Текст книги "Мальтийский жезл"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Тогда расстанемся. – Кламен заключил маленького Юга в объятия. Они постояли, молча припав друг к другу, и ушли, не оглядываясь, каждый своим путем.

Кламена ожидали заботы, связанные с захоронением монсегюрского клада, и полная опасностей жизнь, а красавца пажа – не менее рискованное ученичество на поприще «Веселой Науки» [54]54
  «Веселой Наукой» в средние века называли как поэзию трубадуров и труверов, так и представления, разыгрываемые странствующими артистами. Чаще все же «Веселой Наукой» называют мистическое направление в провансальской литературе, представленное так называемой тулузской школой. В 1323 г. в Тулузе была образована Консистория «Веселой Науки», канцлер которой Гильом Молинье составил поэтику «Законы любви», легшую в основу поэтических состязаний.


[Закрыть].

За далью веков нелегко понять, как презрение к мирским соблазнам могло сочетаться с куртуазным служением избранной даме, как ухитрились расцвести и ужиться на одной и той же благодатно удобренной клумбе умерщвление плоти и ее торжество. И все же так было. При дворе графа Раймунда благосклонно внимали поучениям чернецов, обличавших чревоугодие, роскошь, и умели наслаждаться изысканными дарами южной кухни, заморскими тканями и золотой чеканной посудой. Совершенные учили смирению, а разодетые в шелк миряне тешили гордыню. Повсюду процветало утонченное искусство танцев, нежно звенели щекочущие чувственность струны. В моду входили привезенные с Востока пряности, кофе, игральные карты. Общество забавлялось соколиной охотой и шахматными представлениями, в которых роль фигур играли живые люди. Не гностическая плерома с ее внечувственными зонами, но сочная земная краса стала объектом всеобщего поклонения. Это о ней подвижники-трубадуры слагали свои сладострастные альбы – песни рассвета. И пусть прозрачные покровы полунамеков лишь разжигали любовный жар, певцы с неподражаемым тактом умели хранить молчание. Только знойные соловьиные ночи смели поведать о тайных радостях разделенного чувства, и лишь посвященным поверяли свои секреты изощренные наставники «Веселой Науки».

Служа возвышенному идеалу «Детей Света», Юг оставался мирянином. Готовый умереть по приказу Совершенных с оружием в руках, он во всем остальном предпочитал идти собственным путем, ибо уже в двенадцать лет почувствовал в себе божественный дар трубадура. Сквозь дым и кровавое месиво ему сияли лучезарные очи Донны. Самоотверженный паж до конца исполнил свой долг, и когда пришел черед выбирать, предпочел бледной мистической лилии пунцовую розу [55]55
  …предпочел бледной мистической лилии пунцовую розу… – Лилия в средние века – символ чистоты, невинности. В христианстве – атрибут некоторых святых, а также девы Марии. Лилия – распространенный мотив средневековой мистической литературы и искусства. Роза – один из наиболее распространенных символов средневековья. Обладает очень широким полем толкований. В средневековой куртуазной литературе – символ земной чувствительной страсти. Красная роза также христианский символ земного мира.


[Закрыть]. Не объятый пламенем эшафот, но сердце, сжигаемое в любовном огне. Его властно звала усыпанная терниями дорога.

Думал ли маленький Юг, какой ему выпадет жребий, пробираясь тайными тропами в замок графа де Фуа, где в укромной каморке нашел приют гонимый Пейре де Карденаль, король трубадуров.

Будущий наставник Юга, чувствуя за спиной жар инквизиционного костра, ни под одной крышей не задерживался долее чем на неделю. Едва где-нибудь мелькала доминиканская сутана, он снимался с места, все дальше уходя от родимого края. Он ничуть не заблуждался на свой счет, нисколько не преувеличивал угрожающую ему опасность. Папские соглядатаи преследовали его по пятам, ведь, усомнившись однажды в моральной правомерности прокламируемого церковью миропорядка, Карденаль пошел в своем богоборчестве до конца, стал опасным врагом церкви.

Детство и юность Карденаля опалили Альбигойские войны, приведшие к опустошению Прованса. Певцы Любви, паладины «Веселой Науки» стали яростными обличителями католицизма и застрельщиками народного возмущения. Трубадуров и альбигойцев соединило общее горе, спаяла ненависть. Они пели одни песни, бились спина к спине и горели в одном костре.

