Текст книги "Сияние"

Автор книги: Ёран Тунстрём

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

~~~

До сих пор у отца были хорошие отношения с иностранными державами. Но в тот вечер с необычайно мягким ветерком, когда я оставил растущую толпу ребят, которые, шмыгая носом и разинув рот, постарались, чтобы исландское изумление обрело физиономию, я осознал, что все изменилось.

Мне известно, что по большей части я состою из воды, и, когда я увидел отца, все мое существо словно бы хлынуло наружу потоками слез. На отца было страшно смотреть: лицо сизое, налитое кровью. Он показал на свой кадык и беспомощно махнул рукой.

– Он забрал мяч, – всхлипнул я. – Мяч случайно приземлился там, за оградой, а он пришел и сказал «non»…

Отец поднял брови, превратившиеся в два вопросительных знака: кто? где?

– Французский посол. Потом пришел Торлейв Смёр и говорил с ним по-французски, а он все время твердил «non», стоял на крыльце с этой противной девчонкой, Жюльеттой, она даже «р» не выговаривает, ну почему, почему люди так поступают?

Сперва отец несколько опешил.

Потом рассердился. Жестом велел мне подойти к книжному стеллажу и вести пальцем вдоль полок, пока не сделал знак остановиться; я вытащил книгу и перелистывал страницы, пока он не сказал «стоп!», тогда я прочитал: «Психопат постоянно находится в состоянии агрессии, что выражается в ведении борьбы за престиж и власть и на нормальных людей действует парализующе. Опасаясь обнаружить собственные слабости, психопаты препятствуют всякой коммуникации по поводу деликатных человеческих проблем, прежде всего сексуальных…»

Он одобрительно хлопнул по статье, и по его лицу разлилось выражение печали…

Засим последовала целая полоса, когда отец считал слово «барбитураты» самым прекрасным в исландском языке. Дни обулись в войлочные туфли. Женщины уже не кидались на его прежде электрифицированное ограждение, ток был отключен. То же, что от отца уцелело, приступило к чтению трудов о запеканках и экзотических десертах. А в промежутках он «разбирал книги».

«Разбирать книги» – так он называл отдохновение от жизненных путей-дорог. В подобных случаях он этак с полчаса стоял перед своими стеллажами, устремив взгляд на далекий Снайфедльсйёкюдль. Руки медленно вытаскивали книгу автора на «А», которую он намеревался переставить к другим авторам на «А», но зачастую он открывал ее, прочитывал наугад строчку-другую, с отсутствующим видом усаживался в кресло, клал книгу на колени и закрывал глаза. Немного погодя я брал ее и ставил на место, руководствуясь системой, усвоенной от него же самого: первый стеллаж – книги о том, как выглядит мир (география), второй – как все в мире происходило (история), третий – что люди обо всем этом думали (философия и религия), четвертый – что они сделали из этих знаний (литература, искусство, музыка), а три последних – что человек должен сделать, чтобы улучшить свое жалкое бытие (психология, парковая архитектура, дрессировка собак, сосуществование, а также оригами).

А когда все было разобрано, он мог и сказать: ну вот, все в порядке. Теперь пора и за жизнь приняться, ведь раз я все это прочитал и правильно понял, а вдобавок запомнил, то, значит, я человек сведущий. Я должен знать почти все…

– Но это и все, что я знаю. Ведь все это знание, проходя через мои серые клеточки, словно бы застывает, как лава, и гибнет. Я жалкое существо, которое завидует святым, струящим свет, бросающим солнечные зайчики своих повестей в жизнь человека, – и я имею в виду не таких, как тетка Свава, что спаслась наперед, а таких, что озаряют огоньком восковой свечки каждое черное слово из тех, что составляют их опыт.

Говорил он через силу, без всякого выражения. Воодушевлялся редко, с женщинами тоже редко виделся, редко искал поддержки в стихах – вообще не понять, тот ли человек живет со мною под одной крышей.

Однажды к нам зашел начальник протокольного отдела МИДа, отцов двоюродный брат Оулавюр. Судя по всему, они уже успели поговорить об этом по телефону.

– Проблема практически неразрешимая. Бог весть, может, окончательная победа так и останется за послом.

– Тогда я подожгу его дом, – сказал я, чтобы утешить отца.

– А последствия? Если хочешь знать, мы даже не вправе тушить огонь без их согласия. А учитывая ветер, деревянные постройки по соседству и общее состояние нашей пожарной команды… И вообще, вы уже не в первый раз устраиваете этой семье неприятности…

– Какие еще неприятности?..

– Неуважительное отношение детей к французской чести способно перечеркнуть самую заковыристую Венскую конвенцию. Но если будешь вести себя тихо, мяч ты получишь.

На следующий день к нам явилась депутация Alliance Française [28]28
  Французское общество ( фр.).


[Закрыть]во главе с Филиппом де Марком, натурализованным французом; некогда он приехал в Исландию изучать здешних рыб, о которых Пьер Лоти [29]29
  Лоти Пьер (1850–1923) – французский писатель, автор романов и путевых записок.


[Закрыть]написал целую книгу, и тот особый франко-исландский язык, что за короткое время в начале XX века возник на побережье Фаускрюдс-фьорда. Филолог по образованию, Филипп рассчитывал, что на этом весьма скудном материале сумеет выстроить интересную теорию о возникновении и жизни нового языка. Впрочем, до этого так и не дошло: у фьорда он встретил некую Стефанию, восемнадцати лет от роду, и музыка, зазвучавшая тогда в его душе, сослужила ему службу и во внешнем мире – он стал учителем музыки, устраивал фортепианные вечера для пяти-шести местных меломанок и сделался куда большим исландцем, чем коренные уроженцы Исландии. Услыхав на ежегодном собрании Alliance Française разговоры про мяч, он устыдился действий своей прежней родины и добился покупки нового мяча. Вторым членом депутации был директор Гисласон, свято веривший, что говорит на собраниях по-французски.

– Где же твой отпрыск, Халлдоур? – осведомился он.

– Гуляет, – ответил отец, покосившись на дверь, за которой прятался я.

– Я здесь не как директор, хотя иной раз это вполне уместно. У нас, видишь ли, есть для него сюрприз.

– Если в этом круглом свертке мяч, то вы можете спокойно отправляться домой. У меня у самого достаточно денег, чтобы купить новый, и даже два, но речь идет о том самом мяче.

– Мы пробовали его урезонить. Ради Франции… ради La Gloire [30]30
  Слава ( фр.).


[Закрыть]. – Филипп тяжело вздохнул. – Пытались убедить его, что вся эта история выглядит несколько смехотворно…

– Смехотворно?! – воскликнул отец, и голос у него сорвался на фальцет. – Смехотворно?! Большая страна попирает сапогом шею маленькой страны!

– Надеюсь, ты не станешь обращаться к СМИ, – осторожно сказал директор. – Нам не по карману дразнить Париж, при нынешнем-то положении с экспортом, я недавно говорил с…

– Обращаться к СМИ! – завопил отец. – Да я сам – СМИ!

Что, увы, более не соответствовало действительности.

