Люсин с Крелиным, отворив жалобно скрипнувшую калитку, являл печальное зрелище. Травы на куртинах и грядках увяли, давно облетевшие розы топорщились колючими прутьями, и лишь чертополох в глухом углу стойко противостоял иссушающим ночным заморозкам. В слегка подрагивающей паутине запутались семена, живо напомнившие Люсину спущенный носок Пети-Кадыка. Сумрачный дом больше, чем когда бы то ни было раньше, напоминал запечатанный склеп. Окна были скрыты за тяжелыми черными ставнями, дверь заперта, и никто не откликнулся на стук.

– Может, отлучилась куда? – подумал вслух Крелин.

– А ставни?

– Значит, уехала ненадолго.

– Откуда это видно, что ненадолго?

– Так, подумалось почему-то…

– Делать нечего. – Люсин подкинул на ладони ключи. – Придется сходить за понятыми.

– Не терпится попробовать? – понимающе улыбнулся Крелин.

– Не только это.

– Можно пригласить тех, что были тогда.

– Так мы и сделаем. Особенно того старичка в очках, закрученных проволочкой. Уж он-то должен знать, куда запропастилась Аглая Степановна.

– Ты чего, огорчился? Небось надеялся, что опять угостят вкусной похлебочкой?

– Тебе, я вижу, весело, а мне, представь, не очень.

– Мировая скорбь? Я тебя уже предупреждал однажды, что нельзя поддаваться настроению. Если бы все полицейские и врачи переживали каждую смерть так трагически, то в мире давным-давно не осталось бы ни врачей, ни полиции. Не укорачивай себе жизнь, Люсин. Да что там жизнь? Раньше или позже, как говорится, все там будем. Болезнь – вот чего надо по-настоящему опасаться. Побереги нервы, Володя. С них все и начинается. Медицинский факт.

– Вовсе не в том дело. – Люсин надулся, словно застигнутый на месте преступления дошкольник, и отвел глаза. – Просто мне немного не по себе. Может, погода, может, давление подскочило.

– Знаю я эту погоду! Постарайся усвоить одно: на нас, в первую очередь я подразумеваю тебя, нет и тени моральной ответственности. Ты понял? Солитов был убит, то есть я полагаю, что он был убит, задолго до того, как тебе поручили дело. Так какого, прости меня, черта? Делай свою работу и радуйся жизни, которая нам тоже дана не на век… Сколько ему было? Я позабыл.

– Семьдесят три.

– Нам бы с тобой дожить! Ей-богу, Володя, ты мне ужасно не нравишься. Так нельзя. При нашей службе смерть нужно воспринимать с минимальной затратой эмоций. Иначе попадешь в реанимацию или, хуже того, – в психбольницу.

– Так ведь смотря чью смерть! Ты представить себе не можешь, что это был за человек. Даже ты! За эти месяцы он, как бы тебе объяснить, стал для меня очень близким, живым, что ли. Да, я упорно искал все это время его труп и вроде бы даже знал, что найду, но в глубине души на чудо надеялся. Готов был ухватиться за любую соломинку. Так бывает, ты сам это знаешь. Мы ведь не заблуждаемся насчет собственного конца, все распрекрасно знаем, даже разряд, по которому похоронят. И все же…

– И все же? – вопросительно повторил Крелин, облизав пересохшие губы.

– Всегда рады поверить, что с нами, как бы это точнее выразиться, все случится немножко не так.

– А как, ты случайно не знаешь?

– Брось иронизировать. Ведь ты прекрасно понимаешь, что именно я пытаюсь сказать.

– Допустим, но какое это отношение имеет к…

– О, самое прямое! Когда Юрка позвонил среди ночи из неведомого мне Турнова и принялся молоть несусветную чушь про какой-то там эликсир Розенкрейца, про сон на двадцать четыре года и вообще… я в первую секунду чуть не запрыгал от счастья. Не то чтобы поверил всей этой ахинее – ты ведь знаешь, чего способен нагородить Березовский, когда его несет над землей, – но на какое-то мгновение заколебался. Чем черт не шутит! А вдруг?.. И вот теперь уже не может быть никаких «вдруг». Только что я распрощался с прекрасным человеком, чей образ собрал по крупицам, к которому привык и прикипел сердцем. Не знаю, понятно ли я говорю? Юрка бы понял. Ведь он писатель и, наверное, давно догадался, что нет лучшего материала для лепки, чем собственное воображение.

– С такими воплощениями легче расставаться, Володя. Они не оставляют после себя трупов.

– Похоже, ты все-таки усек, – кивнул Люсин, присаживаясь у крыльца. – А сейчас не сочти за труд – приведи понятых. А я пока посижу, погреюсь на последнем солнышке. Устал чего-то, ноги не держат.