Юга, знавшего тайные знаки и пароли катаров, Карденаль встретил радушно, хотя и не скрыл своего удивления молодостью посланца Монсегюрского видама.

– Позвольте узнать, сколько вам лет? – спросил Карденаль, ответив на церемонный поклон с характерным для испанского этикета излишеством движений.

– Пятнадцать, мессир, – скромно потупясь, ответил Юг.

– Что ж, самое время надеть золотые шпоры.

– Теперь это едва ли возможно. Моего сеньора заковали в цепи и увезли в Париж. Да я и не стремлюсь стать рыцарем. Я жажду совсем иного посвящения. – Юг с любопытством оглядел полукруглую комнатку, размещавшуюся под кровлей воротной башни. Кроме голубого ковра с изображением райских птичек, привезенного, очевидно, с Востока, и тяжелого венецианского кубка, здесь не на чем было остановить взор. Хотя в полоскательнице плавали лепестки роз, король поэтов спал на соломенной подстилке. – А у вас хорошо! Пахнет душицей и мятой. Это запах дальних дорог. Он волнует душу.

– Неужели ты хочешь приобщиться к бродячему племени трубадуров? – догадался Карденаль.

– Я мечтал об этом с самого детства, но не смел нарушить волю отца… Он погиб на второй день осады. Видам не позволил мне занять место отца и взял к себе во дворец, мессир.

– Называй меня просто Пейре, мужественный юноша. Разве ты не знаешь, что все трубадуры братья?

– Ты оказываешь мне честь, Пейре, которой я пока не достоин. Как тут тихо. – Юг обеспокоенно прислушался, но сложенные из валунов стены поглощали все звуки. – Мои уши привыкли к грохоту разбиваемых стен и треску огня. Вот уж не думал, что даже тишина может внушать тревогу.

Карденаль распахнул свинцовую раму, сплошь составленную из неровных разноцветных осколков. В узкую прорезь оконца, смотрящего на барбикан, ворвался посвист ветра и стон голубей.

– Так лучше? Свободолюбивое сердце не верит безмолвию.

– Да благословит тебя небо, Пейре!

– Ты, наверное, голоден?

– Ничуть! Господин мажордом, прежде чем допустить меня к тебе, учинил настоящий допрос. По счастью, я сумел удовлетворительно ответить на все его вопросы. Под конец он до того расчувствовался, что даже велел меня накормить. Очевидно, в награду. Мне дали чудесную баранью ногу, шпигованную чесноком, и добрый кубок мальвазии.

– Я вижу, ты не постоишь за словом, и многое знаешь для своих лет… Наверное, у тебя есть ко мне какое-то поручение?

– Поручение? – Юг смущенно развел руками. – Я бы не рискнул говорить так определенно, хотя действительно готов вручить тебе свою душу. Меня послал д'Ан Марти. – Он верноподданно поцеловал Карденаля в плечо. – Ты понимаешь, что это значит.

– Он мертв?

– Его святая душа улетела вместе с искрами в небо. Я выполнил его волю и остался совсем один.

– Чего же ты ждешь от меня, отважный юноша? Я такой же беглец, как и ты. Сухой листок, отлетевший от материнской ветки. Лечу туда, куда гонит ветер. Ты уверен, что такая жизнь придется тебе по вкусу? По-моему, ты слишком хорош собой, чтобы стать бездомным бродягой. Твое место при дворе владетельного сеньора.

– Возьми меня в ученики, божественный мастер, и я с радостью последую за тобой.

– Поэтом нужно родиться. Ты либо поэт, либо здравомыслящий человек, у которого рано или поздно заведутся денежки.

– И все же не гони сироту. Меня переполняют слова, как потревоженные птицы, они без устали кружатся в голове.

– Ты влюблен?

– Только в любовь, Пейре, но горький комок стоит у меня в горле, не давая излиться словам. Я бы мог умереть, но боюсь, что этот смертный грех обречет меня на вечные муки.

– Все муки кончаются здесь, под этим безмятежным небом, напитанным грозами и сладостным дыханием цветов. Спой сочиненную тобой альбу.

– Уже рассвет, рыцарь, – Юг, не задумываясь ни на миг, привел каноническую строку. – И ветер сдувает серебряный пепел с ее обожженных костей.

– Ты в самом деле видел это?

– Видел, Пейре.