~~~

Начальник протокольного отдела МИДа стоял прислонясь к несгораемому шкафу и пил молоко. Мы с отцом, сидя на посетительском диване, следили путь напитка по его телу. Оулавюр был двухметрового роста и круглый год ходил в дорогой каракулевой шапке, которую получил в подарок от Хрущева, когда служил в Москве, сражался с тараканами и крысами и распевал перед скрытыми микрофонами «Хор рабов-евреев» [31]31
  Знаменитый хор из оперы Дж. Верди «Набукко» (1842).


[Закрыть].

– Я пытался умаслить этого французского олуха, даже на обед его пригласил: запеканка из пастернака с горгонзолой – сыр я покупал в Париже, в моем любимом магазинчике на улице Сены. Непременно туда заглядываю… А в качестве amuse-gueule, то бишь деликатеса, подал хвосты омаров… но все без толку.

– Может, перейдем к делу, Оулавюр?

– Какой же ты бесчувственный, Халлдоур. Три десятка лет обрываешь меня, как только я делаю попытку окружить нашу работу хоть каким-то настроением. Хвосты омаров были попросту поводом для беседы, которая мало-помалу подошла бы к проблеме мяча. Жаль, что они пропали, поводы эти. Но так или иначе я разъяснил ему, что нам бы не следовало привносить в это дело элемент смехотворности. Он пришел в полное недоумение. Видно, по его мнению, француз вообще не может быть смешон, а чисто юридически правота на его стороне, так он заявил. И тут мы сталкиваемся с множеством сложностей. Современная политическая теория, которую, можно сказать, ввел Гоббс [32]32
  Гоббс Томас (1588–1679) – английский философ.