Когда Крелин привел живущего по соседству старичка Караулкина и юную почтальоншу Таню, Люсин, превозмогая охватившую его дремотную слабость, отомкнул оба замка, демонстративно распахнул и, словно прощаясь, медленно притворил обитую искусственной кожей дверь.

– Что и требовалось доказать, товарищи, – заметил он с наигранной беспечностью. – Ключи принадлежали Солитову.

Понятые, осведомленные Крелиным насчет тонкостей предстоящей процедуры, понимающе закивали.

– Жалко Георгия Мартыновича. – Караулкин прослезился. – Редкого душевного совершенства был человек! Да будет земля ему пухом. А вам спасибо, хоть похоронят теперь достойно. Рядом с хозяйкой, с Анной Васильевной. Я знаю могилку, могу показать, если надо.

– А Аглая Степановна разве не знает? – усилием воли Люсин прогнал дремоту. – Кстати, где она сейчас?

– Степановна? Уехала от нас, голубушка, совсем уехала.

– Так скоропалительно? Ни с того ни с сего?

– Значит, была причина, – насупился старичок Караулкин. – Тут Игорь Александрович на днях приезжал, беседу имел с ней серьезную. Только нас это не касается, товарищ начальник, ни с какой стороны. Последнее дело – соваться в семейные дела.

– Но ведь Солитов завещал дом именно ей!

– Эх, легко сказать… Скоро улита едет! Не стала Степановна ждать суда. Собрала свой чемодан деревянный, понавязала узлов и отбыла в родимые края. Тянет нас, стариков, к отчим могилкам. Только, боюсь, что не больно ей там обрадуются.

– Адрес не оставила?

– Писать обещалась. Как, значит, обоснуется, так и сообщит. Травку свою раздала по соседям. Каждому наказала, как и чего пить. Мне тоже оставила. Против давления и от радикулита.

– А не сказала вам, на чем они порешили с Игорем Александровичем? – без особой надежды спросил Люсин.

– Сказала, не сказала – какая разница? Уехала – вот что важно. А куда уехала? В белый свет! Лично у меня большого доверия к ее сродственникам нету. Хоть она и прикопила кое-чего на черный день, но человеку, кроме корки хлеба, внимание требуется, ласка. Сильно сомневаюсь я на сей счет. Ужиться с ней трудненько будет. Охо-хо! Недаром, знать, ведьмой кличут. Только какая она ведьма? Праведница!

– И когда она уехала?

– Третьего дня, аккурат через неделю после наезда Игоря. Он и ко мне заходил, за домом просил приглядывать, за участком. Сами они с Люсей, с Людмилой Георгиевной, значит, обратно за рубеж собираются, к месту службы. Пока, говорит, пусть все как есть остается, а там они решат, что делать, когда окончательно возвернутся. Я так понял, что в нынешнем виде садик его решительно не устраивает. И то правда: на кой ему эти дикие сорняки? Может, фруктовых деревьев побольше насадит? Кто его знает, чего он там себе думает… Люсю бы надо предупредить, что отца-то нашли.

Решив, что не стоит заходить в покинутый дом, Владимир Константинович присел на ступеньку, набросал коротенький протокол и, дав понятым подписаться, торопливо поднялся. Ему захотелось как можно скорее уехать отсюда, чтобы не видеть ни этого уподобившегося заброшенному погосту вертограда, ни возвышающегося над ним траурного мавзолея с плотно пригнанными слепыми ставнями.

– Может, дадите знать, когда Георгия Мартыновича хоронить будут? – семеня вслед, попросил Караулкин.

– Обязательно, – пообещал Люсин, обернувшись на ходу. – А с Людмилой Георгиевной я сам свяжусь, вы не беспокойтесь.

Глава двадцать восьмая
Темная набережная

Вечер выдался на редкость безветренный. После мимолетного дождика, ласкового, как в мае, стало еще теплее и явственно запахло робким цветением.

Преображенные дождем улицы были прекрасны. Призывно и нежно вспыхивали в их таинственных мокрых глубинах разноцветные огни, дрожали и множились золотистые змейки.

Не зная, чем себя занять, Люсин вышел на улицу. Оставаться в четырех стенах было невмочь. Еще издали примечая каждую телефонную будку, он влился в подхвативший его поток и, безотчетно ускорив шаг, понесся по направлению к Садовому кольцу. Остановился лишь на Смоленской площади, возле киоска с пепси-колой. Щекочущая пена приятно охладила гортань, но он оставил бутылочку недопитой. Мешало волнение, беспокойно теснившее грудь.

Потерпев поражение в борьбе с самим собой, а может быть, одержав победу, решился наконец позвонить Наташе.