– Они сожгли твою возлюбленную?

– Они сожгли сотни прекрасных девушек, и каждая из них могла дарить мне свои ласки в ночном саду…

Я никогда больше не стану корпеть над альбой. Смерть растоптала любовь. Я овладею таинством сирвантеса, чтобы воспеть Донну Ненависть.

– Силу ненавидеть тоже дает любовь. Похоже, ты потерял ее непременных наперсниц: надежду и веру.

– Паписты обложили хворостом крест, на котором кровоточило мое распятое сердце, а якорь я выбросил сам. Куда мне плыть, Пейре, к каким причалам? На что уповать? Схоронив тайну, мы уничтожили план. Теперь никто не отыщет наши святыни. Пославшие меня Совершенные стали золой, а сам я уже никогда не найду заветного места. Мы вышли наружу совсем не там, где спустились. Так было задумано, ведь пытка развязывает язык.

– Ты можешь быть спокоен. Я хорошо знаю епископа д'Ан Марти. Он предусмотрел все, уверяю тебя. Кто-то наверняка знает дорогу и в урочный час отыщет все до самой последней мелочи. Но ты прав, нам лучше вовсе не знать об этом и даже не думать, ибо нет меж землей и небом ничего сильнее, чем мысль… Я беру тебя в ученики, Юг. Но прежде чем приняться за сирвантес, ты перельешь в строки свою печаль. Понятная лишь посвященным, она разбудит когда-нибудь чье-то чуткое сердце.

Глава десятая
ЗЕЛЕЙНЫЕ ТРАВЫ

Вопреки опасениям, Наталья Андриановна встретила Люсина довольно приветливо. На сей раз она провела его в свою лабораторию, где в этот час было относительно тихо. Она специально условилась встретиться в обеденный перерыв.

– Богато живете, – одобрил Владимир Константинович, озирая сложные композиции из всевозможных колб, шариковых холодильников и причудливо ветвящихся переходных трубок. Прозрачные конструкции сверкали радугой бурлящих растворов, многократно отражаясь в хромированных плоскостях автоклавов, калориметров и прочих тонких приборов. – Это что за штуковина? – не удержался он от вопроса, увидев медленно вращающуюся печь, прорезанную узким каналом смотрового отверстия.

– Термостат для измерения растворимости. О методе запаянных ампул имеете представление? – Гротто передала ему толстостенную стеклянную трубочку, заполненную бесцветной жидкостью. – Видите поверхность раздела?

В капиллярном канале блестел кусочек сероватого металла. Стоило перевернуть трубочку, и он неторопливо падал на дно, навстречу поднимающемуся пузырьку воздуха и бледно-янтарной капельке какого-то вещества.

– Видеть, Наталья Андриановна, вижу, но пока ничего не понимаю, – честно признался Люсин.

– И немудрено: вы же не химик.

– Но химией очень интересуюсь, – поспешил он внести уточнение, испытывая давно позабытое чувство почтительной робости. – Разумеется, в узком плане криминалистической аналитики. Объясните в порядке ликбеза?

– Зачем это вам? – Наталья Андриановна на всякий случай взяла у него ампулу. – Полагаю, вы вовсе не за этим явились?

– Совершенно верно, но никогда не знаешь, что может пригодиться. ФЭК, – Люсин показал на калориметр, – и инфракрасный спектометр я знаю, а такое, честно скажу, не встречал. – Он нагнулся к покачивающемуся цилиндру и заглянул в смотровой канал, где находилась точно такая же запаянная стекляшка с кусочком металла, сновавшим из стороны в сторону, как челнок.

– Здесь особо чистая вода, – не прибегая к упрощениям, объяснила хозяйка лаборатории, – и капелька масла, выделенного из тропической плумерии [56]56
  Дерево с ароматными цветами.


[Закрыть]. В обычных условиях они почти не смешиваются. Видите желтый мениск сверху? При вращении термостата кусочек титановой проволоки многократно разбивает поверхность раздела между жидкостями. Когда температура повысится, граница исчезнет. Это и будет означать, что достигнута растворимость. Понятно?

– В общих чертах, – улыбнулся Люсин, следя за неторопливо плывущей по шкале стрелкой. – Значит, вы фиксируете температуру исчезновения фазового раздела?