[Закрыть], ставит в центр внимания именно «права́». Французский посол обладает политическим иммунитетом, а значит – свободой. В дипломатическом катехизисе, в частности, записано: юридическая свобода от обязательств перед государством, каковая в средние века означала привилегию духовных и светских вельмож воспрещать чиновникам этого государства доступ на свою территорию.

– Оулавюр, дорогой, у нас тут ребенок, пощади хотя бы его уши, – перебил отец, который никогда не воспринимал доводы абстрактного или аналитического свойства.

– Я не против послушать, ведь дело касается меня лично.

– В таком случае, Пьетюр, давай обратимся к «International Law» [33]33
  «Международное прав» ( англ.).


[Закрыть]Оппенгейма, где сказано вот что: нормы защиты деятельности дипломатического представительства предусматривают, что помещения оного неприкосновенны, в том числе и резиденция его главы. Чиновники страны пребывания не вправе входить туда без особого разрешения. Страна пребывания обязана ограждать означенные помещения от нападений и порчи, а также от нарушений порядка. Инвентарь, автомобили и прочая не могут подвергаться обыску, реквизиции или наложению ареста.

– Какое варварство, – вздохнул отец, глядя в окно.

– Далее, согласно статье двадцать девятой Венской конвенции, дипломатический представитель пользуется неприкосновенностью, относиться к нему надлежит с уважением, принимая все необходимые меры, дабы предотвратить посягательства на его персону, свободу и достоинство.

– Достоинство? – простонал отец.

– Он освобожден от уплаты таможенных пошлин на товары для личного пользования, его багаж не досматривается, если только не имеется обоснованных подозрений, что там присутствуют предметы, не разрешенные к ввозу, а, насколько я понимаю, футбольные мячи к этой категории не относятся. Против него нельзя выдвинуть обвинение в преступных деяниях. А можно ли счесть это преступным деянием? И так далее.

Оулавюр осушил бутылку с молоком, поставил ее между несгораемым шкафом и печкой и хлопнул себя по коленям – дескать, сеанс окончен.

– Наверняка есть другие возможности, – сказал отец, – и дело тут не только в Пьетюре. Мне самому нанесли обиду в этой свободной стране, где свобода слова всегда была на первом месте, но где меня впервые подвергли цензуре.

– Ну, вовсе не впервые.

– Демократия обернулась притворством. Кстати, об этом знал еще Перикл, если ты его помнишь.

– Именно я и указал тебе на него, Халлдоур. Так, может, мне стоит переговорить с правительством и предложить им приобрести новый мяч, после чего мы благополучно забудем эту историю?

– Пойдет ли на это нынешняя коалиция? Да никогда. В правительстве возникнет раскол, начнутся разговоры про родственный блат, про коррупцию.

– Человек по натуре своей существо коррумпированное, оппортунист, стремящийся выжить любой ценой. Министр иностранных дел в субботу едет в Данию, может быть, он…

– Никогда! – отрубил отец. – Либо тот мяч, либо никакого. Нам незачем пресмыкаться перед Францией.

Какие он произносил слова! Слова государственного мужа. И если вспомнить о его близости к коридорам власти, удивляться тут, пожалуй, нечему. В эту минуту отец незаметно пнул меня по ноге. И взглядом велел зареветь. Я подчинился – неохота мешать, раз он вздумал отправиться в пустыни риторики.

– Оулавюр, – сказал он, – ты, видно, не принимаешь это всерьез. Почему ты не спросишь, каково на душе у ребенка, когда у него отнято такое сокровище, почему не поговоришь с самим ребенком? – И прежде чем предоставить Оулавюру эту возможность, добавил: – Кстати, мне пришла в голову блестящая идея! Давайте устроим семейный праздник. Соберем детей. Непосредственных, раскованных. Пригласим посла с семьей. Игры, дружеские беседы, никаких провокаций. По дороге домой он наверняка раскается. Растает.

– Ага… – Взгляд Оулавюра скользит по комнате. – А игры какие бывают?

В том, что такое будничная жизнь и как люди ведут себя средь ее суеты, Оулавюр был не силен. Родители рано приметили у мальчика способности к учению и, так сказать, завели в нем пружину, что и привело его прямиком в лоно МИДа.