– Простите, но это я, – торопливо выпалил он, точно боялся, что она сразу же повесит трубку. – Больше вам не придется пугаться меня, ожидая плохого. Оно случилось, Наташа, и, как мне ни горько, я хочу, чтобы вы узнали все от меня. – И умолк, слыша, как отдается дыхание в настороженной пустоте. Слова были продуманные и заряженные внутренней энергией.

– Где вы сейчас? – отчетливо прозвучал ее голос, соединив разделенные бездной материки.

– В двух шагах от вашего дома.

– Тогда заходите. Сейчас я объясню вам, как нас скорее найти.

– Может, лучше на улице? Если вы, конечно, не против!

– Ладно, – с вялым безразличием согласилась она.

– Тогда жду вас на том же месте! – задохнулся он от невыразимого облегчения. – Я буду там через две с половиной минуты.

– Надо же, какая точность…

Обменявшись молчаливым рукопожатием, они, не сговариваясь, направились в сторону Ленинских гор. Люсину казалось, что с ним уже однажды было такое: темная набережная, тени встречных прохожих, одиноко сгущающиеся у фонарных столбов, плавное течение без всяких переходов и поворотов. Люсин молчал, благодарно ощущая, как тает горечь одиночества. Ему даже казалось, что слова могут лишь помешать столь неожиданно установившемуся совершенно удивительному общению душ, которое если и бывает между людьми, то только во сне.

– Расскажите, как это случилось, – мягко напомнила Наташа, напрочь развеяв иллюзию.

– Да-да, – вздрогнув, очнулся Люсин и, опуская натуралистические детали, коротко изложил основные события вчерашнего дня.

Наташа выслушала, ни разу не перебив. Незаметно сжившись с гнетущим ожиданием беды, она, в сущности, не узнала теперь ничего нового. Запоздавшая на два с лишним месяца весть оказалась даже в чем-то успокоительной для переболевшего сердца. В ней была та определенность, перед которой в конце концов смиряется человеческий разум.

– Ужасно, – уронила под конец Наталья Андриановна, коря себя за бесчувственность. – Как вы считаете, когда можно будет организовать похороны? – Ей стоило усилия переключиться на мысль о предстоящих хлопотах. – Нужно же как следует подготовиться.

– Если позволите, мы решим организационные вопросы с вашим начальством. С Людмилой Георгиевной я уже говорил. – Собравшись с духом, он взял ее под руку.

– Но вам-то зачем? – искренне удивилась Наташа.

– По ряду причин. Так уж получилось, что Георгий Мартынович стал мне не безразличен, – Люсин ответил ей виноватой улыбкой. – И Степановна – тоже, – добавил он как бы вскользь, умалчивая об остальном. – Я обязательно дам ей знать о дне похорон.

– Спасибо. – Наташа на мгновение прижала к себе бережно поддерживающую ее руку. – Как непрочно все в этом мире! Ушел человек, и в одночасье начинает распадаться с такими трудами сложенное им строение. Цепная реакция падающих на голову кирпичей. Наша кафедра уже совсем не та, что прежде. А ведь это только начало! У Георгия Мартыновича есть… была, словом, осталась древнекитайская «Книга перемен». Там говорится, что перемены являются основным законом жизни природы, общества и человека. Нравится нам это или не очень, но приходится принимать миропорядок таким, каков он есть. Ничего не поделаешь.

– Ничего, – глухо повторил Люсин.

– Поговорим о чем-нибудь еще. – Наташа осторожно высвободилась и подошла к парапету.

От реки несло сыростью и немножечко тиной. По железнодорожному мосту грохотал бесконечный товарный состав. Над Лужниками клубился туман.

– Боюсь, что от меня будет мало толку. – Люсин свесился над непроглядной водой. – Я ведь прекрасно знаю, что мое поведение самоубийственно, но ничего не могу с собой поделать.

– Не понимаю, о чем вы.

– Мне казалось, что вы все понимаете.

– Нет, я сознательно разучилась понимать недосказанное. Так спокойнее. Чувствуешь себя более уверенной, защищенной.

– Вы давно разошлись с мужем?.. Ничего, что я об этом спрашиваю?

– Двенадцать лет.

– А Теме уже четырнадцать?

– Скоро будет. Ждет не дождется. Готовится вступить в комсомол. Хочет поскорее сделаться взрослым, глупышка.

– Взрослому легче. В детстве все переживается гораздо острее. Любая безделица. О мировых вопросах я уж и не говорю. Байрон, Лермонтов, Леопарди! Мне казалось, что они писали специально ради меня, что лишь я, единственный, сумел постичь безмерную глубину людского страдания.

– А кто такой Леопарди?

– Как, вы не знаете Леопарди? Значит, вас никогда не мучила мировая скорбь. Очевидно, это удел мужчин.