– Потрясающе! Теперь я вижу, что вы действительно кое в чем разбираетесь, – засмеялась Гротто. – И все же зачем вам понадобился столь коварный обходной маневр?

– Если б вы знали, как вам идет хорошее настроение! – Он сделал попытку увильнуть от прямого ответа. – Если я скажу, что немножко боялся, вы ведь мне все равно не поверите?

– Знаете что? – Наталья Андриановна мимолетно глянула на часы. – Я предлагаю прямо перейти к делу. Времени у нас в обрез. Скоро вернутся мои коллеги, и тогда спокойно не побеседуешь. Вы же понимаете, как взволнованы люди.

– Понимаю и вообще чувствую себя кругом виноватым. Мало того, что вы из-за меня останетесь голодной, так я еще…

– Давайте без комплексов, – ее губы нетерпеливо дрогнули. – И по возможности короче.

– Да не могу я короче, Наталья Андриановна! – Люсин выдал точно отмеренную дозу благородного негодования. – Я же не студент, не аспирант, который за консультацией к вам пришел по поводу каких-нибудь нейропептидов.

– В самом деле? – Она насмешливо раздвинула длинные ярко окрашенные губы, ощущая, как все чаще задерживается на них его неосознанный взгляд. – Аспиранту с такой темой я бы уделила значительно больше времени… Постарайтесь понять, что мне нелегко даются ваши расспросы.

– И мне тоже, – жестко отрезал Люсин, болезненно ощутив ее потаенную горечь. – Ведь я не робот. Невольно мучая человека, бередя его раны, нельзя остаться равнодушным, уж вы поверьте… Я не нуждаюсь в формальном внимании, Наталья Андриановна. Я жду от вас значительно большего. Полного соучастия, самоотверженного погружения, если хотите.

– Не совсем понимаю вас, – она твердо ответила на его ищущий отклика взгляд. Напряженная стальная пружина явственно проступила сквозь вуаль утонченной женственности.

– Сейчас объясню, – Люсин сбился с мысли. Его поразила неуловимая изменчивость всего ее облика.

И прежде всего глаза, потерявшие свою виноградную зелень. – Мне есть что сказать вам сегодня.

Он решился начать с эпизода в сберкассе. Сначала сухо, почти косноязычно, затем все более раскованно и ярко попытался передать смутное ощущение раздвоенности, когда, приникнув к щели, почувствовал вдруг, что кто-то встал у него за спиной, дохнув промозглой сыростью и мраком. В кратком внутреннем проблеске он успел увидеть, словно с распоротых молниями высот, себя самого, застывшего в мертвенном гипсе, и того, кто таился в тени. Нет, не таился, а сам был тенью, исторгнутой из черной слизи на керамических плитках пола, затоптанного сотнями торопливых подошв. А может, из воздуха, пронизанного дождем, тысячекратно провеянного сквозь легочные фильтры входящих и выходящих. Или вовсе из потной теплоты напряженно стерегущего тела, расточившейся в бездне пространств. Пусть одна лишь молекула, но ведь что-то осталось, затерявшись в тесном тамбуре между хлопающими дверьми. И было как-то уловлено тончайшими рецепторами мозга, где высеклась искра, взлетевшая в невыразимой ночи.

– Вы не посчитаете меня сумасшедшим? – закончил Люсин свой рассказ. – Я лишь попытался выразить невыразимое на человеческом языке. Мысль изреченная есть ложь. Бессмысленная попытка. Назовите это воображением, доведенным до крайней черты, интуицией или еще как-то – все равно драгоценная суть утекает. Нет подходящих слов.

– Ужасно. – Она если и не поняла его тревожной горячечной речи, то, заразившись волнением, постигла всё, что он силился, но не умел передать. Но постигла глубоко по-своему, вычленив в сумбурном потоке ледяную струйку, отвечающую собственным тайным переживаниям. – Неужели его все-таки убили? Из-за денег? Его?!

– Это первое, что приходит на ум.

– Я не спрашиваю вас, какой смысл в дальнейших расспросах и поисках. Смысл, очевидно, есть. Но когда уходит человек, многое представляется утратившим ценность. Даже такие высокие категории, как справедливость, как-то перестают волновать. Простите, но я не могу вам сочувствовать.

– Значит ли это, что вы не желаете мне помочь?