– Пьетюр, поговори с Оулавюром. Ему не пришлось в детстве играть.

– Да, меня предназначали для большего, – с горечью сказал Оулавюр. – Как однажды выразилась моя мама, родители очень старались очистить от крошек стол моего дарования. Меня оградили от жизненных бурь.

– Можно играть в снежки…

– В доме, Пьетюр, во что можно играть в доме?

– Бегать в мешках, водить хороводы, играть в чехарду…

– А это… приличные игры? Без всяких там прижиманий?.. Ну, с девочками, я имею в виду его дочку.

– Ты насчет игры в больницу?

– Наверно, что-то в этом роде, я же не знаю, во что можно играть.

– Я вообще-то думал вот о чем, – сказал отец. – Дети покажут прекрасный пример того, что значит исландское воспитание в противоположность неестественному французскому подходу, когда детей держат на расстоянии.

– Ты что же, толкуешь о свободном воспитании, какое дал Пьетюру? О воспитании без всякого плана? Но в таком случае, наверно, не помешает и присутствие кое-кого из нас, взрослых, которые разъяснят послу идеологию, скрывающуюся за вашим… э-э… поведением, принципы, какими ты, Халлдоур, руководствовался. Ну, когда воспитывал Пьетюра…

Отец вздрогнул, я тоже. Меня словно накрыло ледяной тенью от подозрения, что меня воспитывали согласно каким-то «принципам». Но, как выяснилось, необоснованно.

– Нет, Оулавюр, видишь ли, мы с Пьетюром просто живем, и все. – Отец улыбнулся мне своей слегка нелепой улыбкой. Но Оулавюр покачал головой:

– По-моему, надо позвать Рагнхильд, пусть придет сюда. С французом так говорить не годится.

Рагнхильд, министр просвещения и культуры, а также двоюродная сестра Оулавюра по матери, занимала соседний кабинет, и, когда начальник протокольного отдела постучал в стенку, Рагнхильд уже минуту спустя вошла в комнату.

Увидев отца, она вспыхнула – я не понял почему, – села на краешек стула и принялась теребить кончики своих темных волос, такая привычка, по словам отца, была у нее с детства. Рагнхильд – женщина очень красивая и очень сведущая во всем, что касалось ее министерства, да и во многом другом.

– У нас тут мозговой штурм, если можно так выразиться, насчет детей и их воспитания. Ты не могла бы коротенько подытожить основные положения крупнейших теоретиков в этой области?

– От греков и дальше?

– Да нет, черт возьми. Через час у меня «Лючия ди Ламмермур». Школьный спектакль. А мне еще надо распеться.

– Тогда начнем с Лютера. Он был горячим сторонником свободы воспитания. Потому что сам боялся школ, как две капли воды похожих на тюрьмы. Однажды его за день отколотили пятнадцать раз.

– Цитату какую-нибудь помнишь? Чтоб французу подсунуть.

– «Дети должны бегать, прыгать и делать все, что им хочется, – надобно воспитывать детей сообразно их возрасту, и работа должна быть подобна игре. Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними». Конец цитаты.

– Запиши ее и переведи на французский, Рагнхильд. Как это у Лютера? «Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними». Замечательно.

– Если не считать того, что он, наверное, католик, а в иных случаях даже пылко верующий, – сказала Рагнхильд, пытаясь натянуть на колени короткую юбочку.

– А Руссо разве не разделял этих взглядов? Хоть и был швейцарец.

– По-моему, он говорил что-то в таком духе: человеку не надобно иной книги, кроме мира окрест, и иного учения, кроме опыта, с коим сталкиваете я ребенок. «Речь не о том, чтобы учить его Истине, а о том, чтобы показать ему, как найти эту Истину самому».

– Занеси в протокол. Звучит современно.

Оулавюр отпер несгораемый шкаф, достал оттуда пакет груш и нож для сыра, нагнулся над мусорной корзинкой, очистил одну грушу, разрезал на четыре дольки и вручил нам по сочному куску.