– Причем болезненно переживающих свое раннее созревание.

– Это вы о великих?

– Нет, о таких, как вы, перескочивших на палубу с подножки трамвая.

– Запомнили, однако. – Люсин был благодарен ей даже за этот пустяк. Но Наталья Андриановна инстинктивно отвечала иронией на каждое проявление чувства.

– Лучше сформулируем так: не забыли, – непринужденно парировала она. – Надеюсь, в мореходке основательно повыбили из вас байронизм?

– Скорее, напротив, загнали вглубь.

– По крайней мере, вы научились драить медяшку, чистить картошку и мыть на кухне полы.

– В камбузе. – Люсин напустил на себя обиженный вид. – Не терзайте слух моряка, гражданочка.

– Вот таким вы мне нравитесь гораздо больше.

– Отныне я всегда буду только таким.

– Скоро надоест.

– Придется обучиться секрету вечной новизны. С кем вы предпочитаете иметь дело сегодня?

– Оставайтесь лучше самим собой. – Наташа видела, что внешняя непринужденность дается ему с немалым трудом. Ей и самой было куда как муторно. Намереваясь вежливо распрощаться и повернуть к дому, она тем не менее почему-то медлила, через силу поддерживая готовую увянуть беседу.

– Боюсь, что в качестве сыщика я покажусь вам уж совершенно неинтересным, – сказал Люсин. Его губы дрогнули в мимолетной, чуточку горькой улыбке. – Как жаль, что вы так скоро добрались до истинной сущности. На сем реквизит исчерпывается. Небогатый, приходится признать, реквизит…

– Зачем вы так? – Наташа ощутила себя слегка уязвленной, но тут же устыдилась и, доверительно приблизив лицо, спросила с участием: – Вам, наверное, очень трудно?

– Не то слово, – почти вынужденно признался Владимир Константинович. – Нет ни малейшего намека на личность убийцы, хоть на какие-нибудь его приметы. Даже крохотной песчинки с места преступления, за которую можно было бы зацепиться! На таких условиях мне еще не приходилось начинать дело. Лавров ждать, увы, никак не приходится.

Стремясь поделиться тревогами и сомнениями, которые слишком долго носил в себе, Люсин ударился в воспоминания. Но едва он начал рассказывать о зверском убийстве одной старой актрисы, как что-то заставило его остановиться на полуслове. Не только то давнее дело, связанное с кражей бриллиантов и оставшееся нераскрытым, но и нынешние терзания растворились в жарком, внезапно накатившем забытьи. Ему словно было даровано ощутить невозвратимое очарование текущего мига. Не прошлое, с его перепутанными воспоминаниями, не туманные и, как правило, несбыточные надежды на будущее, но лишь это неуловимое, вечно ускользающее мгновение обладало самодовлеющей ценностью.

Совершилось неподвластное времени преображение. Покинул свой пост и куда-то к чертовой матери запропастился стерегущий каждое слово внутренний страж. Если и не впервые в жизни, то впервые за много-много лет Люсин перестал видеть и слышать себя со стороны. Поле его зрения, только что обнимавшее чуть ли не весь противоположный берег, сузилось почти до точки, а вернее всего, возвысясь над трехмерностью пространства, обрело какую-то иную, высшую геометрию.

«Наташа!» – хотел он позвать, но губы не повиновались.

Аромат ее духов, тонкий и скрытный, властно перехватил дыхание. Темной влагой блеснули глаза и уверенные губы. Как лунатик, он потянулся к подсвеченному хрупкой фосфорической голубизной неузнаваемому лицу.

– Я думала, что ты никогда не решишься, – шепнула она.

По всей Москве надрывались телефоны, передавая из уст в уста скорбную весть. Прикидки насчет оставленного Георгием Мартыновичем наследства, которые не переставали делаться чуть ли не с первых дней, получили теперь полное правомочие. Сослуживцев, естественно, больше всего интересовал вопрос, кого сделают заведующим кафедрой. Уже назывались кандидатуры, создавались и рушились непрочные коалиции, распространялись самые невероятные слухи. Как и во все времена, люди вели себя так ожесточенно и мелочно, словно в запасе у них была как минимум еще одна жизнь. С сочувственной улыбкой всеведения взирала извечная победительница живого на суетное мельтешение и мелочные свары…

Набережную, где у чугунной ограды неподвижно застыли двое, заливала беспокойным сиянием выкатившаяся в зенит, безупречно полная луна. Они так боялись своей любви, так суеверно ей не верили и так доверчиво тянулись друг к другу. На весах провидения их неутоленная жажда была способна перевесить все взятые вместе препятствия, реальные и измышленные страхом.

Но они не знали об этом и были готовы расстаться.