– Никоим образом. Я сделаю все, что только смогу. Но… Не знаю, как вам объяснить, – она омраченно задумалась. – К сожалению, я слишком хорошо себя знаю. Не надейтесь, что я смогу, вернее, захочу открыть вам свое подсознание. Да и нет там ничего, что могло бы облегчить ваши старания. Короче говоря, я помню лишь то, что помню. Георгия Мартыновича не вернешь, а я не хочу умирать даже на пять минут, как делаете вы. Зачем? Ради абстрактной справедливости?

– Абстрактной?!

– В данном случае так. Посадите вы эту мразь за решетку или же нет, поправить ничего невозможно.

– А как насчет новых жертв? – с холодной отчужденностью спросил Люсин. – Или они не в счет?

– Скажите, вы каждое свое дело переживаете так глубоко? Так опасно эмоционально?

– В принципе вы правильно поняли. Пока по земле бродит неразысканный убийца, я не могу нормально существовать.

– Тогда попомните мои слова: надолго вас не хватит.

– Уж как получится… Сожалею, что обеспокоил своей назойливой откровенностью.

– Ничуть. Но погружения, на которое вы хотели бы меня подвигнуть, не будет. Я не желаю носиться в межзвездных пространствах, преследуя тень… Конкретные вопросы есть?

– Сдается мне, что в какой-то момент мы друг друга не поняли. – Люсин ощутил наплыв непонятной тоски. – И говорим теперь о разных вещах. Каждый о своем.

– Моя память останется со мной, а вы, простите за прямоту, ищете труп.

– В прямоте вам не откажешь! Режете, как хирург скальпелем… Но, простите за повторение, я прежде всего ищу преступника, если, конечно, преступление действительно имело место.

– Значит, вы не уверены до конца?

– Все, о чем мы говорили, лишь одна из возможных версий. Она нуждается в проверке.

– А параллельно вы держите в голове десятки других? «Солитов куда-то с кем-то уединился», «Солитов стал жертвой несчастного случая» и тому подобное. Я правильно понимаю?

– В принципе. Однако в свете последней версии все предыдущие существенно обесцениваются. У достоверности, даже если это только намек, всегда есть преимущество перед умозрительной схемой.

– Не позавидуешь вашей профессии. День изо дня копаться в клоаке и не запачкаться – это надо уметь.

– Основной закон профессионализма. – Принимая вызов, Люсин заставил себя улыбнуться. – Допускаю, что вы не испытываете особого обожания к мусорщикам, труженикам свалок, сантехникам, хотя все эти профессии, безусловно, нужны и вполне достойны уважения. Перед сантехниками вы, возможно, даже заискиваете, когда нужно починить финский смеситель или, тысяча извинений, унитаз.

– Не заискиваю – плачу.

– А я, слабый человек, и плачу, и заискиваю. В чем дело, Наталья Андриановна? Откровенность за откровенность. Никогда не поверю, что такая умная женщина, как вы, только сейчас открыла для себя двойственную природу человека и общества.

– Вы правы, – она заметно смутилась, но быстро взяла себя в руки. – Так, нашло вдруг… Сама не знаю. Все вы виноваты с вашими психологическими изысками… Так что у нас на повестке дня?

– Для начала объясните мне, что это значит. – Люсин без лишних слов достал лабораторный журнал Солитова. – Здесь, – показал на столбики цифр с градусами и минутами, – и здесь, – очертил ногтем планетные символы.

– Положение Луны и планет на данный момент, – с ходу определила Гротто. – Не обращайте внимания. Пунктик.

– Георгий Мартынович верил, что и в астрологии есть рациональное зерно?

– Ничуть. Как вы могли заметить, астрологическая символика появляется лишь в тех случаях, когда ведется эксперимент по старым рецептам. Я, кажется, уже обращала ваше внимание на почти маниакальную скрупулезность шефа? Так вот, в силу педантизма, а может, и пустячного суеверия – кто не суеверен в душе? – он отмечал время опыта традиционными герметическими значками.

– Время опыта? И такое возможно?

– Вы читали «Кентерберийские рассказы» Чосера? [57]57
  Чосер, Джефри (1340 – 1400). Английский поэт. Основное произведение – «Кентерберийские рассказы» – один из первых памятников на общеанглийском литературном языке. Творчество Чосера положило начало реалистической традиции в английской литературе.


[Закрыть]– Боюсь, что нет.