– Груши «Вильямс», самые нежные из всех. Погоди, Рагнхильд, салфетку возьми, а то обкапаешься. Научилась бы сидеть как положено, не пришлось бы и одежду пачкать. – Он повернулся к нам с отцом. – Дело в том, что Рагнхильд упорно подбирает под себя правую ногу – на заседаниях, может, и нет, но на всех обедах, где я имел честь ее лицезреть. Подбирает под себя правую ногу и сидит за километр от стола, а в результате на долгом пути к ее прелестному ротику с полной ложки или вилки непременно что-нибудь да падает. Избежать этого, как я твержу с тех пор, как ей стукнуло двенадцать, можно только одним способом: сидеть ближе к тарелке, аккурат над нею. Но, похоже, просветить нашего министра просвещения в таких простых вещах – задача невыполнимая. К примеру, когда я пригласил тебя на лосося под голландским соусом и он очутился…

Министр просвещения Рагнхильд неприязненно посмотрела на Оулавюровы телеса.

– Ты, часом, не думал податься в компанию флагеллантов? Между прочим, ты сам чавкаешь. Хотите, расскажу про Песталоцци, доброго чудака, который собрал подле себя восемь десятков детишек-беженцев, у одних были на голове шрамы от пуль, другие погружены в апатию, худые как скелеты, третьи вообще дебилы, все упрямые и подозрительные…

– Чавкаю? Я?! Ты что-то нынче очень агрессивна…

– А еще ты ковыряешь в зубах и чмокаешь языком. Продолжать, или?

– Нет уж, мне надо распеться. В одиночестве. Ты подготовь списочек хороших цитат, буду очень тебе благодарен. Можешь идти. Кстати, купила бы себе другую юбочку, скажем в фиолетовых тонах. Ведь ты должна радовать наш глаз. Спасибо за сотрудничество.

Она вышла, хлопнув дверью.

– Тебе, Пьетюр, я доверяю разработать программу игр и составить список ребят-участников. Сперва я, конечно, переговорю с президентом, заручусь его обещанием присутствовать на празднике… Ну а теперь, увы, мне пора.

Так я был назначен детским «министром без портфеля» и вышел из Оулавюрова кабинета с высоко поднятой головой. И уже на лестнице мы услышали, как он пробует свой могучий голос.

Оулавюр грезил оперой. Голос у него был не самый красивый в стране, но в создании сценического образа с ним никто соперничать не мог. Он сыграл великое множество мелких ролей и единственный в этой категории удостоивался рецензий – то как беглец-саксонец, то как торговец рогожей, то как лесной дуб в бурю. Выходя на сцену, Оулавюр затмевал лучшего тенора, половицы гудели от его поступи, могучие дворцовые порталы трещали. Мы все любили оперу, ведь если музыка печальная, можно развлечься, узнавая под боевыми шишаками и нищенским рубищем то министра по делам культов, то депутатов альтинга, то, как упомянуто выше, начальника протокольного отдела.

Возможно, воспоминание о какой-то оперной декорации и заставило меня бегом броситься назад, в его кабинет.

– Оулавюр, Оулавюр, у меня есть идея!

Он нехотя прервал свои вокальные упражнения.

– Помнишь дорогие китайские вазы эпохи Мин в Хёвди?

– Да, а что?

– Я вот думаю: что, если мы немного погоняем в комнатах в футбол? И если заранее заменить эти вазы дешевыми подделками из китайского магазина, то можно их расколотить. Мы их мячом разобьем, а вы, взрослые, скажете: «Подумаешь, одной минской вазой больше или меньше. Главное, чтобы дети вдоволь наигрались». Может, его тогда еще больше совесть заест?

Я и сейчас готов поклясться, что он кивнул и сказал:

– Замечательно, Пьетюр. Правда блестящая идея.

~~~

– Шуберт, – говорит Мордекай Катценштейн, подкладывая полено в нашу роскошную плиту. – Если и можно хоть что-то поставить ему в упрек, то лишь одно: он так и не усвоил тонкостей полифонии. В его произведениях все инструменты, один за другим, играют главную роль. Поэтому сегодня мне хочется исполнить Гайднов опус семьдесят шесть, мечтаю о его нисходящих квинтах.

Он разглаживает свою черную бороду, и по кухне распространяется запах маринованной селедки.

– Пока ты играешь в моем доме, изволь держаться Шуберта. Мы же видимся всего-то раз в год…

– Я думал, для разнообразия… Немножко чистой классики.

– Нет, Мордекай, ты мой гость, и у тебя есть гостевые обязанности.

Да, раз в году у нас гостил Мордекай Катценштейн. Он был раввином в Амстердаме, а в Исландию ездил проверять, вправду ли кошерную маринованную селедку выпускает Корнелиус Йоунссон на фирме «Сельдь и рыбопродукты».

Обычно он останавливался у нас, и я вместе с ним ходил в маринадный цех Корнелиуса и в потрошильни, где выяснил, что у кошерной селедки крышка с колечком. Отец однажды делал репортаж о том, каким успехом кошерная селедка пользуется на внешнем рынке. В особенности она была популярна среди нью-йоркских мусульман. Отец говорил, что принимать такого гостя, как Катценштейн, все равно что принимать у себя большой мир. О нем не скажешь: да был тут один еврей, смотрел, чтоб селедку мариновали как полагается. Чтобы говорить о Катценштейне, нужно много слов, притом совсем особенных, слов с временем, слов с окраской. И когда я вижу эту голову в обрамлении черной бороды – мало-помалу побелевшей, – я вижу темные улицы, маленькие домишки, огромные библиотеки, чую запах блюд, которых мне не довелось отведать, вижу все это страдание, всю эту нечеловеческую муку. И все же это – Человеческое Страдание, потому что ни одно животное так не терзает себе подобных. Отец часто говорил, что в нас заложен изъян, что у нас утрачена связь между новым и давним мозгом, что с возникновением абстрактной мысли мы стали настоящими людьми, то бишь нелюдями. Потому-то очень важно, чтобы в Исландию порой залетали такие вот маленькие, косоглазые мужчины с черной бородой.

Временами, говорил отец, я его ненавижу. Временами я ненавижу их всех, уцелевших в Освенциме, в ГУЛАГе, выдержавших пытки, ведь они, одиночки (вероятно, по праву), считают, что видели Истину. Некогда существовало высокое понятие – гуманизм, которое, в частности, предполагало отказ от всех и всяческих форм жестокого или унизительного отношения к человеку; это было почетное понятие, малоприменимое к будничной жизни и спорам, препятствующее реалистическому восприятию действительности. (Один-единственный раз я услышал тогда от отца это слово – реалистический.) Короче говоря, с такими людьми трудно общаться, рядом с ними чувствуешь себя легкомысленным дураком, и все-таки он мой лучший друг.

– Для каждого человека собственные проблемы – самые большие, – сказал дядя Мордекай как-то раз, когда у меня болел зуб. – Если тебе больно, то этот зуб – величайшая в мире проблема. И ты сам знаешь, как говорят о морской болезни: сперва боишься, что умрешь, а потом – что не умрешь.

Струнные квартеты и селедка. Огромные уши неподвижного Свейдна, которые вспыхивали красным, когда открывали топку, пиццикато Стефауна, звучавшие так, как, по-моему, звучали недра Фредды, глубоко под землей.

– Тогда, значит, самое время для «Хорала», эта вторая часть преисполнена смертной тоски. Вы слушали «Зимний путь»? [34]34
  Цикл песен Ф. Шуберта.


[Закрыть]

– По-моему, песни звучат некрасиво.

– Когда слушаешь, вовсе нет. Та же интуиция, что привела Франца к стихам Клаудиуса, привела его и к Вильгельму Мюллеру [35]35
  Мюллер Вильгельм (1794–1827) – немецкий поэт-романтик; циклы его лирических стихов «Прекрасная мельничиха», «Зимний путь» положены на музыку Ф. Шубертом.


[Закрыть], который в салонах Мендельсона встречался с Гёте и стихи которого после Венского конгресса были запрещены. Шуберт читает их в одном из подпольных журналов, каких в то страшное время было много, и его тотчас захватывает одинокое странствие по сельской Италии. Ни единого существа во всех двадцати четырех стихотворениях, кроме Смерти. Послушайте как-нибудь песню номер тринадцать, «Der greise Kopf», «Седины», где Шуберт неожиданно переходит на соль мажор: «und hab’ mich sehr gefreuet» [36]36
  «…я думал не горюя» ( нем.) – строчка из песни «Седины». Перевод С. Заяицкого.


[Закрыть], – когда речь идет о смерти. Сыграем?

Я полулежал на кухонном диване, а вокруг меня витали экзистенциальные вопросы «Хорала», но, прежде чем уснуть, я осторожно приоткрыл окно на Скальдастигюр, чтобы прохожие могли послушать.