– Полюбопытствуйте на досуге. Чосер, сын своего четырнадцатого, кажется, века, тоже метил дни положениями Солнца в домах генитуры, фазами Луны. Представьте себе, все это с точностью расшифровывается. Георгий Мартынович любил тешить себя разгадыванием подобных кроссвордов. Не удивительно, что и сам пристрастился на старости лет.

– Но зачем?

– А зачем Рерих [58]58
  Рерих, Николай Константинович (1874—1947) – русский живописец и театральный художник, археолог и писатель. Эмоциональные красочно-декоративные композиции Рериха часто навеяны историей и легендами, индийской и тибетской мифологией. С 1920 г. жил в Индии.


[Закрыть]ставил на обороте картин ему одному понятные знаки? Теперь, кстати, их тоже разгадали. Это были зашифрованные даты. С точностью до года удалось установить, когда было написано то или иное полотно.

– Поразительно интересно! Обожаю Рериха.

– Я тоже.

– Хоть что-то нашлось у нас общее, – мимоходом заметил Люсин. – А какие они, эти знаки?

– Точно уже не помню, но в основном линейные группы вроде даосских триграмм, круги, треугольники, если не ошибаюсь. – Она взяла карандаш и начертала на фильтровальной бумаге несколько символов. – Знак неба О соответствует 1937 году, земли – 1939-му, гор А – 1940-му… Дальше забыла.

– Подумать только! – Люсин благодарно вздохнул. – Как много нужно знать, чтобы научиться понимать мир!

– Не уверена, – Наталья Андриановна не без удовольствия приняла его восхищение на свой счет. – По-моему, они далеко не всегда смыкаются – знание и понимание мира. Но в одном вы правы: узнав про маленькую тайну гениального художника, я совсем иначе стала относиться к невинному чудачеству шефа. В мужчине – я говорю про настоящих мужчин – никогда не умирает ребенок. Отсюда и постоянная потребность в игре. Георгий Мартынович, в сущности, по-детски играл в средневековую кабалистику. Вы не играли ребенком в тайны? Я, например, играла. Мы придумывали свою азбуку, свой особый язык… Его воображению льстило хотя бы то, что вполне объективная по сути планетная символика не понятна для непосвященных. Это доставляло ему чистую детскую радость. Возможно, в такие минуты он воображал себя адептом магистериума, хранителем тайны «красного льва», последним золотым розенкрейцером.

– Будьте снисходительны к широким кругам милиции, – осторожно напомнил о себе Люсин, любуясь украдкой ее растроганно-просветленным взором. – Что это за штуковина – «красный лев»?

– Философский камень, – небрежно прокомментировала Гротто.

– Ах, это!.. Великое деяние? Гермес Трисмегист?.. [59]59
  Гермес Трисмегист (Триждывеличайший, согласно легенде, V—IV вв. до н. э.) – крупнейший представитель александрийской алхимии (аурификации). Пользовался огромным авторитетом у средневековых алхимиков. Основное произведение – «Изумрудная скрижаль».


[Закрыть]

– Вы-то откуда знаете?

– Чего только не рассыпано, Наталья Андриановна, в липучей грязи клоак. Натыкался впотьмах случайно…

– А вы колючий! – заметила она вроде бы с одобрением. – Но не держите на меня зла. Я это так, сболтнула по глупости.

– Однако скажите, откуда у Георгия Мартыновича все эти звездные координаты? Астрология, если не ошибаюсь, представляет собой ложное толкование реальной картины расположения небесных тел? Верно? Значит, сами по себе положения звезд и лунные фазы – штука вполне объективная. А коли так, то он должен был бы вести наблюдения звездного неба? Но я что-то не заметил у него астрономических инструментов.

– Вы забываете, в какой век нам выпало жить. Есть таблицы, миникомпьютеры, наконец, с помощью которых в два счета можно вычислить констелляции на любой день. Георгию Мартыновичу одну такую игрушку подарили японцы.

– Насколько я мог понять, лично вы в число непосвященных не входили? Вас Георгий Мартынович определенно допускал в свой внутренний круг.

– В известной степени. По крайней мере, не скрывал от меня своих забавных чудачеств.

– И вы, как могли, разделяли их.

– Обаяние личности всегда заразительно. Однако я натура вполне приземленная и ко всей этой премудрости подходила сугубо утилитарно – как к своего рода знаковой системе, которую необходимо усвоить, чтобы уверенно расшифровывать древние тексты. И хоть сама этим не занималась, какие-то крупицы перепадали. Воленс-ноленс. Как-никак, мы работали бок о бок.

– Короче говоря, Георгий Мартынович раскапывал рецепты ведьминых зелий, переводил на современный химический язык, а вы варили волшебную мазь на своей модерновой кухне, – Люсин красноречиво мотнул головой на штативы с кипящими колбами.

– Не понимаю вашей иронии, – осадила Гротто, постоянно готовая к обороне. – Вас что-то не устраивает?

– Да я ж восхищаюсь! – Люсин ударил себя кулаком в грудь.

– Своеобразная, однако, манера выражать восторг.

– Вы насчет юмора? С этим делом у меня вечные неприятности. Стараешься быть смешным, остроумным, а люди обижаются…

– И поделом вам, потому что остроумие несовместимо с бестактными подковырками. Вы смешиваете разные жанры.

– Отсутствие деликатного воспитания сказывается.

– Опять? По-моему, вас слегка заносит.

– И как всегда, не в ту степь. – Люсин и впрямь не мог остановиться. Властное обаяние этой женщины словно бы пробудило дремлющую в нем веселую удаль. Хотелось до бесконечности длить и этот – вроде бы откровенный, но лишь до смутно угадываемого предела – их разговор, и это волнующее ощущение приближения к тайне. – Рассматривайте мои потуги как неуклюжую попытку справиться со стрессовой ситуацией, – он заставил себя собраться. – Сразу столько всего обрушилось необычного, странного, что мой бедный мозг возопил о спасении.

– Может, сделаем перерыв? – участливо предложила Наталья Андриановна. – Раз вы устали?

– Здесь не усталость, другое. Я вынужден продираться сквозь неведомые дебри и, к сожалению, не всегда успеваю осмыслить все на ходу. А остановиться почему-то боюсь, вот и несу чушь, пока созрею для осмысленного шага. У меня, если позволите, последний вопрос. В прошлый раз вы обещали помочь нам разобраться с тем корешком, помните?..

– Вот, кое-что удалось найти. – Наталья Андриановна достала несколько заранее припасенных библиографических карточек. – Это оказалось не столь затруднительно, как я сперва думала. Зная, что Георгий Мартынович занялся так называемой волшебной мазью, я сосредоточила поиски в двух направлениях. Проверив сначала заведомо известные ингридиенты вроде белладонны и не обнаружив растения с таким корневищем, я занялась набором из девяти колдовских трав… Вам понятно, о чем идет речь? – спросила она, тактично дав ему возможность освоиться. – Это содержащийся во всех «зельниках» и «лечебниках» непременный перечень: плакун, папоротников цвет, разрыв-трава, тирлич, одолень, адамова голова, орхилин, прикрыш и нечуй ветер.

– Вот это да! – только и мог выдавить из себя Люсин. – Ну-ка, ну-ка! – Он поспешно схватил карточки. Они были сродни тем, что он видел в картотеке Солитова. Невероятно, но на каждой значилось соответствующее классификационное наименование по-латыни. – Бред какой-то! Я был уверен, что все эти «разрывы» да «одолени» существуют только в сказках. Что же касается папоротника, то тут я совершенно уверен: не цветет папоротник.

– Вы правы, – Гротто невольно улыбнулась его ошарашенному виду. – Папоротник действительно не цветет, но насчет сказок вы глубоко заблуждаетесь. Речь идет о совершенно реальных растениях, причем более чем обыкновенных. Зачастую это ничем не примечательные обитатели наших лугов, рек и болот. Возьмем для примера плакун-траву, – она нашла нужную карточку. – Хотите послушать заговорное слово? – и стала читать новым, каким-то грудным волнующим голосом: – «Плакун, плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским. А не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!..»

– Это Гоголь? – спросил Люсин, отозвавшись сердцем на «киевских ведьм». – Из «Страшной мести»?

– Ничего подобного. Ведовской заговор на плакунтраву, извлеченный из «Травника» 1696 года, сочиненного, – Наталья Андриановна прочитала текст, – «из дохтурских наук преосвященным Кир Афанасием, архиепископом Холмогорским и Вожским»… Языческое суеверие, как видите, нашло приют в святых монастырских стенах. Но вернемся к реальной плакун-траве, – она перевернула карточку. – На самом деле это не что иное, как дербенник иволистый. Растет он в сырых местах, по берегам рек и озер, хотя встречается и в ольховых зарослях, и на заливных поймах. Цветет с июня до самой осени. Лекарственными достоинствами не обладает. Из-за высокого содержания дубильных веществ скотом не поедается. Название рода дербенниковых «лутрум» восходит к греческому «лудрон», что значит кровь. Растение действительно отличается темно-красным оттенком цветков.

– Не обладает, значит, лекарственной силой?

– Нет, не обладает, хотя знахари называли дербенник «всем травам мати». Из него готовили всевозможные порошки, настойки, отвары. Лечили, вернее, пытались лечить грыжи, желудочные недомогания, даже сердечную тоску. Не знаю, как насчет последней, но все остальное не подтвердилось.

– Зачем же Георгий Мартынович им занимался?

– По многим причинам. Во-первых, отсутствие каких-либо терапевтических свойств у отдельно взятого цветка еще ни о чем не говорит. Они могут проявиться в комплексе с активными веществами других растений, усилить их действие, увеличить стойкость и так далее. Я уж не говорю о том, что последнее сказанное наукой слово почти никогда не бывает в действительности последним. Истина, добытая на одном уровне знаний, может быть опровергнута на более высоком. Вот почему Георгий Мартынович считал необходимым время от времени производить переоценку ценностей. Утвержденный у нас список растений-целителей далеко не исчерпывает активы зеленой аптеки. Многие растения, официально не принятые у нас, широко используются в фармакопее других стран – Болгарии, Франции… И наоборот, разумеется.

– Короче говоря, фитотерапия – не догма. Корень у дербенника есть?

– Корень есть у всякой травы, – засмеялась Наталья Андриановна. – Молодец, не теряете нити!.. Оценивая под таким углом зрения нашу колдовскую команду, я остановилась на адамовой голове. Только у нее имеется такой вздутый, с причудливыми выростами корень. Скорее всего, именно с этим растением и работал Георгий Мартынович до самых последних минут…

– Адамова голова? – Люсин поспешно раскрыл записную книжку.

– Я дам карточку. Тут все, что вам надо. Адамовым корнем у нас зовут знаменитую мандрагорую.

– Как же! Самое колдовское средство средневековой Европы!

– Именно так. Собственно, оттуда и пришел к нам слух о «царе во всех травах». В русских народных сказаниях о мандрагоре говорится довольно скупо, больше в письменных источниках. Впрочем, судите сами, – она передала ему карточку. – Только не забудьте вернуть. Не хотелось бы нарушать коллекцию.

Усаживаясь рядом с Самусей и ощущая пьянящее головокружение, Владимир Константинович жадно впился глазами в знакомую бисерную вязь строчек. Скользнув, не задерживаясь, по народным названиям: мужской корень, покрик, сонное зелье, черный осот, пупочник, шишкарник, шелобольник, пустотел, – он молниеносно отыскал то, что считал наиболее для себя важным на текущий момент.

Химический анализ одного из пяти видов мандрагоры (Средиземноморского) показывал высокое содержание гиосциомина, скополамина и других сложных алкалоидов. Мысль, которая мелькнула еще при первом осмотре обезображенного взрывом кабинета, получала серьезное подкрепление. Темное веяние сумасшествия, которое явственно ощущалось во всем этом деле, рождало серьезное подозрение. Постоянная работа с растительными ядами и уж тем более взрыв, приведший к неконтролируемому выбросу, несомненно, могли вызвать глубокое отравление. Стойкие галлюцинации. Утрату самоконтроля. Расстройство мышления.

В таком состоянии ничего не стоило, например, сесть в первый попавшийся поезд и покатить незнамо куда.

«А билет?» – родился вполне закономерный вопрос. «А что билет? – мгновенно парировало разлетевшееся воображение. – Можно и билет взять в бесконтрольном сомнамбулизме». – «Куда, интересно? Ведь дальше Москвы из Синеди не уедешь. Или в Москве пересадка? Благо три знаменитых вокзала к услугам – куда хочешь, туда и кати… Билет, в сущности, не проблема. Сколько верст отмахать можно, пока высадят на неведомой станции! До Москвы опять же добираться тоже не обязательно, когда Калинин на полдороге. Тут всесоюзным розыском пахнет. Система многовариантная».